Текст книги "Господа Помпалинские"

Автор книги: Элиза Ожешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)

Речь Леокадии потрясла присутствующих. Графиню от злорадства и возмущения душили спазмы.

– Voilà l’oncle de mon fils! [469]469
  Ничего себе дядюшка y моего сына! (фр.)


[Закрыть]– шепнула она аббату. – Выставлять себя на позор! Получить отказ от какой-то компаньонки! Mais c’est inconcevable, vraiment! [470]470
  Это в самом деле непостижимо! (фр.)


[Закрыть]Неслыханно!

– Дядюшка всех нас скомпрометировал! – сквозь зубы процедил Мстислав и, метнув злобный взгляд на Павла, насмешливо сказал: – Et toi Paul [471]471
  И ты, Поль (фр.).


[Закрыть], надеюсь, тоже откажешься выполнить сумасбродное требование генеральши? С est une absurdité! Tu le comprends bien, n’est-ce pas? [472]472
  Это абсурд! Ты это прекрасно понимаешь, не правда ли? (фр)


[Закрыть]

– Нет, граф, – почтительным, но независимым тоном произнес Павел. – Я не откажусь от этих денег и выполню все условия.

– Paul! – простонала графиня.

– Paul! – вскричал Мстислав.

– Paul! – елейным голосом повторил аббат.

Граф Август, который после отповеди, данной ему Леокадией, стоял с разинутым ртом и вытаращенными глазами, как автомат перевел взгляд на Павла.

– Мне очень неприятно, – почтительно сказал Павел, – поступать против вашей воли и платить черной неблагодарностью за то добро, которое вы мне сделали. Но я не хочу всю жизнь унижаться и мучиться только из-за того, что имел несчастье родиться Помпа-линским. Стыд и угрызения совести давно не дают мне покоя. Но что я мог предпринять без денег и ремесла? Впрочем, меня развратила привычка к роскоши и праздности, и мне было нелегко начать трудовую жизнь, исполненную лишений. Я не раз просил графиню подыскать для меня какое-нибудь постоянное занятие, которое давало бы мне удовлетворение. Просил и графа Мстислава. Но никто не отнесся к моей просьбе всерьез, а настаивать я не имел права. Я уже в том возрасте, когда каждый человек хочет быть самостоятельным, иметь ясную цель в жизни, семью. Мне скоро тридцать лет, и я не могу быть вечно мальчиком на побегушках. Обещаю не опозорить недостойным и бесчестным поступком имени, которое ношу вместе с вами. Но трудиться, стать самостоятельным и приносить пользу – я обязан.

Мстислав, несколько раз тщетно пытавшийся перебить Павла, воскликнул:

– Paul! Eh bien, Paul! Fou que tu es! [473]473
  Поль, Поль, ты с ума сошел! (Фр.)


[Закрыть]Что ты намерен делать? Ничего не понимаю…

– Я намерен изучить бухгалтерию и все необходимое, чтобы вести торговлю. А потом на деньги, завещанные мне генеральшей, открою лавку в одном из городов…

– Значит, станешь мошенником! – закричал Мстислав.

– Нет, я буду торговать честно!

– Продашься жидам!

– Даю вам слово, граф, что до конца жизни не изменю вере предков.

– Он еще шутит! – вскипел Мстислав. – Maman, мы вскормили в нашем доме змею!

– Grand Dieu! [474]474
  Великий боже! (фр.)


[Закрыть]– простонала графиня и заломила руки. – Как неблагодарны, себялюбивы и ничтожны люди!

– Не ропщите, графиня, – прошептал аббат. – Не ропщите!

– Позвольте, – встрепенулся вдруг граф Август, который до сих пор стоял столбом и молчал. – Dis moi, Paul [475]475
  Скажи мне, Поль (фр.).


[Закрыть], и эту… и эту вывеску… со своей фамилией, о которой говорится в завещании, ты тоже повесишь?

– Я обязан выполнить все условия, если хочу воспользоваться этими деньгами, – ответил Павел.

– Quoi? Что? Ты повесишь над дверью вывеску и напишешь на ней en toutes lettres: [476]476
  черным по белому (фр.).


[Закрыть]«Помпалинский»! Нет! У тебя не хватит наглости это сделать! – взорвало Мстислава.

– Я сделаю это, граф, – ответил Павел.

Граф Август дрожащими руками стал расстегивать позолоченные пуговицы археологического мундира и, не спуская ошалевшего взгляда с Павла, проговорил, как во сне:

– Voilà, ce qui fera diablement mousser le nom! [477]477
  Вот что придаст чертовский блеск имени! (фр.)
  Оставим это, мой бедный Цезарь (фр.).


[Закрыть]

– Граф! – обратилась графиня Виктория к хозяину дома. – Pourquoi cet insolent ne s’en va-t-il pas? Почему этот наглец не убирается вон?

– Paul, – театральным тоном изрек Мстислав, – от имени дяди заявляю тебе: дверь открыта!

– Прости, Мстислав, мы с Павлом выйдем отсюда вместе. – Цезарий шагнул к отверженному родственнику и дружески положил ему руку на плечо. – Я пришел с вами проститься, так как сегодня вечером уезжаю в деревню.

Он сказал это тихо и мягко, но в его голосе слышались твердость и спокойствие человека, который не отступит от принятых решений.

Застигнутая врасплох внезапным появлением Цезария, графиня хотела играть роль оскорбленной матери и встретить сына высокомерным молчанием, но его решительный тон удивил ее и заставил поднять голову.

Мстислав при последних словах Цезария замер посреди комнаты, готовый мужественно встретить новые удары судьбы. Зато равнодушный ко всему старик у камина встрепенулся. После разговора с Леокадией он словно ослеп и оглох – сидел с отсутствующим видом б своем кресле, не принимая участия в бурлящих вокруг разговорах и спорах, вперив остановившийся взгляд в пространство. Лицо его омрачала свинцовая дума, и сердце сжималось, словно под незримой жестокой рукой. Услышав голос племянника, он точно пробудился от сна и пристально посмотрел на него.

– Мне, как и Павлу, – продолжал Цезарий, – неприятно выступать в роли бунтовщика и идти против семьи. Я бы много дал, чтобы между нами сохранились добрые родственные отношения. Но передо мной открылась иная дорога, и я не могу жить по-прежнему. Светская жизнь меня не прельщает. Я давно заметил, что в высшем свете ложь принимают за правду, а добро– за зло, и многие вещи, достойные уважения (по крайней мере, с моей точки зрения), вызывают там лишь презрительную усмешку. Я долго считал это плодом моего больного воображения и гнал от себя подобные мысли. А теперь понял, что имею право поступать так, как мне подсказывают ум и сердце.

Он сделал паузу. Под конец его голос зазвучал громче и тверже, в нем чувствовались спокойная уверенность и твердость.

– Я уезжаю в деревню; там, на земле, унаследованной от отца, – мое место, а здесь мне делать нечего. Блистать в гостиных я не умею и не хочу, талантами и честолюбием природа меня не наделила. Вдали от света в забытом нищем краю, среди бедных, темных людей мои деньги и жажда творить добро принесут желанные всходы. Правда, я еще сам хорошенько не знаю, с чего начать, но молодость и стремление к знаниям помогут мне, и я найду книги и друзей, которые меня просветят и поддержат. Надеюсь, я обрету забвение и моя боль постепенно утихнет… Вот все, что я хотел сказать. Как видите, мой план очень прост и распространяться о нем Долго нет надобности.

Он замолчал и, подойдя к матери, дрогнувшим голосом спросил:

– Мама, можно с тобой проститься?

У графини дрожали губы; бледная, она сидела со скрещенными на груди руками, но, услышав вопрос сына, она отшатнулась и высокомерно спросила:

– Allons, mon pauvre César ^!, к чему эта сцена? Ведь ты не в Америку уезжаешь… Ты немногэ увлекся, придумал себе идиллию… Но я надеюсь, родимые нивы и сельские наставники скоро тебе наскучат и ты вернешься к нам.

Поступок Цезария был продиктован прирожденной добротой и многолетней привычкой унижаться, но слова матери отрезвили его: он выпрямился, провел рукой по лбу и с обидой и болью заговорил:

– Нет, мама! Если презрение к миллионам, равнодушие к их нуждам и страданиям, жизнь в позолоченных клетках, именуемых гостиными, бахвальство богатством, красотой и знатностью – высшая добродетель, перед которой преклоняются мои родные, я с уверенностью могу сказать, что никогда не вернусь к вам!..

– Граф! – воскликнул аббат, вставая с кресла, словно собственной грудью хотел защитить свою духовную дочь. – В Священном писании сказано: чти отца твоего и матерь твою.

– Что здесь происходит? Что здесь происходит? – тупо повторял Мстислав.

– Et je vous dis! – неожиданно для всех воскликнул граф Август.-Et je vous dis [478]478
  А я вам говорю!.. А я вам говорю (фр.).


[Закрыть], Цезарий прав! Notre pauvre César умней, чем я полагал! Он заведет в своих имениях современное хозяйство, построит фабрики, будет просвещать мужичков. Вот увидите, он еще прослывет филантропом и поклонником новшеств, et je vous!е dis, celui-ci fera le mieux mousser le nom! ⁱ

Цезарий, не обращая внимания на раздававшиеся вокруг восклицания, сделал общий поклон и пошел к двери, но его остановил негромкий голос:

– César!

Холодные, прозрачные глаза графа Святослава, устремленные на племянника, потеплели.

– Да, дядюшка? – спросил Цезарий и остановился перед стариком в почтительной позе.

Граф зашевелил губами, белая рука на бархатном подлокотнике дрогнула. Казалось, с его губ вот-вот сорвется теплое, задушевное слово, а рука дружески протянется к юноше. Но ничего подобного не произошло. Искорка симпатии, загоревшаяся в глубине его глаз, погасла, уголки губ опустились, и он устало улыбнулся.

– Bonjour, César, et… bon voyage! [479]479
  До свиданья, Цезарь, и… счастливого пути! (фр.)


[Закрыть]– произнес он обычным, бесстрастным тоном.

Через несколько минут Цезарий и его друзья покинули гостиную. Графиня закрыла лицо батистовым платком и разрыдалась; напрасно аббат вкрадчивым шепотом призывал ее к смирению и прочим христианским добродетелям.

– Mon Dieu! Oh, mon Dieu! [480]480
  Боже мой! Ох, боже мой! (фр.)


[Закрыть]– тихо повторяла эта ходячая добродетель. – Какая незаслуженная обида и несправедливость! Столько ударов сразу обрушилось на меня, слабую женщину! Боже, это сверх моих сил, но на все воля твоя!

– Аминь, графиня, аминь! – докончил аббат.

Мстислав выражал свое возмущение по-иному.

– Они оскорбили нас, смешали с грязью! Quel esclandre! Quel scandai! [481]481
  я вам говорю, что он еще больше возвысит наше имя! (фр.)


[Закрыть]Какой shocking!

Ярость послужила толчком для его апатичной сонной натуры, и в нем пробудились жизненные силы. Глядя, как он стоит посреди комнаты с высоко поднятой головой, злобно сверкая глазами, можно было подумать, что это благородный, энергичный человек.

– Мы живем в тяжелое, печальное время, – патетически сказал он. – Пресловутые идеи века – эта зловредная выдумка демагогов и санкюлотов – разъедают наше общество и проникают в самые сокровенные тайники его: в семьи, подобные нашей, до сих пор непоколебимо стоявшей на страже нравственности. Но я не желаю считаться с этими бреднями… для меня они не существуют, вернее существуют лишь постольку, поскольку вызывают на бой за честь семьи… Я презираю их, однако события последнего времени опорочили наше честное имя, сделали нас предметом насмешек и сплетен. Неравные браки, отступничество, демагогия, как зараза, проникли в нашу семью… Я один из молодого поколения способен отомстить и смыть с нашего имени это позорное пятно…

Не отнимая платок от лица, графиня растроганно и нежно сказала:

– Oui, шоп enfant chéri, toi seul! Oui! Il n’y a que toi… [482]482
  Да, только ты, мое дорогое дитя! Только ты… (фр.)


[Закрыть]

У Мстислава еще ярче заблестели глаза.

– Oui, il n’y a que moi [483]483
  Да, только я (фр.).


[Закрыть],– повторил он. – Но что я могу поделать! Если бы мы жили не в этот дурацкий прозаический век, я надел бы панцирь, доспехи и отправился в крестовый поход к гробу господню или при дворе какого-нибудь короля заслужил наивысшие почести и пурпуром прикрыл бы это позорное пятно. А сейчас… mais maintenant, что нам, поборникам старины и хранителям дедовских обычаев, остается делать? Мы окружены чужаками, словно в земле изгнания…

Графиня отняла наконец платок от заплаканного, опечаленного лица.

– Мстислав, – прошептала она, с обожанием глядя «а сына, – если бы ты только захотел…

Мстислав встретился взглядом с матерью и опустил глаза. Его одухотворенное лицо исказила гримаса отвращения. Но он пересилил себя.

– Eh bien! – сказал он, поднимая голову. – Oui, ma mère! [484]484
  Хорошо, мама! (фр.)


[Закрыть]Другого выхода нет, это – единственная возможность смыть позорное пятно с нашего имени и оказать семье важную услугу. Oui, maman, – повторил он и еще выше поднял голову, а глаза его торжествующе блеснули. – Перед лицом постигшего нашу семью несчастья мой долг пожертвовать собой: я согласен немедленно сделать предложение княжне Стефании.

Не помня себя от радости, благовоспитанная и всегда сдержанная графиня громко вскрикнула, обняла своего любимца за шею и осыпала поцелуями его лицо.

– Oui, toi seul! Toi seul! Il n’y a que toi! [485]485
  Да, только ты, ты один! (фр.)


[Закрыть]Мой любимый, единственный сын! – растроганно прошептала она.

Наконец родственники удалились, и в комнате, за минуту перед тем шумной и людной, стало тихо и пусто.

Перед мраморным камином, в котором тлели угли, одиноко сидел бледный старик, погруженный в тяжелые думы. Его неподвижные, остекленевшие глаза какая-то сверхъестественная сила притягивала к женскому портрету в позолоченной раме, висевшему напротив. Старик боролся с этим наваждением: опускал взгляд, устремлял на догорающие в камине угли, но все напрасно! Загадочная, сверхъестественная сила властно приковывала его к маленькому медальону на стене. Багряный луч заходящего солнца зажег румянец на щеках девушки и заиграл в васильковых глазах.

На многоцветной мозаике стола скорбной слезой блестел брильянт в черной траурной оправе и желтела кучка трухи, которая некогда была ярким полевым цветком.

Далекие, туманные воспоминания, как призраки, обступили задумавшегося старика… Но вот они прояснились и ожили.

Да! Стояли жаркие, солнечные дни, весело щебетали птицы на зеленом лугу, как драгоценностями, усеянном цветами. Пригожий юноша надел на палец любимой девушке колечко с брильянтовой слезой…

Да, они любили друг друга горячо и нежно, как любят только раз в жизни. То была трогательная, романтичная повесть о двух влюбленных сердцах, которые сладко замирали, грезя о счастье.

Но молодой панич утопил любовь в безбрежном море честолюбия и спеси. Вспоминая много лет спустя эту идиллию, граф Святослав насмешливо улыбался.

А сейчас, перебирая в памяти поблекшие картины молодости, старик не улыбнулся.

Значит, она все эти долгие годы носила его кольцо, а засохшие цветы – единственный след промелькнувшего счастья, – как реликвию, хранила в укромном тайнике!

Значит, злоба и жажда мести не вытеснили из ее груди любовь. Всеми помыслами, исстрадавшимся сердцем, всем своим существом – больным, измученным, отравленным ядом глухой ненависти и презрения, – она любила его, любила до последней минуты!

Худые, белые графские пальцы задрожали и переплелись, глаза со скорбным выражением смотрели на портрбт, а с бескровных губ, словно горестный стон, сорвался едва уловимый шепот: «Прости меня, Цецилия!»

Но тут распахнулись двери, и два лакея внесли и расставили вокруг камина на обитых камкой стульях картины разного размера и достоинства в дорогих рамах – последний дар покойной. Выполнив приказание своего господина, лакеи, как послушные и бесшумные автоматы, вышли из комнаты и тихо закрыли за собой дверь. В большой комнате снова воцарилась мертвая тишина, и бледный старик остался наедине с картинами, которые завещала ему подруга далекой юности в надежде, что они пробудят в нем чувства, родственные тем, какие рождались в ее больном воображении.

Взгляд его обратился к самой большой картине. Что за отрадное зрелище! Двое стариков отдыхают от трудов праведных в кругу любящей семьи. Как неразрывны добродетель и счастье, праведная жизнь и безмятежная старость, так неразрывны узы любви и благодарности, которыми они спаяны. Сколько мягкости и света, тепла и радости! Какой трогательной доверчивостью веет от этих людей!

Старый граф иронически улыбнулся.

– Недосягаемый идеал! Несбывшиеся мечты!

Но вырвавшийся из его впалой груди вздох прогнал насмешливую улыбку. Он с трудом отвел глаза от картины и посмотрел вокруг: тишина, одиночество и бездушная роскошь.

Красный солнечный диск закатился за горизонт, заслоненный стенами городских домов. Погас и багряный луч, заглянувший в большое окно и зарумянивший бледное девичье личико на дагерротипе. Огромную, мрачную комнату саваном окутали унылые, серые сумерки.

Бледный свет уходящего дня медленно угасал. От огромного фикуса в мраморном вазоне распростерлись по стенам и потолку широкие тени. Сумрак темной волной вливался в окна и погребальным покрывалом опускался на богатую мебель. На сером фоне у камина вырисовывался темный силуэт старика с поникшей головой и безжизненно повисшими руками. А перед ним сиял в темноте брильянт, как печальный глаз, неподвижно устремленный в лицо человеку, среди мертвой тишины перебирающему в памяти длинную вереницу дней своей бессмысленно загубленной жизни…