Текст книги "Господа Помпалинские"

Автор книги: Элиза Ожешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Расчувствовавшись, граф Август пробормотал что-то невнятное и в приливе благодарности схватил руку брага. Но тот выдернул кончики белых длинных пальцев из его пухлой ладони и сказал, окинув комнату усталым взглядом:

– Советую тебе, Auguste, телеграфировать Вильгельму, чтобы он немедленно возвращался…

– Конечно… конечно… Он и сам понимает.

– Ну да, другого выхода у него не будет, после рас чета с тем Шейлоком останется слишком небольшая сумма… Ты очень неблагоразумно поступил, Август, поручив сыну покупку машин за границей. Впустил волка в овчарню…

– Очень уж ему хотелось поехать… он так меня просил, что я, croyez moi, cher comte [345]345
  поверьте дорогой граф (фр.).


[Закрыть]не мог ему отказать..

– Слишком ты балуешь сына, Август, – с кислой улыбкой заметил старый граф. – Смотри, как бы это не кончилось плохо для вас обоих…

– Что ты хочешь этим сказать? – насторожился Август.

– Вильгельму только двадцать семь лет, а у него уж больше чем на сто тысяч долга, – с небрежным пожатием плеч ответил старший брат. – Я дал вам под Алексин и Дембовлю восемьдесят тысяч да тридцать вы должны Цезарию…

– Oh, ce pauvre César! Зачем ему деньги? Подождет, пока Вильгельм женится, а там…

– Пардон! – резко оборвал его старый граф. – Цезарию долг должен быть возвращен в первую очередь. Я с собой денег в могилу не возьму, которая уже близка… Цезарий же… как знать, может, он со временем поумнеет и вспомнит про долг. Тогда немедленно верните ему деньги. Слышишь, Август? Немедленно! Даже если меня уже не будет в живых…

– Eh bien! Eh bien! – воскликнул Август, к которому постепенно возвращалась его обычная самоуверенность. – Сто двадцать тысяч… это нас еще не разорит… А если разобраться, Вильгельм не так уж много тратит, даже совсем немного…

– Ça ira! [346]346
  Вот и ладно! (фр.)


[Закрыть]– сказал старый граф, слегка ударяя щипцами по углям.

Август снова беспокойно заерзал в кресле. Удовлетворенный благоприятным исходом своего дела, он теперь поминутно поглядывал в окно, мечтая поскорее вырваться из душного, полутемного кабинета, проехаться верхом в Уяздовские аллеи и уже предвкушал удовольствие от вкусного завтрака в веселой компании, когда звонко захлопают пробки и шампанское польется рекой.

Святослав видел, что брат, добившись своего, всем существом стремится прочь, на волю. Он улыбнулся презрительно, нахмурился, бог знает почему, и, позвонив камердинеру, велел подать перо и бумагу.

Покидая роскошный, но мрачный и неуютный кабинет брата, Август снова был самим собой. Бравый, с высоко поднятой головой, веселым блеском в глазах и блаженной улыбкой на пухлых ярко-красных губах, обрамленных черными веерами распушившихся бакенбард, он снова готов был жадно впивать чары и соблазны жизни. Положив в кошелек адресованную банкиру записку брата, он, напевая, сбежал вниз по лестнице в огромную нарядную прихожую и хотел уже выскочить на улицу, где его ждала элегантная коляска, но вдруг, осененный какой-то мыслью, как вкопанный остановился и с минуту что-то соображал.

Нет, для графа Августа еще не настал тот блаженный миг, когда можно беззаботно, со спокойной совестью окунуться в водоворот радости и развлечений. Предстояло заняться еще одним неприятным, но важным и срочным делом, касавшимся чести и благополучия семьи. А в таких вопросах граф Август был тверд и непоколебим. И вот, хотя солнце светило ярко и приветливо, с улицы доносился веселый звон бубенцов, где-то на конюшне ржал любимый верховой конь, заждавшийся хозяина, а при мысли о завтраке текли слюнки, он отошел от двери и спросил лакея:

– Скажи-ка, милый, что, граф Цезарий у себя?

– Его сиятельство – у ее сиятельства графини.

Август призадумался. С племянником он непременно хотел сегодня увидеться… Но наносить из-за этого визит обожаемой невестке? Он даже поежился. Чего, однако, не сделает из чувства долга мужественный человек!

– Ступай, любезный, доложи обо мне графине, – приказал он.

Лакей скоро вернулся с низким поклоном.

– Ее сиятельство просят!

IV

Когда графине доложили утром о приезде младшего сына, на лице ее не выразилось никаких чувств: ни радости, ни гнева. Она лишь слегка нахмурилась, задумавшись о чем-то; но потом, как ни в чем не бывало, присела за маленький столик с роскошно сервированным завтраком.

За чашкой утреннего шоколада графиня имела обыкновение читать нравоучительные и религиозные. сочинения. Душеспасительное чтение на целый день наполняло сердце этой ревностной христианки безмятежным покоем, смирением, безразличием ко всем мирским делам и соблазнам.

Так и сейчас рядом с фарфоровой чашкой лежала небольшая книжечка в бархатном переплете, на котором золотом вытиснено: «Глас горлицы, воркующей в пустыне, или Воздыхания набожной души о лучшем мире».

Неслыханное дело: графиня читала польскую книгу! В разговорах ей иногда волей-неволей приходилось прибегать к убогому, непоэтичному родному наречию; но думать и читать, а тем более беседовать с богом она могла только на благозвучном, богатом и изысканном языке франков.

Однако на сей раз у нее был серьезный повод для этого. Передавая вчера своей духовной дочери «Глас горлицы», аббат Ламковский сказал, что ежедневное чтение этой трогательной и поучительной книги помогает переносить жизненные тяготы и невзгоды, возвышает и приобщает к вечному блаженству. И вот графиня вместе с горлицей сокрушалась над несовершенством мира сего. Печальные, задумчивые ее глаза были как раз устремлены на страницу, где неутешная горлица с удивительными для этой нежной и миролюбивой птички ненавистью и ожесточением клеймила грехи, пороки, гнусности, преступления рода человеческого. Вдруг вереницу зловещих видений и поток яростных проклятий во славу господа перебил робкий, испуганный голос горничной, которая спрашивала, не угодно ли графине принять сына?

Всякому терпенью есть предел, и наша праведница в ниспадающем живописными складками пестром восточном халате сидевшая за чашкой шоколада и серебряной корзиночкой с бисквитами, в сверкающем позолотой и зеркалами, устланном коврами и благоухающем розами будуаре, теплом, как весна, и тихом, как сама тишина, недовольно поджала губы и сдвинула черные брови. Кто это прерывает ее размышления о бренности всего сущего и ничтожестве ближних?

– Что тебе, Алоиза? Как ты смеешь мешать мне? – не отрывая глаз от страницы, резко и сердито спросила она.

Тон простительный, если принять во внимание, как была она увлечена богоугодным чтением и какое безмерное и справедливое отвращение испытывала ко всей суете мирской.

Алоиза еще испуганней повторила свой вопрос.

Графиня не сразу решилась расстаться с горлицей и взглянуть в глаза ненавистной суете, которая грозила вторгнуться к ней в лице сына.

– Проси! – наконец сказала она и, заложив страницу закладкой с искусным изображением мадонны с рыбами, откинулась на спинку кресла, а взор устремила на дверь.

Угадайте, читатель, каким взглядом огорченная и разгневанная мать встретила сына, который без ее согласия осмелился сделать предложение девице Козодой-Заноза-Книксен? Быть может, в ее глазах были слезы, печаль, прощение, нежная мольба, взывающая к его сердцу? Или взор метал громы и молнии? Ни то, ни другое. Взгляд, каким она посмотрела на сына, был невыразителен, как будничное платье, и невозмутим, как озеро в погожий день. Только легкое недовольство сквозило, пожалуй, за обычным спокойствием и равнодушием.

Зато, какое смятение чувств отразилось на лице Цезария, когда он вошел в будуар! Уважение, преклонение, почти суеверный страх, как перед божеством, и – крайняя растерянность, чуть ли не сознание своего полнейшего ничтожества.

По трем гостиным шел он с видом довольно независимым и лихорадочно блестящими глазами, как человек, принявший твердое и нелегкое решение. Но едва переступил порог будуара, глаза у него потускнели, словно по мановению волшебной палочки, брови поднялись, отчего на гладком юношеском лбу образовались две глубокие поперечные морщины. А встретившись глазами со взглядом матери – спокойным, невозмутимым и суровым, он заторопился и, как на грех, зацепился ногой за инкрустированное перламутром низенькое креслице, стоявшее перед таким же низким столиком. Чувствуя, что ноги не слушаются его и драгоценный столик вот-вот упадет, Цезарий призвал на помощь руки, которые сами искали точки опоры с того момента, как он увидел мать.

Но ничего не помогло. Легкий столик с тихим стуком упал на ковер, и к ногам графини покатилась фарфоровая вазочка для визитных карточек, которые белыми лепестками усеяли пол. Цезарий онемел и в горестном ужасе замер над ними, как над развалинами Карфагена.

Графиня с полунасмешливой, полусострадательной улыбкой молча взирала на триумфальное вступление сына в ее покои. А когда Цезарий, немного придя в себя, кинулся поднимать столик и собирать визитные карточки, тихо и спокойно сказала:

– Laissez ceci, César Алоиза уберет. Bonjour!

– Bonjour, maman! – прошептал Цезарий и, нагнувшись, поцеловал у матери руку.

Когда он выпрямился, графиня, уже не глядя на него, неторопливо помешивала золотой ложечкой шоколад.

Цезарий остался стоять. Оба некоторое время молчали. Наконец графиня заговорила первой:

– Eh bien! Как ты провел время в деревне?

– Очень хорошо, maman, – прошептал молодой граф и, не зная, куда девать руки, хотел облокотиться на высокую подставку мраморного бюста, но, наученный горьким опытом, вовремя спохватился и остался неподвижно стоять перед креслом матери.

– Очень рада, что ты не скучал, а то я боялась, что тебе будет не хватать общества.

– Что ты, мама, – оживился Цезарий, – я очень милое общество нашел там… Чрезвычайно милое…

При последних словах голос у него дрогнул, словно скрытая, невысказанная нежность и недоброе тоскливое предчувствие шевельнулись в душе.

– Vraiment? [347]347
  В самом деле? (фр.)


[Закрыть]– спросила графиня. – Милое общество в таком захолустье… Вот неожиданность! Что же это за общество? Уж не деревенские ли деды да оборванные ребятишки, с которыми ты всегда любил время проводить?

Цезарий молчал со страдальческим выражением.

– Non, maman. Я был на обеде у госпожи Орчинской и познакомился там с семейством Книксен… – ответил он наконец глухим голосом, который опять задрожал и прервался, но не от страха, а от еще более тоскливого, недоброго предчувствия…

– Eh bien! Но какая связь между этими Кли… Кви. Кни…

– Книксенами, – осмелился поправить Цезарий.

– Oui, Кник…сенами, – с трудом выговорила графиня, – между этими господами и твоим приятным времяпрепровождением?..

Цезарий поднял голову. Глаза, у него блеснули.

– В их обществе я провел самые счастливые часы моей жизни, – заявил он так пылко и решительно, что графиня не могла не обратить на это внимания. Но она сделала вид, будто ничего не замечает, и, по-прежнему глядя в чашку, безразличным тоном спросила:

– Vraiment? А-а!.. – прибавила она, словно припоминая что-то. – C’est vrai [348]348
  Верно (фр.).


[Закрыть], ты действительно писал мне об этом семействе. Qu’y avait-il là dedans? [349]349
  Так в чем там было дело? (фр.)


[Закрыть]Да, теперь я, кажется, окончательно вспомнила… ты увлекся какой-то девицей по фамилии Кви… Кли… Книксен…

– Дорогая мама! – сказал дрожащим голосом Цезарий. – Я люблю ее и она меня любит.

– Comment? – величественно повернув голову и изумленно глядя на сына, совершенно спокойно произнесла графиня. – Ты еще не выкинул этот вздор из головы? Mais ce sont des billevesées, mon pauvre César [350]350
  Но это же совершенная нелепость, мой бедный Цезарь (фр.).


[Закрыть]. И прошу тебя больше не говорить со мной об этом, особенно при посторонних. Не то ты станешь посмешищем и нас опозоришь… – И будто только сейчас заметила, что сын стоит, ласково прибавила – Asseyez-vous donc, César? [351]351
  Может быть, вы присядете, Цезарь? (фр.)


[Закрыть]

Но Цезарий словно не слышал ласкового голоса матери. Он стоял со скрещенными на груди руками, с болезненной гримасой на лице и глубокой поперечной морщиной на лбу. Графиня допила наконец шоколад и стала внимательно разглядывать розочку на донышке чашки.

– Я очень огорчилась, – заговорила она, – когда узнала, что с продажей Малевщизны ничего не вышло. Тебе не под силу управлять большим имением, mon pauvre César!

Цезарий вздрогнул, будто очнувшись от сна.

– Chère maman, – тихо, но твердо сказал он, – прошу тебя, chère maman, очень прошу: благослови нашу любовь…

Графиня пожала плечами.

– Mon pauvre enfant, ты уже сам взрослый и должен бы знать, что о некоторых вещах говорить с матерью неприлично…

– Как, chère maman? – удивленно воскликнул Цезарий.

– Так, – продолжала графиня, по-прежнему глядя в чашку, – молодой человек твоего возраста и положения может погрешить… очень погрешить против правил строгой морали… Я этого не одобряю, как и вообще всех грехов и пороков рода людского. Но что делать? Приходится закрывать на это глаза. У природы есть свои тайные законы, о существовании которых я, к сожалению, знаю. Enfin [352]352
  Словом (фр.).


[Закрыть], хвалить я этого не хвалю, но могу понять, que vous pouvez faire d'une mademoiselle Кли… Кви… Книксен… votre… maîtresse [353]353
  что вам хочется сделать эту мадемуазель… моей любовницей (фр.).


[Закрыть]. Но с матерью об этом говорить и, вдобавок, просить еще ее благословения – смешно и неприлично.

Цезарий недоумевал. Вдруг он выпрямился и с заблестевшими глазами воскликнул:

– Да нет же! Нет, chère maman, ты не поняла меня, я вовсе не это имел в виду…

– А что же? – с притворным удивлением спросила графиня. – Не понимаю…

Бледное, застывшее лицо Цезария залил яркий румянец.

– Chère maman, – дрожащим голосом начал он, и глаза его загорелись негодованием.

Но тут открылась дверь, и камердинер доложил о графе Августе.

– Проси! – отрывисто бросила графиня и спросила сына:

– А как со строительством часовни в Помпалине – скоро она будет готова? Я просила тебя ознакомиться с работами и подробней рассказать мне, как обстоят дела. Мне передавали, будто угловая башня слишком высока; это нарушает симметрию и портит общее впечатление. Тебе так не показалось?

Цезарий стоял, молча глядя в пол, будто не слышал Но графиня, не смущаясь этим, продолжала:

– Я не раз тебе говорила, Цезарий, что ты непростительно равнодушен к искусству. Музыки ты не понимаешь, а архитектура – c’est totalement du grec pour vous [354]354
  для вас и совершенно китайская грамота (фр.).


[Закрыть]. Правда, бог не наградил тебя талантами… Vous n’avez pas 1 intelligence du bien, mon pauvre enfant [355]355
  В вас нет душевной тонкости, мое бедное дитя (фр.).


[Закрыть], но надо постараться, сделать усилие… faites un effort sur votre esprit… [356]356
  напрячь свой ум… (фр.)


[Закрыть]ум, который всегда был глух ко всему возвышенному… Ты лишаешь себя в жизни огромного удовольствия, а кроме того, в твоем положении просто стыдно быть невеждой в искусстве, mon pauvre enfant…

– J ai 1 honneur de vous présenter mes hommages, comtesse! [357]357
  Имею честь засвидетельствовать свое почтение, графиня! (фр.)


[Закрыть]– раздался в дверях будуара баритон графа Августа.

Приветствие еще звучало в воздухе, когда другой мужской голос за спиной графа Августа сладко и вкрадчиво произнес:

– Здравствуйте, графиня и дорогой Цезарий!

Август посторонился, любезно пропуская аббата

Ламковского вперед. Графиня привстала.

– Bonjour, comte! Bonjour, oh, bonjour, monsieur l’abbé!

– Eh bien! – добродушно засмеялся Август, своей пухлой рукой стискивая руку племянника. – Le jeune comte цел и невредим. Литовская русалка его не похитила… Стыдись, Цезарий, ты не на шутку напугал нас с этой своей… comment donc… [358]358
  как ее… (фр.)


[Закрыть]Палкой… Щепкой… Занозой… Как сказал бы мой сын Вильгельм…

– Pardonnez-moi, comte [359]359
  Простите, граф (фр.).


[Закрыть],– медоточивым голосом перебила графиня, – не сомневаюсь, что Вильгельм сказал бы что-нибудь весьма поучительное: но в этом уже нет надобности… Цезарий давно забыл о своем нелепом намерении и сам не уверен, были ли у него такие намерения, о которых даже говорить неприлично.

– Vrai? [360]360
  В самом деле? (фр.)


[Закрыть]—удивился Август, – Забыл?.. Давно забыл?.. Так быстро?..

– Дорогой Цезарий, – вкрадчиво заметил аббат, – хорошо помнит святую заповедь, которая учит чтить родителей своих, а значит, и старших в семье, а также уважать семейные традиции…

– Забыл! – повторял Август. – И хорошо сделал. Chose… Но когда же он успел, если, по словам Фридери-ка, эти господа вместе с ним приехали в Варшаву?..

Графиня вздрогнула и покраснела.

– Oh,!а demoiselle! [361]361
  Ох, эта девица! (фр-)


[Закрыть]– вырвалось у нее, но она быстро справилась со своим волнением и спокойно спросила: – Est-ce vrai, César? [362]362
  Это правда, Цезарь? (фр-)


[Закрыть]

– Oui, chère maman, c’est vrai [363]363
  Да, милая мама, правда (фр)-


[Закрыть],– без колебания ответил сын.

– Voilà! – вскричал дядюшка. – Quand je vous disais, comtesse [364]364
  Вот видите, графиня, я же говорил (фр.).


[Закрыть], он не мог забыть…

– Eh bien! Что нам за дело, если кому-то вздумалось приехать в Варшаву! Каждый большой город – с est un caravansérail [365]365
  это караван-сарай (фр.).


[Закрыть], никому не возбраняется в нем останавливаться. Впрочем, эта история меня больше не волнует – я убедилась, что мою волю Цезарий уважает и помнит о своих обязанностях по отношению к брату, которому его неосмотрительность могла бы навсегда испортить репутацию в свете. Я – мать, и никто лучше меня не знает моего сына. Отказав ему во многих дарах своих; Провидение наделило его добрым сердцем и смиренным сознанием своего несовершенства. Он не захочет огорчать свою мать и портить жизнь брату. Он знает, что на собственные силы не может положиться и что единственная опора для него – это советы и наставления родных, а единственный путь заслужить милость божию и общее уважение – забыть о себе и посвятить свою жизнь семье. Да, monsieur le comte, да, monsieur l’abbé, я беседовала сегодня avec mon pauvre César [366]366
  с моим бедным Цезарием (фр-)-


[Закрыть], поняла его состояние, и эта напугавшая нас всех история предстала передо мной совсем в ином свете… Молодой граф может… развлекаться… как угодно и с кем угодно, но это никогда не выйдет за рамки приличий, et je vouy prie, comte, n’en parlons plus! [367]367
  и я прошу вас, граф, не будем больше говорить об этом!
  (Фр)-


[Закрыть]

Легко сказать: «Не будем говорить», труднее сделать. Впрочем, графиня так спокойно и уверенно, с таким достоинством произнесла свой монолог, что окончательно убедила графа Августа, который стал торопливо застегивать свой, увы, не парадный сюртук. Но разве мог он предположить, в удрученном состоянии уходя сегодня из дома, что его ждет нечаянная семейная радость?

К счастью, на сюртуке тоже были пуговицы, – правда, без топориков, лопаточек и горшочков, но вполне отвечавшие своему назначению. И вот, застегнувшись сверху донизу, граф подошел к застывшему на месте племяннику, взял его холодную как лед, дрожащую руку в свои пухлые ладони, и, высоко подняв голову с торчащими в обе стороны черными веерами бакенбард, произнес:

– Cher neveu! Я почитаю величайшим счастьем от своего имени и от имени моего отсутствующего сына Вильгельма поздравить тебя с благоразумным поступком и… chose… с той силой духа, которую ты проявил, памятуя о высоком положении семьи, к которой вместе с тобой имеем честь принадлежать и мы с моим отсутствующим сыном Вильгельмом. Да, cher neveu, земля наша… круглая… chose… я хотел сказать, прекрасна и богата радостями, которыми я, откровенно говоря, malgré… malgré ma… cinquantaine bien sonnée [368]368
  несмотря на свои пятьдесят лет (фр.).


[Закрыть], никогда не пренебрегаю, но всегда помню при этом о приличиях и… chose… морали. Поэтому… je m’en vante… [369]369
  говоря без ложной скромности… (фр)


[Закрыть]я до сих пор бодр и жизнерадостен, а для светского человека это неоценимое достоинство, оно… chose… скрашивает наше существование. Но, cher neveu, женитьба – не развлечение, позволительное мужчине в нашем положении, а шаг серьезный. Мы с моим незабвенным братом Ярославом доказали это на деле… Здесь присутствует моя уважаемая невестка, урожденная княгиня Икс, а моя безвременно скончавшаяся Берта была в девичестве баронессой фон Шварцхаузен. Желаю и тебе, cher neveu, от имени своего и моего отсутствующего сына Вильгельма последовать примеру твоего незабвенного отца и моему… ton oncle bien affectueux [370]370
  любящего тебя дяди… (фр.).


[Закрыть]и вступить в брак, достойный твоего имени, на радость и… chose., гордость твоей семьи, к которой вместе с тобой имеем честь принадлежать и мы с моим отсутствующим сыном Вильгельмом.

Закончив эту речь, граф Август заключил племянника в объятия и громко чмокнул в обе щеки. Но Цезарий был так бледен, холоден и неподвижен, словно соляной столп, в который, по преданию, превратилась несчастная жена Лота. Выпущенная дядюшкой, рука его бессильно упала, и тотчас ее подхватили теплые, атласно-белые руки аббата Ламковского.

– Возблагодарим господа, он услышал мои молитвы, – сладко улыбаясь и растроганно глядя на Цезария черными, бархатными глазами, сказал он. – Наивысшим моим желанием было внушить графу Цезарию чувство смирения и послушания. Не полагайся на свои силы, говорил я ему, ибо у тебя их меньше, чем у других. Не полагайся на свой разум, ибо человеку свойственно заблуждаться, особенно, если Провидение неисповедимой волею своей лишило его здоровья. Не доверяй голосу сердца, ибо плоть наша греховна. Я всегда говорил молодому графу: бог дал тебе умную, добродетельную мать, и после бога – она твоя первая наставница и опора в жизни. Возблагодарим же всевышнего, старания мои не пропали всуе. Юный граф не полагается на свои силы и разум, не доверяет голосу сердца; он слушается и почитает мать свою. Мы одержали победу, графиня! С божьей помощью спасли от жестоких страданий и несчастий слабую душу этого доброго юноши. Мать-христианка может раскрыть свое сердце и объятия послушному, покорному сыну. Графиня, обнимите же сына, поцелуйте его склоненное чело, пусть он ощутит благостное величие добродетели, сладость выполненного долга!

– Venez, César, que je vous embrasse, mon pauvre… pauvre enfant! [371]371
  Поди сюда, Цезарь, я обниму тебя, мое бедное… бедное дитя! (фр.)


[Закрыть]– воскликнула графиня и протянула обе руки к сыну, но тот словно прирос к полу.

Странно! Вместо того чтобы с криком радости или слезами умиления броситься в материнские объятия, которые раскрывались для него так редко – он даже не помнил, случалось ли это вообще когда-нибудь, – Цеза-рий только поднял смертельно-бледное лицо и огляделся вокруг, не двигаясь с места.

А какие чудные были у него глаза! Всегда доверчи во-ласковые или мутные и пустые, они потемнели и стали глубокими, как пропасть, на дне которой горел огонь сдерживаемого гнева или страдания. Бескровные губы дрожали, словно пытались что-то сказать. Но он промолчал, провел ладонью по лбу и с поникшей головой и бессильно повисшими руками медленным, но твердым шагом покинул будуар.

– Что с ним? – недоумевал дядюшка.

Аббат тоже был сбит с толку, а лицо графини выражало гнев и тревогу. Однако мужественная женщина взяла себя в руки и спокойным, даже сладким голосом сказала:

– Я не вижу в поступке моего сына ничего странного. Конечно, он страдает, оттого что его увлечение так несчастливо кончилось… mais ça passera vite *. A его неразговорчивость и неумение себя вести, к сожалению, ни для кого не новость!

– Нет, графиня! – патетически воскликнул аббат. – Это плохой знак: молодой граф ни единым словом не ответил на доброжелательную речь своего дяди и мою, не кинулся в материнские объятия, с такой нежностью и великодушием раскрытые перед ним. Я вижу в этом зловещее знамение нашего испорченного века, заразившего юношество духом отрицания и неверия. Боюсь, как бы наш бедный граф Цезарий не утратил своих немногих достоинств – доброты, кротости и смирения, которые до сих пор искупали его недостатки.

– Mon Dieu! – прошептала графиня. – Я тоже этого немного боюсь. У него никогда не было такого лица и – потом – он вышел из комнаты без моего разрешения!

– Quand je vous le disais! – вскричал граф Август. – Quand je vous le disais, comtesse [372]372
  Ведь говорил… Говорил вам, графиня (фр.).


[Закрыть], что Цезарий не мог забыть эту романтическую историю! У него внутри бушует пламя, пожар, et je vous le disais, comtesse, с него нельзя теперь спускать глаз. Мало ли что он может выкинуть… Побеги, похищения, тайные венчания, гражданские браки в наше время совсем не редкость… И не успеем мы оглянуться, как мадемуазель Заноза станет графиней Помпалинской…

Графиня побледнела. Тайный брак! Эти слова огненной стрелой пронзили ей душу.

– Soyez tranquille, monsieur le comte [373]373
  Не беспокойтесь, граф (фр.).


[Закрыть],– сказала она высокомерно, – Я за ним послежу…

Между тем Цезарий не то в третьей, не то в четвертой гостиной лицом к лицу столкнулся с братом, который шел к матери.

– Ah, te voila, César! [374]374
  А, вот и ты, Цезарь! (фр.)


[Закрыть]– воскликнул Мстислав. – Eh bien, – прибавил он, кончиками пальцев дотрагиваясь до руки Цезария, – comment va ta belle au bois dormant? [375]375
  Как поживает твоя спящая красавица? (фр.)


[Закрыть]. Говорят, ты нашел в литовских пущах неведомую миру богиню и даже в Варшаву ее привез. Je t en félicite, mon cher! [376]376
  Поздравляю, дорогой! (фр.).


[Закрыть]Ты казался всегда таким скромником, но в тихом омуте черти водятся! Là, là, tu as le coeur vierge! [377]377
  Ах ты, чистая душа! (фр.)


[Закрыть]Смотри только, как бы эта лесная дива совсем тебя не опутала…

– Мстислав! – перебил его Цезарий и метнул на брата такой взгляд, что тот вытаращил глаза.

– Eh bien, – спросил он, – qu’y a t-il à ton service? [378]378
  Хорошо, но какой тебе тогда в ней прок? (фр.)


[Закрыть]

– Мстислав, – понизив голос и опустив глаза, повторил Цезарий. – Ты всегда… всю жизнь надо мной издевался, говорил маме, что я глуп, смешон, неловок, bon à rien… Нет, нет, не в этом дело! Ты был отчасти прав… Но прошу тебя, невесту мою не оскорбляй… Я люблю ее!

Мстислав рассмеялся ему в лицо.

– Maman, maman! Слышишь, что говорит наш влюбленный пастушок? – С этими словами он вбежал в гостиную матери.

Апартаменты Цезария, как и комнаты брата, были расположены внизу и обставлены так же роскошно. Через минуту Цезарий входил к себе в гостиную, где его ждал Павел. С трудом дотащился он до ближайшего кресла, сел и, опершись локтями в стол, закрыл руками лицо. Из оцепенения его вывел голос Павла.

– Ну что, Цезарий? Здорово тебе попало?

Цезарий медленно поднял голову и махнул рукой.

– Знаешь, Павлик, я чувствую себя так, будто меня с дыбы сняли…

– Ничего не скажешь, приятное ощущение.

– Отвратительное! Ты не представляешь, Павлик, как мне плохо! – воскликнул Цезарий схватясь за грудь, словно его пронзила острая боль. – Чего им от меня надо! Что я им сделал? За что они меня так ненавидят и презирают?

Он помолчал немного, глаза у него были опущены, лоб нахмурен. Но вдруг он вскочил и возбужденно заговорил:

– Да, Павлик, в этом я могу признаться только тебе, и мама, и дядя, и этот аббат, которого я не переношу, относятся ко мне, как к малому ребенку, как к идиоту… Слова не дают сказать! Мои желания, чувства для них просто глупость. А за кого они принимают девушку, которую я люблю… этого я даже не в силах повторить!..

Он опять замолчал, а потом продолжал неуверенно:

– Просто не знаю, как мне быть. Мама, конечно, святая женщина, но меня она не любит… А может, меня вообще нельзя любить?.. Но вот ведь они полюбили меня… Нет, все равно мама – святая, а дядя Август – почтенный и ученый человек… Хотя, знаешь, Павлик, когда он произносит свои знаменитые речи, я слушаю, слушаю и не улавливаю ровно никакого смысла… Однако все считают его ученым… Скажи, Павлик, имею я право их огорчать: ведь тогда они совсем меня разлюбят? Как это неприятно… Но… – Он поднял на друга скорбные, горящие глаза и с жаром воскликнул: —…От нее я не могу отречься, это сверх моих сил!.. Я безумно люблю ее! Она – ангел!

Он закрыл руками лицо и долго сидел молча.

– Знаешь, Павлик, когда я не вижу ее, мне кажется, будто солнце зашло и наступила непроглядная ночь… – Он говорил тихим, мечтательным голосом. – Как я их всех люблю… Как люблю! Смотрю на пани Джульетту, и мне кажется, что у меня есть мать… А отца Делиции я почти каждую ночь вижу во сне… Какое сердце у этого человека! Знаешь, Павлик, я готов ухаживать за ним, как слуга. А ради нее, ради Делиции, чего бы я не сделал! О, моя дорогая! Моя красавица! Белоснежная, чистая розочка! Они совсем тебя не знают! Боже, чего они только не говорили про тебя!

Последние слова он произнес совсем тихо, почти шепотом, и в его глазах, сиявших чистой бирюзой, блеснула слеза.

– Нет! – закричал он. – Я ни за что не расстанусь с ней! Не откажусь от нее!.. Я не могу расстаться с ними! И зачем только я родился Помпалинские? – в раздумье сказал он. – Заснуть бы и проснуться кем-нибудь другим, кем угодно… свободным, сильным и… женихом Делиции!

Павел усмехнулся, но ничего не сказал, хотя у него чуть не сорвалось с языка, что, окажись Цезарий каким-то чудом не Помпалинским, не видать бы ему Делиции как своих ушей. Впрочем, он и сам был сегодня не в духе.

– Видно, такова участь всех влюбленных Помпалинских. На пути их счастья – тысячи преград, – сказал он, вставая. – Думаешь, мне, брат, весело? Так весело, что хоть камень на шею да – в Вислу! Только смелости не хватает.

Павел старался говорить шутливо, но в его голосе сквозило неподдельное страдание, а всегда веселое лицо было печально. Цезарий вскочил с кресла и обнял его за шею.

– Что с тобой, Павлик? Я никогда не видел тебя таким грустным! Неужели ты тоже влюблен? – спросил он, понижая голос.

– Эх, сегодня как-то особенно тянет излиться… – ответил Павел. – Когда сердце переполнено – чувства просятся наружу… Вот ты, Цезарий, знатен и богат, а я всего-навсего – бедный воспитанник твоего отца, но мы с тобой оба одинаково несчастны! Да, я люблю красивую и добрую девушку, а ей грозит чахотка, оттого что она голодает и дышит табачной пылью…

Цезарий остолбенело смотрел на друга, который при последних словах схватился за голову. Но когда Цезарий полез в карман за кошельком, он остановил его:

– Не надо. Это не поможет! Они не примут милостыни!

Цезарий опечалился. Он так близко к сердцу принял несчастье друга, что на время забыл о своих собственных горестях.

– Павлик! – с мольбой сказал он. – Сведи меня к ним, познакомь с ее родителями, может, они не откажут ся от моей помощи…

– Нет, дорогой Цезарий, это невозможно! Я и сам еще не был у них, хотя уже полдня в Варшаве и все сердцем рвусь к ней… Только издали видел, как, блед ная, похудевшая, она спешила на фабрику. А проход:; мимо ворот, за которыми я спрятался, кашляла…

– Павлик, почему же ты не идешь к ним?

– Не могу и никогда больше не пойду! Никогда! – с отчаянием вскричал Павел.

– Но почему? Почему? – допытывался Цезарий.

– Разве я имею право допустить даже мысль о же нитьбе.

– А почему бы нет?

– Ах ты, наивное, неопытное дитя! – с печальной и чуть насмешливой улыбкой молвил Павел. – Чтобы воздвигнуть семейный алтарь, выражаясь высоким стилем, требуется…

– Что? Ну, что?

– Крыша над головой да кусок хлеба.

Цезарий задумался, а когда он заговорил, в его голосе звучала просьба.

– Павлик, разве я не могу тебе помочь?

Павел поцеловал его в лоб.

– Нет, Цезарий! Знаешь, что мне нужно? Несколь ко тысяч рублей, чтобы обучиться ремеслу и начать ка кое-нибудь дело… Откуда ты их возьмешь? Раздавать яблоки и булки бедным ребятишкам на улице, покупать книги возами или дарить мне и Фридерику золотые часы – это тебе по карману, но помочь в беде человеку, устроить его судьбу, оказать услугу, требующую немалых денег, ты не можешь – таких средств у тебя нет..

Павел еще раз поцеловал двоюродного брата и со шляпой в руке направился к двери. Но Цезарий, слушав-шии его в глубокой задумчивости, вдруг вскочил и схватил его за плечо.

– Почему я не могу тебе помочь? Разве у меня нет денег, чтобы, как говорил старый Книксен, делать добро, не яблоки и часы дарить, а приносить людям настоящую пользу? Почему я не могу помочь тебе и твоей любимой? Почему? Разве у меня не достаточно средств? Разве я не унаследовал от отца, как и Мстислав, огромное состояние? Разве Малевщизна с пятью фольварками – не моя собственность? – одним духом выпалил он, и глаза у него загорелись гневом, обидой и недоумением.