Текст книги "Господа Помпалинские"

Автор книги: Элиза Ожешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Павел Помпалинский, тридцатилетний мужчина, приятной наружности, не мог похвалиться изящным сложением: для этого он был слишком коренаст и широкоплеч. Но зато у него были красивые черные глаза, живые и блестящие; густые, темные кудри и свежий алый рот под черными усиками, а руки – большие, загорелые, но не огрубевшие от работы – носили следы старательного ухода.

При его появлении трое из присутствующих (ибо Мстислав продолжал дремать сидя, а граф Святослав не имел обыкновения проявлять любопытство) воскликнули хором:

– Qu’y a t il donc? Что случилось?

– Rien de très grave, – ответил Павел, вежливо, но непринужденно здороваясь со всеми. – Rien de très grave, madame la comtesse. Monsieur le comte César se porte parfaitement bien [187]187
  Ничего особенного, графиня. Граф Цезарь чувствует себя отлично (фр.).


[Закрыть].

Как видно, можно быть бедным родственником и объясняться по – французски. Иные благодетели не только кормят и одевают своих запечных жильцов, но еще и обучают французскому языку.

– Почему же ты приехал один, Павлик?

– Pourquoi donc êtes vous ici, Paul? [188]188
  Зачем же вы приехали, Поль? (фр.)


[Закрыть]

– Вы уже все уладили с продажей Малевщизны?

– Неужели бедный Цезарий забыл захватить нужные бумаги?

Не ответив графине и графу Августу (это им принадлежали первые два вопроса), Павел вынул из кармана сюртука запечатанный конверт и с поклоном подал графине:

– Voici la lettre du comte César [189]189
  Вот письмо от графа Цезаря (фр.).


[Закрыть], – сказал он и обратился к аббату: – Нет, у нас были с собой все необходимые бумаги.

Потом, подойдя к камину, так ответил графу Святославу о продаже Малевщизны (ответ его до поры до времени будет непонятен читателю).

– Hélas, monsieur le comte [190]190
  Увы, граф (фр.).


[Закрыть], Малевщизну нельзя продать, потому что она лежит по соседству с имением генеральши Орчинской.

Граф Август сердито глянул на Павла, всем своим видом давая ему понять, что тог совершил оплошность, в присутствии графа Святослава упомянув эту фамилию. И в самом деле, главе дома на миг изменило его обычное бесстрастие. Лицо его дрогнуло, а глаза утратили свою ясность.

– Eh bien! [191]191
  Ну, что ж! (фр.)


[Закрыть]А какое генеральша имеет отношение к продаже нашего имения? – спросил он с деланным спокойствием.

– Очевидно, имеет, если она сделала все, чтобы помешать продаже Малевщизны, – и это ей удалось.

Г раф Святослав нахмурился, отчего лицо его помрачнело, и, опустив глаза, стал не спеша помешивать золочеными щипцами в горящем камине. Для домочадцев это был верный знак, что он не желает продолжать разговор.

Но в эту минуту графиня, читавшая письмо, негромко вскрикнула, выронила его из рук и, прижимая к побледневшему лицу платок, зарыдала – сначала тихо, а потом все громче и судорожней.

– Au nom du ciel! Comtesse! Qu avez vous? [192]192
  Ради всего святого! Графиня! Что с вами? (фр.)


[Закрыть]– воскликнул граф Август и, наклонясь всем корпусом и протягивая к плачущей графине руки, подскочил к ней.

– Что случилось, графиня? – вопрошал аббат.

Граф Святослав, выведенный из задумчивости, бесстрастно, как всегда, осведомился:

– Qu’y a t il donc? [193]193
  Что произошло? (фр.)


[Закрыть]

Разбуженный Мстислав повторил, как эхо, дядюшкин вопрос и опять закрыл глаза.

Графиня, казалось, лишилась дара речи. Но вот, сделав нечеловеческое усилие, она отняла от лица платок, сквозь слезы посмотрела блуждающим взором на присутствующих, и с ее дрожащих, побелевших губ слетело одно – единственное слово:

– Книксен!

– Quoi? [194]194
  Как? (фр.)


[Закрыть]

– Plaît il? [195]195
  Что вы сказали? (фр.)


[Закрыть]

– Что вы сказали, графиня?

Тревожные вопросы градом посыпались на убитую горем женщину. Но, кроме этого одного загадочного слова, которое привело ее в такой ужас и смятение, она больше ничего не могла вымолвить.

– Книксен! Книксен! Книксен! – плача, вскрикивала графиня, но в конце концов без сил запрокинула голову на спинку кресла и застыла, не дыша, с поднятой грудью и закрытыми глазами.

– Du vinaigre, des sels! [196]196
  Уксуса! Нюхательной соли! (фр.)


[Закрыть]Не впускать сюда слуг! – рявкнул Август.

– Ça passera, mais ça passera, assurément [197]197
  Это пройдет, обязательно пройдет (фр.).


[Закрыть], – на минуту очнувшись, пробормотал Мстислав.

Только аббат, всегда готовый поспешить на помощь страждущим, не растерялся. Наклонясь над страдалицей, он голосом самым нежным, на какой только был способен, стал ее увещевать:

– Успокойтесь, графиня, успокойтесь, покоритесь воле всевышнего! Постарайтесь и это тяжелое испытание встретить с подобающей христианке твердостью и силой духа.

Как солнце, выглянув из за туч, освещает землю, так лицо сраженной горем графини от слов аббата просветлело. Сделав над собой усилие, чтобы не разрыдаться, она открыла глаза, приподняла голову и, указав на письмо, лежавшее у ее ног, прошептала чуть слышно:

– Monsieur le comte, lisez ceci [198]198
  Граф, прочтите это (фр.)


[Закрыть].

Но снова, побежденная отчаянием, – ведь она была всего лишь человек! – закрыла лицо руками и тихо простонала:

– Книксен! Книксен! Oh, c’est horrible! Oh! Mal– hereuse mère, que je suis!.. Pardonnez moi, monsieur l’abbé, mais c’est plus fort que moi! [199]199
  О, это ужасно! О, я несчастная мать!.. Извините, господин аббат, но это свыше моих сил! (фр.)


[Закрыть]О! Книксен! Книксен!

Павел поднял с пола письмо и подал графу Святославу. Насколько можно судить по лицу, бедный родственник ничуть не был взволнован и даже ради приличия не старался принять огорченный вид, хотя именно он привез роковую весть. В его живых глазах вспыхивали искорки веселого смеха, который он с трудом сдерживал. К счастью, на это он, видимо, и рассчитывал: всем было не до него, и неприличная веселость бедного родственника прошла незамеченной.

– Lisez, comte [200]200
  Читайте, граф (фр.).


[Закрыть], – сказал граф Святослав, протягивая брату письмо.

Comte поднес письмо к самым глазам и, с трудом разбирая каракули Цезария, прочел вслух:

– «Chère maman! [201]201
  Милая мама! (фр.)


[Закрыть]Сердце и сыновний долг обязывают уведомить тебя о важном событии в моей жизни. Боюсь, что ты, как всегда, рассердишься на меня, chère maman, а Мстислав будет надо мной смеяться. Но вы с дядей Августом любите повторять, что l’homme propose, Dieu dispose [202]202
  человек предполагает, а бог располагает (фр.).


[Закрыть]. Так случилось и со мной. Поехал я в Помпалин продавать Малевщизну по желанию дяди Святослава – и не продал, потому что покупатель, имевший на нее виды, приобрел по более сходной цене хутор у генеральши Орчинской, в доме которой я познакомился с девушкой…»

Тут граф Август замолчал и поморщился.

– …в доме которой… – повторил он. – Весьма неприятно… n’est ce pas, cher frère? [203]203
  не правда ли, дорогой брат? (фр.).


[Закрыть]

«Дорогой брат» насупился, и в его холодных глазах загорелся злой огонек.

– Lisez, Auguste, – бросил он раздраженно.

– «…познакомился с девушкой, которая мне сразу понравилась. Потом ее братья были у меня с визитом, и мы все вместе поехали к ним. Я сделал предложение – его, конечно, приняли, потому что и она меня тоже полюбила, и мы уже обручены. Теперь нужно сообщить тебе, chère maman, кто моя невеста. Ее фамилия Книксен, она из тех Книксенов, у которых в гербе – козодой и родовое прозвище Заноза…»

На том же месте, где графиня залилась слезами, запнулся и граф Август.

– Diable! – сказал он. – Заноза – Книксен! C’est fameux! Voilà un mariage qui fera bien mousser le nom! [204]204
  Черт! Великолепно! Вот брак, чрезвычайно выгодный для блеска имени! (фр.)


[Закрыть]

– Граф Цезарий женится? – поразился аббат.

– Quoi? [205]205
  Как? (фр.)


[Закрыть]Цезарий женится! – воскликнул Мстислав, который во время чтения письма окончательно проснулся и вскочил на ноги. – Et avec une Kniks encore! [206]206
  И вдобавок на какой то Книксен! (фр.)


[Закрыть]Un Козодой et une Заноза!

Невозможно описать, какой переполох поднялся из– за письма Цезария. Восклицания, вопросы, ответы сыпались градом.

– И откуда такая смелость, самостоятельность – это у нашего то Цезария, всегда робкого и послушного?

– О! Malheureux enfant! [207]207
  Несчастный ребенок! (фр.)


[Закрыть]Как жестоко покарал меня бог рукой моего сына!

– Dites, maman [208]208
  Скажите лучше, мама (фр.).


[Закрыть], не рукой, а головой! Он всегда был дураком!

– Но мы то, мы почему должны страдать из за него? Мы с моим сыном Вильгельмом не желаем иметь ничего общего avec des Kniks! [209]209
  с этими Книксенами! (фр.)


[Закрыть]

– Это, должно быть, дочь, как бишь его… Книксена из Белогорья?..

Последний вопрос относился к Павлу как человеку, лучше осведомленному.

– Oui, monsieur le comte [210]210
  Да, граф (фр.).


[Закрыть]. Из Белогорья…

– Дочь того Книксена, который, кажется, недавно сошел с ума.

– Да, старик действительно немножко не в себе.

– La belle affaire! [211]211
  Хорошенькое дело! (фр.)


[Закрыть]Дочь сумасшедшего! А ее мать?

– Насколько мне известно, ее девичья фамилия Шкурковская…

– Шкурковская! – пронесся по комнате шепот ужаса и отвращения. Все замолчали, сраженные ужасным известием. Лишь добрую минуту спустя из под платка, которым графиня прикрыла свое уже совсем багровое лицо, послышался слабый голос:

– Paul, а кто ее родители?

– Чьи, графиня?

– Ah! Cette… cette [212]212
  Ах! Этой… этой… (фр.).


[Закрыть]Шкурковской?

– Не знаю, графиня. Это покрыто мраком неизвестности.

Воцарилось долгое молчание, нарушаемое лишь глухими рыданиями графини, сердитым сопением дядюшки Августа и быстрыми шагами Мстислава, который, сверкая глазами, метался по комнате.

Наконец он остановился посреди комнаты и сказал с отчаянием и насмешкой:

– A ce qu’il paraît, la bêtise de mon frère va nous coûter beaucoup! [213]213
  Кажется, глупость моего брата будет нам дорого стоить!(Фр.)


[Закрыть]

– Elle ne nous coûtera rien du tout [214]214
  Она нам ровно ничего не будет стоить (фр.).


[Закрыть], потому что этот брак не состоится! – сухо, но громче обычного отрезал граф Святослав.

С надеждой утопающего, который хватается за соломинку, родственники обратили взоры на главу рода.

Граф Святослав внешне был, как всегда, высокомерно спокоен, но от внимательного взгляда не укрылось бы, что это лишь маска, которая только благодаря усилию воли и многолетней привычке прикрывала горечь и гнев, бушевавшие в его душе. Опершись на подлокотник и наклонясь к Павлу, он впился в него испытующим взглядом и с расстановкой спросил:

– А ты был у генеральши?

– Был… У нее живет моя сестра… Я хотел ее навестить…

– А Цезарий? – отрывисто спросил граф.

– Г раф Цезарий был приглашен пани Орчинской к обеду.

– A propos, de quoi [215]215
  Кстати, по какому поводу (фр.).


[Закрыть], генеральша давала обед?

– Я думаю, в честь Цезария.

– Ты был на обеде?

– Да, граф.

Тут в разговор вмешался граф Август.

– А эту… chose… [216]216
  как ее (Фр.)


[Закрыть]девицу ты видел?

– Видел.

– Ну и что? Хороша?

– Очень красива.

– Mais que le diable l’emporte [217]217
  Черт бы ее побрал (фр.).


[Закрыть]с ее красотой, – разозлился Мстислав.

Старый граф смерил холодным взглядом племянника и брата, посмевших перебить его, а потом опять обратился к Павлу:

– Пани Книксен, должно быть, свой человек в доме генеральши?.. Она ведь, кажется, родственница ей по матери?

– Да.

Граф Святослав улыбнулся с горькой иронией.

– C’est bien [218]218
  Прекрасно!


[Закрыть], – веско и решительно сказал он после долгого молчания, – ce mariage ne se fera pas. Этой свадьбе не бывать! C’est moi qui vous le dis, comtesse! [219]219
  Этот брак не состоится… Это мое слово, графиня! (фр.)


[Закрыть]

Графиня молча встала и, подойдя к деверю, схватила его руку.

– Oh! Cher frère! – прошептала она. – Vous nous sauverez de cette honte et de cette douleur! Vous nous sauverez, n'est ce pas? [220]220
  о, дорогой деверь!.. Вы спасете нас от этого позора и горя! Вы спасете нас, правда? (фр.)


[Закрыть]

– Ты глава семьи, mon frère, – сказал граф Август.

А Мстислав, отвесив дяде поклон, торжественным голосом, в котором слышался еще неостывший гнев, заявил:

– Я к вашим услугам, cher oncle! Распоряжайтесь мной и приказывайте, что делать, чтобы отвратить несчастье, свалившееся на нас по глупости моего братца.

Но граф Святослав, не отвечая никому, обернулся к Павлу и сказал отрывисто:

– Немедленно отправляйся обратно в Помпалин и привези сюда графа Цезария.

Жизнерадостное лицо бедного родственника слегка омрачилось.

– Разрешите отдохнуть хоть несколько часов. От Помпалина до станции я десять миль трясся по ужаснейшей дороге да в поезде двенадцать часов…

– C’est bien, c’est bien! [221]221
  Хорошо! Хорошо! (фр.)


[Закрыть]Ты же не раб, mon cher, поезжай завтра… и письмо Цезарию захватишь…

– Moi, j’écrirai aussi… [222]222
  Я тоже напишу… (фр.).


[Закрыть]– прошептала графиня.

– Et moi! [223]223
  И я! (фр.)


[Закрыть]– воскликнул граф Август. – Он же мне племянник, и я имею право!.. Будь здесь Вильгельм, я немедленно послал бы его туда…

– А я писать не стану! – бросил Мстислав. – Но пусть он только приедет, je lui ferai bien sa leçon! [224]224
  я ему покажу! (фр.)


[Закрыть]

– Мстислав, – сказал хозяин дома, – не забудь, что Павлику нужны деньги на дорогу.

– Если бы кузен забыл, я бы ему сам напомнил. Ведь на этом свете ничего не дается даром, а деньги на дороге не валяются…

– Ты же знаешь, Paul, – сказал Мстислав с досадой, – что мой кошелек всегда к твоим услугам.

Павел слегка покраснел, но поклонился непринужденно и со смехом ответил:

– О, дорогой кузен! Разве я сомневался когда нибудь в твоей доброте!

Наконец, успокоенные решительным вмешательством главы семейства в это печальное и неприятное для всех дело, родственники стали расходиться, и через несколько минут комната графа Святослава опустела

Во взгляде, каким старик проводил гостей, не было ни нежности, ни сожаления, что его покидают. Он глядел вслед родственникам с холодной, молчаливой издевкой и удовлетворением, что наконец то его оставили в покое. Двухчасовой разговор надоел ему и вывел из равновесия. Кроме того, его взволновало троекратное упоминание одной далекой жительницы Литвы и злополучной свахи его племянника – генеральши.

Мутными глазами уставившись в противоположную стену, старый граф то горько улыбался, то хмурился, отчего всегда неподвижные морщины на лбу начинали ходить вверх и вниз, как рябь на поверхности потревоженного озера. Там, на стене, куда он смотрел, висел маленький, цветной дагерротип в овальной позолоченной рамке, изображавший синеокую девушку с обрамленным локонами нежным, бледным и печальным личиком. Дагерротип выцвел, хотя был под стеклом, к тому же он висел далеко от графа среди затмевавших его больших картин и портретов. Но граф, очевидно, хорошо различал это бледное, печальное личико, озаренное затаенной страстью, потому что долго не сводил с него глаз, которые даже загорелись каким то тайным, снедавшим его душу огнем. Он сидел так довольно долго. Потом губы его зашевелились, и он произнес вслух:

– Какая у тебя хорошая память, Цецилия! Ты никак не можешь забыть прошлое. Странная… странная и несчастная женщина.

Он отвел потухший взгляд от дагерротипа, устроился поудобнее в своем низком, длинном кресле и ясными, холодными, как лед, глазами оглядел комнату, где четверть часа назад сидели и стояли его родственники, обсуждая семейные дела и наперебой подольщаясь к нему. На лице его появилась обычная усталая и немного насмешливая улыбка.

– Суета сует и всяческая суета! – сказал он и махнул рукой.

III

Покинув особняк своего богатого родственника и торопливо пройдя несколько главных варшавских улиц, Павел Помпалинский свернул в квартал, населенный беднотой, и остановился у ворот высокого, узкого дома грязновато-бурого цвета. По лестнице – невообразимо крутой и грязной – он взбегал с таким счастливым видом, словно был у желанной цели. И за шнурок колокольчика у низкой обшарпанной двери пятого этажа, которая вела, во всяком случае, не в жилище богатых и сильных мира сего, дернул с улыбкой, выдававшей радостное волнение. Колокольчик звякнул, но за низкой дверью было тихо. Эта тишина встревожила Павла, подгоняемого нетерпением, но позвонить второй раз он не решался. Лишь несколько минут спустя за дверью послышалось шарканье ног, обутых в спадающие шлепанцы.

– Это ты, Адельця? – слегка в нос спросил из-за двери негромкий мужской голос с певучей литовской интонацией.

Павел с хитрой улыбкой приблизил лицо к замочной скважине и пропищал:

– Я, Вандалин, отвори!

Ключ повернулся в замке, а Павел, посмеиваясь про себя, как озорной мальчишка, отскочил и притаился.

В приоткрытой двери появился мужчина лет за сорок в старом шелковом халате, подпоясанном грязным обтрепанным шнуром. У него было круглое, как луна, лицо с низким лбом и румяными, пухлыми, как сдобная булочка, щеками. На толстой, короткой, красной шее прочно сидела начинающая лысеть седоватая голова. Красили это не очень привлекательное лицо только пышные седые усы и светло-голубые, чистые, как у ребенка, глаза, с добрым, словно умоляющим выражением. Не переступая порога, он с певучим акцентом спросил:

– Ну что, Адельця, будет сегодня жареная картошечка?

– Будет ли картошечка, не знаю, зато я здесь, – сказал Павел и выскочил из-за двери. Пан Вандалин вздрогнул, но, узнав Павла, растопырил свои короткие, толстые ручки и бросился его обнимать, радостно восклицая:

– Павлик! Павлик!

– Он самый, собственной персоной! – отвечал Павел, входя в маленькую комнатку, судя по обстановке служившую одновременно и спальней и кухней. Там стояли две чисто застланные кровати, на большой плите в кастрюле кипел суп, а на столе под окном лежала кухонная утварь.

– Неужели это ты? Прямо глазам не верится! Приехал? – осыпал гостя вопросами пан Вандалин, несмотря на сопротивление, помогая ему снимать пальто. – Положи его вот сюда, на кровать Адельци, – а то еще упадет со стула и запачкается об горшки да ложки-по-варешки… Вешалкой мы еще не обзавелись… Ну, проходи, проходи в гостиную, гостем будешь!

Слово «гостиная» было чистейшей метафорой. Так именовалась комнатка, которая едва ли этого заслуживала. Правда, там царила образцовая чистота. Но увы, и образцовая бедность. И однако… некоторые вещи явно перекочевали в эту убогую каморку из настоящей гостиной: дорогие альбомы с малахитовыми украшениями, странно выглядевшие на дешевой, тюлевой скатерти; фотографии в изящных резных рамках овальной формы на голой и шершавой шафранно-желтой стене; золотой наперсток, оставленный на столе возле раскроенной мужской рубашки из грубого полотна.

Хозяин, видно, по привычке, назвал эту каморку гостиной, пригласив в нее Павла жестом светского человека, у которого вежливость и хорошие манеры стали второй натурой.

– Ты, значит, опять в Варшаве? – спросил он, усаживаясь на жесткий и узкий диван.

– Да, но ненадолго. Вот я и поспешил навестить вас… а где пани Адель?

– Сию минуту вернется! Она только в лавочку побежала картошки купить… Захотелось мне жареной картошки, вот я нечаянно и проговорился… А потом пожалел; у бедной женушки и без того хлопот полон рот – не приведи бог… Да и расход лишний – в нашем положении и одного блюда на обед вполне довольно… за глаза довольно. Лишь бы хуже не было… А во мне нет-нет да и проснется старое… То одного захочется, то другого… Девяносто девять раз сдержусь, а в сотый с языка сорвется – ну, совесть потом и мучает… А что поделаешь? Вот если бы я мог стать другим человеком – этаким быстрым, ловким… но ведь выше себя не прыгнешь! А главная-то моя беда, Павлик, что я никак похудеть не могу! Уж и горя, кажется, хлебнул немало, и неприятностей разных и лишений перенес… а жиру все не убавляется… Посмотри-ка на меня получше: не похудел я с тех пор, что ты у нас был? Ну, хоть капельку, хоть чуть-чуть… хоть на столечко?..

С этими словами толстяк, который до сих пор сидел на узком диванчике, съежившись, словно стыдясь своей полноты, выпрямился, обдернул на себе халат и с надеждой устремил на Павла добрые, ясные глаза.

– Конечно, похудели, – поспешил успокоить его Павел, но по живым, блестящим глазам было видно, что ему и жалко его от души и смешно.

– Да ну? Неужели правда похудел? – воскликнул обрадованный пан Вандалин, но тут же с досадой махнул рукой и сказал невесело: —Ты это так просто говоришь, чтобы меня успокоить, но сам-то я чувствую, что нисколько не похудел… Эх, тысячи рублей бы не пожалел…

Он рассмеялся и докончил:

– …которых у меня нет. Привыкнет человек деньгами сорить… тысячами бросаться, вот и лезут они на язык… Нет, серьезно – вот ты, Павлик, всюду ездишь, людей видишь, не слыхал ли ты про какое-нибудь средство от ожиренья? Говорят, теперь даже доктора от этого лечат… Не слышал ты случайно, как они это делают, что дают пить? Будь добр, подумай, посоветуй, как быть!

– Врачи говорят, надо больше двигаться. Двигаться надо!

Пан Вандалин, с нетерпением ждавший ответа, опять махнул рукой.

– Легко сказать: двигаться! А как я буду двигаться? Где? Зачем? Мостовую без толку гранить – лень, да и стыдно… Лучше уж толстым быть… Да и квартиру нельзя без присмотра оставить… Жена и дочь целый день в городе… на работе…

– Пани Адель по-прежнему дает уроки музыки?

– А как быть? Приходится зарабатывать на хлеб! Замучилась, бедняжка, совсем из сил выбилась.

– А панна Розалия? – спросил Павел, почему-то опустив глаза и даже покраснев, – Роза работает на табачной фабрике… папиросы набивает.

– На табачной фабрике? – воскликнул Павел, приходя в необычное волнение. – Ведь это вредно для легких! А панна Розалия такая слабая…

Пан Вандалин отер дрожащей рукой пот со лба и растерянно сказал:

– Что же делать, дорогой? Что делать? Ведь жить-то надо, а я… я… что тут говорить, достаточно взглянуть на меня, чтобы понять, кто я… Тюфяк я, вот кто, самый настоящий тюфяк.

Слово это он произнес с таким комическим отчаянием, сожалением и добродушным презрением к самому себе, что Павлу стало и грустно и смешно.

– Что вы говорите?! Вы к себе несправедливы…

– Ах, оставь! – сказал пан Вандалин. – Сам небось слышал, что меня так прозвали. Толстый да покладистый – вот и прозвали меня тюфяком дорогие мои соседушки и приятели, вовек их не забуду… И ведь правы были!.. Тюфяком родился, тюфяком жил, но, видит бог (тут пан Вандалин ударил себя в грудь пухлым кулаком), видит бог, больше этого не будет!.. Ага, вот и звонок! Это Адельця или Роза пришла обедать… Прости, дорогой… лакеев мы не держим – пойду открою…

– Дайте я! – воскликнул Павел и, прежде чем пан Вандалин успел встать с дивана, подскочил к двери и повернул ключ в замке.

Ч

– Пан Павел! – одновременно раздались два женских возгласа. Голоса звучали одинаково радостно, но один был громкий и решительный, а другой – тихий, дрожащий от затаенного волнения.

В комнату вошли две женщины: одна пожилая, небольшого роста, плотная, с добрыми карими глазами и обветренным, увядшим лицом, другая – девушка лет восемнадцати, стройная, худенькая, с длинными черными ресницами, которые бросали печальные тени на бледные впалые щеки. Одеты были обе скромно – в темные шерстяные платья. У пожилой, которая несла на плече корзину с крышкой, был на голове большой теплый платок, а у девушки на темных, плотно уложенных косах – скромная шляпка с черной вуалеткой.

Павел почтительно поцеловал даме руку, но, когда Роза протянула ему свою маленькую, худенькую ручку, весь преобразился. Лицо его озарилось такой глубокой нежностью и грустью, что сомнений быть не могло – громкое и славное имя не помешало ему влюбиться в бедную папиросницу с чердака. Черные длинные ресницы девушки медленно поднялись, и большие карие глаза на миг заглянули в лицо Павлу с таким выражением, словно робко признались: «Я ждала тебя! Я тосковала!»

– Вандалин! Ты до сих пор не одет! – смущенно сказала пани Адель, увидев мужа в дверях «гостиной» в грязном халате.

– Я сейчас, дорогая, сейчас! Заболтался вот немного с Павликом…

– А до его прихода разве не было времени?..

– У тебя, дорогая, на все хватает времени, у тебя все горит в руках… а вот у меня…

– Знаю, знаю, но по крайней мере сейчас иди и оденься! Иди же!

– Куда же мне идти? – спросил пан Вандалин, беспомощно озираясь и разводя руками.

И в самом деле, деваться было некуда; но пани Адель полушутливо, полусердито схватила мужа за руку и без церемоний подтолкнула к уродливой ободранной ширме, которая загораживала одну из кроватей.

– Там для тебя все приготовлено с самого утра, – сказала она и обернулась к Павлу.

А он? Странное дело! Куда девалась его радость? Как в воду опущенный стоял он поодаль от девушки с задумчивым, озабоченным лицом и молчал.

– Извините, пан Павел, мы с Розой должны заняться кулинарным священнодействием, то есть приготовлением обеда. Если вы не очень торопитесь, можете отведать его вместе с нами. Правда, он не очень обилен и изыскан, но вы ведь не будете привередничать за столом у своих друзей.

Казалось, для Павла ничего не могло быть желанней этого приглашения: уныния как не бывало – он весело подскочил к пани Адели, поцеловал ей руку н спросил:

– Может быть, я могу помочь?

– Конечно, – весело, в тон ему, ответила пани Адель, – опорожните вот корзинку, которую я принесла из города. Роза, ну-ка снимай перчатки… О чем задумалась, детка? И в шляпе стоишь… Раздевайся-ка поскорее да принимайся чистить картошку, Павел нарежет ее, а я подложу дров в плиту – что-то она плохо топится.

Странно было в нежных аристократических ручках Розы видеть большой кухонный нож и грязную, шершавую картошку… Залюбовавшись этими тонкими пальчиками, Павел резал картофелины как попало: то крупно, то мелко, а в его опущенных глазах то проглядывали грусть и жалость, то вспыхивало пылкое чувство. Глядя на него сейчас, трудно было поверить, что этот самый молодой человек час назад вел непринужденный светский разговор в роскошной гостиной графа Святослава.

Он не смотрел на девушку, словно боясь опять сказать взглядом то, что невольно выдал при встрече, и, казалось, был всецело поглощен работой. Роза тоже старательно чистила картошку, время от времени с удивлением или беспокойством поглядывая на замолчавшего Павла.

– О чем вы задумались? Я еще никогда не видела вас таким задумчивым и молчаливым, – сказала она с тревожной улыбкой.

– Да так просто! – отозвался Павел, не поднимая глаз и силясь улыбнуться в ответ. – Вот в Священном писании сказано, уж не помню где, во Второзаконии или в книге Чисел, что все имеет свой час: и радость, и печаль, и веселье, и раздумья…

– Ты, я вижу, начитан в Священном писании, – послышался из-за ширмы голос пана Вандалина.

– Да, любезный пан Вандалин, пришлось над ним покорпеть с кузенами под недреманным оком аббата Ламковского.

– Очень жалко, дорогой Павел, если для вас в самом деле настал час печали, – сказала пани Адель, не поворачиваясь от плиты.

– Ах, пани! – шутливо вздохнул Павел. – Будь у меня вот здесь побольше (он постучал себя по голове), я горевал бы, наверно, с самого своего рождения. Экое диво! Даже у великих мира сего бывают огорчения, – что уж говорить о такой козявке, как я…

Голос у него задрожал, и в нем послышались слезы. Но он тут же поднял голову и, указывая на пани Адель, которая, присев на корточки и покраснев от усилий, красивыми, но уже огрубевшими руками подклады-вала сырые поленья в плохо разгоравшуюся плиту, с комическим пафосом воскликнул:

– Что сказали бы мои высокие родичи, графы Святослав, Август и Мстислав Дон-Дон Челн-Помпалин-ские, как бы они были огорчены и сконфужены, увидев, что их родственница собственноручно… растапливает плиту!

В ответ из-за ширмы, словно эхо, прозвучал тяжелый вздох, а пани Адель громко, от души рассмеялась:

– О! Ручаюсь вам, дорогой Павел, что этих ваших почтенных родственников, графов Дон-Дон – и как там еще? – Челн-Помпалинских моя особа интересует не больше, чем прошлогодний снег. Хоть мы и в довольно близком родстве, но после нашего разорения все родственные связи порваны раз и навсегда!

Итак, не смейся надо мной, читатель, и не думай, будто я осмелилась ввести тебя в дом людей без роду, без племени… Пан Вандалин – бывший помещик, жена его – урожденная Помпалинская; правда, семья ее принадлежала не к главной ветви этого величественного генеалогического древа, но и не к самой захудалой. Пан Вандалин был даже когда-то весьма состоятельным человеком и в годы блаженной памяти крепостного права владел деревенькой в сто хат с шестьюстами душ одного только мужского пола. Жена, кроме серебра, бархата, полотна и так далее, принесла ему в приданое кругленькую сумму в сто тысяч злотых. Вот они и жили припеваючи. Денег на ветер не бросали, долгов не делали. Пан Вандалин, хоть и был «тюфяком», в хозяйстве толк знал и без особых хлопот и усилий, но и без убытков или затруднений хозяйничал себе потихоньку в своем живописном Квечине. О жеие его и говорить нечего. Другой такой работящей, опытной хозяйки и притом женщины элегантной, всегда со вкусом одетой, любящей повеселиться, было не найти. В те времена знатные родственники не гнушались поддерживать с ними отношения Граф Август, приезжая в родные края, ходил с паном Вандалином на охоту, а графиня Виктория однажды (еще при жизни мужа) прислала пани Адели благоухающее письмо – приглашение на бал, куда должна была съехаться вся литовская знать, – начинающееся словами: «Chère cousine!» [225]225
  Дорогая кузина! (фр-)


[Закрыть]Вот какие времена знали нынешние обитатели старого, мрачного пятиэтажного дома!

Но судьба переменчива. И лет за восемь до описываемых событий, когда единственной дочери пана Ванда-лина было лет десять-одиннадцать, он лишился имения, описанного за долги родителей. Налетевшая буря смыла и безвозвратно унесла их дом, а когда волны схлынули, на поверхность выплыли разные господа Ту-тунфовичи, Кобылковские, Книксены и прочие с благозвучными родовыми прозваниями. От помещичьего дома, где бывал сам граф Август Помпалинский, уцелело всего несколько описанных выше альбомов, фотографий в изящных рамках да золотой наперсток. Вещи эти вместе с пани Аделью приехали в Варшаву и теперь, когда она растапливала печь или стряпала обед в убогих каморках пятого этажа, радовали ее взор, напоминая о лучших временах. Но она не опускала рук и не растравляла себя воспоминаниями. Лишь иногда, поздним вечером или ранним утром, когда муж и дочь спали, она, устав от хлопот по хозяйству и мучительных дум о хлебе насущном, присаживалась на минутку отдохнуть – и на ее всегда веселые, живые глаза навертывались слезы при виде бледного, прозрачного личика дочери, с которого тяжелый труд и лишения стерли яркие краски здоровья и молодости. Но раздумья и грусть продолжались недолго. Случалось, правда, что Роза открывала глаза и, видя мать в этой необычной позе, вскакивала с узенькой кровати и, накинув старенький халатик, подбегала с вопросом, что надо сделать, чем помочь: подмести гостиную, поставить самовар, вымыть посуду или принести дров из сарая? Пани Адель щадила дочь и самую трудную работу делала сама – и не потому, что баловала единственную дочь или хотела оградить ее от работы. Просто она чувствовала себя здоровей, да и такая уж у нее была натура: побольше взять на себя, чтобы облегчить существование другим. Иногда, прежде чем приняться за каждодневные дела, две женщины останавливались и, посмотрев друг другу в глаза, бросались в объятия, и Роза в порыве нервной экзальтации восклицала:

– Дорогая, хорошая, бедная моя мамочка!

Пани Адель, отвечая ей долгим поцелуем, шептала:

– Тише, тише, не разбуди отца! Пусть поспит, бедняга! Еще успеет за целый день намучиться!

Вот и сейчас, пока из-за ширмы доносились плеск воды и громкое фырканье мужа, пани Адель, как всегда энергичная и веселая, выдвинула с помощью Павла стол на середину комнаты и стала накрывать его на четыре персоны, расставляя сверкающую чистотой толстую фаянсовую посуду. Роза перетирала тарелки и подавала матери. Павел молча помогал ей, а потом спросил:

– Покажите-ка вашу «зелень», дорогая кузина.

Роза улыбнулась задорно, достала из маленького кармашка, быть может нарочно пришитого для этого к корсажу, засохшую веточку гелиотропа в прозрачной бумажке и с торжеством показала Павлу.

– А где ваша? – спросила она в свою очередь.

Павел вынул из портмоне листочек комнатной розы.

Они переглянулись с улыбкой и стали расставлять стаканы.