Текст книги "В году тринадцать месяцев"
Автор книги: Эдуард Пашнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
– А может, ее уже уволили? А-а-а? – спросил Мишка Зуев и раскрыл рот.
– Если написать в газету – уволят в два счета, – со знанием дела заметила Маржалета. Отец ее был крупный строитель, мать – вечная Председательница родительского комитета. Маржалета знала про школу все.
– В газету! Надо – в газету!
– В «Алый парус»!
– Что мы, деточки? Князевой написать. Я читал Князеву. Кто читал Князеву? Она всегда против училок выступает.
Валера выдрал из своей тетради лист, положил перед Светкой Пономаревой.
– У тебя хороший почерк, пиши… Тиха-а-а! – крикнул он. – Письмо в газету! – И продиктовал первую фразу: – «Уважаемая редакция»… Смирнов, помогай сочинять.
– Не могу. У меня полный маразмей, то есть маразмай, маразмуй. – Он засмеялся, вокруг захохотали.
Светка Пономарева написала первую фразу и сидела, ждала. Валера продиктовал:
– «Обращаются к тебе ученики 9 «В» класса, комсомольцы… Это письмо мы пишем, – с неожиданным вдохновением произнес он, – в Ленинской комнате!»
– Где Ленинская комната?
– Мы можем писать в Ленинской комнате. Это надо, чудаки!
– Зачем?
– Валера, ты гений!
– Не надо! – крикнула Алена. – А если заболела?
– Какое-нибудь ОРЗ, подумаешь.
– Не надо! Лежачего не бьют!
– В Ленинскую комнату! – крикнул Валера.
Алена вскочила на скамью своей парты, размахивая сумкой-пакетом, заявила:
– Я подписывать не буду!
– Во! Подписывать надо? – сказал Мишка Зуев. – Извините, я пошел.
Он сделал вид, что уходит. За ним двинулся шутовской походочкой его дружок Игорь Смирнов.
– Извините, у нас дела.
Алена спрыгнула на пол.
, – Домой!
– А чего – уроков больше не будет? А чего мы тут? Делать, что ли, нечего? – сказал Толя Кузнецов и решительно зашагал за Аленой.
Алена, Раиса Русакова, Толя Кузнецов, Игорь Смирнов и Мишка Зуев, Люда Попова и Люда Стрижева высыпали в коридор. Письмо осталось недописанным. «Я, точно Жанна д'Арк, полки вожу», – подумала Алена. Она оглянулась, ребята плотной толпой двигались по коридору. Сережка Жуков и Лялька Киселева шли последними. Они показались Алене очень взрослыми, снисходительно поглядывали на все происходящее издалека, будто знали про жизнь что-то такое, чего другие еще не знали. Неужели?..
И, чтобы заглушить неожиданные мысли, Алена взмахнула сумкой-пакетом, побежала по коридору, затем по ступеням лестницы, выкрикивая фразу из школьного учебника:
– Монета падала, звеня и подпрыгивая!
За ней затопали, подхватили на лестнице и в коридоре:
– Монета падала, звеня и подпрыгивая!
В коридоре начали открываться двери классов. Высунул свою лохматую голову, сверкнул очками вслед убегающим физик Михаил Дементьевич. Из соседней двери выглянула Зоя Павловна.
– Что такое? – спросила она у физика.
– Вы разве не слышите?.. Монета падала, звеня и подпрыгивая.
– Научили на свою голову.
Марь-Яна распахнула дверь учительской, кинулась догонять свой класс.
– Смирнов! Зуев! – крикнула она в лестничный пролет. – Ах, молодцы! Ах, негодяи!
Пока она спускалась, торопливо переступая через две ступеньки, мальчишки и девчонки успели похватать свою одежду. Их крики раздавались уже на улице. В раздевалке осталось несколько человек. Раиса Русакова задержалась. Кто-то пристегнул пуговицы на рукавах пальто к полам, и она никак не могла справиться с пальто. Нинка Лагутина искала свое кашне. Сережка Жуков подавал Ляльке Киселевой дубленку. Девочка не спешила воспользоваться услугами кавалера, поправляла на голове красную вязаную шапочку, потом поправляла шарф. Сережка держал дубленку, смотрел без смущения умными, скучающими глазами.
– И Жуков! И Киселева! Не стыдно? – сказала Марь-Яна.
– Стыдно, – ответила Лялька, скромно прикрыв глаза ресницами, тоном и неторопливостью подчеркивая, что ей стыдно не за себя.
– Что поделаешь, коллектив. Нельзя отрываться от коллектива, – проговорил Сережа, скупо улыбаясь, помогая Ляльке надеть дубленку и поправляя вылезший из-под воротника шарф.
Через окно было видно, как мальчишки и девчонки бегут по двору, размахивая одеждой, без шапок.
– Ах, негодяи, – сказала Марь-Яна, открывая дверь, и, сбежав со ступенек на снег, чувствуя, как шею, голову охватывает морозом, а кофта и юбка становятся холодными, крикнула: – Простудитесь! Оденьтесь! Я прошу! Вот остолопы!
Оглянулась. Последнее слово она крикнула тоже достаточно громко, но его, слава богу, не услышали ни убегающие, ни те, что были за дверями.
Глава четвертая
Алена и Раиса Русакова быстро шагали между сугробов по переулку Девицкий выезд. В школу Алена обычно шла одной дорогой (чаще всего – мимо «Электроники»), а возвращалась домой переулками. Снег здесь не убирали, только сгребали, расчищая дорожки во дворы и к водоразборной колонке. После оттепели ударили морозы, вода в колонке замерзла. Две женщины уложили вокруг нее дрова, облили керосином, подожгли и стояли с ведрами, ожидая, когда вода оттает.
Улицы и переулки старого города привлекали Алену причудливой кладкой домов, кариатидами, балконами, необычными окнами, литьем решеток. Даже в такую погоду она обращала внимание на посеребренные морозом и снегом решетки ворот и балконов.
Раиса Русакова на холоде становилась особенно нелепой. Она сильно сутулилась и шагала как-то боком, переваливаясь с ноги на ногу. У Алены мерзли колени.
В конце переулка в окружении сугробов пестрела буквами и лицами артистов афишная тумба. Напротив нее возвышался четырехэтажный кирпичный дом с башней. Его фасад и чугунные ворота с вензелем вверху выходили на соседнюю улицу. Выйдя на эту улицу, Алена остановилась.
– Я замерзла, – сказала она.
Раиса прошла по инерции несколько шагов, сутулясь и оглядываясь назад, и тоже остановилась.
– Ты что? Идем.
– Я замерзла. Давай погреемся в подъезде.
Стекла дома морозно поблескивали из глубоких, забитых снегом ниш. Не дожидаясь согласия подруги, Алена обогнула большой сугроб и по расчищенной дорожке вбежала в подъезд, громко хлопнув дверью. Раиса нехотя последовала за ней.
– Ты чего, Ален?
– Постоим здесь, – она помолчала, оглядывая подъезд. – Как ты думаешь, почему Рыба заболела?
– Не знаю.
Алена положила сумку с книгами на высокий подоконник. Батареи тоже были расположены высоко. Алена обняла теплые ребра обеими руками, прижалась к ним щекой.
– Ты чего, Ален? – еще раз спросила Раиса.
– Хорошая подушечка. А ты тоже грейся. Погреемся, потом пойдем.
Мозаичный пол в подъезде повыбили, затоптали, заляпали грязью. Ступени лестницы выщербились, фигуры фантастических птиц, украшающие опорные столбы, сохранились только на третьем и четвертом этажах. Алена забегала иногда сюда по дороге из школы – потрогать птиц, прикоснуться к мраморным перилам.
«Вот бы обменяться на квартиру в этом доме, – подумала она. – Отбитые фигурки птиц заказать реставраторам. И мозаику восстановить. Всем домом собраться, вымыть грязь, сложить все осколочки». Алена наклонилась, подняла половинку голубой плиточки, выбитой чьим-то ботинком и отброшенной под батарею. «Станут складывать узор, половинки голубой плиточки не хватит, а я достану и скажу – «Вот!»
Алена сняла варежки, одну положила на батарею, другой принялась вытирать голубую плиточку от грязи.
– Зачем это? – спросила Раиса.
– В классики играть, – соврала Алена.
Раиса тоже сняла варежки, положила на батарею. Потом перевернула их, чтобы согрелись с другой стороны, вздохнула.
– Пойдем. У меня руки согрелись. У тебя согрелись?
– Я не поэтому, – ответила Алена. – Ты знаешь, я нарочно сочиняю плохие стихи.
– Как нарочно? Зачем?
– Чтоб смешно было, – сказала Алена и положила подбородок на батарею. – Они же про любовь.
Она помолчала, вздохнула и на вздохе обреченным голосом прочитала куда-то вниз, за батарею, где была паутина и где жили пауки…
«Хочу написать настоящий я стих, извергнуть уменье из знаний своих…»
– Нет, лучше другое, – сказала она. – Вот это… «Три Демона».
«Он сидел на скале одиноко, взяв коленками уши в кольцо. И смотрел сам в себя он глубоко, чтобы видеть с изнанки лицо. Его взглядов очкастых обычность, когда смотрит, не видит меня. Если он – равнодушная личность, одиночка я, Демон тогда».
Алена прочитала и посмотрела на Раису. Та не выдержала пристального взгляда, моргнула:
– А почему «Три Демона»?
– Демон на скале Врубеля, картина такая, знаешь? Демон в очках, которому посвящается, – Сережка Жуков. И я – Демон.
– А Сережка Жуков – Демон? – удивленно спросила Раиса.
– Ничего ты не понимаешь, – сказала Алена, махнув рукой, и опять стала смотреть за батарею. «Все дело в том, что я сама виновата, – подумала Алена. – Не в ту тетрадку записывала свои стихи. Все дело в «Бом-бом-альбоме». Или – в чем?»
Как и все девчонки, Алена в шестом классе завела толстую тетрадь для стихов и песен, куда наклеивала красавиц с оголенными шеями и красавцев, вырезанных из журналов. По вечерам и на уроках она переписывала из других таких же альбомов звонкие фразы «Бом-бом, открывается альбом», эпиграфы: «Пока живется, надо жить – две жизни не бывает».
И в седьмом и в восьмом классе Алена часами просиживала над своим «Бом-бом-альбомом», наклеивала глянцевые картинки романтического содержания, разрисовывала заголовки цветными карандашами. В заголовке песенки о разбойнике Алена нарисовала два пистолета – слева и справа, навстречу друг другу дулами, из которых летели брызгами выстрелы. Пистолеты как бы выстреливали заголовок и всю песню. Жутко красиво.
Сюда же Алена записывала свои первые стихи, разрисовывала их и давала переписывать девчонкам, как чужие.
Потом на страницы этой тетради хлынула «наука страсти нежной…». Таясь от матери и отца, Алена наклеила вырезанную из журнала «Экран» Софи Лорэн и над ней старательно вывела тушью заголовок «Значение поцелуев». Затем начертила стрелочки, точно указывающие место и значение каждого поцелуя. Стрелочка, упирающаяся в лоб, – «Уважение», в переносицу – «Люблю, ты презираешь», в нос – «Большая насмешка», в левый глаз – «Нежная любовь», в губы – «Мы с тобой наедине», в подбородок – «На все согласен». Стрелочки, кочуя из альбома в альбом, иногда получались длиннее или короче, соскальзывали с подбородка на шею или прыгали с шеи на подбородок, и от этого менялось значение поцелуев. Было: в подбородок – «На все согласен», а стало: в шею – «На все согласен»; было: в переносицу – «Люблю, ты презираешь», а стало: в левый глаз – «Люблю, ты презираешь». Презрение, таким образом, перекочевало с переносицы в левый глаз, где раньше таилась «Нежная любовь». Ужасные происходили ошибки. Фотография известной актрисы, исчерченная стрелочками, представляла собой ужасно ошибочное наглядное пособие для девчонок, которые еще не целовались.
И рядом со всем этим Алена записывала свои стихи, посвященные Сережке Жукову.
– У меня много таких стихов, которых ты не знаешь. Которых никто не знает.
– Тебя надо обсудить на бюро. Талант есть, значит, пиши как следует.
– Ну, обсудите меня на бюро. Ну ты, вожак, обсуди меня на бюро! Вожак, веди меня!
Раиса посмотрела на Алену исподлобья, потопталась, толкнула дверь плечом.
– Вожак, ты куда?
Алена схватила варежки с батареи, догнала подругу на улице.
– Вожак, веди меня.
Они дошли до угла. Раиса, как обычно, махнула рукой и шагнула боком на проезжую часть.
– До завтра!
– Вожак, веди меня!
Раиса оглянулась, Алена плелась за ней.
– Вожак, веди меня! Вожак, веди меня! – монотонно повторяла она.
У ворот серого блочного дома Раиса остановилась.
– Куда ты?
Алена тоже остановилась. Обе молча смотрели друг на друга. Раиса хмуро, Алена ясно, открыто.
– Я к тебе, ладно? Андрюшу Вознесенского вслух почитаем. Я не могу почему-то домой идти. Чего-то не так, а?
Раиса переложила портфель из руки в руку, посмотрела в сторону.
– Я не хотела говорить. Отец не просто пьяный пришел. Он маму ударил. Мы с ним не разговариваем.
– Ударил?
– Да, – кивнула Раиса. – Как ты считаешь – комсоргом может быть человек, если у него отец пьет и дерется?
– При чем здесь отец?
– Надо сказать, чтоб переизбрали. Стыдно только.
– Знаешь, – сказала Алена, – пойдем ко мне.
Раиса отрицательно мотнула головой.
– Мама с работы придет. Ее нельзя оставлять одну. Без меня она его простит.
– А ты теперь не простишь?
– Не знаю. Ну, ладно, пока.
Алена осталась на месте. Раиса угрюмо шагала по тротуару. Поскрипывал под сапогами снег. В воротах она поскользнулась, наступив на раскатанную ледяную дорожку, чуть не упала, но не обернулась, не посмотрела назад. Вошла во двор, пересекла его и скрылась в дверях подъезда.
Глава пятая
Еще на лестнице Алена услышала запах ванили, запах пирога. Мама была дома, ушла пораньше с работы.
– Ой, как вкусненько пахнет. – сказала Алена и принялась с преувеличенным энтузиазмом совать нос в кастрюли и сковородки. Это был единственный способ ничего не сказать маме о том, что произошло в школе, – смотреть в духовку, в холодильник, на картошку с синими ростками – «Ой, картошечка проросла», только бы не смотреть маме в глаза. Только бы не спросила мама: «Что случилось?»
– Ты совсем закоченела, Алешка. Сейчас же в ванну!
Алена не возражала. В ванне было тепло, много мыльной пахнущей сосновыми иглами пены, и можно было оставаться еще какое-то время наедине с собой за закрытыми дверями в пару́ и мыльной пене, в бодузановой оболочке, недоступной для внимательных глаз мамы. Алена захватила с собой половинку голубой плиточки, которую нашла под батареей в старом доме. Она пыталась положить ее на воду так осторожно, чтобы плиточка держалась на пузырьках мыльной пены и не тонула. Но у нее ничего не получалось, плиточка ныряла углом, испуская из-под воды мерцающий голубой свет.
Алена любила купаться, особенно зимой. Она нежилась, болтала ногами, взбивая пену, вытягиваясь так, что из воды и пены торчал один нос. Но начинала думать и незаметно садилась. По плечам стекала пена, лопались пузырьки, а Алена сидела, держась за края ванны, не купалась, не нежилась, думала. Она никак не могла забыть спину Марь-Яны, которая через плечо ей сказала: «Не подходи!» «Почему не подходить?! – Алена ударила рукой по воде. – Почему учителя должны защищать учителей? Даже такую, как Рыба? Она сама Рыба и всех превращает в Рыб. Я для нее рыбынька, макрорус». Алена стала вспоминать названия морских рыб. «Я для нее пристипома, лемонема, – бормотала она, – сквама, мерлуза, луфарь, бильдюга, свежемороженый капитан. Я для нее – свежемороженый капитан». Алена стала вспоминать, как она входит по-солдатски в класс – «топ-топ», как говорит: «Встань! Выйди!» Сам собой родился стишок: «Анна Фэ! Анна Фэ – ходит в школу в галифэ. В самом деле, в самом деле она носит их в портфеле». Алена попыталась произнести свой стишок в воде, получилось: «бу-бу-бу». Это и было – «Бу-бу-бу». Одновременно она попыталась, пока хватает воздуха, нащупать на дне ванны половинку голубой плиточки, чтобы с ней вынырнуть, как с талисманом. Но воздуху не хватило, она вынырнула и, уже сидя, нащупала свой талисман.
Происходило что-то такое непонятное. Любимая учительница Марь-Яна запретила ей «водить полки». Алена не послушалась, промчалась по коридору, и все за ней промчались. «Монета падала, звеня и подпрыгивая». Зачем? На улице все разошлись, и они остались с Райкой вдвоем. А потом и Райка ушла. Алене теперь придется отвечать и за сорванный урок, и за монету, которая падала, звеня и подпрыгивая. Алена думала, думала о Рыбе, о Марь-Яне. Когда думать становилось трудно, когда она не могла объяснить свои собственные поступки, Алена переставала думать, ложилась в теплую воду и пену. И сама не замечала, как снова садилась в ванне. Худенькие веснушчатые плечи остывали на воздухе, холодок подбирался к груди. Алена не замечала этого. «Райкин отец, например… Я его тоже должна уважать за то, что он дерется? А Рыба словами – то же самое: «Встань!», «Выйди! Рыбынька!» Я – не рыбынька. Я такая же личность».
Алена погладила себя по плечам, они были совсем холодные. Она легла, чтобы согреться, но тут же выпрямилась, ударила по воде рукой. Что-то было не так. И она все делала не так. И ребята поступили неправильно. Бросили ее одну. Райка не в счет, ей домой надо. А Нинка Лагутина, Сережка Жуков, Лялька Киселева? Алена ударяла рукой по воде, как в детстве, когда капризничала.
– Осторожней, Алешка, – сказала мама, входя и заслоняясь от брызг руками. – Ты уже не маленькая. Это, с синей каемочкой, для ног. – Она повесила старое, с дырами, полотенце на изогнутую трубу сушилки, улыбнулась дочери: – Кравцова тебе звонила.
– Маржалета? – удивилась Алена. – Что сказала?
– Я ей сказала…
– Что ты ей сказала?
– Что ты купаешься.
– Что она сказала? Мам?..
– Огорчилась, что ты не можешь идти к Ляле.
– Она идет к Ляльке? – Алена резко поднялась из воды. – А кто еще будет?
– Куда ты? Куда? – засмеялась мама. – Вся в мыле.
– Мамочка, она сказала, что идет к Ляльке? Это очень важно. Мне надо идти.
– Никуда ты не пойдешь с мокрой головой.
– Мамочка, это же из-за меня они собираются у Ляльки. Мы вчера с урока сбежали. И сегодня… Нам надо договориться. Мы даже письмо в газету хотели написать, но потом не стали.
– Как сбежали с уроков? Почему сбежали?
– Рыба нас довела.
– Перестань учительницу называть Рыбой!
– Я тебе потом все объясню. Ей, знаешь, еще не то сделали. Ей в 9 «Б» кнопку на стул подложили.
Алена включила душ, торопливо смыла с себя мыльную пену.
Лялька залезла с ногами в большое кожаное кресло. По телевизору «передавали» журнал «Человек и закон», Лялька этот журнал называла «Человек из окон». Показывали каких-то хмырей, которые распивали водку около детской площадки. Устроившись поудобнее, Лялька посмотрела в зеркало, поправила волосы. Это было ее излюбленное место – и телевизор можно смотреть, и на себя поглядывать. И телефон под рукой, в нише, между книгами. Лялька сняла трубку, позвонила, ленивым голосом сказала:
– Это я. Ты еще дома? Юр, у твоего отца есть альбом Боттичелли? Витя говорит, что я похожа на «Примаверу». Захвати.
Лялька положила трубку, с минуту смотрела телевизор и в зеркало, затем снова сняла трубку, но поговорить не успела. Вошла мама, строго одетая, аккуратно причесанная женщина. Она собиралась в институт, у нее была лекция у вечерников.
– У тебя опять гости?
– А что в этом плохого?
– Надеюсь, они придут после того, как отец уйдет?
– Надейся.
– Что значит – «надейся»?
– После! Ты же знаешь, что они приходят после.
Мама взяла несколько книг из шкафа (она хотела перед лекцией кое-что посмотреть) и вышла.
Отец спал перед спектаклем. Он появился в гостиной во фраке, посмотрел на себя в зеркало, взял носовые платки. Они лежали в ящике подзеркальника тремя стопками. Он брал на спектакль три-четыре платка – вытирать лоб. Лицо у него было сосредоточенным, он сегодня дирижировал «Пиковой дамой». Спектакль считался премьерным, он шел всего десятый раз. Но и на спектакли, которые давно идут, отец собирался с такой же тщательностью, ни с кем не разговаривал. Лялька видела, что телевизор отца раздражает, хотела выключить, но было лень вставать, и показывали как раз судебный процесс над парнем, который ударил прохожего ножом. Преступник был симпатичный, даже красивый. Лялька хотела узнать, почему он убил человека. Отец покосился на экран телевизора и, не оборачиваясь, глянул из зеркала на дочь.
– Все подряд передачи смотришь? – Лялька не ответила. – Мне принесли интересную книгу. Возьми на тумбочке в спальне.
Отец вышел и через некоторое время, вернулся с книгой.
– «Вокруг Пушкина». Это, по-моему, интереснее будет.
– Пушкин? Я думала, что-нибудь… Ну, ладно.
– Послушай, Ляля, – негромко проговорил отец, – Как бы тебе объяснить… Пушкин… Самсон человеческой мысли и чувства. Я, к сожалению, много сейчас говорить не могу.
– Ладно, оставь.
– Как ты говоришь, Ляля, «оставь»?
– Ну, я говорю, по-чита-ю.
– Нет, не почитаешь. Ни истории, ни культуры не почитаешь. Я не знаю, как это произошло, но ты выросла без почтения ко многому, что для меня и твоей мамы является святым.
– Не остроумно.
– Да, Ляля, не остроумно. Леночка, я пошел, – сказал он жене, выйдя в коридор, и прошагал по коридору к дверям почти неслышно. Когда отец сердился на дочь или ссорился с женой, он говорил две, три фразы, которые ему самому неприятно было произносить, и уходил в другую комнату или в коридор, не производя шума, на цыпочках, словно переставал существовать.
Передача «Человек и закон» закончилась. Лялька зевнула, потянулась. За этим занятием и застала ее мама.
– Ты что, не могла сказать просто: «ладно, прочту»?
– Я же сказала «по-чи-та-ю».
– Вот именно – так ты и сказала.
– А как я должна говорить? Как?
Лялька сморщила свой хорошенький носик. Она была поздним ребенком. Елена Антоновна родила в тридцать лет, уже после защиты диссертации. Отец на четырнадцать лет старше матери. В прошлом году в декабре ему исполнилось пятьдесят девять лет. Гости хвалили его за осанку, за неувядаемый талант, но Лялька заметила, что с каждым годом лицо отца становится все более вялым, каким-то мучнисто-белым, как у стариков.
Книжку отец оставил на столе. Лялька дотянулась, взяла. Книжка оказалась действительно редкой – неизвестные письма Натали Гончаровой и ее сестер Александры и Екатерины. В «новых» письмах жена Пушкина представала не такой, как в учебниках литературы, не погубительницей, не предательницей, а верной, любящей.
Алена пришла одновременно с Юркой Лютиковым. Они встретились у подъезда.
– Не знаешь, Рыба чем больна? – спросила Алена.
– Рыба? – Вопрос его удивил. – Не знаю.
Дверь открыла Маржалета. Лялька была занята, примеряла белые, в рубчик, джинсы. Она стояла посередине комнаты, смотрела в зеркало через плечо и слегка выпячивала зад так, чтобы виден был ярлык.
– Сюда нельзя, нельзя, – сказала она, увидев Юрку Лютикова.
– Я альбом приволок. Персонального у отца нету. Вот – вся эпоха Возрождения. Пять кило.
Лялька без смущения продолжала вертеться перед зеркалом, играя длинными широкими рукавами полупрозрачной батистовой блузки.
– Есть? Похожа? – спросила она, покосившись на альбом.
– Похожа… Штатские? – спросил Юрка Лютиков, имея в виду джинсы.
– Жапан, – ответила Маржалета.
– Нипон, дурочка, – сказала Лялька, и обе засмеялись.
Полунамеки, полупрозрачная блузка – все это волновало, создавало дружеский интим. Лялька улыбнулась Алене, приглашая ее к участию в этом интиме.
– Примерь, может, тебе подойдут.
– Тебе хорошо.
– Вот здесь, в бедрах, не очень. – Она похлопала себя по бедрам. – Ты здесь поуже.
Лялька расстегнула пуговицу, начала расстегивать молнию, увидев испуганное, округлившееся лицо Юрки Лютикова, притворно застыдилась, закрыла живот руками.
– Ты здесь еще? Я же сказала, сюда нельзя.
Юрка Лютиков смущенно отвернулся, вышел в коридор.
– Я не здесь, я – там, – сказал он изменившимся, сразу погрубевшим голосом.
– Юрочка, посиди на кухне, мы сейчас, – крикнула Лялька. – Поставь воду для кофе.
– Ладно, – донеслось из другого конца коридора.
Девочки засмеялись. Алена засмеялась тоже, но ей пришлось сделать над собой усилие. Она пришла совсем с другим настроением. Она не хотела примерять джинсы, хотя о таких, белых, мечтала.
– Я не хочу сейчас. Не надо. Марь-Яна, наверное, завтра спросит, куда мы так бежали?
– Чего ты? – сказала Маржалета, не услышав про Марь-Яну. – Он сюда не войдет. Я постою в коридоре.
Присутствие во время примерки, переодевания где-то рядом мальчишки, который мог в любую минуту возникнуть в коридоре напротив стеклянных дверей, делало обычное девчоночье занятие увлекательно опасным. Лялька стягивала штаны, пугаясь каждого шороха, а когда на кухне упала, тонко звякнув, крышечка от кофейника, Лялька присела, закрываясь, и они вместе с Маржалетой радостно взвизгнули. И захихикали, не замечая того, что обычно готовая по любому поводу «беситься» Алена не разделяет их восторга. Она взяла джинсы и, не желая, как Лялька, медленно пугаться, торопливо их натянула, застегнула.
– Как влитые, – сказала Маржалета.
– Чьи? – спросила Алена.
Лялька развела руками, искоса при этом поглядывая в зеркало, чтобы видеть, как взлетают рукава блузки.
– Ничьи.
– Нет, правда?
– Витя, студент, продает.
– Это… какой?
– Сегодня придет, познакомишься. Пойду посмотрю, как там дела у Юрочки.
Маржалета, присев на корточки и вертя Алену за бедра, как портниха, молча любовалась, восхищенно выгибая выщипанные черные ниточки бровей, восторженно округляя свои выпуклые глаза с иссиня-черными, кое-где склеенными и от того редкими ресницами.
– Сколько они стоят? – спросила Алена.
– Сто двадцать рэ.
– Ого!
Алена тут же сделала попытку снять джинсы, но Маржалета не дала.
– Ты что? Это – задаром. Такие двести стоят.
– Мне родители таких денег на штаны не отвалят.
– Ты походи, привыкни. Как привыкнешь – так выпросишь. Я всегда так делаю. Надену и хожу, а потом снимать не хочется, и все. Ты походи, походи, почувствуй,
Алена и сама видела: белые джинсы – это белый пароход. Она прошлась по комнате туда, обратно, небрежно оборачиваясь так, чтобы внезапно увидеть себя в зеркале и, может быть, там, в глубине – нафантазированное ею море и парус, который белеет одиноко. Чувство одиночества возникло оттого, что она выскочила из ванны с одним и прибежала сюда с одним, а здесь все заняты другим.
– А он зачем придет?
– Кто?
– Витя, студент?
Алена все еще надеялась, что соберутся свои, чтобы обсудить школьные дела.
– Витя же достал…
– Чего… достал?
– Ты что… не знаешь? Тебе мать не сказала? Мы сегодня рок-оперу слушаем «Иисус Христос суперстар». Сейчас Сережка придет, Машка Пронина. Я тебе позвонила…
Алена покорилась обстоятельствам: Сережка придет и рок-опера… Сережка придет!
Лялька и Юрка Лютиков принесли кофе. Заявилась Машка Пронина. Алена надеялась остаться до прихода Сережки в белых джинсах, тянула время. Но это был и Машкин размер. Она тоже захотела примерить. Сто двадцать «рэ» Машку Пронину не пугали, наоборот, она удивилась, что они стоят так дешево, и сразу посмотрела «лейбл».
– Джапан, – сказала она разочарованно.
Пришел студент Витя, молодой парень, рано полысевший со лба. С ним познакомился Валера Куманин. Они оба отирались у комиссионки на улице Чапаева, покупая и перепродавая джинсы, пластинки. Особый интерес для обоих представляли майки. Студент Витя говорил, что когда-нибудь соберет коллекцию и устроит выставку в музее изобразительных искусств.
С Лялькой студент Витя познакомился, когда она попросила Валеру достать ей джинсовое платье «Тим Дресс». Валера привел своего знакомого, представил студентом, переводчиком, гидом Интуриста. Платье французской фирмы студент Витя не достал, но в кружок внедрился, стал часто бывать у Ляльки. Ему нравилась Маржалета.
Алену познакомили с Витей, она сказала: «Очень приятно». Все пили кофе, все по очереди разглядывали пластинку, конверт с портретами певцов-актеров. Одновременно листали альбом, посвященный художникам эпохи Возрождения, говорили о джинсах, которые Витя хотел продать. Разговор велся, естественно, на джинсовом диалекте. Никто не употреблял слова «размер», все говорили «сайз»; вещи из США – «штатские вещи»; ярлык – «лейбл». Восхищение выражалось однозначно – «фирма». В словечках такого рода, в названиях фирм, например «Тим Дресс» шутках: «А у нас в квартире газ, а у нас – «Адидас», «Без лайфа нет кайфа», – стирались иностранные грани, и они становились вульгарно русскими.
Алена дивилась своим мыслям. Сердце неприятно екнуло. Под всем этим блеском, который ее завораживал и увлекал, все время оставалась тревога о завтрашнем дне, о школе. Алена пыталась заглушить тревогу громким смехом, шутками. Но тревога оставалась. И в разговоре за столом и в памяти шуршали слова, слова – прямо какое-то тряпичное эсперанто: «Суперрайфл», «Левистраус», «Ликупер», «Ливайс». Вечеринки у Ляльки – «сейшн». Все, кому закрыт доступ на Лялькины «сессии», – «кантри», то есть «сельские». Словечко перекочевало с дисков с записями «Кантри» – ковбойских песенок, исполняемых под банджо и гармошку.
Строго говоря, Алена тоже – «кантри». У нее бабушка деревенская. И на каникулы Алена ездит не в Сочи, как почти все из кружка Ляльки, а к бабушке в деревню. И отец ее простой шофер, а не художник, как у Юрки Лютикова. И модных вещей, чтобы считаться «девочкой в порядке», у нее нету. И учится она не так блистательно, как Лялька и Сережка Жуков. Лялька приглашает ее на свои музыкальные, танцевальные балдежные «сессии», потому что она веселая, заводная, может быть потому, что пишет стихи?..
Но она «кантри». Для Ляльки и Машки Прониной джинсы за сто двадцать «рэ» японской фирмы «Три диамандс», – не фирма. Они носят только «класс коттон», только «штатские вещи».
– Ну, что… берем-берем? Порядок? – спросил Витя.
– Нет. У меня родители бедные.
– Я позвоню Нинке Лагутиной, – предложила Маржалета.
– Не надо, – поморщилась Лялька.
– Ну, ладно, я ей завтра в школу отнесу. Она возьмет. У нее отец передовик производства.
И все почему-то развеселились, заулыбались. На Алену не смотрели, признаваться в бедности здесь было не принято.
Пришел наконец-то Сережка Жуков. Поздоровался со всеми, со студентом Витей за руку. У него спросили: почему опоздал? Он ответил, что заходил в библиотеку. Глаза у него были усталые, как у человека, который долго читал и никак не может освободиться от прочитанного. Он сел один, в свободном углу, глядя на всех отсутствующим взглядом, потер несколько раз ладонью надбровья. Затем снял очки, посмотрел на Алену, не видя ее. Когда Сережка пришел в лабораторию хлебозавода и завода фруктовых вод, он не думал, что там занимаются чем-нибудь еще, кроме хлеба и напитков. Но оказалось: лаборатория выполняет и другие заказы. А два человека, помимо своей основной работы, занимаются проблемой происхождения жизни на земле. Как всякий образованный мальчик, выросший в культурной семье, Сережа с детских лет знал множество расхожих научных сведений: ну, например, что человек произошел от обезьяны. Но только в лаборатории он уяснил, что человек от обезьяны произошел потом, а сама тайна происхождения жизни на земле до сих пор оставалась нераскрытой. Можно было только предполагать, что произошло это на первом этапе путем превращения неживой природы в живую, что в истоках жизни – химическая эволюция Многие ученые во всем мире пытались смоделировать зарождение жизни с помощью коацерватных капель. Опыт по Бунгенберг-де-Йонгу был настолько прост, что можно было заниматься раскрытием Великой тайны дома, имея колбочки, растворы желатина и гуммиарабика. Сережка натаскал колбочек из лаборатории и сгоряча начал ставить опыты, загромождая в холодильнике все полки своими склянками. Потом понял, что многого не знает, принялся жадно читать все, что ему мог достать отец, все, что могли предложить в маминой научной библиотеке.
