Текст книги "Господа Помпалинские"

Автор книги: Элиза Ожешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

VI

Старый граф с любопытством уставился своими остекленевшими зрачками на племянника.

– Bonjour, César! Qu’y a t’il donc de nouveau? Что нового?

Цезарий остановился в нескольких шагах от дядюшки, прислонясь спиной к камину. Куда девалась его неловкость? И на руки ни разу не посмотрел, и взгляд, устремленный в пространство, был серьезен и сосредоточен.

– Дядюшка, – глухим, но твердым голосом сказал он, – я пришел к вам с жалобой.

– Voilà! – удивился старик. – С жалобой? Ко мне? На кого же ты хочешь жаловаться, Цезарий?

– На маму, – ответил Цезарий, сердито сверкнув глазами из-под полуопущенных век.

– Сын жалуется на мать? И вдобавок такой примерный сын, как ты? Это для меня новость! – произнес старый граф безразличным тоном, медленно выговаривая слова и не сводя глаз с племянника. – Почему же ты не обратился к графине?

– Потому что мама не желает со мной говорить о том, что для меня важнее всего на свете… Сегодня она послала адвоката к людям, которые относятся ко мне как к родному, с предложением уплатить им шестьдесят тысяч рублей, если моя невеста откажет мне.

Цезарий замолчал и густо покраснел. Хотя он старался говорить сдержанно и спокойно, чувствовалось, что в душе у него бушует буря. Веки старого графа дрогнули, и на лице появилась брезгливая гримаса. Как ни мало его трогала житейская суета, поступок невестки покоробил его деликатную натуру.

– Mais mon cher, – сказал он, помолчав, – suis-je le précepteur de votre mère? [379]379
  Но, дорогой мой, разве я указчик вашей матери? (фр.)


[Закрыть]Наверно, y нее были на то основания. Не понимаю, почему ты все-таки пришел ко мне?

Цезарий не сразу нашелся, что ответить, – он волновался и к тому же не умел излагать свои мысли.

– Мне двадцать три года, – немного погодя начал он, – я достиг совершеннолетия и имею право жениться по своему выбору… Но я хотел поставить в известность семью… писал, пытался объясниться с мамой, но меня никто не пожелал выслушать. Мама, аббат и дядя Август относятся ко мне как к младенцу или идиоту, с которым нечего и разговаривать… Мне это очень обидно, хотя дело сейчас не во мне, а в том, что они безвинно оскорбили честных и благородных людей, за которых я готов отдать жизнь. Не знаю уж, почему, но я не чувствую себя больше несмышленым младенцем…

– Enfin [380]380
  Итак (фр.).


[Закрыть],– едва слышно сказал старый граф, не спуская с племянника внимательного, пытливого взгляда.

– А поскольку, – смело, без запинки продолжал Цезарий, – я с детства слышу, что вы – глава семьи и, кроме того, вы были моим опекуном до совершеннолетия, я пришел вам объявить, что никто на свете не заставит меня отказаться от брака с Делицией и даже (тут голос у него дрогнул, и лицо побледнело), даже, если семья отвернется от меня, моя свадьба состоится не позже чем через месяц…

Давно, лет уж десять, старый граф ни на кого не смотрел, как сейчас на племянника: с удивлением и тайной радостью. Но взор его погас, как только упал на портрет юной красавицы, висевший на противоположной стене. Он долго молчал, словно обдумывал ответ или боролся с противоречивыми чувствами. Наконец снова поднял глаза на освещенный солнцем портрет и невозмутимо сказал:

– А если я скажу, что она не состоится?

– Вы ошибаетесь, дядя. – По голосу было слышно, что Цезарию неприятно огорчать старика.

– Как знать? Ecoutez-moi bien, César [381]381
  Выслушай меня внимательно, Цезарь


[Закрыть]. Я стар и болен… и долго не протяну. А после моей смерти каждый из вас, племянников, получит в наследство миллионы.

Сказал и испытующе посмотрел на племянника, но на Цезария его слова не произвели никакого впечатления.

– Так вот, – отчеканивая слова, продолжал старик, – жениться тебе на этой панне запретить, конечно, никто не может, потому что ты совершеннолетний, как ты справедливо заметил. Но я должен тебя предупредить: если ты это сделаешь, я лишу тебя наследства… Предлог будет найти нетрудно. Уверяю тебя, Цезарий, я сдержу слово. А ты подумай хорошенько, стоит ли отказываться из-за этого от миллионов…

Последнее слово он произнес с каким-то зловещим придыханием; из его ввалившейся груди вырвалось некое подобие сдавленного, отрывистого смеха, а прозрачные, как лед, глаза с насмешкой впились в Цезария. Но на лице Цезария не дрогнул ни один мускул, только губы тронула печальная улыбка.

– Дядя, – не поднимая головы, тихо сказал он, – я унаследовал от отца миллионы, но разве был счастлив? Нет! – В глазах у него сверкнули слезы. – Я не знал, что такое счастье, хотя обладал миллионами. Спасибо, дядя, – помолчав немного, продолжал он, – за память обо мне. А то я думал, что до меня никому нет дела: ни матери, ни дяде, ни брату… Просить вашей доброжелательности я не смею, да едва ли кто из родных сейчас способен на это… А мне больше ничего не нужно… К чему мне миллионы? Все, до последней копейки, отдал бы я без колебанья за одно мгновение с любимой, за то, чтобы не расставаться с этими добрыми, дорогими моему сердцу людьми.

Воцарилось молчание. Дядюшка не мог прийти в себя от изумления и с любопытством смотрел в мечтательно просветленные глаза племянника.

– И… и… ты в самом деле веришь, Цезарий, что эта женщина тебя любит?

– Да, верю, – прозвучал тихий, но твердый ответ.

Тонкие губы старика искривила не то насмешливая, не то страдальческая улыбка.

– В твоем возрасте верить в подобные вещи и строить воздушные замки, конечно, простительно. Ты очень переменился, Цезарий, и нельзя сказать, что к худшему. Но это не значит, что я одобряю твою нелепую затею. Пока я остаюсь при своем мнении и твоим союзником быть не обещаю…

Взгляд графа снова скользнул по залитому солнцем портрету.

– Повремени немного, – поколебавшись, сказал он, – приходи денька через два-три, тогда я сообщу тебе свое решение. Я вижу, ты стал взрослым мужчиной и – с моей поддержкой или без нее – имеешь право поступать как найдешь нужным…

– Дядюшка! – в порыве благодарности воскликнул Цезарий. – Чего бы я не сделал, чтобы угодить тебе… и всем вам. Только одного не могу – расстаться с людьми, которых люблю и которые меня любят!

– Люблю, любишь, любит, любят… – засмеялся старый граф. – До чего ты еще молод, Цезарий! Смотри, не утопи свою молодость в горьком море житейской низости и суеты.

Давно старый граф ни на кого не смотрел с такой откровенной симпатией. Казалось, он хотел еще что-то сказать, но тут дверь распахнулась и камердинер Бартоломей доложил о ясновельможных графах Августе и Вильгельме Помпалинских.

VII

Разрешите, уважаемый читатель, представить вам еще одного члена семейства Помпалинских. Он не похож на своих родственников. Это красавец в полном смысле слова: высокий, стройный, с темно-русыми, вьющимися волосами, белым, как у девушки, лицом и голубыми глазами с поволокой, унаследованными от матери-немки. Несмотря на крайне рассеянный образ жизни, частые посещения Парижа, Хомбурга, Вены – этих рассадников порока, калечащих, по всеобщему мнению, человека и нравственно, и физически, граф Вильгельм был воплощением молодости и здоровья. Особенно это бросалось в глаза при сравнении с Мстиславом. Моложе на два года и ведущий куда более размеренную жизнь, тот казался живым трупом, который гальванизировали только амбиция да вспышки гнева.

Бурная, богатая похождениями жизнь не изнурила Вильгельма благодаря воспитанию, полученному в доме отца. Граф Август сам увлекался верховой ездой, гимнастикой, охотой, плаваньем и с младенчества окунул в эту живительную стихию своего сына. Мстислав с раннего детства был свидетелем того, как отец и, особенно, мать пекутся и хлопочут о славе и процветании рода; в доме Вильгельма эти заботы и хлопоты заглушались шумом охоты и звоном серебряных кубков. В первом юноше лицемерие матери и вечные ее жалобы на судьбу убили радость жизни, и он зачах. Второй в праздной, безмятежно-веселой атмосфере родительского дома расцвел и расправил крылья.

Итак, и по характеру и по внешности двоюродные братья были полной противоположностью друг другу.

С Вильгельма хоть статую молодости и жизнелюбия лепи! Голубые глаза смотрят нежно и томно, яркие губы под золотистыми усиками улыбаются миру божьему, словно говорят: «Дорогой чародей, я твой поклонник и раб!»

Визит двух жуиров в мрачный кабинет неприветливого старца был непродолжителен. Войдя туда сразу после Цезария, который мчался теперь в гостиницу, отец и сын через несколько минут покинули кабинет и расстались на лестнице. Отец с задумчивой улыбкой на пухлых губах направился в апартаменты графини Виктории, а сын, напевая арию из оперетты Оффенбаха, наподобие солнечного луча или бравурной ноты, ворвался в полутемную, тихую гостиную Мстислава.

– Dieu des Dieux! [382]382
  Господи! (фр.)


[Закрыть]—останавливаясь в дверях, закричал он. – Неужели ты спишь, Мстислав! А мы с папой едем обедать к графу Гуте, там соберется веселая компания, а оттуда в английский клуб на партию écarté [383]383
  Карточная игра (фр.).


[Закрыть]. А ты тут спишь!

Мстислав не спал. Он лежал в шезлонге с сигарой во рту и глядел в потолок. Но оттого, что шторы на окнах были спущены и в комнате царил полумрак, его можно было принять за спящего.

– Я не сплю, Вильгельм, – сказал он, медленно вставая с шезлонга и стараясь унять нервную дрожь, вызванную неожиданным приходом и громким голосом двоюродного брата. – Мне немного нездоровится, боюсь, как бы к вечеру мигрень не разыгралась! Кроме того, je m’énnui furieusement! [384]384
  мне ужасно скучно! (фр-)


[Закрыть]

– Несчастный ты человек с этой твоей скукой и головной болью! А у меня отродясь не было мигрени, и я понятия не имею, что это за штука. Но посиди я дня три в твоей темнице, и у меня началась бы мигрень, судороги и в конце концов я пустил бы себе пулю в лоб с тоски.

С этими словами он подошел к окну, дернул за шнурок и поднял плотную сборчатую штору. Солнечные лучи залили комнату и тысячью отблесков заиграли на паркете, зеркалах и позолоченных рамах. Мстислав заморгал от яркого света.

– Так ослепнуть можно, – засмеялся Вильгельм. – Если будешь сидеть целыми днями в темноте, обязательно ослепнешь, tu deviendras aveugle, а жаль, в жизни есть, на что посмотреть!

– Все, что можно, я уже видел, – буркнул Мстислав и снова развалился в шезлонге. – Не понимаю, как тебе удается всегда быть в хорошем настроении? В жизни столько неприятностей, огорчений, забот…

– Что-нибудь случилось? Я ничего не знаю, дорогой! A-а, вспомнил! Папа в самом деле что-то говорил про Цезария, он, кажется, жениться вздумал на какой-то… chose, как бы сказал мой родитель… девице. Я только что встретил Цезария у дяди Святослава и даже не узнал его… У него сейчас вид tout à fait comme il faut [385]385
  вполне приличный (фр.).


[Закрыть], и я на вашем месте не чинил бы ему препятствий… Может, любовь благоприятно повлияет на него.

– Меня не интересует, как повлияет любовь на моего брата, – нахмурился Мстислав. – Я знаю одно: подобный мезальянс – скандал и позор для всех нас.

И ни моя мать, ни я, надеюсь, ни твой отец с дядей Святославом тоже, не допустим этого.

– Напрасно, mon cher. Зачем портить людям жизнь? Пусть себе влюбляются и женятся на здоровье. Я б на твоем месте j’en ferais mon profit Красивая, молодая невестка и вдобавок жена такого растяпы, как Цезарий… Да это, mon cher, просто находка!

– Ты рассуждаешь, как ребенок, Вильгельм, – рассердился Мстислав. – Тебе известно происхождение этой… девицы?

– Тра-ля-ля! – пропел Вильгельм. – Знаю, знаю, у нее нет прапрадедушек и прапрабабушек! По-моему, дорогой, красота и очарование вполне заменяют женщине родословную.

– Ты эгоист, Вильгельм! Тебе легко рассуждать, тебя лично ведь это не касается, но я уверен, ты сам никогда бы так не поступил и брату, будь он у тебя, не позволил.

– Ошибаешься, mon cher! – со смехом перебил Вильгельм. – Но довольно об этом! Мне уже и так все уши прожужжали рассказами о преступлении несчастного Цезария. Признаться, мне это порядком надоело. Куда интересней познакомиться с виновницей торжества. Говорят, она красавица! Как здесь душно, Мстислав! Просто дышать нечем! Удивительно, как ты до сих пор не задохнулся.

Он опять подошел к окну и открыл настежь форточку. А Мстислав, заслоняя рукой горло, закричал:

– Mais que fais tu donc, Guillaume? [386]386
  Что ты делаешь, Гийом? (фр)


[Закрыть]Я и так охрип! Закрой, пожалуйста, форточку!

– И не подумаю! – засмеялся Вильгельм. – Я слишком тебя люблю, cher cousin, чтобы позволить тебе тут коптиться на манер окорока! Как приятно потянуло свежестью! Надевай фрак и едем к графу Гуте!

– Mais tu es devenu tout à fait fou, Guillaume! [387]387
  Ты совсем сошел с ума, Гийом! (фр.)


[Закрыть]Закрой, пожалуйста, форточку!

– Одевайся и едем к графу Гуте!

– Mais tu es assommant [388]388
  Ты надоел мне (фр.).


[Закрыть]со своим графом! Закрой сейчас же форточку, Вильгельм! Я не могу рисковать здоровьем и подходить к открытой форточке…

– И не надо, иди к себе и переодевайся!

Мстислав в бешенстве дернул шнурок от звонка.

– George! – крикнул он вошедшему камердинеру. – Закрой форточку!

– George! – заслоняя собой окно, сказал Вильгельм. – Dis-moi, George [389]389
  Скажи мне, Жорж (фр.).


[Закрыть], сколько дней граф сидит дома?

– Их сиятельство пятый день никуда не выходят.

– Протухнешь, Мстислав, comme j’aime papa [390]390
  клянусь жизнью отца (фр.).


[Закрыть], протухнешь! – покатился со смеху Вильгельм.

– Tu mens! [391]391
  Ты лжешь! (фр.)


[Закрыть]– прикрикнул на камердинера Мстислав. – Tu mens, George! Три дня, а не пять. Закрой форточку, Жорж, сейчас же закрой форточку!

– Простите, граф, – кланяясь ответил слуга, – пять а не три…

– Quand je te dis [392]392
  Говорят тебе (фр.).


[Закрыть], три… Закрой форточку…

– Нет пять, граф.

С этими словами Жорж подошел к окну (возле которого все еще стоял Вильгельм и хохотал до упаду), потянулся к форточке, задел рукой стоявшую на столике вазу – она упала и разбилась вдребезги.

– Qu’a tu fais, George? Qu’a tu fais? [393]393
  что ты наделал, Жорж? Что ты наделал? (фр.)


[Закрыть]Закрой сейчас же форточку… Говорят тебе, три…

– Я разбил саксонскую вазу. Пять, ваше сиятельство…

– Voilà qu’il recommence! Va t’en, George! Va t’en! [394]394
  Опять ты за свое! Пошел вон, Жорж! Пошел вон! (фр.)


[Закрыть]Ты нарочно разбил вазу!

– Нет, не нарочно, я выполнял ваше приказание. А дома вы сидите пятый день…

– Три дня, insolent, menteur, sans-culotte que tu es! Va t’en! Va t’en! [395]395
  наглец, лжец, санкюлот, вот ты кто! Пошел вон! Пошел вон! (фр.)


[Закрыть]Ты нарочно разбил вазу!

– Нет, нечаянно! – бросил напоследок Жорж и, подальше обходя хозяина, выскользнул в дверь.

Мстислав заметался по комнате.

– О, жалкие людишки! – вопил он. – Лучше в пустыне жить со львами, с китами на дне морском…

– Ха, ха, ха! Однако у тебя замашки! В пустыне тебе тоже ни больше ни меньше как царя зверей подавай!

– Ни минуты покоя! – пропуская мимо ушей шутку брата, стонал Мстислав. – Надоедают, мучают, пристают, злят! Живешь как на острове, среди дикарей.

– Спасибо за комплимент! – со смехом сказал Вильгельм. – Но я не сержусь. Мне ведь не обязательно злиться, чтобы ощутить прелесть жизни. Надевай поскорей фрак и едем к графу Гуте.

Мстислав, стоя посреди комнаты, сердито смотрел на брата.

– Eh bien! – наконец сказал он. – Хорошо, поеду. Вы с Жоржем здорово меня разозлили. Это меня немного встряхнуло…

– Evviva! [396]396
  Ура! (ит.)


[Закрыть]Так надевай же фрак, Мстислав! Отец с минуты на минуту зайдет за нами!

– Mais… mais… [397]397
  Но… но… (фр-)


[Закрыть]меня ведь не приглашали…

– Qu'à cela ne tient! [398]398
  Пустяки! (фр-)


[Закрыть]Добряк Г утя всегда рад гостям. Tiens [399]399
  Кстати (фр.).


[Закрыть], поедешь с нами после обеда в клуб?

– George! – позвал Мстислав. – Mon frac et ma voiture! [400]400
  Фрак и карету! (фр.)


[Закрыть]Можешь взять себе что-нибудь из моих вещей!

Четверть часа спустя изящное тильбюри Вильгельма, запряженное могучим жеребцом, купленным за бешеные деньги, постукивая колесами, выехало из ворот. Вильгельм сидел на козлах с ливрейным кучером и держал шелковые поводья, на заднем сиденье непринужденно развалился граф Август, а рядом, как тонкий, прямой железный прут, торчал Мстислав с надутой, сонной физиономией и теплым шарфом на шее.

0 чем беседовал граф Август с невесткой во время своего непродолжительного визита – неизвестно. Но вышел он от нее необычайно довольный собой и с такой многозначительно-лукавой ухмылкой покручивал свой черный ус, словно хотел сказать: знай, мол, наших! Графиня, оставшись одна, с заговорщическим видом приложила палец к губам и, коварно улыбаясь, быстрыми, нервными шагами забегала по гостиной. Наконец она устала и остановилась у окна, и – кто бы поверил! – ее коралловые уста искривила злорадная усмешка.

– Mon Dieu! Mon Dieu! – взмолилась она. – Чего бы я ни дала, чтобы на месте Цезария оказался этот красавчик и баловень Вилюсь! Que ce demoiseau s’embourbe là-dedans… [401]401
  Пусть этот франт влипнет в эту историю… (фр.)


[Закрыть]и я буду поститься девять суббот pour t’en remercier, о Sainte Vierge! [402]402
  в благодарность тебе, о пресвятая дева! (фр.)


[Закрыть]

На другой день в небольшом уютном особняке графа Августа, в богато, но по-холостяцки небрежно обставленном кабинете долго не смолкал звонкий, молодой голос Вильгельма, время от времени прерываемый раскатами отцовского смеха.

Смеялись ли в резных шкафах старинные статуэтки – утверждать не берусь, зато сам коллекционер, чья румяная физиономия, как луна, выглядывала из пестрого шлафрока, слушая заграничные анекдоты, смеялся от души. Неторопливо, с наслаждением посасывая янтарный мундштук пухлыми губами, он довольно улыбался и любовно следил за ловкими, грациозными движениями сына, который, жестикулируя, смеясь и напевая, расхаживал по комнате.

Так прошло время до полудня.

– Papa, а что ты скажешь, если я отправлюсь сейчас с визитом к Лючии? – ни с того ни с сего воскликнул Вильгельм.

– Какой Лючии?

– Eh bien! К той самой, за которую отважно сражается наш бедный Цезарий. Меня эта история заинтриговала. Если девица – дурнушка, vogue la galère [403]403
  так и быть (фр.).


[Закрыть], пусть достается Цезарию или кому угодно, но хорошенькую куколку, право, жаль отдавать такому увальню.

– Кажется, она очень хороша собой. – Граф Август перестал смеяться и серьезно посмотрел на сына.

– Ха! Ха! Уж не видел ли ты ее часом, cher papa?

– Видел один раз, когда она выходила из гостиницы. Попросил швейцара показать. Красивая блондинка, и самое удивительное, elle a une mine tout à fait distinguée! [404]404
  вид у нее вполне изысканный! (фр.)


[Закрыть]

– A одета?

– Comme une reine! [405]405
  Как королева! (фр-)


[Закрыть]

– Vrai? [406]406
  В самом деле? (фр)


[Закрыть]Чего же вы тогда хотите от бедняги Це-зария? По крайней мере, хоть раз в жизни доказал, что не дурак. Жаль только, что роскошная блондинка достанется ему…

– А ты отбей! – подзадорил отец, лукаво подмигивая.

– С какой стати? – Вильгельм пожал плечами. – Разве мало на свете красивых блондинок? Зачем огорчать бедного Цезария и вдобавок мучиться потом угрызениями совести? Будь она моей невесткой, не зарекаюсь, может, не устоял бы перед соблазном…

– А ты соблазни ее сейчас, – перебил его граф Август, – и окажешь всем нам большую услугу. Пусть барышня влюбится в тебя, можешь даже на время увезти ее за границу, а потом… ты вернешься в Варшаву, а она к себе – в литовские леса. А Цезарий тем временем, может, пострижется в монахи… Самое для него подходящее…

– Однако у тебя коварные замыслы, cher papa, – разглядывая себя в зеркало, заметил Вильгельм. – Но у меня никакого желания нет ни барышню тайком за границу увозить, ни Цезария в монастырь упрятывать. По мне, пусть себе любят друг друга и будут счастливы. Взглянуть на эту литовскую диву, пожалуй, любопытно, но если ты возражаешь, не стану настаивать. Пойду опять к Мстиславу, шторы у него подниму, форточку открою… Как это я сам не догадался, что тебе, – раз ты против этого брака, – неприятно будет, если кто-нибудь из семьи отправится к ним с визитом…

– Да нет, – возразил отец, – познакомься с ними, Вилюсь, познакомься… Я знал: стоит вернуться моему милому, умному мальчику – и все утрясется.

– Ainsi soit-il! [407]407
  Да будет так! (фр.)


[Закрыть]Итак, еду в «Европейскую», вхожу в номер… Почтенная мамаша (этакое провинциальное чучело) встает при моем появлении… Кто я такой, ей уже известно: лакей доложил.

«Ваше сиятельство!» – «Сударыня!» – «Присаживайтесь, ваше сиятельство», – говорит она с невообразимым литовским акцентом. – «Благодарствуйте!»

Завязывается светская беседа. Я, разумеется, справляюсь, как нынче уродилась пшеница. Маменька отвечает, ничего, мол, слава богу! Тут вмешивается в разговор ее сынок: «Что вы, маменька! Пшеница в нонешнем году совсем никудышная!»– «Зато какие цветочки расцвели у меня в садочке!» – подает голос доченька. «Вы любите цветы?» – «Обожаю!» – «А голубей?» – «Ах, сизые голубочки!» – «И курочек?» – «Ах, хохлатушки! Как они ячмень любят клевать!»

Тут входит жених, я встаю… возлагаю свои братские длани на их юные, красивые головы и, благословив таким манером влюбленных, даю тягу. И чтобы поскорей забыть про маменькину пшеницу и доченькииых курочек, лечу завтракать к божественной Аврелии, которая, между нами говоря, ужасно мне надоела. Но это так, между прочим! Выпиваю с ней шампанского и мчусь домой, чтобы отчитаться перед тобой о новоприобретенном знакомстве.

Монолог сопровождался соответствующими жестами и модуляциями голоса, и граф Август хохотал до слез.

– Ах ты, проказник! – воскликнул он и, обхватив голову сына, звонко чмокнул его в белый, по-девичьи гладкий лоб. – Ну и насмешил! Но маменька с доченькой, кажется, совсем непохожи на провинциальных дурочек. Цегельский видел их и говорит…

– Цегельский подслеповат, – перебил Вильгельм, – кроме того, ему могло невесть что померещиться от страха – порученьице-то было не из приятных! Голову даю на отсечение, что они – провинциальные дурочки. Но это не беда! И у дурочек бывают смазливые мордашки! В жизни надо все испытать! Итак, лечу, дома буду около четырех… после завтрака у Аврелии! Bonjour, papa!

Трудно передать радость Цезария, когда Вильгельм, пулей влетев к нему в комнату, объявил, что немедленно, сию минуту, хочет ехать с визитом к его невесте.

– Надо загладить вину наших родственников, которые не хотят с ней знаться, – полушутя-полусерьезно сказал Вильгельм. – Женишься ты на ней или нет – не мое дело, но раз ты влюблен, я, как хороший брат, хочу с ней познакомиться.

Еще трудней описать, какое впечатление произвело в гостиной Книксенов появление двух графов сразу.

Цезарий был счастлив представить невесте хотя бы одного родственника.

Мамаша Книксен держалась как великосветская дама. Генрик оказался тем, кем и слыл в уездном обществе – молодым человеком extrêmement bien во всех отношениях. По телу Делиции под пышными оборками серебристого платья с голубой отделкой пробежала дрожь, но она поборола волнение и ответила на приветствие гостя с таким достоинством и грацией, таким очаровательным смущением на чуть зардевшемся лице, что Вильгельм, прежде чем сесть, посмотрел на это чудо красоты и невинности долгим томным взглядом.

Самый придирчивый глаз не нашел бы в них ничего, что обычно выдает провинциалов. Когда первый визит (ему полагалось по этикету быть коротким) подошел к концу, Цезарий проводил Вильгельма до подъезда.

– Поздравляю, Цезарий, у тебя недурной вкус! – сказал Вильгельм. – Твоя невеста красива и мила и вдобавок, кажется, неглупа! Не слушай никого и женись! Это сущий клад! – А когда осчастливленный Цезарий молча жал ему руку, он прибавил: – Да, кстати, я напросился к ним на завтра в гости… Правда, это не принято. Но я противник светских условностей. Главное, самому получить удовольствие и доставить его другим, а остальное – ерунда! Значит, завтра в час я за тобой заеду, и вместе отправимся к ним. Хорошо?

Цезария так обрадовало внимание двоюродного брага к его невесте, что он сотни раз готов был повторять: «Хорошо!» Поднимаясь по лестнице, он поклялся Вильгельму в верности до гроба и, случись в этом надобность, не колеблясь, кинулся бы для него в огонь и воду.

Но радость Цезария была омрачена странной переменой, происшедшей в его отсутствие с дамами. Пани Книксен в продолжение всего дня была задумчива и как будто чем-то расстроена; время от времени она бросала тревожные взгляды на дочь, а та, бледная, с лихорадочно блестящими глазами, сидела молча, едва отвечая жениху.

Поздно вечером Цезарий решился на отчаянный поступок – взял невесту за руку и, заглядывая в полуопущенные глаза, робко и тихо заговорил о близкой свадьбе. Но Делиция вдруг вскочила и, закрыв лицо батистовым платком, с громким плачем выбежала в соседнюю комнату и захлопнула дверь. Мать выскочила следом за ней, но скоро вернулась – расстроенная, в слезах – и сказала, что ее беспокоит здоровье дочери у которой в последнее время бывают нервные припадки. Она думает, не откладывая, завтра же пригласить на консилиум варшавских светил.

Но на следующий день услуги светил не понадобились: барышня свежая, как лилия, с кокетливой улыбкой на влажно поблескивавших коралловых губах как ни в чем не бывало встретила в гостиной молодых людей. Цезарий еще не оправился после вчерашнего потрясения, и на лице его лежала печать беспокойства и грусти, И по сравнению с его бледным лицом и поникшей фигурой особенно выгодно выделялся живой, веселый красавец Вильгельм. Он то и дело подсаживался к Делиции, непринужденно болтал с ней и просил разрешения называть ее заранее сестричкой.

Это разрешение ему было дано среди взаимных улыбок и взглядов, в которых наблюдательный человек заметил бы нечто большее, чем просто светскую любезность и родственные чувства: в них выражалось неудержимое влечение двух пылких натур друг к другу. От мечтательной жаждущей любви девицы к беззаботному, как птица, юноше, привыкшему к легким победам, пробегали невидимые магнетические токи, и, казалось, воздух вокруг был насыщен страстью.

Вильгельм просидел у них два часа; время приближалось к обеду, а он не собирался уходить. Наконец, смеясь и бросая умоляющие взгляды на пани Книксен, он воскликнул:

– Comme j’aime papa! [408]408
  Клянусь жизнью отца! (Фр.)


[Закрыть]Делайте со мной что хотите, но добровольно я отсюда не уйду. Зовите лакеев, велите выносить меня на руках, но предупреждаю – я буду сопротивляться…

Разумеется, обе дамы и Генрик поспешили его уверить, что будут польщены, если он останется у них обедать и пить чай.

– Мы, провинциалы, – с обворожительной улыбкой прибавила пани Книксен, – не придаем слишком большого значения этикету, и добрые друзья нам дороже чопорных гостей.

Вильгельм с ужимками избалованного расшалившегося ребенка поцеловал у пани Книксен руку и снова подсел к Делиции:

– Не правда ли, мы с вами брат и сестра?

– Решено и подписано, – улыбнулась Делиция.

– Значит, я – очень несчастный брат, а вы – плохая сестра.

– Почему?

– Позвольте по-братски поблагодарить вас за разрешение остаться – тогда я буду счастливым братом.

Делиция вспыхнула и надменно посмотрела на него.

– Граф! Я из тех сестер, которые умеют наказывать невоспитанных братьев, – сказала она и отошла к окну, где стоял Цезарий, и с кокетливой улыбкой стала ему что-то говорить. Вильгельм следил за ней с нескрываемым восхищением, а когда она подняла на Цезария ласковые, голубые глаза, он отвел взгляд, и лицо его омрачилось.

Пани Книксен была мастерицей устраивать интимные дружеские обеды; никто не умел так искусно, как она, направлять разговор и поддерживать за столом веселое, приподнятое настроение. Ей по мере сил помогали дети: сын спокойно, со знанием дела, дочь – с пленительной застенчивостью.

За обедом Вильгельма окончательно покорило и очаровало это милое, радушное семейство. Цезарий молча любовался веселыми, оживленными лицами; он добровольно уступил двоюродному брату первенство, и тот всецело завладел разговором и вниманием дам. Когда встали из-за стола, Цезарий взял Вильгельма под руку и, отведя в сторону, шепнул на ухо:

– Правда, она очаровательна? И все они такие милые и добрые?

– Да, да, Цезарий! – искренне подтвердил Вильгельм. – А я и не подозревал, что на литовских болотах растут такие чудесные цветы. Ты, Цезарий, родился в сорочке, я тебе завидую!

Ce pauvre César впервые в жизни торжествовал победу: его лицо светилось счастьем, движения обрели Уверенность и силу. Он был красив внутренней, духовной красотой; душа этого юноши, долгие годы скованная оцепенением, а теперь пробужденная возвышенными чувствами и мыслями, озаряла его волшебным светом.

Но Делиция в этот день меньше, чем когда бы то ни было, обращала внимание на своего жениха, на его оду– ^х°творенную красоту, рожденную любовью к ней и предназначенную для нее. Зато два часа проболтала она с Вильгельмом об операх, которые слушала с матерью на прошлой неделе.

Вильгельм в самом деле обожал музыку и жить без нее не мог. Оперы и концерты разных знаменитостей составляли для него главную прелесть европейских столиц. Музыка имела над ним огромную власть, словно в душе у него были натянуты чуткие к малейшему прикосновению струны.

Разговор о музыке, естественно, привел молодую пару к фортепьяно, возле которого стояла этажерка с нотами. Как знать, не встретилась ли белоснежная, дрожащая от волнения рука Делиции с горячей рукой Вильгельма, когда они искали на этажерке свои любимые романсы. А через четверть часа их чистые, как хрусталь, и, как сама юность, сильные голоса слились в мелодичном, нескончаемом дуэте.

Делиция сидела за фортепьяно, Вильгельм стоял позади и опирался рукой на спинку ее стула; его глаза были устремлены не на раскрытые на пюпитре ноты, а на пышные, волнистые волосы юной музыкантши.

За первым романсом последовал второй, потом пела соло Делиция, потом – Вильгельм, а она аккомпанировала. Их голоса, подобно льнущим друг к другу языкам пламени, то плавно и согласно сливались, то взмывали ввысь, к недосягаемым вершинам счастья и любви.

Они пели в тот вечер очень долго, словно их силы питал неиссякаемый источник, забивший в их серд-цах.

Пани Книксен сидела на диване молчаливая и неподвижная, не спуская тревожных и счастливых глаз с молодой пары. С таким трудом и искусством спряденная ее руками тонкая нить будущности дочери рвалась на глазах.

Правда, рядом нежданно-негаданно протянулась другая, более блестящая. Но достаточно ли она прочна, чтобы выдержать груз ее упований и надежд? А вдруг обе нити лопнут, исчезнут в тумане тщетных иллюзий и ловкие пряхи останутся с пустыми руками? Вот какие мысли и сомнения терзали пани Книксен.

Генрик – тоже любитель попеть и побренчать на фортепьяно, время от времени присоединялся к молодой паре. А Цезарий сидел в нише окна в полумраке и одиночестве и ничего не слышал, кроме голоса невесты. Он то, как волна, ласково баюкал его, то швырял в пенистые, бурлящие водовороты, а когда взмывал ввысь – к сверкающему небосводу и там бушевал, полный тоски и нетаимой страсти, по телу юноши пробегала сладостно-мучительная дрожь неведомого ему доселе восторга. Он не сомневался, как не сомневался в том, что живет и любит, что она поет для него и звуки ее голоса – это любовное признание, посылаемое ее сердцем его сердцу. И в ответ на эти призывы из полутемной ниши к залитой ярким светом девушке летели гимны беззаветной, лучезарной любви, слагаемые в душе Цезария. Его глаза, полуприкрытые рукой, то сияли, как звезды, то затуманивались слезами благодарности к той, которая подарила ему это необъятное счастье, вернула к жизни, пробудив в нем человека, способного любить, мыслить и дышать полной грудью.

Далеко за полночь стихли в гостиничном номере музыка, пение и разговоры, и мать с дочерью, оставшись наедине в полутемной комнате, посмотрели друг другу в глаза.