Текст книги "Господа Помпалинские"

Автор книги: Элиза Ожешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Бедняга пожирал ее глазами, страстно желая с ней заговорить, но не знал, с чего начать. Поглядев не-

сколько раз для храбрости на свои перчатки, он робко спросил:

– А вы бывали в Варшаве?

– О да, много раз, – ответила Делиция и подняла свою хорошенькую головку.

Слова, как будто совсем обычные, но каким нежным и томным взглядом они сопровождались! А как она улыбнулась – ласково и томно, показав жемчужные зубки, – ну ни в сказке сказать ни пером описать!

– А понравилось вам в Варшаве? – еще больше смутясь, спросил Цезарий.

Пани Джульетта не на шутку испугалась: а вдруг Делиция сморозит какую-нибудь глупость, вроде того что обожает Варшаву, городскую суету, пеструю толпу, развлечения (как оно и было на самом деле). Какое чудовищное несоответствие вкусам матери и графа, любви их к сельской идиллии и безыскусственной простоте. Но напрасно беспокоилась пани Джульетта. Яблоко от яблони недалеко падает, и Делиция не подвела свою мать.

– О, я всегда скучаю в Варшаве по нашей милой деревне! Этот стук экипажей, этот шум, столичные удовольствия тоску на меня нагоняют! – с подкупающей искренностью и простотой воскликнула она.

– И на меня тоже! – уже громче и смелей отозвался Цезарий.

– Вот удивительное совпадение вкусов! – пропищала генеральша. – Граф Цезарий обожает деревню, и внучка моя тоже! И ей не по душе городская сутолока и шум и графу! Какое родство душ! Какое редкое единство взглядов! Хи, хи, хи! Редчайшее!

С несвойственной ему живостью Цезарий обернулся к говорившей и поклонился. Зачем? Он и сам не знал. Просто короткий разговор с Делицией совершенно преобразил его: лицо оживилось, глаза, всегда мутные и испуганные, засияли от счастья. Видно, ie pauvre Césai привык довольствоваться в жизни малым…

Хозяйка дома встала с софы, кинув скороговоркой:

– Господа, прошу к столу! Прошу! Прошу!

И мелкими шажками засеменила из гостиной, предоставив гостям самим решать, в каком порядке следовать к столу. Как только она исчезла за дверью, гости разбились на группки, и начался быстрый, тихий обмен мнениями.

– Дорогая Сильвия, что с тобой? Отчего ты такая бледная? – спрашивала старшую дочь пани Джульетта.

– Разве вы не чувствуете, maman, что здесь холодно, как в погребе. Я совсем окоченела.

– Романия! – окликнул жену Жемчужина-Туфель-кин. – Проклятая старуха совсем нас решила заморозить!

– Это по тебе видно, – огрызнулась супруга, – нос как свекла.

__ И у тебя, женушка, носик красный, – отпарировал муж.

– Знаешь, Конрад, – шепнул старший Тутунфович брату, – здорово умеет мучить людей старая ведьма. У меня зуб на зуб не попадает, боюсь, опять горло простужу, как в прошлый раз…

– Ба! – воскликнул, подходя к ним, Книксен. – То ли вы еще запоете, когда животы подведет.

– Maman! – обратился младший сын к пани Джульетте. – Я вижу, вы затеваете что-то…

– Chut, Ladislav! [315]315
  Тсс, Владислав (Фр.)


[Закрыть]Дома все объясню…

– Не плачь, Юлися, не то бабуся рассердится! – шептала на ухо дочке Романия.

– Холодно, мама! Ух, как холодно!

– Бррр! Холодище! – вздрогнула Сильвия.

– Ой-ой-ой, как холодно! – заныли Тутунфовичи.

– У-ух! – как пчелиный рой, загудели гости; только Ворылло, дуя без стеснения на руки, простодушно говорил Павлу:

– Вот беру грех на душу, езжу сюда и мерзну. Провалиться мне на этом месте, если не превращусь здесь когда-нибудь в сосульку. Да что поделаешь? Говорят, надо ездить ради детей, вот и езжу. Но видит бог. лопнет мое терпение в один прекрасный день, и тогда на аркане меня сюда не затащишь!

Между тем гости переступили порог столовой, где уже восседала за столом генеральша, и перешептывания, жалобы и дрожь прекратились.

– Кажется, сегодня здесь немного прохладно! – воскликнула она при виде входивших. – Вам не холодно, гости дорогие? Ась? Сама-то я никогда не мерзну, но вы, мои дорогие…

– Нет, что вы, тетушка…

– Нисколько, бабуся…

– Совсем не холодно…

– Мне так даже тепло…

– Удивительно, до чего здесь печки хороши: такие большие комнаты – и всегда тепло…

– Да, да! Я уже давно подумываю, как бы свои переложить по здешнему образцу…

От таких заверений глаза у генеральши загорелись и забегали по сторонам. Тихо засмеявшись дребезжащим смехом, она еще глубже стала тискать в рот носовой платок.

– Что до меня, то к холоду я, сударыня, очень чувствителен, и по-моему здесь довольно прохладно, – подал последним голос Ворылло. – У меня руки совсем закоченели…

Разозленная дерзкой выходкой мужа, Сильвия совсем посинела. А генеральша, вытащив платок изо рта и впившись в Ворылло горящими глазами, выпалила:

– Руки холодные– сердце горячее! Сердце, значит, у вас горячее, сударь…

И, не договорив, обернулась к двери в гостиную, громко спрашивая:

– А где же граф Цезарий с Делицией? Куда они подевались? Почему их нет за столом?

«Почему»? Не так-то просто ответить… Дело в том, что, когда все направились в столовую, пани Джульетта – par mégarde конечно, – ничего не сказала дочери и та осталась в кресле. Цезарий тоже. Тревожно озираясь на исчезающих за дверью гостей, он все смотрел на свою очаровательную vis-à-vis, погруженную в созерцание бронзовой чеканной подставки от лампы. Уходить Це-зарию не хотелось, а оставаться тоже было неудобно.

«Хорошо бы пойти вместе с ней, – подумал он. – Но как это сделать? Она, кажется, и не собирается вставать».

Тут он вспомнил, что на званых обедах, где ему случалось бывать, мужчины подают дамам руку и ведут к столу. Может, и ему поступить так же? Легко сказать! У него дух замирал при одной мысли об этом. Но вот, поколебавшись, он встал, а за ним – Делиция.

– Какая чудесная чеканка! – промолвила она, указывая пальчиком на бронзовую подставку.

– Да, очень красиво! – ответил граф, и с минуту они стояли неподвижно друг против друга: она с глазами, устремленными на лампу, он – на нее.

Последний гость уже исчез в дверях столовой. Дели-ция отвела взор от лампы и, опустив руки вдоль платья, медленно отошла от стола. Она шла так медленно, что у Цезария было достаточно времени на размышление. И он, с внезапной решимостью сунув шапокляк под мышку, подал другую руку величаво выступавшей девушке. Сердце у него бешено колотилось и, казалось, вот-вот выскочит из груди, когда прикрытая кисейным крылышком белая рука легла на черный рукав его фрака и тихий мелодичный голос спросил:

– Вы долго пробудете в наших краях?..

– Да… Нет… Не знаю…

– Потому что, если вы не очень скоро умчитесь опять в этот свой высший свет, который я знаю только по рассказам… – продолжала Делиция, потупив глазки и очаровательно улыбаясь.

– Мне бы хотелось как можно дольше не уезжать отсюда! – вырвалось у Цезария.

– …то, быть может, посетите своих соседей? – закончила Делиция. – Мама всегда рада гостям, и нам будет очень приятно…

– С удовольствием… – начал Цезарий, но Делиция перебила его с кокетливой улыбкой.

– Ах, обманщик, разве это может вам доставить удовольствие!

– Клянусь вам! – горячо воскликнул граф, и с этими словами они вошли в столовую.

Все места за столом, кроме двух, были заняты, и молодая пара уселась рядышком. Соседом Цезария с другой стороны оказался Ворылло; дальше сидел Павел, который, наклонясь за его спиной к Цезарию, шепотом спросил:

– Почему ты не оставил шляпу в гостиной?

Цезарий сконфузился и хотел уже вскочить из-за стола, чтобы избавиться от злополучной шляпы, но тут Ворылло обернулся к нему и сказал без обиняков:

– Поздравляю, граф; от души рад, что вы не продали Малевщизну.

Это помешало Цезарию исполнить свое намерение, и, окончательно сбитый с толку, он положил шляпу на колени, промямлив:

– Я тоже доволен… я люблю деревню, особенно Малевщизну…

– Грех не любить такое имение! – заключил Ворылло.

В стороне, на маленьком столике, Леокадия из большой серебряной миски разливала суп по тарелкам настоящего саксонского фарфора. Амброзий разносил тарелки со странной розовато-мутной жидкостью, в которой плавало несколько сиротливых крупинок. Гости дружно взялись за ложки и с аппетитом (быть может, притворным?) принялись хлебать тепловатую водицу. Только Ворылло, отведав это непонятное на вид и вкус кушанье, преспокойно отложил ложку и продолжил начатый разговор:

– Малевщизну ваш дед купил у камергера В., человека редкой души, прямо, можно сказать, святого. Их семье имение принадлежало с незапамятных времен. И некогда там собирались просвещенные умы со всего уезда. Происходили даже шляхетские сеймы, конфедерации…

Цезарий внимательно слушал своего соседа.

– Я ничего не знал об этом… Как интересно! – сказал он.

– Интересно… – повторил Ворылло и как-то печально посмотрел на Цезария. – Не годится память о прошлом в чужие руки отдавать. Вот почему я искренне рад, что вы не продали Малевщизну.

– Я тоже, – сказал граф. – Вот приеду туда, непременно осмотрю старый дом и залу…

– То-то же! – буркнул Ворылло.

Цезарий задумался, ложка его застыла над тарелкой, а глаза машинально следили за редкими крупинками, плававшими в розоватой водице. Видно, рассказ Ворылло задел его за живое. Из задумчивости его вывел мелодичный голосок Делиции:

– И мы тоже… очень рады, что вы не продали Малевщизну, – с очаровательной улыбкой прощебетала Девушка. – Теперь уж вы bon gré mal gré [316]316
  волей-неволей (фр-).


[Закрыть]наш сосед…

Слова, вернее, тон, каким они были сказаны, заставили Цезария обернуться к своей соседке.

– Вам в самом деле это небезразлично? – с блаженной улыбкой спросил он.

– Конечно, нет, – Делиция кокетливо улыбнулась. – У нас здесь совсем нет общества, а людей, с которыми…

– Но ведь вы меня почти не знаете, – робко заметил Цезарий.

– Разве для этого много времени нужно?.. Разве сердце не подсказывает, кто нам друг, а кто нет?..

Цезарий просиял.

– Значит, и вы верите голосу сердца, – чуть слышно сказал он и, словно вспомнив о чем-то неприятном, печально продолжал: —А мне вот твердят, что порывы сердца надо смирять ради интересов семьи и кто иначе поступает, тот bon à rien

То ли от волненья, то ли сдерживая смех, Делиция быстро поднесла платок к губам. Но, тотчас овладев собой, она подарила графа долгим взглядом и спросила:

– А вы как думаете?

– Мне очень трудно не прислушиваться к голосу сердца, поэтому мама всегда говорит: mon pauvre…

Он уже собирался посвятить Делицию в свои домашние неприятности, как вдруг толчок в плечо заставил его подскочить на стуле и отвернуться от себеседницы. Оказывается, это Амброзий нечаянно толкнул его (с годами старик стал совсем неловок), обходя гостей с серебряным блюдом, на котором в живописном беспорядке громоздились тощие ножки, крылышки и ребра двух зарезанных ради такого торжественного случая петушков. С усердием, достойным лучшего применения, гости принялись препарировать петушиные скелеты.

Видно, они порядком проголодались, но одеревеневшие от холода пальцы не слушались, и дело не спорилось. Ножи скрежетали по тарелкам, вилки гнулись, обтянутые тоненькой, подгоревшей кожицей кости ускользали, увертывались, – словом, не давались в руки. Первым оставил это неблагодарное занятие Ворылло, его примеру последовал Цезарий.

– Что, граф, не нравится? – спросил Ворылло с лукавой улыбкой на добродушном лице.

– Мясо немножко жестковато, – признался Цезарий. – Но это неважно, мне есть не хочется…

– Вот счастливец! – буркнул шляхтич, оборачиваясь к Павлу. – А я так, признаться, чертовски голоден..

Цезарию и впрямь было не до еды. Перед глазами у него мелькнула белая, как алебастр, девичья ручка, чуть прикрытая кисеей, – это Делиция, отодвинув тарелку, потянулась к графину с водой. Цезарий воззрился на это чудо природы и опять не заметил, как Амброзий, собрав тарелки с костями, расставил чистые и стал обносить гостей новым блюдом – лакомым, но отнюдь не изысканным: картошкой в мундире.

Тут опять разыгралась комедия, – пожалуй, позабавней, чем с жареными петухами. Картошка была горячая, а гости – голодные, как волки. И они с жадностью накинулись на нее, немилосердно обжигая себе губы, шипя от боли и дуя, что есть сил… Но чтобы полакомиться картошкой, надо сперва ее очистить. А это можно было сделать только с помощью пальцев, одинаково белых и нежных как у дам, так и у мужчин. Обожженные губы, перепачканные руки, неэстетичный вид тарелок с картофельной шелухой очень скоро заставили дам бросить это занятие, а мужчины, у которых аппетит разыгрался не на шутку, принялись пожирать картошку прямо с подгоревшей, горьковатой кожурой.

Генеральша подавала гостям пример поистине спартанской непритязательности. Она смаковала каждый кусочек и, проглотив, верещала на всю столовую:

– Обед у меня сегодня не очень удался! (Ответом были протестующие возгласы и громкое шипение обжегшихся.) – Но уж не взыщите, господа! Во всем Игнатий виноват. Расхворался старик и еле-еле с этим-то обедом управился. А я ведь ему другое заказывала…

– Что вы! Что вы! Все очень вкусно! – раздались вежливые уверения.

Но генеральша, не обращая внимания, продолжала:

– Я вас хотела угостить борщом с фрикадельками…

– Бульон был очень вкусный! Отличный бульон! – запротестовали гости.

– Бульон? А я думал – суп из мухоморов! – шепнул Ворылло на ухо Павлу.

– А на второе – мясо с трюфелями… – не унималась генеральша.

– Жаркое было тоже отменное! – послышались ^снова голоса гостей.

– Ох, трюфелечки, трюфелечки! – облизывая обожженные губы, вздыхали братья Тутунфовичи.

– А потом паштетом из рябчиков; запеченньш к те сте… – не умолкала генеральша.

За столом наступило молчание. Воображение голодных гостей разыгралось до того, что они наяву ощутили запах и вкус паштета во рту, на время лишившись дара речи.

Придя в себя, младший Книксен шепнул на ухо старшему Тутунфовичу:

– Старуха нас совсем решила сегодня извести…

– Я вас не картошкой, а яблочным кремом с бисквитами хотела угостить… – продолжала между тем генеральша.

– Не люблю сладостей… Сладкое вредно для здоровья… – раздались голоса.

– Обожаю яблочный крем, – на ушко сестре сказала Романия. Но та с умильной улыбкой проговорила громко.

– Я, бабуся, обожаю картошку в мундире…

– Издевается над нами старуха! Ноги моей здесь больше не будет! – ворчал Ворылло.

– А может, правда: задумала одно, а получилось другое, – пытался разубедить его Павлик.

– Черта с два! Каждый раз нас так потчует.

Делиция поднесла к алым губкам стакан с водой, и перед глазами Цезария из-под кисейного крылышка еще раз сверкнула девичья ручка. Он тихо вздохнул.

– Надеюсь, граф не в претензии на плохое угощение… Хи, хи, хи! – донесся до его слуха голос генеральши.

Цезарий встал, поклонился и в сильном замешатель-8тве пробормотал:

– Что вы… Что вы… Какие пустяки… Мне очень приятно…

И как бы в подтверждение своих слов мечтательным взглядом скользнул по белой, как алебастр, руке сидящего рядом ангела во плоти.

– Господа, прошу в гостиную! – вскричала генеральша и, вскочив с кресла, засеменила к двери.

Раздался шум отодвигаемых стульев, шелест платьев, тихий ропот голодных, приглушенное шушуканье, лязг зубов какого-то окоченевшего бедняги, и кавалеры, подав дамам руки (Цезарий на этот раз без колебания предложил руку Делиции), направились в гостиную. На пороге пары приостановились, раскланялись и разошлись по холодной и неприютной, как зимняя степь, гостиной.

Немного утомительная, пожалуй, церемония после столь скудной трапезы! Но что поделаешь! Все должно быть честь по чести: пообедали, посидели чинно в гостиной, да и по домам. Тем более, что генеральша не любила, когда у нее засиживались, а воля ее для родственников – закон священный и нерушимый. Поэтому кое-кто начал уже собираться восвояси. Только Делиция, казалось, забыла обо всем на свете: разрумянившись, с воодушевлением рассказывала она что-то сидевшему рядом Цезарию. Генеральша время от времени бросала в их сторону быстрые, торжествующие взгляды.

– Попался! – шепнула она пани Джульетте. – Попался дядюшкин любимчик в сети твоего ангела! Ну, смотри, не упускай его, Джульетта! Гляди в оба! Да тебе ума не занимать – сама знаешь, что делать!

Пани Джульетта припала к ручке дражайшей тетушки.

– Милая тетенька, по гроб жизни буду вам благодарна…

– Не нужна мне твоя благодарность! Не нужна! – захихикала генеральша. – Выгорит дело – не обойду Делицию в завещании, а нет – так не взыщите…

Пани Джульетта заключила в свои пухлые ладони руки генеральши.

– Как вы добры, дорогая тетенька! Просто слов не нахожу…

Но она не договорила: к софе приблизились братья Тутунфовичи, натягивая лиловые перчатки на озябшие, покрасневшие руки и прижимая к бокам шапокляки.

Гости по очереди подходили к генеральше, потом прощались друг с другом. Через час после обеда в гостиной было, как в степи, пусто и безмолвно. Только время от времени тишину нарушал доносившийся из спальни крик – то хриплый, то пронзительный.

Там, в маленькой спальне, было темно, только висячая лампа бросала тусклый, мерцающий свет на картины. У одного окна вырисовывался неподвижный понурый силуэт Леокадии, а на фоне другого раскачивалась большая клетка, в которой била крыльями проснувшаяся птица.

Слабый золотистый отсвет от лампы падал на лицо и фигуру генеральши, забившейся в угол софы. На лбу ее и около рта выступила густая сеть морщин, под желтыми вздрагивавшими веками лихорадочно горели глаза, на шее поблескивала золотая цепь, а на руках, как кандалы, позванивали браслеты.

Генеральша, по своему обыкновению, беседовала с попугаем, И проклятья, чередуясь с резким и пронзительным смехом, сыпались на головы всех живущих, А ученая птица повторяла их за хозяйкой, закатываясь, в свою очередь, неумолчным хриплым хохотом. С полчаса высокую комнату оглашали дикие, зловещие крики, летевшие от софы к окну и обратно: «Дураки, подлецы, скупцы, лицемеры!» Наконец, как последний аккорд этого адского концерта, совсем тихо прозвучало: «Горе на свете! Горе!» Попугай еще тише свистящим шепотом повторил: «Горе!» – и, хлопая крыльями, примостился на перекладине зеленой клетки.

Наступила тишина. Слышалось только прерывистое дыхание старухи да кандальный звон браслетов. Но вот грудь ее стала подниматься спокойно и мерно, руки опустились на колени. Золотые блики от свисающей с потолка лампы неподвижно замерли в ее выцветших голубых глазах, устремленных на картины. Долго сидела она молча, погрузившись в тайные, ей одной ведомые думы. Потом, не поворачивая головы, громко и резко спросила:

– Вы здесь, Леокадия?

– Да, – раздался из глубины комнаты тихий, печальный голос, и у окна выросла темная фигура.

– Подойдите… Ближе… Я хочу с вами поговорить…

Леокадия медленно подошла к софе и села на стул, сложив на коленях руки. Лампа осветила ее бледное лицо с полуопущенными веками, склоненную голову с серебряными нитями в черных, как смоль, волосах.

– Посмотрите на эти картины, – мягче обыкновенного сказала старуха.

Леокадия послушно подняла остекленевшие, словно неживые, глаза и посмотрела, куда ей велели: она привыкла к беспрекословному повиновению.

Старуха молчала. На ее тонких, дрожащих губах змеилась злая и одновременно горькая усмешка.

– Посмотрите внимательно вот сюда, – промолвила она и ткнула желтым костлявым пальцем в одну из картин. – Как уютно и тепло в этой комнате, и сколько там народу! Народу сколько! А? Слышите, как они весело разговаривают, смеются, в камине дрова потрескивают. А девушка играет на фортепьяно. И вокруг скачут, пляшут ребятишки! Ой, какой там шум и гам… За окнами воет ветер, снег сыплет, а им и горя мало… Им уютно и покойно! Вы смотрите?

– Смотрю, пани! – прошептала Леокадия, которую какая-то непреодолимая сила приковывала к этой картине, заставляя в сотый раз разглядывать ее.

– А знаете, кто эти двое, что сидят возле камина и улыбаются друг другу? – продолжала генеральша.

Она подняла палец, на котором поблескивало колечко с брильянтовой слезой, и тихо, без злости и ехидства, почти торжественно сказала:

– Это муж и жена! Вы слышите? Муж и жена! А знаете, сколько лет они прожили вместе вот в этой комнатке?.. Много-много! Они здесь поселились совсем молодые. И потекли мирные, счастливые дни. И вот уж смерть не за горами… Да разве страшна им смерть?.. Ведь счастливого прошлого ей у них не отнять…

Голос ее все понижался и, наконец, перешел в едва уловимый шепот. Приподнятые брови придавали ее лицу выражение глубокой задумчивости, широко раскрытые, синие, как в юности, глаза смотрели в одну точку. Леокадия тоже не сводила глаз с картины, и, казалось, ее томила щемящая тоска.

– А теперь взгляните сюда, направо, – нарушила молчание генеральша. – Вон на той картине в посеребренной рамке девушка идет по лугу… Ярко светит солнце. Дубрава шумит вдали… У девушки букет цветов, и она смотрит в сторону леса, словно поджидает кого-то… Какие у нее длинные черные волосы… Какой открытый, веселый взгляд… А лицо – словно вешняя роза… Слышите, как бьется у нее сердце под белым корсажем?.. А на душе – отрадно и весело. Приглядитесь к ней хорошенько, ведь и вы когда-то были такая же… И я… – ^еДва слышно договорила старуха, устремив пристальный, блестящий взор на картину. В черных, всегда холодных и бесстрастных глазах Леокадии жемчужинами сверкнули слезы…

Долго сидели они так, не шеЕелясь.

В их ожесточенных, израненных сердцах зарожда– ^Ласьудивительная гармония – гармония одинаково искалеченной, попранной жизни; слагалась согласная песнь, в которой тайная горечь, боль невыплаканных слез звучали мольбой о красоте, любви, счастье.

Наконец взгляды их встретились. Восемь долгих, как вечность, лет провели они вдвоем в огромном, пустом доме. И всякий раз, когда дом затихал после отъезда гостей, сидели они долгими зимними вечерами перед картинами, освещенными, как алтарь лампадой, и в безмолвной молитве изливали свою тоску и горе. Леокадия была моложе… у нее сильнее билось сердце. В безотчетном порыве она вдруг вскочила со стула и с молитвенно сложенными руками упала к ногам генеральши:

– О пани, пани, сколько на свете несчастных страдальцев; если б вы только захотели протянуть им руку помощи… Ведь это в вашей власти… Я так несчастна, а вы одиноки…

Генеральша очнулась от задумчивости и вздрогнула, словно от болезненного прикосновения.

– И вы, как все! – вскричала она своим обычным пронзительным голосом. – Падаете в ноги, руки готовы целовать… Раньше вы этого не делали… Я думала, вы лучше других… Все вы одинаковы… Прочь! Вон!

Леокадия поднялась с пола. Прямая, бледная, как полотно, с прижатой к сердцу рукой, она с оскорбленным видом стояла перед генеральшей и молчала, не пытаясь оправдаться, только губы у нее слегка вздрагивали от сдерживаемых рыданий, – Я вам больше не нужна? – спросила она наконец с глубоким вздохом, – Ступайте на свое место и сидите, пока я вас не позову. И никуда не выходите из комнаты! Слышите?

Леокадия села у окна. Подперев голову рукой, она закрыла глаза, и по ее бледному неподвижному лицу разлилось выражение бесконечной усталости. Казалось, она заснула. На другом окне спал в клетке попугай, и только в дальнем углу комнаты, освещенном золотистым светом лампы, изредка шелестело шелковое платье да тихо позванивали браслеты. Между тем время шло. Старинные часы с кукушкой в соседней гостиной пробили полночь. В большом, пустынном и, как могила, безмолвном доме двенадцать раз весело прокричала эта весенняя птица, напоминая о лете, солнце и зеленых лесах

Едва пробило полночь, как со двора в ближайшие местечки и города поскакали нарочные за лекарями, У старухи бывали иногда какие-то странные припадки, которые заставляли даже опасаться за ее жизнь. Случалось это обычно в одни и те же памятные для нее, очевидно, дни или после большого съезда гостей. Стоя у постели больной, врачи с ученым видом кивали головами, а потом, собравшись на консилиум в соседней комнате, каждый по-своему называл болезнь генеральши, сходясь только в одном:

– Натура нервная, крайне впечатлительная, со склонностью к душевному расстройству. Еще несколько таких припадков – и наследники могут радоваться!