Текст книги "В году тринадцать месяцев"
Автор книги: Эдуард Пашнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)
– Написал? Ты не тяни время.
– У меня ручки нет.
– Дайте ему кто-нибудь ручку.
Никто не пошевелился. Это удивило Анну Федоровну. Все сидели тихо, но никто не пошевелился. Учительница взяла со стола свою ручку, подошла к Валере.
– Вот тебе ручка. Пиши!
Валера озлобленно посмотрел на нее снизу вверх.
– Не буду я писать.
– Пиши, рыбынька, время идет.
Она старалась говорить спокойно, но щеки у нее уже подрагивали от сдерживаемой неприязни к этому злому мальчику. Спиной она чувствовала пристальные взгляды ребят. Класс вел себя непонятно.
– Пиши, пиши, ну?
– А вы напишите, что плохо преподаете.
Сказав это, Валера отодвинулся еще дальше, на самый край, столкнув сидящую рядом с ним тихую девочку Свету Пономареву. Та без сопротивления встала, оперлась рукой о стену. Анна Федоровна растерянно и вместе с тем яростно смотрела некоторое время на Валеру. Затем сказала, вернее, крикнула срывающимся голосом:
– Встань! – Но это было не совсем то, чего она хотела. – Вон из класса!
Валера не осмелился выйти в проход, где стояла учительница. Светка посторонилась, и он полез вдоль стены, вытирая своим не по-мальчишески толстым задом штукатурку. Анна Федоровна шла по проходу параллельно с ним.
– Значит, не нравятся тебе мои уроки, рыбынька?
– Я правду сказал.
– Мы не «рыбыньки», – подала голос с «Камчатки» Маржалета (Маргарита Кравцова). Анна Федоровна резко обернулась. Она хотела спросить у этой толстой грудастой дурищи: «А кто же вы?», но не спросила, ученики, действительно, не «рыбыньки». Настаивать на том, что они «рыбыньки», сейчас было глупо. Но что-то надо было ответить, а она не знала что. Она уже открыла рот, вздохнула и ничего не сказала. А Маржалета, видя растерянность учительницы, поднялась, одернула платье на груди и боках и, наклонив голову, проговорила, словно перед ней была мать или подруга:
– Давыдова Алена пишет стихи, а вы не знаете. Ну, скажите честно, знаете?
– Да, знаю, – ответила Анна Федоровна. – Читала в стенгазете.
– Ну, что… скажете – плохие?
– Я скажу, Кравцова, сядь! А ты что стоишь, барышня? – набросилась она на Светку Пономареву. – Тебе тоже мои уроки не нравятся? Кого еще не устраивают мои уроки? Дверь открыта. Идите!
Алена рывком поднялась. С минуту она соображала, что же делать дальше и что сказать. Она хотела сказать, что дело не в стихах, она сама знает все про свои стихи, никто Маржалету не просил выступать.
– Что, Давыдова? Иди! Иди! – сказала Анна Федоровна.
– Зачем вы так со Светкой Пономаревой? И вообще?
– Магнитофон укрепляет знания. Чем плохо? Во!
– Сядь! – дернули Мишку Зуева сзади за пиджак, и он сел, но не сдался.
– Чего? Я за технический прогресс.
Учительница смотрела на Алену.
– Ну что, Давыдова? Ну что?
– И вообще! – повторила Алена.
– И вообще, Давыдова, встала – иди! Я не собираюсь перед тобой отчитываться.
Алена хлопнула крышкой парты и пошла к двери. Вслед за ней поднялась Раиса Русакова. Захлопали крышки парт. Пробежала мимо учительницы, вытирая слезы, всхлипывая, Светка Пономарева; за ней – Маржалета, Людмила Попова и Людмила Стрижева, другие…
Анна Федоровна стояла у своего стола, не решаясь никого остановить. Она даже не могла ничего им сказать, только открывала и закрывала рот. Щеки у нее обвисли, оскорбленно подрагивали. Она слышала топот в коридоре, он отдавался у нее в висках. Потом увидела из окна ребят, выбегающих из школы. «Это же они не от меня убегают. Это они от Великой Русской Литературы убегают, – подумала она. – Катитесь, рыбыньки! Пушкин и Лев Толстой за вами не побегут».
Последними покинули класс Сережка Жуков и Лялька Киселева. Они неторопливо собрали свои тетрадки, книжки и даже попрощались. Сережка Жуков просто кивнул. Лялька Киселева сказала печальным голосом:
– До свиданья, Анна Федоровна!
Учительница им не ответила. Она оправила свитер и вышла из класса раньше, чем сочувствующие ей мальчик и девочка достигли дверей.
Директор школы Андрей Николаевич Казаков был на уроке. Когда прозвенел звонок, Анна Федоровна и завуч Нина Алексеевна вышли в коридор, чтобы его встретить. Нина Алексеевна накурилась во время разговора в учительской (каждое ЧП она принимала близко к сердцу) и сейчас жевала воздух, собирая брезгливые морщины на лбу и вокруг рта.
В конце коридора из класса вышел высокий худой мужчина в темном костюме. За ним, слегка сгибаясь под тяжестью магнитофона «Комета», шагал почти такой же высокий парень из 9 «А» Юра Белкин. Еще двое мальчишек, отталкивая друг друга, быстро шли рядом с директором, что-то оживленно говоря ему, жестикулируя. «Так когда-то заканчивались и у меня уроки, – подумала Анна Федоровна, – хотя я и не пользовалась магнитофоном».
– Андрей Николаевич, вы к себе? – сказала завуч, преграждая дорогу всей «компании». Мальчишки, которые разговаривали с директором, сразу же убежали. Юра Белкин поставил магнитофон на пол, надеясь переждать. Но обе учительницы смотрели на директора и молчали. И Андрей Николаевич сказал:
– Иди, Юра! Спасибо! Дальше я сам.
У директора – светлые волосы и светло-голубые глаза с коричневой крапинкой в левом зрачке, которая придавала ему несерьезный, несимметричный вид. Волосы при каждом движении головы рассыпались, нависали над впалыми щеками и острыми скулами. Некоторые пряди падали на глаза. Движением головы или руки он их забрасывал назад. Делать это приходилось часто, и оттого взгляд, устремленный поверх голов, придавал его фигуре горделивую и вместе с тем легкомысленную осанку.
– Андрей Николаевич, чэпэ, – сказала завуч. – Девятый Великолепный… Сбежали с урока… во время урока… при живой учительнице…
– Не сбежали, просто ушли, заявив, что я не так преподаю, – сказала Анна Федоровна.
– Девятый Великолепный? А что же тут великолепного? – спросил директор, дружелюбно улыбаясь и глядя на Нину Алексеевну веселым (с крапинкой) зрачком.
– Мы так привыкли: «ашники», «бэшники», девятый «В»-еликолепный. Представляете, какая наглость?
Андрей Николаевич был человек новый в школе, для многих непонятный. Защитив кандидатскую диссертацию, он неожиданно для всех, кто его знал, пошел работать в школу. Решение его казалось легкомысленным, отвечающим общему впечатлению от его внешности и характера. Он, улыбаясь, отвечал: «Новая работа ближе к дому, ближе к жизни». Иногда добавлял: «Где у нас сейчас идет перестройка, революция? В школе. А я историк». Если очень досаждали, становился совершенно серьезным, говорил о роли школы в обществе, цитировал Ленина. Если спрашивали, собирается ли писать докторскую, снова отшучивался и, возвращаясь к мысли «революция – в школе», приводил слова Ленина, написавшего в конце неоконченной книги «Государство и революция»: «Приятнее и полезнее опыт революции проделывать, чем о нем писать».
– Мы должны принять какие-нибудь карательные меры? – спросил директор.
– Я думаю, педсовет с родителями, – ответила завуч. – Что это такое? Совсем распустились.
– Хорошо, – сказал Андрей Николаевич, наклоняясь, чтобы взять магнитофон. – Хорошо.
Они стояли неподалеку от дверей учительской. На стене в большой раме под стеклом висели стандартные листы писчей бумаги с отпечатанными на них пунктами школьных правил. Директор, поднимая магнитофон, посмотрел на эти листы. «Хорошо» прозвучало предварительным согласием.
– Хорошо, – повторил Андрей Николаевич. – Кто у них классный руководитель?
– Зеленова Марина Яновна.
– Пусть зайдет ко мне.
Он двинулся по коридору к двустворчатым застекленным дверям, а затем вниз по лестнице. Его кабинет находился на втором этаже. По дороге пришла мысль – почему школьные правила отпечатаны на машинке на отдельных листах, а не типографским способом на большом листе, как в других школах? Глядя в школьные правила, он успел прочитать один пункт, который ему не показался странным только потому, что он прочитал машинально.
«12. Каждый учащийся обязан быть почтительным с директором школы и учителями. При встрече на улице с учителями и директором школы приветствовать их вежливым поклоном, при этом мальчикам снимать головные уборы».
«Быть почтительным с директором и учителями – это хорошо, – думал Андрей Николаевич. – Но зачем же снимать шапку на улице? А если мороз? Снег? Дождь?» Он засомневался – правильно ли прочитал?.. Выбрав свободную минуту (уроков у него больше не было сегодня, были кое-какие хозяйственные дела), он снова поднялся на третий этаж, прочитал двенадцатый пункт внимательно. Затем прочитал от начала до конца пункт за пунктом. Действительно, учащимся предлагалось снимать головной убор при встрече с учителями и директором. И приветствовать… поклоном…
Двадцатый пункт, последний, тоже удивил директора.
«20. За нарушение правил учащийся подлежит наказанию вплоть до исключения».
Правила были какие-то не те. Он хорошо помнил: на совещании директоров школ говорили, что у современной школы отнят важный рычаг воспитательной работы – исключение из школы злостных нарушителей дисциплины. «Значит, не отнят?»
Андрей Николаевич медленно прошелся по коридору, посмотрел внимательно всю наглядную агитацию – фотомонтаж о походе по местам боевой славы, стенгазету «Космос», плакат о гриппе, заглянул в учительскую. Нина Алексеевна что-то писала и курила, стряхивая пепел в коробочку из-под кнопок.
– Нина Алексеевна, а почему у нас школьные правила на листочках? Разве трудно добыть типовые?
– На листочках?
– Идите посмотрите…
Завуч нехотя, хмурясь, вышла в коридор, увидела листочки под стеклом, наморщила лоб.
– Да, действительно.
– Так почему у нас висят не типовые правила?
– Максим Михайлович, ваш предшественник, сам занимался этим. Извините, ничего не могу сказать.
– Ну, ладно, я тоже сам займусь. Я человек новый, хочу разобраться. Выходит, мы имеем право исключать?
– Исключать?.. Кого?.. Учеников?..
– Да?
– Нет.
– Здесь написано.
Он показал ей. Нина Алексеевна наклонилась, прочитала, сказала с удивлением:
– Это старые правила.
– Почему же они висят… у нас?
– Не знаю.
Андрей Николаевич вернулся в кабинет, перетряхнул еще раз доставшееся ему в наследство от старого директора имущество, нашел «Справочник работника народного образования», нашел в этом справочнике «Приказ министра просвещения СССР от 9 февраля-1972 года о типовых правилах для учащихся». Пункта, который требовал снимать шапку и кланяться, в новых правилах не было Не было и последнего пункта, грозящего исключением. Не было и слов, что «…каждый учащийся обязан беспрекословно подчиняться распоряжениям директора школы и учителей». Беспрекословное подчинение заменялось в новых правилах уважительным обращением к личности учащегося: «Самоотверженно выполняй все задания учителя». «Овладевай основами наук и навыками самообразования», «Развивай свои способности в разнообразных видах творчества». На том месте, где раньше требовалось снимать шапку, стояло будничное: «7. Здоровайся с учителями, другими работниками школы, знакомыми и товарищами». И очень сильный упор делался на участие школьников в самоуправлении: «Добросовестно выполняй решения органов ученического самоуправления», «Активно участвуй в деятельности ученического самоуправления»…
Последние две фразы были жирно подчеркнуты красным карандашом. Здесь же в справочнике были напечатаны для справки и старые правила за 1943, 1960 годы. Некоторые пункты в них были отмечены птичками. По этим птичкам не трудно было проследить работу мысли старого директора. Он не верил в школьное самоуправление, подчеркивал и зачеркивал его красным карандашом. Он собирал пункты старых и новых правил, с которыми был согласен. В результате и родились вроде бы и не придуманные, государственные, а на самом деле местные правила, в начале которых по-прежнему оставалось «беспрекословное подчинение», а в конце «…подлежит наказанию вплоть до исключения». Вон сколько они висели с 1972 года, и никто не обнаружил подмены?
Андрей Николаевич только теперь по-настоящему осознал, что перестройка школы не простое дело, что есть даже тайное сопротивление. Вот о чем с ним говорили в райкоме. Вот зачем позвали в школу. Он увлекся уроками, ушел с головой в запущенные хозяйственные дела. Но менять надо было не только программы и мебель. Менять надо было и правила, которые не только вывешены на стене, но, очевидно, и движут всей жизнью школы. Его предупреждали, чтобы он не торопился провожать на пенсию старых учителей. И он отнесся к этому с полным пониманием. Глупо было бы не ценить опыт и знания своих предшественников. Но кое-какие мысли, мешающие новым отношениям, следовало бы отправить на пенсию. А он этого не почувствовал и уже совершил ошибку. Министерство просвещения заменило пятибалльную оценку поведения учащихся трехбалльной. И уже при нем, в его школе, было составлено письмо-протест, которое он тоже подписал. Нина Алексеевна объяснила ему, что трехбалльная система снижает поведение учащихся до тройки, до посредственного, поскольку осталось всего три оценки: примерное, удовлетворительное и неудовлетворительное. У всех примерное поведение быть не может, неудовлетворительное – тоже. Значит, удовлетворительное, троечка. А раньше была четверка. «Нет, нет, надо протестовать». Андрей Николаевич, конечно, понимал, что речь идет о формальном показателе. Он подписал протест. Теперь жалел об этом. За письмом угадывалась тень человека, который для своей школы составил свои правила, который был против школьного самоуправления, а значит, и самодисциплины. Борьба шла за формальную четверку против формальной тройки.
У Анны Федоровны в этот день были еще два урока – в параллельных 9 «А» и 9 «Б». Она провела их собранно, поразив ребят в 9 «Б» вступительным словом о Великой Русской Литературе. Она говорила минут двадцать сначала с ноткой равнодушия, какой-то безнадежности, как бы для себя, а не для класса. А потом крикнула, обернувшись на шум, с болью:
– Ну, что же вы не слышите никого – ни Чехова, ни Толстого? Вы же наследники Великой Литературы. Вы всегда найдете в ней опору для своих сомнений и страданий… Если, конечно, будете способны сомневаться и страдать.
Надо было им сказать еще что-то. Она видела: не доходят ее слова. Только удивление в глазах: «Чего расстрадалась?» Но уже подступала головная боль, и бессмысленными казались сквозь эту боль слова: «Великая Русская Литература! Великая Русская Литература!» Общие слова – великая или какая, если не прочитаны книги, если прочитан только учебник для того, чтобы, заикаясь и спотыкаясь, разобрать у доски образы. И получаются из образов образины. Как же объяснить? И можно ли объяснить? Лев Толстой сказал, что искусство – есть способность одного человека заражать своими чувствами другого. Что же тут объяснять? Она помнила неточно слова Толстого, но последнюю фразу помнила дословно. «Что же тут объяснять?» А она стоит и объясняет: великая, великая. «Великая дура!»
Возвращаясь после урока в учительскую, Анна Федоровна обратила внимание на высветленный квадрат на стене в том месте, где висели школьные правила. Занятая собой, она только на мгновенье обнаружила выцветшую пустоту, но не соотнесла ее со своей жизнью, с Максимом Михайловичем, который принимал ее на работу.
Снег летел в лицо мокрый, густой, подкрашенный красным светом светофора. Перекресток находился в двухстах метрах от школы. Но огни его были видны сразу, едва Анна Федоровна выходила из ворот. Красный свет горел постоянно, потому что видны были огни светофора и пересекающей улицы. Загорался желтый, зеленый, а красный горел всегда – негде глазам отдохнуть. Подходя к перекрестку, Анна Федоровна загораживалась от снега и красного светофора варежкой. Головная боль была совершенно невыносимой, и сквозь эту боль невыносимы были мысли, что она плохая учительница, которая не знает, как преподавать литературу, чтобы от этого была польза. Разве она не потеряла здоровье, разбиваясь перед ними в лепешку? Разве считалась со временем, особенно когда была помоложе? На экскурсию так на экскурсию. Сидеть летом в кабинете, консультировать тех, у кого переэкзаменовка, – пожалуйста. В колхоз ездила и за себя, и за других. Старалась, воспитывала молодое поколение, способное чувствовать прекрасное – Великую Русскую Литературу. А воспитала сорную траву, васильки. Алена Давыдова – это василек! Куманин – пырей, бузина, волчья ягода, а эта – василек. Голубеет, в вазу поставить хочется. А залюбуешься таким васильком и останешься без хлеба, без сочувствия в старости. «Ох, васильки, васильки, сколько вас выросло в поле? В школе?»
Подойди к дому, Анна Федоровна совершенно точно знала, что ее столкновение с классом – это столкновение с отдельными эгоистами, умненькими, в лучшем случае – вежливыми, которые в отличие от нее, прошедшей в детстве через войну и голод, не всегда чувствуют чужую боль.
В подъезде жалась к батарее тощая кошка. Анна Федоровна видела ее здесь и раньше. Но сейчас она подумала с обидой за все живое: «Такие не подберут, не приютят животное». Она присела у батареи, погладила кошку. «Такие мучают животных, отрезают у голубей лапки и выпускают в небо, чтобы летали, пока не умрут». Об этом случае недавно писали в газете.
Анна Федоровна взяла на руки осторожно ласкающуюся кошку, прижала к себе, сначала к пальто, а затем, расстегнув пальто, к свитеру. И после этого уже невозможно было опустить ее на холодный плиточный пол подъезда. Анна Федоровна поднялась к себе на третий этаж, не выпуская кошки, открыла дверь ключом и некоторое время стояла в прихожей растроганная своей собственной нежностью ко всему живому на земле. Кошка слегка царапалась. Анна Федоровна просунула руку под пальто, погладила кошку уже как свою. «Если с лишаями, пусть. Зеленкой помажу». Кошка цеплялась когтями за свитер, быстро, быстро мурлыкала, торопясь насладиться человеческим теплом. Анна Федоровна стояла, боясь опустить ее на пол, чтобы кошка не подумала, что ее хотят выбросить.
Глава третья
У окна стоял однотумбовый письменный столик, над ним на стене висел матерчатый календарь, куколка на ниточке. Просыпаясь, Алена видела куколку, цветок на подоконнике, трещину на потолке. Все это были милые сердцу трещины, куколка, цветок. Хотелось закрыть глаза и умереть от счастья. Но сегодня Алена проснулась с тяжестью в сердце. Она плакала во сне. И во сне ей сделалось так тяжело, что не вздохнуть. От этого Алена и проснулась. Она стала вспоминать, что ей приснилось, и вспомнила, что неприятное ей не приснилось, а было на самом деле. «Зачем Маржалета сказала про мои стихи? Получается – я из-за стихов? А стихи так, упражнения: розы-морозы-паровозы. Бывают же талантливые люди, как они пишут: «Я помню чудное мгновенье…» А я пишу какие-то хохмы «Бом-бом – начинается альбом». Только я не из-за стихов. Стихи ни при чем. Точно ни при чем?» И, чтобы ответить себе, стала перебирать в памяти случаи, связанные с Рыбой. Один раз в овощном подвальчике тетрадки с сочинениями на вольную тему забыла. Капусту положила, а тетрадки оставила. Спасибо, продавщица попалась хорошая, принесла. «А ходит, мамочки мои, в каком-то полупальто-полукуртке с драным воротником. И в пыжиковой шапке, которая делает ее голову в два раза длиннее. Не голова, а кумпол… Из-за одной шапки и драного воротника нужно протестовать и убегать с уроков. «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли».
Алена повернулась со спины на живот и уткнулась головой в подушку. Вошла мама.
– Алешка, чего лежишь?
– Мам, можно, я не пойду сегодня в школу?
– Да? И что ты будешь делать?
– Буду лежать и думать.
– Вставай быстро, мне некогда!
– Почему быстро? Имею я право хоть раз в жизни спокойно подумать?
– Да о чем думать, сокровище ты мое?
– О жизни. Что… нельзя?
– По дороге в школу будешь думать. Только под машину не попади. А сейчас вставай, убирай постель, – сказала мама, стаскивая Алену с кровати.
– Пусти! Ну, пусти! Что ты! – возмутилась дочь. – Это ваше насилие тоже не очень прекрасное.
Алена стояла на коврике в длинной ночной рубашке, босиком. Убирать постель она не собиралась и в школу идти не собиралась. Минут пять Алена стояла на одном месте, обиженная, пока мама не загремела на кухне посудой.
За столом Алена не разговаривала с мамой, не отвечала на ее вопросы. Верочка Семеновна разрезала булочку за три копейки на две равные половинки, хотела сделать дочери бутерброд с маслом. Но Алена демонстративно взяла вторую половинку булочки, пододвинула к себе масленку, принялась намазывать сама. Мама сидела напротив. Она смотрела на дочь с улыбкой. Алена старалась все делать медленно, показывая, что никуда не торопится. Затем с преувеличенным изяществом взяла бутерброд двумя пальчиками, понесла ко рту, но зацепила локтем за угол стола, ткнула себя в щеку бутербродом и уронила его на пол. Щека оказалась в масле, и бутерброд упал маслом вниз.
– Ну что, милая, довоображалась? – сказала мама.
– И ты, Брути Брот, – проговорила Алена, поднимая булку, и вдруг прямо из улыбающихся глаз покатились крупные слезы.
– Ты что, Алешка?
– Почему ты во мне человека не видишь?
– Я не вижу? Да ты у меня самый главный человек.
Потягиваясь, появился отец. Обычно он уходил на работу раньше жены и дочери, в шесть часов уже выезжал из гаража. Но сегодня Юрий Степанович взял отгул и был по этому случаю настроен игриво. Он разводил руками, потягиваясь, улыбался.
– Что у вас тут происходит?
– Да вот барышня не хочет идти в школу.
– Правильно, чего там делать? – сказал отец. – Мы пойдем с ней сегодня в кино. – Он присел рядом с Аленой на свободный табурет и обнял дочь за плечи. – Хороший ты у меня парень, Алешка.
– Ну, что в самом деле? – сказала Алена, вырываясь. – Я не парень.
Она выбежала из кухни. Юрий Степанович вопросительно посмотрел на жену.
– Соображай, – сказала она. – Взрослая уже. Приперся в майке, в трусах.
– А как? – растерянно развел руками муж.
– А так… Юрий Степаныч, снимай штаны на ночь, как день – опять надень.
– Ну, ты даешь, – сказал муж, и в его голосе появились нотки возмущения.
На первый урок Алена опоздала. Она бежала по коридору, торопливо придумывая, что сказать учителю черчения, почему опоздала. Но дверь класса вдруг отворилась, и в коридор вышла учительница географии. Алена успела увидеть из-за спины ближнюю к двери часть доски, учителя черчения в темном пиджаке, испачканном мелом, и Юрку Лютикова с большим треугольником в руках. Алена со всего бега остановилась, не переводя дыхания, сказала:
– Здрасте, Марь-Яна!
– Здравствуй, – очень отчетливо сказала учительница и прошла мимо. В первое мгновенье Алена подумала, что Классная ее не узнала.
– Марь-Яна!
– Иди в класс. На уроке литературы поговорим. Не подходи ко мне! Не подходи ближе!
– Почему нельзя ближе?
– Дистанцию будем держать. Я учительница, ты ученица, понятно?
Марь-Яна двинулась по коридору животом вперед, обтянутым пушистой кофтой. Средняя пуговица по обыкновению была расстегнута, выдавлена животом. При ее маленьком росте живот казался слишком большим. Одно время ребята думали, что Марь-Яна беременна, но потом поняли, что – просто крепкая, толстая. За три года (Марь-Яна работала в этой школе недавно) ребята сдружились с Классной, особенно Алена. Она привязалась к простой, энергичной, справедливой учительнице, бегала ее встречать на угол, отбирала и сама несла портфель. И, не зная, как еще выразить свое отношение, говорила:
– Марь-Яна, вы знаете, кто вы для нас? Вы для нас… Вы для нас… – И, не находя нужного слова, заканчивала шуткой: – Вы для нас… Юрий Сенкевич!
В первое время Марь-Яну поражала и обезоруживала веселая беззащитность и открытость Алены. Отвечая у доски, она могла так обрадоваться звонку, что обо всем забывала, – где она, что она…
– Что там добывается, Давыдова?
– Там… добывается каменный уголь.
– Какой?
– Бурый, кажется… Бурый, да?
– Еще что?
– Там добывают каменный уголь, бурый, железную руду… Лаб-даб-ду! Лабы-дабы-ду!
Указка описывала дугу, и ноги сами начинали пританцовывать.
– Давыдова, что за ответ?
– Звонок, Марь-Яна!
– Звонок для учителя, а не для ученика. Ну, что мне с тобой делать? Рассердиться наконец, влепить двойку по поведению?
– На Давыдову нельзя сердиться, она несерьезная. Честно!
Нельзя и не хотелось, а надо было. Марь-Яна слышала за собой шаги и знала, что Алена идет за ней и ждет, чтобы Классная обернулась.
– Что ты за мной идешь?
– Вы считаете, правду говорить не надо?
– На уроке литературы поговорим. Там и объяснишь свое поведение. Ты школьница, а не Жанна д'Арк, чтобы водить за собой полки.
– Я Жанна д'Арк, – серьезно сказала Алена. – Я хочу водить за собой полки. Жанна д'Арк – положительный пример. Я хочу быть такой, как Жанна д'Арк. Почему вам это не нравится?
– Иди в класс, Давыдова.
– На костер, да?
Марь-Яна скрылась за дверями учительской. Алена постояла и пошла назад. Она поняла, что перед началом урока в классе произошел разговор о вчерашнем. Значит, придется отвечать. Пожалуйста, она готова – на костер. Рыба – плохая училка. Об этом все знают. Валера Куманин сказал правду. Конечно, было бы лучше, если бы эту правду сказал кто-нибудь другой, Сережка Жуков, например. Тогда было бы хорошо пострадать и за Сережку, и за правду. А так – только за правду.
Алена думала вчера и сегодня. Почему так: в школе учат говорить правду, дома учат… Мама и папа без правды жить не могут. У мамы на работе главный инженер – дуб. Мама давно ждет, когда ему кто-нибудь об этом скажет. А сама не говорит. А у отца в гараже есть какой-то завскладом, даже не начальник, а так – Нечто…
Алена не жалела, что так поступила. Пусть обсуждают, пусть судят, даже исключают из школы. Жанну д'Арк на костре сожгли. Зато она Францию спасла.
Стоя у окна в коридоре и глядя на заснеженный двор, Алена вообразила себя верхом на лошади, в тяжелых латах, с тяжелым мечом в руках. Вот она въезжает в гараж к отцу, золотые волосы рассыпаются по плечам. Алена скачет прямо к завскладом, товарищу Нечто. А у того уже руки трясутся: «Вам карбюратор? Вам масляную прокладку? Может, Жанна Дарковна, вам масляный насос нужен? Совсем новенький, в упаковочке». – «Ты предатель интересов рабочего класса», – говорит ему Алена и заносит над его головой меч.
На перемене Алена вошла в класс. Ее окружили, стали рассказывать, что сказала Марь-Яна. Одна Раиса Русакова держалась отчужденно. Она стояла около учительского стола и ждала, когда все успокоятся. Потом принялась стучать линейкой.
– Куманин, сядешь как следует?
По отношению к Валере она усвоила манеру учителей. Обычно это его забавляло, но сейчас он разозлился.
– Ну, чего тебе, Ру-са-ко-ва?
– Сядь как следует.
– А – как?
– Молча.
– А зачем – молча?
– За огурцами. – Она постучала еще раз линейкой. – Товарищи! Комсомольцы! Я считаю, и Марь-Яна считает… мы должны извиниться. Девятый класс – не время для психологических экспериментов.
– А можно я так буду сидеть, когда вы будете извиняться? – сказал Валера и повернулся спиной. – Как будто меня нету. Я ушел.
Кто-то гыгыкнул. Это прибавило Валере энтузиазма. Он мелко захихикал. Он никогда не смеялся, а именно – хихикал. В начале учебного года группа социологов под условным названием «14–17» проводила анкетирование…
«– Какую работу выполняешь дома?
Валера ответил:
– Хожу в магазин за водкой.
– Кем хочешь стать после окончания школы?
Валера ответил:
– Хочу судить людей, которые воруют, а со мной не делятся. На юридический буду поступать. Хи-хи!»
Анкета безымянная, можно похихикать и спрятаться в толпе за другими анкетами. Он и сейчас старался сделать так, чтобы все смеялись и его смешок потонул бы в общей «ржачке».
– Да, Светка, – повернулся он к своей соседке по парте, – тебе джинсы нужны?
Тихая девочка вдруг вскинула ресницы. Многие в классе хотели иметь сумку-пакет с изображением во всю ширину пакета синего джинсового зада фирмы «Рэнглер». Валера кое-кому такие пакеты достал, не бесплатно, конечно. Он смотрел на Светку Пономареву серьезно, даже чуточку озабоченно. Она поморгала ресницами, сказала тихо:
– Нужны.
– Нету, – ответил Валера и захихикал.
– Дурак!
Возмутиться сразу не хватало уверенности в себе. И потом, что же возмущаться: на пакете, который она хотела иметь, действительно изображено то самое, что Валера называл неприличным, хотя и печатным словом. Нежные щепетильные девочки вместе с вещичками покупали у него и барахольные слова. Им было стыдно их слушать, но они делали вид, что им не стыдно, и слушали. Но Валера-то знал, что им стыдно, поэтому и говорил, и наслаждался, наблюдая, как они краснеют.
Раиса Русакова ударила по столу обеими руками:
– Куманин, на бюро ответишь за срыв собрания.
Валера театрально развел руками, впереди него сидели две подружки, две Люды – Попова и Стрижева, он называл их «По́пова и Стриженова».
– Чего ты ко мне привязалась? Попова и Стриженова разговаривают.
Люда Попова обернулась и трахнула Валеру книжкой по голове. Он воспринял это как награду, захихикал, обнажив все зубы. Это был его день, его час.
Раиса Русакова стояла, беспомощно опустив руки, ждала, когда придет кто-нибудь из учителей – Рыба или Марь-Яна. Алена решила ей помочь. Она выбежала к доске и быстро написала, стуча мелом:
«Сидел у моря Гомер и сочинял стихи. Потом помер, а мы живем. Хи-хи!»
Но ее ироническая эпиграмма произвела противоположное действие. Ребята решили, что она тоже хихикает, и обычное в таких случаях бессмысленное веселье сделалось всеобщим. Топоча ногами и стуча руками, книжками по партам, мальчишки и девчонки поворачивались затылками к дверям. Прозвенел звонок. И Валера почувствовал, что наступил момент для грандиозного «хи-хи!».
– Мы – пук! Мы – пук! – запел он.
Песню подхватили. Это была настолько глупая детсадовская песенка, что петь ее можно было только так – повернувшись к глухой стене, не видя лиц Марь-Яны и Рыбы, которые должны были вот-вот войти в класс…
«Мы – пук, мы – пук, мы пук цветов нарвали. Нас ра… нас ра… нас радует весна…»
Открылась дверь и вошла Марь-Яна. Ребята при ней допели последний куплет и стыдливо замолчали.
– Мы – пук! Мы – пук! – начал Валера снова. Его не поддержали.
– Зря стараешься, пук, – сказала Марь-Яна. – Зря стараешься. Заболела Анна Федоровна. Не будет урока.
Она больше ничего не сказала, закрыла дверь, и в тишине коридора прозвучали ее удаляющиеся шаги.
– А нам чего? Сидеть или уходить? Во!
Валера подбежал к двери, выглянул, затем плотно притворил дверь, крикнул:
– Ну и что? Она нарочно заболела.
– Выгнала всех из класса и заболела, чтоб не отвечать, – сказала Маржалета и уверенно добавила: – Ей за это обязательно будет.
– А почему Марь-Яна так? Собрание бы провела, все равно пусто-о-ой урок! – проговорила певучим голосом круглоликая девочка с косой, Нинка Лагутина.
