Текст книги "В году тринадцать месяцев"

Автор книги: Эдуард Пашнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Вся жизнь Федора Петровича Стахурлова, дяди Феди, или просто Феди, как его называл на репетициях для краткости режиссер, прошла совсем не в театре и даже не в этом городе. Прошла она у него в Запорожье. Варил сталь. Каждое утро ходил на работу мимо своего портрета, красовавшегося в аллее передовиков. Хмурился недовольно, зачем, мол, нужно делать из рабочего человека артиста, а сердце отстукивало радость, гордость за себя.

И вдруг торжественные проводы на отдых пенсионера Федора Петровича Стахурлова; время, говорят, подошло, государство, говорят, сталеварам пенсию раньше других положило, до свиданья. Растерялся. Он уже семь лет как жил без жены, заводом жил, а его выставляют с почетом за ворота. Удивился черствости, обиделся насмерть даже на своих друзей. В скверике перед заводской проходной порвал почетный пропуск, дававший право проходить на завод в любое время, на четыре части порвал. И чтоб ни с кем из заводских не встречаться, в два дня поменял квартиру на другой город и уехал, никому не оставив адреса.

Дядя Федя немножко подтрунивал над собой, над тем, что на старости лет в искусство потянуло. Но про себя считал, что ему здорово повезло, что он не лежит на печке, а занимается таким интересным делом. Ведь что ни говори, а без него настоящего искусства на сцене не получится. Режиссеры, они делают свое, актеры свое, а он тоже строит успех театра из выгородок, бутафорских деревьев и станков. В общем, он втайне считал, что есть и его маленькая заслуга в том, что по вечерам в зале гремят аплодисменты. И еще ему было лестно сознавать, что он посвящен в таинство создания художественного произведения, как когда-то был посвящен в таинство создания плавки на Запорожстали.

Со временем он стал без всякого страха поглядывать на статую музы на фронтоне театра. Ее имя стало легко выговариваться – Мельпомена.

Как-то перед Первомайскими праздниками театр решил помыть музу, ее засиженные голубями плечи и лавровый венок, который она задирала высоко к небу. Дядя Федя взял с собой двух рабочих сцены, ребят-студентов, и полез с ними на крышу. Студентам приказал держать приставленную к спине музы лестницу, а сам взял ведро с водой, щетку и двинулся вверх. На середине лестницы он весело оглянулся на ребят, перегнулся и по-хозяйски похлопал Мельпомену по гипсовому заду широкой ладонью.

– Такая ж баба, как и все.

Сейчас дядя Федя никак не мог разглядеть в темноте, где сидит главный режиссер.

– Константин Ефимович, где вы? – наконец спросил он. – Нечем натягивать задники. Мешочки с песком попрорывались. Я велел их отдать на зашивку.

Дядя Федя нагибался в сторону прохода, туда, где вырисовывались очертания маленького столика, на котором белела большая фарфоровая чашка с кофе. Но голос режиссера обрушился на него откуда-то справа: не то из второго, не то из третьего ряда, потому что Константин Ефимыч во время работы не мог усидеть на одном месте. Он рысцой бегал между рядами по всему зрительному залу, то прячась в амфитеатре под навесом балконов, то вдруг устремляясь к оркестровой яме, то забираясь на средние места, с трудом протискивая свой живот между креслами. Сейчас в его голосе жили уже не три-четыре вороны, а все десять и все разом каркнули:

– Это вас надо отдать на зашивку. Если вам мало двух минут, возьмите пять, десять, два часа, два года, черт возьми, но сделайте так, как я просил!

Дядю Федю сдуло со сиены. Константин Ефимович шумно перебрался в проход за свой столик, грузно уселся, отхлебнул из чашки глоток черного кофе. Пошарил по карманам, вытащил папиросы и спички и положил все это на край столика.

В зрительном зале и во всех трех ярусах водворилась тишина. Слышно было только, как дядя Федя, где-то далеко за сиеной, шепотом гоняет своих нерасторопных помощников.

В бельэтаже скрипнуло кресло. Режиссер недовольно повернул голову.

– Анна Ивановна, я же просил никого не пускать на репетицию.

– Никого и нет, – откуда-то сверху послышался робкий голос Анны Ивановны, – все двери на всех этажах замкнуты, а ключи у меня.

Она для убедительности погремела ключами.

Константин Ефимович помолчал, но через минуту снова занервничал. Хриплым голосом, но пока все еще сдержанно, он спросил:

– В чем там дело?

В ответ – молчание.

– Катя, Катя, в чем там дело? Почему не начинаем?

Занавес зашевелился. Около правой кулисы вынырнула юркая маленькая лохматая голова в очках на тонкой шее. Это и была Катя, помощник режиссера. Туловище помощника скрывал занавес. Голова качнулась из стороны в сторону, подслеповато моргнула, словно ее там подергали за ниточки, и выпалила визгливым голосом:

– Константин Ефимович, Шарова нету.

– Мне не нужен Шаров. Я же сказал, что начнем без него. Никто не хочет ничего запоминать. Да открывайте же занавес.

– Сейчас.

Очкастая голова на тонкой шее качнулась вправо, влево и исчезла. Занавес насторожился и медленно пополз в разные стороны.

– Стоп!.. Стоп!… Музыка! Вы что там, заснули? Сначала, все сначала.

Занавес в нерешительности замер, потом робко пополз назад. У противоположной кулисы снова вынырнула нелепая голова в очках.

– Можно начинать?

– Да! Да, черт побери!.. Стоп! Стоп! А где статуя?

– Константин Ефимыч, статуя еще не готова.

– Как не готова? Сегодня генеральная репетиция или нет? Я вас спрашиваю!..

– Первая генеральная.

– Так что же вы мне голову морочите! Чтобы сейчас же немедленно была статуя. Я не могу без нее репетировать. Я ее обыгрываю.

– Где же я вам возьму статую, если она не готова?

– Не знаю, не знаю, черт побери! Хоть сами становитесь.

– Если хотите, я могу стать.

– Да, да, хочу.

– Пожалуйста.

Худая, необыкновенно длинная женщина в очках, согнутая под тяжестью своего роста, перешагнула через садовую скамейку и, опустив беспомощно длинные, костлявые руки, как аист, зашагала в угол сцены.

– Не там, не там! Стоп! Здесь. Станьте на что-нибудь.

Дядя Федя вытолкнул на сцену стул. Катя приподняла юбку, обнажив острые старческие коленки, и неуверенно взобралась на этот шаткий пьедестал. Вытянув шею, она посмотрела в зрительный зал, но выпрямиться и выпустить из рук спинку стула так и не решилась. Константин Ефимыч некоторое время смотрел на сцену, потом зарычал. В его голосе вместо ворон забесновались львы и тигры.

– Нет! Нет!!!

– Не кричите так, а то я упаду.

– Нет! Нет! Мне не нужна такая статуя. Мне нужна Венера. Понимаете, Венера. А ваши очки мне не нужны. Оставайтесь за кулисами.

Долго длилась пауза. Из-за сцены доносились глухие жалобы Кати, которую уговаривали не уходить, остаться. Константин Ефимыч тяжело завозился, шумно почесал затылок.

– Катя, Катя, извините меня. Слышите, извините меня!

– Слышу.

– Ну и прекрасно. Будем работать. Кто это там рядом с вами стоит?

– Пожарник, – ответила Катя.

– Да нет, справа. Выйдите на сцену.

– Это Татьяна Осипова. Она у нас занята в конце акта.

– Я говорю, пусть она выйдет на сцену.

Татьяна почувствовала, как ее подтолкнули. Она сделала два шага к авансцене и остановилась. Осветитель на балконе щелкнул «пистолетом» и направил яркий круг света на девушку. Константин Ефимыч недовольно зарычал, но ничего не сказал. Воцарилась пауза.

– Вы можете мне сыграть статую?

– Не знаю.

– Катя, Катя, пусть подадут другую подставку.

– Сейчас, уже несут.

Двое рабочих вынесли на сцену большую круглую подставку. Катя подхватила ее с третьей стороны и помогла установить.

– Становитесь, – приказал Константин Ефимович.

Татьяна взобралась на подставку.

– Ногу! – рявкнул режиссер.

– Что?

– Ногу! Нога, понимаете? Вы что, не видели, как стоит Венера?

– Видела.

Татьяна повернулась вполоборота к зрительному залу и перенесла всю тяжесть тела на одну ногу. Спрятала за спину руки.

– Нет! Нет! Рост!

– Что? – не поняла Татьяна.

– Рост, – рычал Константин Ефимыч, – какой рост у вас?

– Метр пятьдесят два.

– А у Венеры… Катя, Катя, что вы мне подсовываете?

– Константин Ефимыч, – растерянно сказала Татьяна, – я не понимаю…

Он не дал ей договорить.

– Извините, извините… Катя, кто там стоит рядом с вами?

– Никого.

– Кто там рядом с вами прячется в белом?

– Никого.

– Я же вижу.

– Это Маша из парикмахерского цеха.

– Пусть выйдет сюда.

Маша робко вышла и остановилась рядом с круглой подставкой.

– Что вы здесь делаете? – спросил режиссер.

– Я принесла парик.

– Становитесь на подставку.

Откуда-то слева раздался приглушенный шепот:

– Маша, Маша, а мой парик?

Константин Ефимыч подскочил на своем стуле:

– Не отвечайте, не отвечайте! Вы – статуя.

От кулисы отделился худощавый старик с тростью, играющий в пьесе третьего прохожего.

– Константин Ефимыч, – промямлил он, – а как же мой парик?

– Вы будете играть без парика.

– Но в пьесе…

– В пьесе про вас ничего не сказано. Это я вас придумал. Будете играть в своих волосах.

Старик погладил голову, на которой волосы остались только на висках и немножко на затылке.

– Но у меня нет своих.

– Ну, черт побери, будете играть в том, что у вас есть.

Актер грустно засмеялся, резко оборвал смех и, сгорбившись, пошел со сцены. Это был старый актер Горев, которого в театре прозвали Горе-Горев. У него всегда был немножко испуганный вид и даже волосы на висках испуганно торчали седыми клочками в стороны.

Татьяне было обидно за себя и жалко Горева: Константин Ефимович так грубо с ним обошелся. Старик, словно почувствовав это, подошел к ней, развел руками, печально улыбаясь, сказал:

– Вот… видите.

Татьяна резко отвернулась и пошла прочь, ничего не ответив.

3

В закулисном буфете на втором этаже Татьяна выпила стакан теплого виноградного сока. Поболтала с буфетчицей тетей Пашей об осени, стараясь забыть о неприятном инциденте на репетиции. Тетя Паша рассказывала о двух каких-то березках, что около телевышки, родимые, растут на бугорчике рядышком. Одна совсем-совсемушки желтая, а вторая – зелень-зеленью. Тетя Паша развела руками.

– Почему?

– Не знаю, теть Паш.

– Да ведь они же рядышком растут, сестры ведь. Кто отгадает ихний сестринский секрет?

– Не знаю, – повторила Татьяна.

Обида на главрежа не проходила. И не пройдет, вдруг поняла Татьяна. И нечего зря улыбаться и болтовню разводить. Отодвинула стакан, словно в нем была причина всех бед, шепотом сквозь зубы сказала:

– Хицкоки.

Но тетя Паша услышала.

– Чегой-то?

– Слово у меня такое, – неохотно объяснила Татьяна. – Означает, что плохо мне, дальше некуда.

Тетя Паша сочувственно посмотрела, робко спросила:

– А по какой причине? По личной или по общественной?

– По общественной.

Тетя Паша вышла из-за стойки, собрала с других столиков стаканы, не выдержав, заговорила:

– Не мое буфетное дело говорить, но я так скажу, заблуждение это от молодости. Я жизнь прожила, знаю… все общественные жалобы от личной происходят. А когда, например, человек хороший есть рядом, то тебя хоть выгони с работы, хоть исключи из профсоюза, тебе нипочем. Потому что муж – это сила. И деньгами, и делами, и словом любую прореху в жизни залатает. Хорошего человека теперь трудно, конечно, найти. Но я так скажу, замуж тебе, девка, надо. Лет-то сколько?

Татьяна невесело улыбнулась.

– Много. Двадцать седьмой грянул.

– Ну и что ж ты не хочешь? Или ничего подходящего нет?

– Не знаю. Наверно, ничего подходящего.

– А этот, с которым ты все вон за тот столик садишься? Художник?

– Николай? – равнодушно спросила Татьяна и поднялась. – Пойду я.

– Сдачу-то возьми.

Татьяна сгребла, не считая.

Буфетчица покачала головой и с непоколебимой уверенностью в своей житейской мудрости повторила:

– Замуж тебе, девка, надо.

– Хорошо, теть Паш, – с оттенком раздражения ответила Татьяна, – я подумаю.

Володька-Кант

Я работаю в трампарке газосварщиком, и фамилия у меня самая обыкновенная – Иванов. Но ребята на производстве прозвали меня Кантом, и во дворе меня зовут Кантом, и я с удовольствием откликаюсь на это философское прозвище. А произошло это потому, что я купил книжку Иммануила Канта на немецком языке килограмма в три весом, ну, может, немножко поменьше потянет, и словарь на двадцать пять тыщ слов, чтоб знакомиться с культурным наследием в подлиннике.

А еще меня Ирка Виноградова зовет кустарем-одиночкой…

Я в нашем доме двенадцать звонков поставил. А что тут плохого?

Когда я у Таисии Демоновой на кухне розетку переставлял, поближе к холодильнику, она очень даже была довольна. Вынесла селедки, завернутые в газету. За работу. Но я только удивился. Я ей по секрету сказал, что это у нее феодальная отсталость. У нас не натуральное хозяйство, а развитые экономические отношения. Гоните монету.

За так копаться в энергосистеме не собираюсь. Это еще с моей стороны любезность, что я соглашаюсь. А игнорировать кого угодно я тоже умею. Ты еще меня узнаешь, Ирина Виноградова…

Конечно, я человек гордый, но вчера мне очень захотелось проводить ее в институт. Дождался, когда она из квартиры выйдет, и, будто нечаянно, в подъезде столкнулись. Я ей:

– Доброе утро!

Она мне:

– Привет! Какая приятная неожиданность.

Это она в насмешку про приятную неожиданность. Я ей говорю:

– Поговорим?

Она:

– С удовольствием.

Это она тоже в насмешку про удовольствие.

– Между прочим, я хотел тебе цветы подарить.

– Да? – удивилась она.

– Гладиолусы.

– Ну и что ж не подарил?

– Дорого стоят.

– Денег стало жалко?

– Не в том дело, – говорю, – один гладиолус стоит шестьдесят пять копеек, А на эти деньги можно купить пять буханок хлеба. За один цветок – пять буханок. Представляешь?

Она фыркнула. Ей очень смешно показалось, что я пошел покупать цветы и вспомнил про хлеб. Она, конечно, родилась в сорок четвертом году, карточки хлебные не теряла.

Насмеялась, потом говорит:

– Когда тебе в другой раз захочется подарить мне цветы, приноси хлебом,

Тут троллейбус подъехал, из него выскочила ее подружка по институту. Сама тоненькая, как Ирка, а портфель, как у нашего бухгалтера. Держит его в руке, вся перегибается. Застучала к нам на высоких каблуках, аж ее болонья надулась парусом. Кричит:

– Ирка, салют, старушка!

Запестрила, запестрила словами, обхватила Ирку за шею рукой, зашептала что-то, потом вместе начали смеяться. Смеются, разговаривают, а я иду рядом, как дурак. Нарочно отстал, а они и не заметили. Сел в другой троллейбус, обогнал их, потом постоял немножко и пошел навстречу. Вижу, идут, разговаривают и все смеются. Говорю:

– Здравствуйте!

Все до одной буковки выговорил. Думал, удивятся: как это я впереди очутился? Не удивились. Зойка в половину слова со мной поздоровалась:

– Зрасс…

Ирка сказала:

– Привет!

И пошли дальше.

А я остался стоять и думать.

А сегодня машина мебельная подъехала к нашему подъезду, а я стою, как будто не вижу. Шофер Ирке с матерью помог сгрузить на землю стол и, конечно, извинился. Я бы, говорит, помог вам отнести его на второй этаж, но, сами понимаете, времени нет. Ударил ногой по баллону и уехал. А прогноз погоды по радио – с осадками. А столик письменный югославский стоит на дворе. Столик что надо, полированный весь, в общем, вещь в себе. Ирка туда-сюда, Ольга Дмитриевна тоже. Позвали дядю Федю. Он тоже туда-сюда, второй человек нужен. А я себе кленовый лист в руке держу и думаю, чего он такой красивый, как будто его кто ножницами вырезал, и на столик ноль внимания. Статичность проявляю. Дядя Федя разглядел, что я дурака валяю, кричит:

– Иди-ка помоги, парень.

Стою. Он мне опять:

– Парень!

Стою. Ирка догадалась, какая меня собака укусила, говорит:

– Разве так надо его звать? Эй, иди помоги стол на второй этаж отнести за наличные. Слышишь, кустарь-одиночка?

Я еще раз обиделся, но, конечно, виду не подал. Говорю как будто радостно:

– Другой разговор получается. Где он тут стол?

Помог отнести его на второй этаж. Дядя Федя от меня отвернулся, Ольга Дмитриевна от меня отвернулась, а Ирка Виноградова достала кошелек и с улыбочкой спрашивает.

– Ну?.. Сколько тебе за твою творческую работу? – Она не знала, что я ей отвечу. Когда я стоял во дворе и разглядывал интересующий меня лист, я ей только пролегомены своего достоинства показывал. Я говорю:

– Пять рублей.

– Сколько?!

– Пять рублей, ноль-ноль копеек.

Дядя Федя ко мне сразу повернулся.

– Это же пятьдесят рублей по-старому.

Объяснил, как будто я без него не могу переводить новые деньги на старые. Я ему сказал:

– Ты, дядь Федь, чужой карман для этой семьи, гуляй в свою комнату. Я знаю, что говорю.

Ольга Дмитриевна тоже опомнилась, начала говорить:

– За что ж столько?

Я бы мог ей ответить, что за человеческое достоинство, но я ничего не сказал. Я повторил:

– Пять рупий.

Они все растерялись, Ирка тоже растерялась, хоть и говорила с улыбочкой, и я тоже немножко, но держался.

– Пять…

Отдала.

Я ушел, а потом на меня тоска напала. Два дня носил я эту пятерку в верхнем карманчике пиджака, думал, потеряться может, а потом добавил всю получку за полмесяца и купил трубу в строе си бемоль. И самоучитель игры на трубе. Для смеха купил. Сначала у меня получалось одно змеиное шипение на самого себя, а потом я прочитал, что звук извлекается вдуванием струи воздуха в съемный чашеобразный мундштук, начал вдувать, и помаленьку получилось.

Соседи неделю терпели мои самоучения. А когда у меня начал получаться звук уже совсем чистый, стали жаловаться. Дядя Федя не выдержал, лично ко мне припожаловал.

У меня имеется звонок, а он стал кулаком стучать, думал, я за музыкой не услышу. А я слышу, только не знаю, что это он, и поэтому набираю побольше в легкие воздуху, как в самоучителе написано, и вдуваю в трубу без остатка, а сам тихонько говорю:

– Стучи, стучи, я тебе сейчас еще один музыкальный антракт сыграю.

Когда он всю мою программу прослушал, я открыл ему дверь. А он уже нагрелся до злости, спрашивает:

– Ты знаешь, где ты живешь?

Я, конечно, не люблю, когда у меня так спрашивают, говорю:

– Знаю. На улице Чайковского Петра Ильича, великого русского композитора.

А он:

– В общественном доме ты живешь.

Я думал, мы с ним лаяться начнем, а он вдруг остыл, замолчал и смотрит на меня и смотрит, как будто понимает чего во мне.

– Пустишь к себе в комнату или здесь разговаривать будем?

Я удивился, открыл пошире дверь.

– Пожалуйста, ковер постелен. У меня будет только один вопрос: чай поставить или кофе? Или, может, вы пьете томатный сок? Имеется в большом количестве.

Дяде Феде не понравилось, что я так веселюсь. Он отстранил меня, прошел в комнату, любопытствуя, спросил:

– Покажи.

– Чего?

– На чем играешь.

– На трубе… си бемоль.

Он взял трубу, повертел, заглянул внутрь.

– Си чего?

– Си бемоль.

– И на кой черт тебе нужна эта бандура?

– Повышаю… музыкальный уровень.

Постучал по ней пальцем, как будто арбуз выбирал, говорит:

– А не повышать не можешь?

Я пожал плечами:

– Вещь-то куплена.

Он похмурился, зачем-то отвернулся от меня, спрашивает:

– Про чай для балагурства завернул? Или всерьез?

– Так точно, – говорю, – всерьез.

– Ну, поставь.

За чаем он все время молчал, а я тоже не выскакивал. Когда ко мне по-хорошему, я душу из себя выну, на кусочки рафинадные поколю и в чай кину. Пей!

– Мешаешь нашей барышне заниматься. И другим тоже. Громко очень у тебя получается. Может, тебе закрыться в ванной? Табуреточку там поставить и сидеть упражняться.

– Не пойдет.

– Да какая тебе разница, где играть? Давай, ты сейчас закроешься в ванной, а я пойду на эту… как ее… на лестницу и послушаю. Может, не слышно будет?

Не хотел ему признаваться, но у меня само вырвалось:

– А может, я хочу, чтобы слышно было? Может, я на этой трубе о своем человеческом достоинстве дудю. Тогда как?

Он сразу перестал продвигать свое рацпредложение, стукнул меня по плечу.

– Дуди, парень!

Ирина Виноградова

1

На кухне Ирина застала идиллическую картину. Мать, сидя на маленькой круглой скамеечке, клейстером мазала полосы белой бумаги, разложенные на полу в несколько рядов, а сосед дядя Федя, занимавший третью комнату в квартире, брал намазанные ленты и заклеивал рамы.

– Приветик, – насмешливо сказала Ирина, – нашли сферу взаимного сотрудничества?

– Клеим вот, – подтвердил дядя Федя.

– Сейчас я, – сказала Ольга Дмитриевна, отодвигая банку с клейстером. – Очень хочешь есть?

– Ладно, подожду. Творите.

Она взяла из хлебницы сухарик и пошла, насмешливо похрустывая. И было немножко странно видеть, что вот она идет, такая худенькая, тоненькая до хрупкости и в то же время такая насмешливая, ироническая, что у Ольги Дмитриевны, женщины полной и сильной, давно уже не хватает духу погладить свою дочь по плечу…

– Ира, на кухне будем ужинать или здесь?

Ольга Дмитриевна была уже в фартуке и почему-то со стаканом в руке.

– Мне все равно, – сказала Ирина.

– Тогда я накрою на кухне, – она постояла, добавила: – Я хочу пригласить поужинать с нами Федора Петровича.

– Пригласи, он забавный дядька.

Ольга Дмитриевна спрашивала и боялась, что Ирина скажет что-нибудь обидное. Но дочь сегодня была доброй. Ольга Дмитриевна радостно засуетилась.

– Ты заметила, мы и здесь окна обклеили. Теперь у тебя будет тепло.

Ирина не заметила. Она спрыгнула с дивана, подошла к окну, попробовала пальцем подсохшую бумагу, продавила в одном месте ногтем.

– Он и здесь тебе помогал?

– Да.

– С какой стати он старается?

– Ни с какой. Просто хороший, одинокий человек.

Ирина внимательным взглядом посмотрела на мать, безжалостно улыбнулась.

– Хороший – это хорошо. Одинокий – плохо.

Ольга Дмитриевна растерянно заморгала глазами.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что ты тоже у меня одинокая.

– У меня есть ты.

– И он!

Ирина с жестокостью маленькой, злой девочки показала рукой за спину, где в простенке между двумя окнами висел портрет генерала. И держала так руку, пока Ольга Дмитриевна виновато не опустила глаза.

– И он. – согласилась она.

Ужин получился скучным.

Ольга Дмитриевна опрокинула солонку и расстроилась. Вместо того чтобы собрать соль, отвернулась и вытерла фартуком глаза.

– Что такое? – удивилась Ирина.

– Соль рассыпала.

– Ну и что?

– К ссоре.

– Да с кем тебе ссориться? Дядь Федь, посмотри на этого самого миролюбивого человека на свете, который боится ссор. Сама подумай, с кем?

– В больнице с кем-нибудь. Новый врач – мальчишка, придирается. Или с тобой, чего доброго.

Она неуверенно улыбнулась и стала помогать дяде Феде собирать соль в солонку.

– Еще чаю налить? – спросила у Ирины.

– Нет.

– А вам, Федор Петрович?

– Чай пить – не дрова рубить.

«Глубокая мысль», – хотела сказать Ирина, но сдержалась, промолчала. Выбрала грушу, какую помягче, и, как бы подводя черту под ужином, сказала:

– Напилась, наелась, пошла в кино.

– Ира!..

– Что еще?

– Когда вернешься?

– Мама… Мы же договорились, что этого вопроса ты мне никогда не будешь задавать.

– Ладно, иди, я забыла.

Ольга Дмитриевна накрыла крышечкой чайник для заварки и сложила на коленях руки. Дядя Федя достал папиросы, но закуривать не торопился.

2

Ольга Дмитриевна тяжело поднялась, взяла из угла швабру.

– Пойду протру пол.

Дядя Федя двинулся за ней, положил ей сзади руку на плечо.

– Посиди, я протру.

И тут Ольга Дмитриевна поняла, что она не может больше молчать. Она не отдала швабру, тоскливо оперлась на нее и кивнула на портрет генерала…

Его история началась зимой сорок четвертого года. Оставив госпиталь, расположенный в Австрии, Ольга с маленьким ребенком возвращалась в Россию. Провожали ее хорошо. Главный врач госпиталя посоветовал и в мирное время не расставаться с белым халатом.

– Вы настоящая сестра, – сказал он, – настоящая сестра милосердия. Милосердия!..

Он любил повторять понравившееся слово. Подружка Ольги спряталась за спинами других сестер.

– От милосердия у нее и ребенок родился, – послышался оттуда ее насмешливый голос.

А когда подошло время садиться в машину, та же самая подружка, Нинка Синицына, обняла Ольгу и расплакалась.

– И чего это я, дура, реву? – вытирая слезы, спрашивала она. – Привыкла к тебе. Прямо к нему и поедешь?

– У меня кроме никого нет.

– А вдруг не примет?

– Что ты? Он же меня любит, – успокоила Ольга.

Нинка подержала сверток с ребенком, пока Ольга забиралась в кабину, передавая, заглянула в глаза Иринке, вкусно сосущей пустышку, сделала ей рожицу, по-детски картавя, сказала:

– Агуу! Путесествинница.

– Поехали, что ли? – неприветливо спросил шофер.

– Ага, пожалуйста, – сказала Ольга.

– Время-то сколько прошло, – все еще придерживая дверцу кабины, сомневалась Нинка.

– Год всего.

– Боюсь я за тебя, Ольга, уж больно ты и вправду милосердная какая-то.

Она захлопнула дверцу. Машина развернулась и выехала со двора.

Началась трудная, но радостная дорога в Россию.

Сойдя с поезда и оставив чемоданы в камере хранения, Ольга прямо с вокзала с ребенком пошла по адресу, написанному на конверте. Долго шла, город показался большим, это потом выяснилось, что он не такой уж большой. Да и шла-то, наверно, не той дорогой, которая ближе, а где-то в обход. А когда улицу нужную отыскала, вдруг застучало сердце: что-то случится, что-то случится. И случилось… Из ворот дома, к которому так долго шла, вывел он под руку другую женщину. Не сразу поняла Ольга, кто ему эта женщина, в первое мгновение, обожгла голову мысль, что прошел мимо, что не узнал. Крикнула, не помня себя:

– Петр!

Крикнула, а по сердцу – молнией – надежда на радость. Но радости не получилось. Он сразу подбежал, за плечо взял и молчит… Женщина тоже подбежала, со злобой посмотрела на Ольгу, на «сверток» и повисла на Петре.

– Ольга это, – виновато объяснил он.

– Не хочу знать никакой Ольги.

– Подожди, – попросил он.

– Не хочу. Я тебе законная жена, а не…

Неподалеку остановилась женщина с ведерком угля. К ней присоединился старик с палочкой, перешедший с той стороны улицы. Старший лейтенант замедлил шаг, остановился будто почитать газету, а на самом деле прислушивался к неожиданному уличному скандалу.

– Я ошиблась, – тихо сказала Ольга, – мы не знакомы.

Он снова взял ее за плечи.

– Ольга!

Она сделала шаг назад, освобождаясь от его рук.

– Я ошиблась…

– Ольга…

– Мы с вами не знакомы. Я ошиблась, понимаете, я ошиблась.

Она заплакала.

Жена Петра обрадовалась.

– Да, да, гражданочка, вы ошиблись.

Петр потянулся к Ольге, но женщина опять повисла на нем.

– Что ты к ней пристал? Видишь, незнакомая она тебе. Ошиблась. Да идем же, люди собираются.

А Петр потерянно тянулся к Ольге и все пытался откинуть уголок одеяла у свертка и взглянуть хотя бы вполглаза на дочь. Так и не сумел. Женщина увела его.

Ольга вернулась на вокзал.

Но ехать ей было некуда. В темном углу, на заплеванной семечками лавке, она перепеленала Иринку, покормила грудью и решила идти в военкомат.

О большом горе не надо говорить, оно на лице написано. Ольга даже не плакала, ей и так поверили.

Военком поступил по-военному, вызвал дежурного и приказал высвободить на время в правом крыле маленькую комнатку. Дежурный попался расторопный, уважительный, даже достал где-то старую ржавую кровать, матрац и два серых одеяла. Но и этого ему показалось мало, к вечеру он притащил фикус в треснувшей плошке и портрет какого-то генерала. Объяснил смущенно:

– Плошку надо будет потом перевязать, а портрет я сюда повешу для красоты.

Ольга благодарно кивнула.

Когда военкомат опустел, она заснула, не раздеваясь, положив сверток поперек кровати и свернувшись калачиком рядом. Ночью Иринка разбудила ее, раскричалась, никак не хотела успокаиваться.

Ольга взяла дочь на руки, стала ходить по комнате, укачивать. На какое-то мгновение она забывалась, и ей начинало казаться, что она себя успокаивает, себя укачивает, баюкает свое горе.

– Не плачь, а-а-а! Не плачь, не плачь, будет у нас папа, – бу-у-у-дет. Лучше этого будет папа. Не плачь. Не старший лейтенант будет, генерал будет. Вот такой, – она подошла к портрету Баграмяна, – вот такой. Вот наш папа… Вот.

Ирина заснула, но Ольга еще долго ходила по комнате и укачивала, укачивала, вполголоса приговаривая, что будет папа, будет.

Этой песенкой Ольга баюкала себя, а привыкла к песенке Иринка.

Прожили они в военкомате больше месяца. А когда появились свои стены, Ольге стало недоставать портрета. Она пошла в книжный магазин, но там, как назло, Баграмяна не оказалось. А Иринка тоже лупила глазенками по голым стенам, словно разыскивала портрет «нашего папы».

И тогда судьба подсунула Ольге фотоателье. Ей нужно было сфотографироваться на паспорт. Она пришла днем, когда меньше народу. Народу, действительно, оказалось мало, а когда ушла старушка с внучкой, и вообще никого не осталось. Фотограф, юркий угреватый парень с потными руками, сам выписывал квитанции и сам фотографировал. Он усадил Ольгу против небольшого белого экрана и долго на нее смотрел, словно собирался съесть.

– Мне на паспорт, – сказала Ольга.

Он неохотно отошел к фотоаппарату, повозился, сказал:

– Внимание!.. Минуточку, еще раз!.. Все!..

Но он ошибся: это было не все. Встав со стула, Ольга спрятала квитанцию в сумочку, спросила:

– Когда прийти?

Фотограф хотел грубовато ответить, что в квитанции все написано, но посмотрел на ее смущенно застегивающие сумочку руки, на круглое доброе лицо с робкими губами и пошутил:

– Сегодня вечером.

– Вечером? – удивилась Ольга. – Во сколько?

Фотограф решил: шутить так шутить.

– В девять часов… У кинотеатра «Победа».

Ольга опустила глаза и неожиданно сказала:

– Ладно.

– Придете? – не поверил он.

– Приду.

Не подняв глаз, она пошла к выходу. Фотограф засуетился, побежал открывать дверь и, уже когда она была на улице, крикнул:

– В девять часов… У кинотеатра «Победа»… Я буду ждать.

Ему хотелось для верности еще что-нибудь добавить убедительное, но добавить вроде бы было нечего больше.

И она пришла. Жора Дорожкин, не очень популярный у женщин, не знал, какому чуду приписать такую неожиданную удачу. А Ольга сразу же спросила:

– Вы можете делать портреты?

Жора Дорожкин не без основания считался отличным фотографом, он самодовольно усмехнулся, стал перечислять по пальцам:

– Художественные, с цветным оформлением, для паспарту, с маленькой фотографии, с оригинала, какие угодно.

Он стал рассказывать, как в прошлом году с одним напарником ездил по деревням, делал бабкам портреты, и сколько они со своим другом на этом деле заработали. А Ольга шла рядом и думала об Иринке. Девочка начала говорить, и первое слово, которое она произнесла, было не мама, а папа. В этом Ольга сама виновата, все время твердила ей про папу, а ребенок что слышит, то и повторяет. «Нет, нельзя, чтоб у Иринки не было отца», – с отчаянием думала она. Мельком вспомнила свое детдомовское детство, два тоскливых прочерка в графе родители, и губы сами складывались в беззвучное слово «нельзя». У Иринки должен быть отец, живой или мертвый. И если не получилось, чтоб живой, пусть – мертвый. Сейчас такое время, что у многих отцы мертвые, погибли на фронте. Так пусть же и у Иринки отец погибнет на фронте.