Текст книги "В году тринадцать месяцев"
Автор книги: Эдуард Пашнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
Новый взрыв хохота был таким дружным, что мать Ляльки не выдержала, заглянула к ребятам в комнату.
– Что тут у вас?
– Хофман упал, – сказал студент Витя.
По телевизору показывали повтор падения Хофмана, и ребята, глядя на фигуриста и Алену, опять засмеялись. С лица матери сбежала улыбка. В повторе Хофман медленно поднимался со льда. Мать была ошеломлена. Она не могла понять, каким образом падение на лед может вызвать у молодых людей, в том числе и у ее дочери, такой хохот.
– Что же тут смешного? – спросила она.
– Мам, ты меня удивляешь.
– Только и всего – удивляю?
– А что еще?
– Я не понимаю – почему вам смешно, что упал человек? Вы что – никогда не падали? Не знаете, что это больно?
Всем сделалось неловко. Смеялись не над Хофманом, а над Аленой. Но Алена подумала; «Все равно мать Ляльки права. Смеялись…»
Глава восемнадцатая
Светило солнце, сияло во всех окнах, поблескивало на белых никелированных частях автомобилей, этот блеск мчался вместе с автомобилями по улицам, пуская в прохожих солнечные зайчики.
Алена радовалась теплу и солнцу. Она ждала девчонок у телеграфа и с удовольствием прохаживалась по сухому асфальту. Отсюда было недалеко до Красноармейской улицы, где жил В. Г. Дресвянников.
Первой появилась Нинка Лагутина и привела своих соседок, восьмиклашек, Петрушину и Маташкову. Они не отдали свои дневники критику, но хотели отдать и теперь переживали, что чуть не совершили глупость.
Подошли Светка Пономарева и Маржалета. В последний момент притопала Раиса Русакова.
– Тетки, комсомольская организация!
– Я от себя лично.
Девушки улыбались, шутили. Они, конечно, шли, чтобы выручить альбомы, но не только за этим. С уроков сбежали, встречу назначили на телеграфе, день солнечный – само приключение им нравилось.
– Ну, па-а-ашли, старухи, – проговорила медленно, певуче Нинка Лагутина.
Двинулись по переулку вдоль серой степы телеграфа, оживленно разговаривая, делясь новостями.
– Марь-Яна точно уходит, – сообщила Маржалета. – Мама ее на улице встретила. Говорит, такая худая стала, жуть.
– А куда уходит? В другую школу?
– Девочки, девочки, я видела вчера одну тетку на проспекте. У нее туфли – с медными наконечниками. Носки туфель медные. И пряжки. Блеск!
Тема туфель всех интересовала. Стали обсуждать, кто какие туфли видел. Алена видела в комиссионке туфли из змеиной кожи. Ей не поверили, заспорили. Алена сказала, что видела, и все. И подумала о Марь-Яне, чувствуя свою вину: «Как же так, уходит? Как же так? Как же так?» Алена переживала уход учительницы сильнее других, потому что похожа на Катьку. «Зачем похожа? Никогда! Никогда!» Что «Никогда!», она не знала, только чувствовала: «Никогда!» Это было заклинание, строчка из стихотворения о чем-то таком, чего не должно быть – «Никогда!».
Покровская гора и Покровский спуск назывались так по имени церкви, которая венчала один из семи холмов.
За площадью вниз вела длинная крутая лестница с каменными ступенями и железными поручнями, сваренными из тонких труб. Там, где лестница кончалась, в самом низу, возвышалась колокольня еще одной церкви, и за ней, за маленькими домиками на горе и на берегу – солнечное, слепящее глаза марево над рекой и над противоположным пологим берегом.
Пятиглавие Покровской церкви посверкивало золотом. Но когда девчонки приблизились к большим плитам паперти, от церкви повеяло сыростью камня, из открытых ворот тянуло холодком, сумраком. По двору бродили старушки. Они оборачивались на стук каблучков по брусчатке, смотрели на проходящих мимо девчонок из-под низко повязанных платочков.
Алена почувствовала неловкость и какую-то свою вину перед старушками, как тогда в лесу перед домом престарелых. Было неудобно за девчонок, которые шли, громко переговариваясь.
Ограда со стороны Покровского спуска резко поднималась вверх и постепенно переходила в многометровую стену с контрфорсами. С другой стороны, где шли девчонки, ограда была невысокая, ровная. Узенькая улочка около церкви, тесно застроенная одноэтажными деревянными домами, упиралась в тупичке в несколько многоэтажных домов довоенной постройки. В одном из них, сером, с массивными балконами, жил В. Г. Дресвянников. Этот дом отличался от других двумя лифтами, которые двигались снаружи в застекленных шахтах. За окошками выступающих шахт-эркеров виднелась металлическая сетка с мелкими ячейками, отделяющая кабину лифта от стекол, кое-где разбитых. Пока девчонки стояли на улице, совещаясь, кто пойдет, лифт несколько раз поднялся и опустился, но из ворот дома выходили незнакомые люди, тот, кто нужен был, не вышел. Посчитались: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана»… Выпало идти Светке Пономаревой. Но она такими умоляющими глазами посмотрела, что Алена не выдержала, сказала:
– Ладно, я пойду!
И решительно шагнула к воротам.
Двигался лифт снаружи дома, а попасть в него можно было только со двора. Поднимаясь на лифте, Алена пыталась сквозь оконца в дверях лифта и сквозь ячейки окон шахт-эркеров увидеть улицу, девчонок. Но сквозь маленькие запыленные стекла едва пробивался мутный свет, и мешала сетка. В ячейках торчали кусочки серой штукатурки, пушинки, паутина.
Двадцать третья квартира находилась на шестом этаже. Алена доехала до восьмого, до последнего. Ей пришлось пешком спуститься вниз. Рядом со звонком-вертушкой – медная табличка: «Г. А Дресвянников». Алена постояла перед дверью, соображая: почему «Г. E.»? «Виктор Григорьевич – В. Г.» «Г. А.» – видимо, его отец.
Алена покрутила вертушку. Звякнуло не очень сильно, так, еле-еле задребезжало. Послышались шаги, открылась дверь, и Алена увидела человека низенького роста в домашней куртке голубого цвета, отороченной по бортам и на воротнике витым шелковым шнуром. Белый чубчик встрепан, глаза излучают голубое удивление. Глаза у В. Г. Дресвянникова были светлые, почти бесцветные, но в этой куртке казались голубыми. Алена узнала критика, но некоторое время продолжала разглядывать его молча: так он был непохож на того, который приходил в школу. Там он был в туфлях на высоком каблуке, на улице его увеличивала высокая шапка-пирожок. Все это делало его человеком выше среднего роста. А перед ней стоял маленький, низенький, в тапочках на босу ногу. Он машинально поглаживал в распахе куртки вырез белой майки, потом опустил руки, сложил пальцы вместе, быстро-быстро стал их перебирать, пощипывать.
– Виктор Григорьевич, я из тридцать восьмой школы, – сказала Алена. – Вы были у нас, помните? Девочки просят вернуть альбомы.
– Альбомы? Хорошо, – сказал он, вроде бы даже не удивившись. – Заходи! Заходи!
Алена не собиралась заходить, но он так быстро согласился, что она вошла. Но не захлопнула за собой как следует дверь, а только прикрыла. И он, потянувшись, чтобы захлопнуть, наклонился к ней совсем близко – прямо к лицу. Алена отстранилась в угол, к вешалке, но споткнулась о наваленные горой тапочки, ботинки и, падая, была вынуждена схватиться за одежду, висящую на вешалке. Сверху посыпались шапки, кепки, шляпы.
– Ой, извините, – сказала она, быстро наклоняясь, чтобы подобрать все, что упало.
– Ничего, ничего, я сам подберу. – И он помог ей снять пальто. – Проходи.
Алена прошла по коридору в комнату, куда он показывал, думая, что идти сюда не надо, что ей бы только взять альбомы. Но критик так ловко снял с нее пальто, что она не успела опомниться. Комната была красивая, с камином. В другом углу, у окна, стоял рояль, видимо, старинный. Из этой комнаты вела дверь в соседнюю. В небольшую щель были видны книжные полки и какая-то картина: церковь и лес. Алена все время оглядывалась назад, прислушиваясь к тому, что делает хозяин. А он вдруг появился из соседней комнаты с серебряным продолговатым подносом в руках, на котором стояли пустые чашки для кофе с ложечками в них и небольшой серебряный кофейник.
– Сейчас кофе будем пить. Я только вымою чашки.
– Ой, нет, – сказала Алена, – вы нас извините. Мы не подумали, когда отдавали, что это нельзя, чтобы кто-нибудь читал. Девочки очень переживают, понимаете?
– Да! – сказал В. Г. Дресвянников. Он сделал два шага к Алене. – Да! – Взял в одну руку поднос с кофейным прибором. – Я гостей так не отпускаю. – Положил освободившуюся руку на плечо девчонке. – Да! Мы будем пить кофе. – Не слушая возражения Алены, заставил ее вместе с собой сделать два шага к креслу. – Франсуа де Ларошфуко говорил: «Мы редко знаем, чего мы действительно хотим».
Алена пыталась сопротивляться, но у него в руке начал подрагивать поднос, застучали мелко-мелко ложечки в чашках. Алена испугалась, что он уронит поднос, и подчинилась, села в кресло. Прямо перед собой она увидела на столике небольшую бочку из бамбуковых планок, из которой торчали голова и голые плечи негра.
– Эту игрушку я купил на Филиппинах во время круиза… в прошлом году, – сказал В. Г. Дресвянников и, уже уходя, объяснил: – Бочка снимается.
Но едва он вышел, Алена тотчас же поднялась и вышла за ним в коридор, сняла свое пальто с вешалки. Из прихожей через маленький коридорчик видна была кухня: стол, полочка на стене. В. Г. Дресвянников поставил поднос с кофейным прибором на стол и смотрел из кухни на то, как Алена торопливо одевается. Он действительно хотел приготовить кофе, и больше ничего. И конфеты у него были – «Вечерний звон». Он купил их в Москве, когда ездил устраивать в журнал свою статью «О трех фильмах Андрея Тарковского». Это было давно, больше месяца назад. И с тех пор к нему не заходил никто, кого бы ему захотелось угостить конфетами. Эту девочку он бы угостил.
– Виктор Григорьевич, меня девочки на улице ждут.
Он медленно вышел из кухни, взял Алену за обе руки.
– А что случилось?
– Девочки просят вернуть альбомы. Извините нас, пожалуйста.
– Я, конечно, верну альбомы. Но все это странно. Когда ты сможешь зайти ко мне?
– А сейчас вы не сможете отдать альбомы?
Он держал ее за руки не крепко, не сжимая запястья так, чтобы она не могла вырваться. Он не столько ее держал, сколько трогал, поглаживал пальцами. Алена поводила плечами, не вырываясь, а стараясь стряхнуть его руки, чтобы не обидеть. Но пальцы его бегали по запястьям. Алена морщила лоб. Ей было неловко и неприятно.
– Могу и сейчас отдать, – сказал В. Г. Дресвянников.
Он отпустил одну руку Алены, потом другую. Алена спрятала обе руки в карманы пальто. В. Г. Дресвянников постоял, глядя ей в лицо, и медленно пошел в комнату. Через минуту или две он вынес тетради. Но не отдал сразу, стоял в двух шагах от девчонки, перелистывая их. Ему жалко было расставаться с «альбомами нежных дев». Помимо литературоведческого интереса, В. Г. Дресвянников испытывал живое любопытство, листая страницы тайных дневников, или, как он говорил, «самоучителей нежности». Записывая приметы любви, значения взглядов, жестов, поцелуев, белые переднички грезили наяву о мужской ласке. В каждой такой тетради он искал за словами, за рисунками, а иногда и за красноречивыми вырезками из журналов тайное желание.
– Жалко отдавать – вздохнул он и затем молча протянул.
– До свиданья, – сказала Алена. – Извините… У нашей учительницы сестра умерла.
– Да? – спросил он.
– Да, от воспаления легких.
Два лестничных пролета Алена пробежала вниз пешком, потом вызвала лифт. Зайдя в кабину и нажав кнопку, прислонилась к стене лифта, закрыла глаза. С закрытыми глазами на мгновенье увидела большое зеркало над камином, себя в этом зеркале без пальто, растерянную. «Зачем, дурочка, сказала про учительницу?» И еще увидела наклонившегося над ней, когда он усаживал ее в кресло, критика с дребезжащим в его руке подносом. «Зачем, дурочка, сказала? Как он удивился!» Может, он вовсе и не такой человек, а она вообразила. Алена сильнее зажмурилась, недовольная собой. Дернулся остановившийся лифт. Алена открыла глаза, вздохнула.
Девочки ее ждали во дворе около беседки. Выбежав из подъезда, она подняла над головой тетради. В ответ раздалось дружное «у-р-а-а!»
В сквере девчонки обменялись тетрадями и сидели на лавочке, хмыкая, зачитывая друг другу смешное.
В. Г. Дресвянников расклеил страницы в тетради Маржалеты.
– Тетки! – сказала Нинка Лагутина, – что пишет Маржалета… «Меня пошел провожать Леонард, но мне нравится Коля»…
– Дай сюда, – попросила Маржалета.
– «Но Колю я начала ревновать, как и Юру к Эмке…»
– Дай сюда! – потребовала Маржалета.
– «Поэтому я переметнулась и заставила себя влюбиться в Леонарда. – Нинка вскочила с лавочки. – И, конечно, глупо ошиблась. Со стороны Коли и Юры у меня девяносто девять процентов взаимности».
Маржалета догнала Нинку, отняла тетрадь.
– Но я люблю Сашу. У него есть складной велосипед, – сказала Нинка Лагутина, делая вид, что цитирует по памяти.
– Где тут велосипед? Ну, где? – обиделась Маржалета.
Она попыталась разорвать свой дневник пополам, но тетрадка была толстая.
– Подожди, не рви, – сказала Алена. – Все равно кто-нибудь подберет кусочек, прочтет. Надо сжечь.
На трамвае доехали до остановки «Городской парк». Маташкова и Петрушина забежали домой, взяли свои тетради. Им тоже хотелось сжечь, очиститься, немедленно повзрослеть. Звонко перекликаясь, легко ориентируясь в шуме и грохоте городских улиц, перешли трамвайную линию, по которой приехали, перебежали со смехом вторую трамвайную линию, по ней мчался, быстро приближаясь, посверкивая синими стеклами, чешский трамвай; и, преследуемые звонком вагоновожатой, кинулись, повизгивая, на шоссе. Риск; которому они подвергались, перебегая дорогу, вызывал восторг в душе. Ветер ударял в лицо, за этим ветром открывался простор, синее небо с плывущими по нему белыми облаками.
Алена перебежала и, отстав от девчонок, остановилась на автобусной остановке напротив стеклянного двухэтажного гимнастического зала общества «Динамо». Вспомнила руки В. Г. Дресвянникова, мелко-мелко перебирающие, словно подкрадывающиеся пальцы, услышала дребезжание подноса, и опять захотелось зажмуриться. Но Алена только нахмурилась: «Зачем сказала, дура конопатая, что сестра у Марь-Яны умерла? Зачем ему об этом знать? Никогда!.. Никогда!..»
Сквозь наружную стеклянную стену гимнастического зала просматривались оба этажа. На втором – ребята в масках (двое в одном углу, двое в другом) отрабатывали один и тот же фехтовальный прием. На первом этаже две девушки в тренировочных костюмах медленно расхаживали, разминаясь. Время от времени они останавливались у снарядов, что-то поправляли, подкручивали.
Девочки ушли далеко вперед. Раиса Русакова отделилась от них, вернулась, издалека крикнула:
– Ален, чего ты? Художественной гимнастики не видела?
– Гимнастику я видела. Сердце болит.
– Как болит?
– Ну, бежала, запыхалась – вот и болит. Или еще почему. Не знаю. Я не знаю, поняла? У тебя от чего болит?
– У меня – болит?
В кювете, отделяющем асфальтовую дорожку от шоссе, кое-где среди прошлогодней рыжей травы виднелись зеленые травинки, мох. Кончилась бетонная ограда стадиона, и потянулись чугунные решетки, за которыми убегали вверх по склону деревья. Над деревьями возвышалось гигантское чертово колесо. Сейчас был еще не сезон, кабины высоко вверху висели неподвижно, были пустые.
Промчалась, прогрохотав, электричка, проехал, позванивая, трамвай, шуршали беспрерывно на шоссе автомобили. За этим шумом почти не были слышны моторы двух бульдозеров, которые ползли по краю оврага, двигая глыбы земли и битого кирпича. Но Алена услышала и остановилась посмотреть на их работу и на полузасыпанные старые шпалы в овраге. Крупные каменные блоки, бетонные обломки, сбрасываемые сверху, докатывались до ограды, и в некоторых местах чугунная решетка была сбита, повреждена. Засыпали только эту часть оврага, уличную. По плану реконструкции здесь собирались построить широкую красивую лестницу в парк. Секции бетонных ступеней уже завезли. Они были сложены на асфальте у старого узенького входа.
На центральной аллее рабочие красили фонарные столбы и лавочки в голубой цвет. Девчонки прошли через всю культурную часть парка, мимо озера, мимо узенького ручья, через который были переброшены горбатые мостики, мимо павильонов и теремов сельскохозяйственной выставки. Терема и павильоны тоже подновляли, готовили к открытию.
За павильонами сельскохозяйственной выставки потянулись холмы, дикая природа: непрореженные кустарники, неподстриженные деревья. Отсюда было недалеко до того места, где Алена гуляла одна. По холмам вниз-вверх носились с ревом мотоциклы с мотоциклистами в белых, заляпанных грязью шлемах. На склонах оставались широкие (колеса шли юзом) следы от мотоциклов. Здесь тренировались гонщики спортобщества «Динамо».
На холме, названном Лысой горой, девчонки побросали сумки, пальто, шапочки.
– День Костра! – сказала Алена, доставая из сумки свой «Бом-бом-альбом». – Надо веток собрать.
– Всем собирать дрова! – крикнула Раиса Русакова. – Всем комсомольское поручение – собирать дрова. День Костра!
Девчонки побросали на землю альбомы и отправились собирать дрова. Оленька Петрушина, прежде чем бросить свои три песенника: «Том I, Том II и Том III», подержала их, прижимая к себе, а потом просто разжала руки, и они упали к ногам. И побежала к девчонкам, которые уже собирали сушняк для костра. Ветер налетал порывами, яростно листал тетради, шелестя страницами. Девчонки уходили в разные стороны все дальше, дальше, а на вершине холма, над песчаной лысиной, где ничего не росло, кружился ветер. Ветер, только ветер!..
Бумага и толстые обложки тлели, не хотели гореть. Вспыхнули сначала травинки, затрещали, и потом уже занялась бумага. Девчонки стояли вокруг костра, следили за тем, как огонь распространяется, охватывает черный коленкор обложек, скручивает его, открывая на мгновенье картинки, строки песен, как чернеют слова и рисунки и затем вспыхивают, рвутся, на черные клочки пепла…
Раиса Русакова отошла, разбежалась и с каким-то странным воплем, то ли «и-го-го!», то ли «ого-го»! прыгнула через костер, взвихрив за собой искры и дым. Но больше никто прыгать не стал. Пылали страницы, над которыми девчонки коротали вечера, украшая их и разрисовывая. Дымок стлался по ветру над Лысой горой и таял в небе раньше, чем касался верхушек деревьев над соседним холмом. Трещали где-то рядом мотоциклы, самих мотоциклистов не было видно за деревьями.
– Горим! Горим ярким пламенем! – закричала Маржалета, стараясь привлечь внимание мелькающих между деревьями белых шлемов. Но и Маржалету никто не поддержал, и она смущенно замолчала.
Алена сидела на корточках, смотрела в огонь, ворошила палкой страницы своих и чужих тетрадей. Горел стишок: «Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня», горели два сердца, факел и цветки, горел кинжал, пронзавший сердце свекольной величины и свекольного цвета.
Боль в сердце от быстрого бега или от чего… не проходила. И все вокруг: небо, ветер, дым костра и ощущение чего-то такого, что «Никогда!», – росло от этой боли. На сердце давила тяжесть. Хотелось выкрикнуть: «Никогда! Никогда!»
Алена поднялась с корточек…
«У меня за плечами – шестнадцать, Впереди же года и года. Буду строить, любить, увлекаться. Не умру. Никогда! Никогда! Впереди еще столько радости: и костер, и весна, и звезда! Никогда не узнаю старости! Не умру – Никогда! Никогда!»
В году тринадцать месяцев
Размышление о большом кленовом листе, упавшем с дерева
21 сентября 1963 года
Ночью был ветер.
Звезда средней величины, плохо пришитая к темному небу, оторвалась и, прочертив бледную кривую на горизонте, сгорела, не долетев до земли.
Утром ветер усилился.
И тогда, словно продолжая полет упавшей с неба звезды, с гибкого клена на бульваре Танкистов сорвался лист и, покружившись, лег золотой звездой на широкую грудь шар-Земли.
Так началась осень.
В 7 часов рабочего утра через бульвар Танкистов прошагал Володька-Кант. Он посмотрел на окна дома, в котором жил, увидел на своем окне засохший цветок в треснувшей плошке и перевел взгляд на окно артистки Татьяны Осиповой. Там, за синими занавесками, еще спали.
Володька-Кант поднял лист и понес его, покусывая горьковатый стебелек. И невдомек ему было, что в его руке шедевр, созданный самой природой, достойный того, чтобы быть выставленным в Лувре. И многим людям, прошедшим через бульвар Танкистов в это рабочее утро и оставившим отпечатки подошв на листьях, тоже было невдомек И вряд ли стоило их останавливать и сообщать им, что они топчут шедевры. Разве что… один раз, ради одной книжки…
Татьяна Осипова
1
Из окна комнатки, где живет Татьяна, видна площадь и семиэтажное здание гостиницы, над крышей которого по вечерам мигают ядовито-зеленые огни:
«О пожаре звонить по телефону 0-1»
«Об утечке газа звонить по телефону 0-4»
«В милицию звонить по телефону 0-2»
Эти строчки как бы отпечатываются с обратной стороны окна, и по вечерам, когда Татьяна возвращается домой после спектакля, нет надобности зажигать свет. В комнате царит, колеблясь, переливаясь, призрачный зеленоватый сумрак, как в аквариуме. Красной рыбкой с белым опереньем-циферблатом, волоча за собой черный спиральный шнур, плывет телефон, колеблются, будто глубоководные водоросли, витые стебли торшера, раскачивается у стены, словно лодка, диван-кровать.
Татьяна останавливается перед узеньким трюмо в углу и долго в него смотрится, маленькая, неподвижная, пока ее нечеткий силуэт, отражающийся в зеркале, тоже не начнет колебаться, раскачиваться. Татьяна так и называет свою комнату: «Мой аквариум».
Сегодня вторник – в театре выходной день.
И этот день только наступил, и он будет тянуться до самого вечера, до самой поздней ночи, длинный, радостный, большой день. День неожиданной покупки. Татьяна купила случайно в Детском мире нейлоновую шубку. Она весело думает, что ей давно надо было извлечь хоть какую-нибудь пользу из своего маленького роста.
На мгновенье ей приходит грустная мысль, что лучше бы заплатить за шубку нормальную цену и быть высокой женщиной. Но чего нет, того нет. Да вот и Комиссаржевская тоже была не очень высокого роста.
Татьяна подсела к телефону и стала придумывать, кому бы позвонить. Не придумав, набрала первую цифру коммутатора, а дальше палец сам нащелкал еще четыре цифры Борькиного телефона. Спросила, удобно облокотившись:
– Борис, ты?
– Ну, я.
Ответ неприветлив, но Татьяна не обижается. Отношения у них простые, товарищеские. Учились в одной студии, вместе готовили этюды, разучивали отрывки, вместе ездили без билетов в электричке, приглашали друг друга в общежитии на картошку с огурцами. Постепенно перестали замечать друг в друге мужчину и женщину и стали просто друзьями. Поэтому, когда получили направление в один театр, очень обрадовались, пошли в ресторан и, как мужчина с мужчиной, распили бутылку вина за то, чтоб не числиться в искусстве, а быть.
– Борька, моль что ест?
– Кто-о-о?
– Ну, моль?
На том конце провода замешательство.
– Какая моль?
Татьяна смеется.
– Обыкновенная. Посмотри в энциклопедии: она случайно нейлоновые шубы не ест? А то я не знаю, нужно ее посыпать нафталином или нет.
Борис наконец догадывается.
– Ты что… нейлоновую шубку купила?
– Ага! – В ее голосе торжество.
– Сейчас посмотрю… сейчас.
Он уходит, но почти тотчас возвращается.
– Танька, слушаешь?
– Ага.
– У меня же старая энциклопедия. Ее накорябали еще старики Брокгауз и Ефрон. У них ничего нет про синтетику. Алло! Ты где?.. Слышишь?
Татьяна слышит и не слышит. Она уже думает о другом.
– Борька?..
– Что?
Молчание. Татьяна колеблется: пригласить его или не пригласить? Решает все-таки пригласить.
– Хочешь посмотреть на мою шубку? Приходи.
Теперь замолкает Борис. Он помнит, что они с Татьяной друзья, и понимает, что шубка для нее целое событие, но ему ужасно не хочется никуда идти. С тех пор как он женился, по его же словам, на женщине с энциклопедией и купеческой периной, он обленился до предела. У него появился излюбленный жест – покровительственное поглаживание своего собственного живота после обеда. В минуты благодушия он вытаскивает подарок тестя – фирменную немецкую зубочистку с красивой пластмассовой ручкой. Он так к ней привык, что забывался и с наслаждением ковырял в зубах даже в актерской комнате.
Чтобы выиграть время, Борис спрашивает:
– Сейчас?
– Ага. Командировочные туда и обратно оплачиваю.
Татьяна погремела кошельком с мелочью в трубку. Борис тяжело вздохнул.
– Давай отложим до зимы?
В голосе его прозвучали жалобные нотки, просьба о снисхождении к тому, что он не может, как раньше, срываться с тепленького уютного места и ехать на выставку, в музей и просто побродить по Останкинскому парку.
– Давай, – сникла Татьяна, – давай, Боря.
– Что ты имеешь в виду? – равнодушно спросил он, скучая от собственного вопроса.
– Давай, Боря, спасать наших друзей от ожирения.
– Что?
– Все! Можешь выключить свой телефон.
Разговор получился неприятный. Но Татьяна не желала мириться с испорченным настроением. Сегодня день такой покупки, что ей должно быть весело, и ей будет весело. Время идет, люди меняются, иногда в худшую сторону. К этому надо привыкать.
За стеной – веселье… Демобилизовался сын хозяйки. Кто-то на гитаре наяривает старую, старую песню: «Колокольчики не виноваты, колокольчики только цветы». Татьяна улавливает мелодию и тоже начинает напевать.
Внезапно прямо в комнату врывается соседский праздник с музыкой, с шумом, словно кто повернул регулятор громкости. Татьяна оборачивается и видит настежь открытую дверь и пожаловавшую в гости Таисию Демонову. Соседка стояла на пороге, пытаясь опереться на дверь, которая все время ускользала из-под ее спины.
– Танечка, дорогая моя, ты не смотри, что я простого роду-племени. Я понимать умею. Ой, что это я?.. Шатает. Танечка, я вчера ругалась за то, что свет ты в уборной не загасила, не помни зла. Помиримся. Не попомни простому человеку. Я сказала и забыла, и ты забудь. Радость у меня какая. Сын мой, Юрка, отслужил действительную. Приходит в магазин утром, а у меня очередь как раз. Осеннего карпа привезли. Из Кольцовского сквера, из фонтана прямо. Ой, извини… Просим. Выпей с нами рюмочку и закуси свеженькой рыбкой.
Сказала, покачнулась, с удивлением прислушалась к тому, что делается в коридоре. После небольшой возни там что-то опрокинулось и около самой двери кого-то крепко стукнули о стену…
– Пусти!
– Стой! Я тебе морду разобью в кровь. Куда бежишь? Катя! Иди сюда. Целуй мою жену, мою Катечку.
– Неудобно!
– Целуй! А-а-а! Брезгуешь? Стой! Я тебе свою родную жену, а ты, гад такой, брезгуешь?
Уловив, что наступил кульминационный момент, Таисия выпустила ручку двери и попятилась.
– Извини, Танечка… Это Семен, друг Юркин. Добрая душа. Последнюю рубашку отдаст. Танечка, я сейчас.
Татьяна собралась повесить шубку в шкаф, но дверь опять широко распахнулась, и с двумя рюмками появился рыжий парень в белой силоновой рубашке с короткими рукавами, в галифе и сапогах. Сам виновник торжества.
– Здравствуйте, – сказал он. – Вы меня не бойтесь, я пьяный еще лучше, чем трезвый. Моя фамилия Юрий… Юрий Демонов. Честное слово. Не верите? Я зашел познакомиться, чтоб вы знали.
– Очень приятно.
– Нет, это мне очень приятно. Вы – артистка, а я кто? Кирзовый сапог. Это мне очень даже приятно.
Расплескивая вино, он пытался ей всучить рюмку. Татьяна взяла, но пить отказалась.
– Садитесь лучше.
– Ни за что! Мне просто приятно, и все. А пьяный я потому, что у меня такая жизнь. Приехал из армии – надо отметить? Надо… Я сам слесарь-водопроводчик. Кран поставить – надо отметить? Надо. У меня такая жизнь – отмечать все. Это у меня принцип отмечать все. Я поставил кран или мне поставили кран – все равно надо отметить.
Татьяна не знала, что делать. То ли выставить соседа с рюмкой вежливо за дверь, то ли продолжать нелепый разговор.
– Хорошо, что вы приехали, – неуверенно сказала она. – А то у нас кран на кухне совсем испортился.
– На кухне? – изумился Юрий. – Пойдемте на кухню.
– Ну, зачем же сейчас, празднуйте.
– Нет, я пойду сейчас же на кухню. У меня такой прынцип. Сделать, и все. Кум королю. У меня такой прынцип. Кран испорчен? Это вы точно говорите?
Она пожала плечами.
– Может быть, он уже исправлен.
– Нет, не исправлен. Я пошел. До свиданья. У меня такой прынцип.
Юрий ушел, оставив в руках у Татьяны рюмку-тонконожку. Вина в ней оставалось совсем немного, меньше половины. Но вполне могло хватить для тоста.
«За что выпьем, Танька?»
«За великую актрису Татьяну Осипову».
«Ну и загнула».
«Спорим?»
Она любила мысленные споры с собой. Она была не только актрисой, она была для себя целым театром. И когда у нее случалось хорошее настроение, всегда немножко играла и немножко была зрителем.
Выпив, бережно опустила рюмку на тумбочку и долго не отнимала пальцев от хрупкого стекла. Вспомнила вдруг отца. Странное воспоминание. Отец с самого первого ее дня не жил с ними, он приходил большой, веселый, загораживал широкими плечами всю дверь.
Он работал на стекольном заводе и, когда приходил, обязательно приносил в подарок несколько рюмок-тонконожек.
Татьяне разрешалось ими играть.
Потом он куда-то сгинул. Это было перед самой войной, до кошмарных бомбежек, когда… погибла мать.
В восемь лет у Татьяны уже не было ни отца, ни матери. От отца остались только рюмки, а от матери – патефон, обитый синим дерматином, и стопка старых пластинок в потрепанных конвертах. Да еще неровный невысокий холмик без креста, без таблички, просто под номером «2213».
Мать работала телефонисткой на телеграфе, и это был как бы ее последний телефонный номер, по которому не позвонишь. Абонент спит…
2
Солнце, по замыслу художника, должно было ярким желтым пятном катиться по синему полю горизонта. Но рабочие сцены плохо натянули задник. Он обвис, подобно парусу в безветренную погоду, образовались складки, и круглощекое солнцево лицо недовольно вытянулось.
Татьяна, одетая официанткой, стояла у левой кулисы. В одной руке она держала поднос, другой машинально теребила край пыльного бархатного занавеса. Из темноты зрительного зала, как из мрачного царства Аида, доносился каркающий голос главного режиссера. Казалось, в его голосе поселились сразу три или четыре охрипшие вороны.
– Федя! Федя!.. Где там Федя?.. Федя, я же просил вас. Мне нужно молодое солнце. Понимаете? Семнадцатилетнее. А этому морщинистому эллипсу три тысячи лет. Не меньше, слышите? Закройте занавес! Даю вам еще две минуты.
Занавес вырвался из рук Татьяны и пополз, загораживая темноту зрительного зала. Татьяна прислонилась к кулисе. Совсем рядом змеились по стене многочисленные толстые и тонкие веревки, стоял бутафорский фикус в кадке. Дядя Федя отставил кадку с фикусом, выпутался из закрывающегося занавеса и, подойдя к самому краю сцены, сильно нагнулся вперед, пытаясь в темноте зрительного зала увидеть режиссера.
