Текст книги "В году тринадцать месяцев"
Автор книги: Эдуард Пашнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
Он виртуозно умел цитировать, присоединяя нужные ему строки последовательно к одному, другому, третьему четверостишию.
«На первом листике встречаешь… А на последнем прочитаешь: «Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня»… В такой альбом, мои друзья, признаться, рад писать и я».
И еще раз… Он создавал свою цитатную поэму.
«Тут непременно вы найдете два сердца, факел и цветки. Тут, верно, клятвы вы прочтете в любви до гробовой доски. Какой-нибудь пиит армейский тут подмахнул стишок злодейский. В такой альбом, мои друзья, признаться, рад писать и я».
Он старался повторением ключевых строк обратить внимание на приметы, присущие альбомам современных девушек. Переписывают же они по сей день друг у друга слова: «Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня».
Анна Федоровна оглянулась назад и поразилась, с каким вниманием девчонки следят за выражением лица этого человека. Глаза и губы девчонок отраженно повторяли его улыбку. Разговаривая с аудиторией, цитируя стихи, В. Г. Дресвянников размеренно ходил туда и обратно и слегка кланялся при каждом шаге, словно сам с собой все время соглашался.
Пальцы его рук все время были в движении. Подцепив заусенец и выкручивая его из-под ногтя, он морщился сквозь улыбку. И это странным образом гипнотизировало аудиторию. Его слушали с напряженным вниманием, и некоторые девчонки вслед за ним морщились и даже кивали, попадая в его ритм. Хотя говорил он не очень хорошо, ходил и бубнил себе под нос:
– Пушкин в 1832 году подарил Смирновой-Россет такой альбом. Пушкин сам написал название и записал в альбом свои стихи: «В тревоге пестрой и бесплодной»… Теперь по этому пушкинскому альбому мы можем воссоздать атмосферу салона Карамзиных. Альбомная лирика двадцатых – сороковых годов… прошлого столетия… оказывала влияние даже на пушкинскую лирическую поэзию. Поэт Языков в послепушкинские пятидесятые года жаловался на исчезновение альбомов в прозаическое и пошлое время. Не альбомы пошлые, даже если в них встречаются кое-какие вольности. Время пошлое, в которое исчезают альбомы. Поясню! Для этого мне надо вернуться немного назад, в допушкинское время. Наиболее ранние альбомы в собрании Рукописного отдела Πушкинского дома относятся ко второй половине XVIII века. Это так называемые штамбухи, распространившиеся в XVI–XVII веках в Германии…
Нина Алексеевна решительно поднялась.
– Виктор Григорьевич, извините. Мы пригласили киномеханика на определенные часы. Я боюсь, мы просто не успеем…
– Хорошо, давайте сначала посмотрим кино, – сказал он и сел в первом ряду на свободное место, положив ногу на ногу, начал покачивать носком ботинка.
Но когда погас свет и застрекотал узкопленочный аппарат, В. Г. Дресвянникова вызвали в коридор. Там уже стояли Нина Алексеевна и Анна Федоровна.
– Я немножко отвлекся, – сказал он, улыбаясь, – извините, страсть коллекционера.
Нина Алексеевна закурила и, заговорив, стала пускать дым в сторону и смотрела в сторону.
– Это ничего. Интересно. Но немного, как бы это сказать… не по теме.
– Всю жизнь так живу… Не по теме.
– Вряд ли наши нежные девы поймут правильно, – сказала Анна Федоровна. – Лично мне интересно… Добавление к «Евгению Онегину» – это интересно. Но не могу я, Виктор Григорьевич, согласиться, хоть режьте, что альбомы наших дев представляют историко-литературный интерес.
– Да, да, – соглашался В. Г. Дресвянников. – Это все проблематично.
– Я вам скажу честно. – Нина Алексеевна стряхнула пепел в бумажку, свернутую коробочкой. – Я против этих альбомов. Была и буду! Они записывают туда всякую чепуху. А иногда, извините за выражение, и похабщину.
– Да, да, я знаю, – сказал В. Г. Дресвянников.
– Но тогда непонятно, зачем вы так говорили. Мы боремся с этими альбомчиками, анкетами…
– Живу не по теме, думаю не по теме. Но после фильма даю обещание держаться темы, честное слово.
Нина Алексеевна с сомнением посмотрела на него.
– Только вы, пожалуйста, не очень долго держите их после фильма. Им уроки надо готовить. И родители будут волноваться.
– Хорошо, хорошо, я понял.
Глава пятнадцатая
После фильма В. Г Дресвянников говорил только об экранизации пушкинских произведений – «Капитанской дочки» и «Дубровского». Потом девчонки задавали вопросы, он отвечал. Он любил отвечать на вопросы. Тут можно говорить не по теме. О чем спросили, о том и говорить. Но, воспользовавшись паузой, Анна Федоровна поднялась, поблагодарила его от имени школы, пожала руку. Все захлопали. В. Г. Дресвянников под аплодисменты вышел вместе с учительницами в коридор и уже в коридоре почувствовал, что обе женщины потеряли к нему интерес. Они его сопровождали в учительскую, идя не рядом с ним, а чуть впереди, а когда вошли в учительскую, разошлись в разные стороны, и он остался один перед шкафами, за которыми, он помнил, висела одежда. И он там тоже повесил свое пальто и шапку на вбитый в шкаф с тыльной стороны гвоздь. Но сейчас он не мог вспомнить, с какой стороны заходил за шкафы, и ему пришлось обратиться к молоденькой учительнице. Она его привела туда. В пыльном углу около батареи какая-то женщина, сидя на скрипящем стуле, переобувалась, натягивая с трудом на толстые ноги сапоги. Она недовольно покосилась. В. Г. Дресвянников накинул на шею шарф, не расправив его, натянул пальто и, не застегиваясь, держа шапку-пирожок в руках, вышел из-за шкафов. Он хотел попрощаться с учительницами. Но Анны Федоровны не было видно. А Нина Алексеевна стояла к нему спиной у дальней стены, разглядывала какой-то график, поправляя что-то в нем. В. Г. Дресвянников вышел в коридор и торопливо, спеша поскорее выбраться из школы, зашагал по коридору. С его оригинальными мыслями всегда было так. Он поражал воображение слушателей, пока они не замечали подмены. Его мысли и оригинальными-то были за счет подмены. Он незаметно в своих рассуждениях подменил школьные альбомчики с песенками «Мой дедушка разбойник» и «Чап-чап-чары» альбомом Смирновой-Россет, куда записывали свои стихи Пушкин, Плетнев, Вяземский, Лермонтов. Не то чтобы он делал это сознательно, по принципу – там альбом и тут альбом, там птица и тут птица; неважно, что там птица-орел, а тут птица-курица. Увлекся возможностью столкнуть учителей с тем, кого они больше всех «уважают» – с Пушкиным. «Вы ругаете альбомы девчонок за то, что рисуют сердце, пронзенное стрелой, цветочки… А Пушкин сказал: «В такой альбом, мои друзья, признаться, рад писать и я». Все!»
Сейчас В. Г. Дресвянников думал, что, вероятно, в признании Пушкина сказался его демократизм, любовь ко всему простому, народному. Но записывал-то свои стихи он в альбомы светских дам. Думая о том, что его оригинальные мысли об «альбомах нежных дев» не произвели на учительниц, по-видимому, никакого впечатления, В. Г. Дресвянников шел по улице, поглядывая исподлобья, враждебно на прохожих.
На пешеходном светофоре горела красным светом фигурка стоящего человека. В. Г. Дресвянников остановился. Мимо мчались автомобили, потом все сразу сбавили скорость. Загорелась фигурка зеленого человека. В. Г. Дресвянников ступил на проезжую часть, и тут его догнали девчонки.
– Виктор Григорьевич, извините, пожалуйста…
Он обернулся. Перед ним стояла девушка. Красный беретик, румяные от быстрого бега щеки, нежная бледность лица и большие светло-зеленые глаза – Лялька Киселева. В. Г. Дресвянников вернулся на тротуар, Лялька слегка отошла назад, уступая ему место на тротуаре. Она была в сером, широко расклешенном книзу пальто с большим круглым воротником, расстегнутым, несмотря на прохладную погоду. Губы, раскрытые для дыхания, она складывала на короткое мгновенье, проглатывая слова, а в паузах дышала, не закрывая рта. Лялька считалась слабенькой девочкой, не ходила на лыжах, не бегала, пропускала уроки физкультуры. Но тут ей пришлось бежать, потому что никто из девчонок не решался догнать В. Г. Дресвянникова, хотя всем хотелось с ним поговорить, спросить его о том, о чем они не решались спросить в школе при учителях.
– Понимаете… Мы лучше сами… Не надо через учителей… альбомы…
Подбежали другие девчонки,
– Вы знаете, какие они, – сказала Маржалета про учителей и махнула рукой.
– «Анкеты» вы собираете? – опять спросила Светка Пономарева.
Ее голос заглушили более громкие, более напористые голоса:
– Учителям отдашь, они потом начнут…
– Прорабатывать будут, нотации читать.
– Виктор Григорьевич, а правда, что Высоцкий женился на Марине Влади?
Девчонки его окружили, задавали ему вопросы наперебой. Он успевал выслушивать их, но не успевал отвечать. Он улыбался, вертел головой, потом сказал:
– Пойдемте, а то мы мешаем.
Они действительно загораживали пешеходную дорожку, и, чтобы не мешать, В. Г. Дресвянников двинулся вдоль улицы, окруженный девчонками. Алена тоже была здесь. Ей хотелось поговорить с критиком и искусствоведом о стихах. Она решила отдать ему свой «Бом-бом-альбом» и свои стихи, чтобы он сказал: сто́ит ей писать или нет? Конечно, она знала сама – сто́ит. Писать она будет! Но хотелось, чтобы это же самое ей сказал критик. Алена заходила и с левой, и с правой стороны, но перевести разговор на литературу ей не удавалось. Маржалета и Лялька Киселева завладели вниманием критика, и еще мешали очень сильно своими глупыми вопросами две девчонки из 8 «А» – Петрушина и Маташкова.
– Виктор Григорьевич, а на ком женат Тихонов?
– Виктор Григорьевич, а что сейчас делает Соломин?
В. Г. Дресвянников знал личную жизнь актеров отчасти тоже так, по слухам, но по слухам более достоверным, поскольку был все-таки связан и с областным клубом любителей кино, и с областным управлением кинофикации. На улице он отвечал на вопросы не бубня, как в школе, а более энергично, даже с некоторым задором. Каждый свой ответ сопровождал жестом. Спросила Лялька про Высоцкого, В. Г. Дресвянников, отвечая, положил ей руку на плечо и так шел, держа руку на плече, пока длился ответ. Удивилась Маржалета тому, что Высоцкий жил в Москве, а Марина Влади в Париже, В. Г. Дресвянников стал объяснять ей, взял за локоть, потом погладил плечо, снял пылинку с груди, выпирающей у Маржалеты даже сквозь пальто. Все это такими летучими машинальными движениями, бережно, внимательно.
– Виктор Григорьевич, вы куда сейчас идете? Вы где живете? Мы вам принесем альбомы домой.
– Я живу в противоположном конце. Я не знаю, куда вы меня ведете.
– Мы никуда… Мы здесь живем, – сказала Светка Пономарева. – Я вот в этом доме. Хотите, я сейчас вам принесу? Вы «Анкеты» собираете? – Ее наконец услышали, она торопливо принялась объяснять: – Там такие вопросы на каждой странице: «Твое хобби? Что ты больше всего ценишь в девушке? Что бы ты сделал, если бы нашел миллион?»
– Да, да, – сказал В. Г. Дресвянников. – И «Анкеты» тоже. Все разновидности альбомов, какие есть.
Он взял Светку за пуговицу пальто, покрутил. И у нее снял «пылинку-пушинку» с груди. У Маржалеты была воображаемая, а у Светки в самом деле он нашел на пальто пушинку. Светка хотела еще что-то спросить, но когда В. Г. Дресвянников взялся за пуговицу, она осеклась, а когда он ловил прилипшую к жатой ткани пушинку, она стояла замерев, не шевелясь, потеряв всякую способность разговаривать.
Светка Пономарева жила в доме, где был магазин «Электроника», прямо над магазином, на шестом этаже. Она убежала за тетрадкой, радуясь тому, что может оказать услугу такому интересному, ласковому человеку. Найдя тетрадку, она выглянула в окно. Внизу остались только Лялька Киселева и В. Г. Дресвянников. Они прогуливались вдоль стеклянной стены магазина.
За стеклом вплотную к улице стояли низенькие столики, кресла, между ними – кадки с пальмами. В креслах сидели покупатели, читая проспекты или отдыхая. Это был единственный в городе магазин, в котором наружные стекла не использовались для рекламы товаров. В глубине между зеркальными колоннами стояли медленно вращающиеся стеклянные шкафы, где на стеклянных полочках стояли транзисторы, электронно-счетные машинки, маленькие телевизоры. Вращающиеся шкафы и товары в них хорошо были видны с улицы.
В. Г. Дресвянников и Лялька ходили по плитам тротуара, поглядывая на проносящиеся по шоссе автомобили, на деревья бульвара по ту сторону шоссе, на снег, лежащий на бульваре, и на пальмы за стеклами магазина.
На асфальтовом шоссе снега уже не было, на тротуаре его тоже растолкли, растоптали. Снег остался только под деревьями, в щелях между плитами да кое-где налип бугорками на плиты, образовав наледи. Когда они подходили к таким скользким местам, В. Г. Дресвянников брал Ляльку под руку, осторожно вел, потом отпускал. Лялька нисколько не смущалась.
– Вы не можете представить, – говорила она, – какие в девятом классе есть еще дети. Фантики собирают.
– Фантики? – спросил В. Г. Дресвянников.
– Да… Нас только несколько человек, которые, можно сказать, переросли школу. Остальные все, понимаете… кантри.
– Кантри?
– Да, сельские. Им бы только побегать по зеленой травке. Некоторые, знаете, совсем дети. Особенно мальчишки. Они такие маленькие. И вообще кантри, в смысле интересов. И альбомчики у нас ведут – кантри. Вы там не найдете ничего интересного. Переписывают друг у друга «люби меня, как я тебя» и вообще всякие песенки. Я никогда не переписывала.
– А ваш альбом? – спросил В. Г. Дресвянников. – Вы мне его покажете? – Он невольно перешел на «вы» с Лялькой Киселевой, потому что она держалась по-взрослому и разговор вела с ним взрослый.
– У меня нету. А почему я вас догнала, да? Они все стеснялись. Пришлось мне вас догнать, хотя я бегать не люблю. – Они дошли до угла и повернули назад. – Вы читали новую повесть Юрия Трифонова?
– Да, – сказал В. Г. Дресвянников. – Городские повести Юрия Трифонова я все читал. Сильная литература.
– А у нас есть такие, которые не читают. У нас, не хочется говорить, но если честно, почти все такие. Их интересуют только детективы, научная фантастика. А «Вокруг Пушкина» вы читали?
– Нет. Я слышал, что есть такая книга, но не читал. Даже не видел.
– Я читала и, естественно, видела. – Она засмеялась. – Хорошо издали, с супером. Мы бы, конечно, сами не достали, с книжками стало так трудно. Мой папа – дирижер. Он работает в нашей опере. Ему принесли…
– Дирижер, – уважительно удивился В. Г. Дресвянников.
– Да, – небрежно ответила Лялька, – ни одного вечера дома, все за пультом и за пультом. Там, в этой книжке… изложен новый взгляд…
Прибежала Светка Пономарева. В. Г. Дресвянников взял тетрадку, начал ее разглядывать, и поскольку Лялька молчала, пришлось Светке поддерживать разговор.
– А вот здесь – пожелание, – сказала она. – Там вопросы и ответы, а здесь пожелание хозяйке тетради Мишка Зуев, комик, написал…
«Что пожелать тебе, не знаю, ты только начинаешь жить. От всей души тебе желаю с хорошим мальчиком дружить».
Лялька посмотрела на В. Г. Дресвянникова. В ее взгляде было: «Я вам говорила, ничего, кроме глупостей, вы тут не найдете».
После Светки Пономаревой ближе всех к «Электронике» (через два дома) жила Алена. Она достала из нижнего ящика «Бом-бом-альбом», не раздеваясь, присела к столу, переписала на отдельный листок стихотворение «Береза». Переписывая, думала: «Вот бы напечатать. Он связан с газетами, отнесет и напечатают. Очень просто. Вот было бы… Утром мать Сережки развернет газету, увидит стихи, увидит портрет знакомой девочки, скажет: «Сережа, это не вашей девочки стихи?» Алена размечталась, потом спохватилась: «Ой, скорей, а то уйдет».
Пробегая под аркой, Алена остановилась: «Ой, Марь-Яну забыла разыскать!» На душе стало смутно. Но тут Алена увидела нацарапанные на темной стене арки слова: «Алена хорошая» и забыла про Марь-Яну. Какой-то дурак в подъезде пишет и здесь нацарапал. Но все-таки приятно. Алена вышла из арки и опять припустилась бегом, но, поравнявшись с магазином «Электроника», опять остановилась, посмотрела сквозь стекла на вращающийся внутри магазина шкаф с красивыми вазами из толстого стекла. Этот шкаф, единственный во всем магазине, подсвечивался снизу голубоватым светом. Вазы, стоящие в нем, не продавались. Под каждой лежала табличка, как в музее, где сообщалось, в каком году какой завод их будет выпускать. Под голубым кувшином в прошлом году лежала табличка с указанием 1974 года. Теперь положили новую.
Алена подошла к девчонкам, к В. Г. Дресвянникову, протянув тетрадь, сказала:
– Вот!
А листочек со стихотворением оставила в руке и тут же скомкала, спрятала в карман пальто. Она не собиралась этого делать, а когда сделала, поняла: наказала себя за невнимательность, за то, что поддалась общей суете… Алена с досадой пнула льдистый бугорок, нахмурилась…
Принесли свои тетради Маржалета, Нинка Лагутина. А девочки из 8 «А», Петрушина и Маташкова, не вернулись.
– К сожалению, я больше ждать не могу, – сказал В. Г. Дресвянников. Он забрал альбомы и ушел.
Девочки постояли, посмотрели ему вслед. Они испытывали легкое разочарование. Произошло что-то странное. Прятали альбомы от родителей, от учителей. Выбирали тайные минуты для того, чтобы полистать, записать новую песню, стишок про любовь. Пришел чужой человек, мужчина, попросил – и они отдали. И еще бежали за ним, чтобы взял. Ну и что – взял. И ушел.
– Посмотрим, что в магазине? – предложила Нинка Лагутина.
Посмотрели на нее, постояли, зашли в магазин. Нинка Лагутина надолго задержалась у прилавка, где продавались термосы. Ляльку Киселеву и Маржалету интересовала посуда: хрусталь, фарфор. Алена остановилась перед витриной с телевизорами. Она думала: «Телевизоры, телевизоры, телезрители – дневники отдать не хотите ли? Хотим, – отвечала она себе, – отдали и так далее…»
Постепенно все собрались около витрины с телевизорами.
– Хорошие чайные сервизы есть, на шесть персон. – сказала Лялька Киселева.
– Тетки, а у меня там – склеенные страницы, – сказала Маржалета.
– Какие? – удивилась Светка Пономарева.
, – Дневник… Расклеит, прочтет! – Она приложила ладонь к щеке и зажмурилась.
– А зачем – склеенные?
– Бэби! – Маржалета даже отвернулась. Таких девчонок, как Светка Пономарева, которые еще не влюблялись, не целовались и не знают, что существуют специальные страницы для записи сердечных тайн, она называла высокомерно «бэби».
В «Бом-бом-альбоме», в «Песеннике» или даже в «Дневнике моей жизни» в двух-трех местах выбирались парные страницы, заполнялись самыми жуткими охами и вздохами и склеивались. Прочесть секрет можно было только разорвав эти страницы в определенном месте, где был нарисован цветочек.
– Ну и что? У меня там нарисована и заклеена неприличная загадка, – сказала Нинка Лагутина. – Не догадается. А догадается – пусть. Угадай-ка, угадайка – интересная игра.
На улице они еще больше развеселились, представив, что будет, если критик расклеит страницы и увидит неприличную загадку. Алена смеялась до самого дома. Но едва закрылась за ней дверь подъезда – сразу стало грустно. Отдала чужому человеку то, что отдавать не следовало. Это было ясно.
Глава шестнадцатая
Анна Федоровна осторожно шла по скользкому, покрытому прозрачным льдом тротуару. Какой-то парень в распахнутой шубе, лохматой шапке, съехавшей на затылок, и с огромным портфелем в руке пробежал мимо, прокатился по льду. Пока катился, успел обернуться и, проехав несколько метров назад пятками, остановился перед учительницей. От неожиданности она тоже остановилась.
– Здравствуйте, Анна Федоровна, – радостно сказал парень. – Я вас из автобуса увидел.
Учительницу ослепила желтая меховая подкладка его богатой широко распахнутой шубы. Из-под свисающего свободно пушистого шарфа выглядывал черный узкий галстук, заправленный под пуловер. Круглые румяные щеки пылали здоровьем, и Анна Федоровна не сразу признала в этом самодовольном, радостно улыбающемся человеке своего бывшего ученика.
– Здравствуйте, – повторил он, – не узнали?
– Смирнов? Нет, почему же, узнала, – ответила Анна Федоровна, действительно узнав в этой шапке, шубе и портфеле своего ученика. – Ну, как живешь? – Встреча была ей неприятна.
– Хорошо, – охотно ответил Смирнов. – Вот вы в меня не верили… Помните, как вы меня…
Он засмущался и, не договорив, опустил портфель на лед и склонился над ним.
– Хочу подарить вам свою книжечку, – с подчеркнутой скромностью, не поднимая головы, объяснил он, возясь с замками портфеля.
– Ты в какой же области… специалист?
Желто-голубые тоненькие брошюрки лежали в портфеле в несколько рядов. Смирнов выхватил одну, выпрямился, достал из кармана толстую многоцветную шариковую ручку и красной пастой сделал дарственную надпись, а зеленой подписался. Получился разноцветный размашистый автограф.
– Спасибо, – сказала учительница, принимая книжку. Она машинально раскрыла ее на середине, увидела ровные строчки стихов, виньетки на полях, посмотрела на обложку – действительно: «Юрий Смирнов. Стихи».
Ее бывший ученик наслаждался впечатлением. Он даже забыл поднять с земли портфель, стоял и смотрел в лицо учительнице. Книжка называлась «Главная улица».
– Вот как … «Главная улица»? – сказала Анна Федоровна.
– А вы мне по сочинению ни разу больше тройки не поставили, – тоном великодушного победителя сказал он.
– Ты, значит, стихи пишешь? Поэт? Зашел бы как-нибудь в школу, мы бы вечер устроили.
Он наконец поднял с земли портфель, поставив его на колено, застегнул замки.
– Зайду обязательно. Сейчас я, буквально на этих днях, уезжаю с бригадой московских поэтов и композиторов на БАМ. Вы все в той же школе? Ну, я имею в виду, в нашей, тридцать восьмой?
– Да.
– Ну, я побежал.
Учительница кивнула, показывая, что благодарит за книжку и прощается. Юрий Смирнов убежал. Держа книжку в руке, Анна Федоровна медленно шла, смотрела ему вслед, пока он не скрылся в толпе. Мальчишкой Юрий Смирнов был толстым, ленивым. Сидел, правда, за первой партой, но когда ему было скучно, зевал ей прямо в лицо. Это ему она сказала: «Дурак!» «Как же из таких толстых мальчиков получаются поэты? – подумала она. – Как же я не заметила, что он поэт? Я же учительница литературы».
Юрий Смирнов и сейчас был толстый, но убежал резво – на БАМ с группой московских поэтов и композиторов. Анна Федоровна вспомнила, что видела в местных газетах стихи какого-то Юрия Смирнова, но ей в голову не пришло, что это тот самый, зевающий на уроках литературы мальчик.
Анна Федоровна несла книжку в руке. Собиралась положить в сумку, но за невеселыми мыслями забыла. Так и шла – в одной руке сумка, в другой – книжка. И пригласить в школу не сумела, не смогла побороть неприязни. Представлялась такая возможность – пригласить в школу поэта, который у нее учился. А она только удивилась.
Раздеваясь в учительской, Анна Федоровна поставила сумку на стул, а брошюру перекладывала из руки в руку, словно боялась положить и потерять.
– Что это у тебя? – поинтересовалась Зоя Павловна.
– Не знаю. Я не знаю.
– Как не знаешь? Вот я держу письмо, а у тебя в руках книжка. Ты что? Что за книжка? Мой корреспондент наклеивает только королевские марки. Голубые королевы, желтые, зеленые.
Она показала конверт. Анна Федоровна посмотрела, сказала:
– Да… Извини, мне сейчас не до королев.
– Да я и не собираюсь навязываться со своим письмом.
Но она именно потому и завела разговор о книжке, что хотела поговорить о письме, полученном из Англии. Она показывала в учительской каждое письмо, зачитывала отрывки, в которых английский корреспондент благодарил ее за присланные книги и за помощь в его переводческой деятельности. Майкл Эльберт переводил поэмы Есенина «Анна Снегина» и «Черный человек».
Зоя Павловна пожала плечами, поискала глазами кого-нибудь, с кем можно поделиться удивлением. Но все были заняты, озабоченно отбирали наглядные пособия, переговаривались сухими короткими фразами по делу.
Анна Федоровна вошла в класс, кивнула, не повышая голоса, поздоровалась. Жизнь снова вошла в свою привычную колею. Учительница раскрыла журнал, пробежала взглядом по пустым местам, отметила, кого нет. Не поднимая от журнала головы, глядя на фамилию Юрия Лютикова, сказала:
– Юрий…
И замолчала. В классе было три Юрия, и все они насторожились, ожидая, кого она вызовет к доске. «Только не меня! Только не меня!» – шутовским шепотом говорил Юрка Лютиков.
– Юрий Смирнов, – сказала Анна Федоровна.
Класс недоуменно замер.
– Меня, что ли? Только я не Юрий. Я – Игорь Смирнов.
– Нет, не тебя.
Она пододвинула на середину стола желто-голубую книжку.
– Анна Федоровна, вы, наверное, спутали с 9«Б», – сказала Раиса Русакова. – У бэшников есть Юрий Смирнов. У нас – нету.
– Знаю, Русакова. Садись. – Она подняла «Главную улицу». – Эту книжечку стихов мне только что подарил мой бывший ученик. Юрий Смирнов. Если хотите, почитаем ее вместе. Я сама еще не читала.
Класс радостно загалдел. Еще бы – развлечение вместо урока.
– Это мы завсегда, пожалуйста. Честно! Я люблю стихи. Во!
– Давыдова, иди почитай нам.
– Я? Почему я?
– Ты же у нас тоже пишешь стихи. Давай, давай, Давыдова. Мы ждем.
Учительница поторопила девчонку кивком головы и положила книжку па стол. Алена упиралась, но мальчишки и девчонки, жаждущие развлечения, вытолкнули ее из-за парты. Когда Алена шла по проходу, Анна Федоровна подвинула книжку на край стола и словно бы отстранилась от нее.
Алена взяла сборничек.
– Ну, – сказала учительница.
– Тут предисловие… Читать?
– Все читай.
Алена поправила рукой челочку и начала читать краткую издательскую аннотацию. Анна Федоровна и слушала и не слушала, что читала Алена. Никак не могла сосредоточиться, думала о своей жизни. Вчера вечером в очереди за сыром ее обругали. А сегодня утром выяснилось, что ученики, которые не получали у нее больше тройки, становятся поэтами.
После аннотации Алена вздохнула и перешла к стихам. Анна Федоровна сделала над собой усилие, чтобы не думать о постороннем, стала слушать.
«Вчера, сегодня и завтра я скептиком быть не вправе… Послушайте, юные граждане, сверстники вы мои… Давайте думать о жизни, давайте мечтать о славе, давайте в подвиги верить во имя большой любви».
Первые строки насторожили Анну Федоровну, а девчонка, подхваченная танцующим ритмом, с вдохновением продолжала читать, с удовольствием произнося на конце строк точные рифмы.
«Давайте трудиться для лучшего, для всех на земле полезного. Чтоб солнце всегда сияло – для этого жизни не жаль! Мы дети потока могучего, мы дети «потока железного», и мы ощущаем сердцами, «как закаляется сталь». А если кто не желает, пусть признается сразу. Нечего тут стесняться во-первых и во-вторых… Мы с ними не будем нянчиться, вычеркнем по приказу из нашего поколения, из племени молодых».
Стихотворение было длинным. В какое-то мгновенье Анна Федоровна поймала себя на том, что почти не улавливает смысла, убаюканная бодреньким ритмом. Она снова сделала над собой усилие, дослушала стихотворение до конца…
Второе стихотворение было о красном знамени. И в нем тоже рифмы сыпались решительно и энергично. Слова не задевали Анну Федоровну.
– Подожди, Давыдова, не торопись, – попросила она. – Читай помедленнее.
Алена читала правильно. Она следовала за ритмом, за грохотом сшибающих слов. «Так при помощи листа железа в театре имитируют гром», – подумала учительница: Она уже хотела остановить Алену, все было ясно. Но вдруг обнаружила, что ее ученики ловят падающие слова раскрытыми ртами, слушают. Она тоже стала слушать. И когда Алена закрыла последнюю страницу и положила бережно книжку на стол, Анна Федоровна неприятно была удивлена тем, что мальчишки и девчонки довольно долго и уважительно молчали.
– Он учился в нашей школе? – восхищенно спросила Светка Пономарева.
– Да, – ответила Анна Федоровна, – учился.
И подумала: «Помнит и «Железный поток» и «Как закалялась сталь». Ишь как уместил всю школьную литературу в одной строчке».
– Можно посмотреть?
Анна Федоровна передала книжку. Желто-голубая брошюрка пошла гулять по классу. Интерес: к стихам Юрия Смирнова неприятно озадачил учительницу. «Да что же они, совсем не умеют отличать настоящее от подделки? Они же Пушкина в школе проходят, Лермонтова, Маяковского. Да как же это получилось, что они совсем не защищены от подобной поэзии? Мы, значит, по литературе ничего им не даем, только отнимаем время».
– Так, – сказала Анна Федоровна, нервно поднимаясь. – Давайте разберемся. Кто хочет сказать – чего в книжке нет?
Ребята молчали. Желто-голубую брошюрку передавали из рук в руки. Она оказалась у Маржалеты. Полистав ее, Маржалета сказала:
– Портрета.
– Что – портрета?
– Портрета автора. В других книжках вот здесь. – Маржалета показала, где именно должен быть портрет.
– Ну, хорошо – портрета. Еще чего нет?
Класс молчал.
– Вас! – сказала Люда Стрижева.
– Что? Объясни, Стрижева.
– Все поэты пишут про свою учительницу. А у него – нет.
– Так, понятно, Стрижева. – Она помолчала. – А еще чего, самого главного, нет? В стихах?.. Кто может сказать? Давыдова?
– Не знаю.
– Жуков? – Сережа поднялся. Он не слушал, читал свою книгу. – Садись, Жуков.
– Можно, я скажу? – поднял руку Мишка Зуев.
– Скажи, Зуев!
– Стихов о Чили нет. Сейчас все поэты пишут о Чили.
Анна Федоровна стояла, молча смотрела на Мишку Зуева, на других ребят, которые не могли понять, чего она добивается. Потом она не могла вспомнить, как это получилось, только она вдруг сказала, даже не сказала, а крикнула:
– Самовара нет! Барабан есть: «Давайте! Давайте! Поможем нашим кочегарам!» А самовара нет!
– Какого самовара? Во!
«Самовар» выскочил нечаянно. Она позволила в минуту досады стать тем человеком, которым всегда была наедине с собой. Юрий Смирнов зарифмовал «Железный поток», и Анна Федоровна сразу вспомнила самовар бабы Гарпины. Эта простая женщина бросила самую дорогую вещь, какая у нее была, – самовар. И когда она ратовала за Советскую власть, ей верили. Она не просто так говорила, она самовар ради этой власти бросила. Вот этого-то «самовара» и не было в стихах Юрия Смирнова, а были слова, слова, не обеспеченные душевным волнением.
– Самовар бабы Гарпины. Пономарева, сбегай в «библиотеку, принеси Серафимовича, скажи, что я прошу на несколько минут. Вы же писали сочинение по «Железному потоку», рыбыньки!
Она легко произнесла слово «рыбыньки», на которое сама же наложила табу. В эту минуту она была той, прежней, какой нравилась себе, – в шлеме и летной куртке. Она говорила, не выбирая школьных стертых слов, подчиняясь порыву. Вряд ли они могли понять половину тех слов и понятий, без которых она сейчас не могла обойтись, чтобы объяснить, как гладкое и пустое подделывается под настоящую поэзию. И вдруг почувствовала: слушают, понимают.
Светка Пономарева принесла книжку. Анна Федоровна сразу не могла найти нужную страницу. Она листала, ожидая, что сейчас начнется шум, разговоры. Но в классе установилась необычная внимательная тишина. И когда Анна Федоровна нашла то, что искала, она смогла прочесть с ходу, не предупреждая, что читает и зачем…
