Текст книги "В году тринадцать месяцев"
Автор книги: Эдуард Пашнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
– Почему снимать? – заинтересовалась Татьяна.
– Все! – улыбнулась девушка. – Эти столики закрываются. Вас обслужу, и все.
За соседний столик уселся толстый и лысый дядька. Он барственным жестом попытался привлечь внимание Нины.
– Потом подойдете ко мне.
Нина и бровью не повела. Она достала книжечку из кармана фартука, карандашик и только тут соизволила заметить нетерпеливого клиента.
– Гражданин, – сказал она, – эти столики не обслуживаются, – и повернулась к Татьяне. – Есть ваше любимое клубничное варенье.
– Два – блинчики, – начал перечислять Юрий, – одну кашу с молоком и…
Татьяна его перебила:
– Подожди. Нина, почему закрываются… столики?
– Перешла на очное отделение.
– А разве ты учишься?
– На третьем курсе… на юридическом, – с гордостью сообщила она, перешла поближе к Гореву. – А вам?
– Мне кашу и кофе.
Нина записала все, улыбнулась.
– Вас по старой дружбе обслужу, и все. Директор ругается, ужас. Гражданин, напрасно вы сели сюда. Я же вам русским языком сказала: эти столики не обслуживаются,
– Почему?
– Официантки нет.
– А вы?
– Я не официантка.
– Как этот юмор понимать? Принесите мне тогда жалобную книгу.
– Вот смешной. Ничего я вам не принесу. Я больше здесь не работаю.
Татьяна закусила губу.
– Ниночка, – сорвавшимся голосом спросила она, – а на твоем месте есть кто-нибудь?
– В том-то и дело, что никого. Директор из себя выходит. Кого зря брать не хочет, а…
– Дай мне твой фартук.
– Зачем?
– Я тебя очень прошу.
Татьяна почти насильно развязала бант, фартук оказался у нее в руках. Нина улыбалась и не знала, что ей делать.
– Зачем это вам?
– И корону, и книжечку.
– Что вы задумали?
Татьяна повязала фартук, пристроила корону.
– Я работала официанткой… в пьесах. Подавала омаров в старинных английских ресторанах, устриц в парижском кафе. Я разливала вино в японских тавернах, марсельские кабачки мне тоже знакомы… Ну, как, идет мне этот наряд?
– Очень даже, – хихикнула Нина.
– Идем.
– Куда?
– Я сегодня за тебя поработаю, а завтра оформлюсь по всем правилам, со всеми справками.
– Ой, я не знаю, – засомневалась Нина, – директор не разрешит.
– Идем к директору.
– Сядь, – попробовал ее урезонить Юрий, – чего ты придуриваешься?
– Чем играть официанток на сцене, я лучше буду их играть в жизни. По крайней мере, чаевые настоящие.
Горев и Юрий остались сидеть за столиком. Они смотрели друг на друга и молчали. Шумно вошли Борис, Николай и Анатолий. Собственно, шум производил один Борис. Проходя мимо столика Татьяны, он похлопал Горева по плечу, необидно спросил:
– Ну, что там пишут французы?.. Подорожал французский бифштекс, а?
– Вы зря туда садитесь, – предупредил Горев, – там, кажется, не обслуживается.
– Ничего, садитесь, братцы. Алла, – позвал он, – подойдешь к нам?
– Хорошо, сейчас, – отозвалась девушка.
– Вот, а вы говорите – не обслуживаются.
Юрий скрипнул зубами, стукнул несильно кулаком по столу.
– Может, мне пойти за ней? – негромко спросил он у Горева. – Дать ей одну хорошую по шее?
– Что вы? – ужаснулся старик. – Она же артистка.
Борис занялся меню, а Николай и Анатолий с любопытством принялись разглядывать Юрия. Они смотрели в его сторону не назойливо, исподволь, вроде бы нечаянно, вроде бы интересуясь дверью, в которую вот-вот должен войти долгожданный знакомый.
– Муж Татьяны что-то хмурый сегодня, – сказал Николай.
– Да, – согласился Анатолий.
– А что, если нам пригласить его к себе за столик? – встрепенулся Борис.
Анатолий покачал головой.
– Он же не один, с Татьяной. Вон лежит ее сумочка, – он вздохнул, улыбнулся, пошутил: – А зря мы ее, кабальеро, отдали за него замуж.
– Почему? – весело не согласился Борис. – Он хороший парень.
– А мы что, плохие?
– Да, а мы что, никуда не годимся? – поддержал Николай. Борис не ответил. Он приподнялся чуть-чуть, и попытался поймать за фартук пробегавшую мимо официантку.
– Аллочка, деточка, ну?
– Сейчас. Я вас обслужу, только пересядьте за мои столики. Эти не обслуживаются.
– Обслуживаются!..
Все, как по команде, повернулись на голос Татьяны. Она прошла мимо, поставила перед Горевым и Юрием приборы, хлеб.
– Вот ваши вилки-ложки, вот твои вилки-ложки, муж.
Подошла к столику, где сидели Анатолий, Николай, Борис, не поднимая глаз, достала книжечку, карандашик, изготовилась писать.
– Что желаете заказать?
Борис расхохотался, откинулся на спинку стула.
– Танька, ты что, никак из роли не выйдешь?
– Я здесь работаю. Что будете заказывать?
Анатолий тронул ее за локоть.
– Таня, что это значит?
– Я жду! Заказывайте!
– Таня!
– Хорошо, подумайте пока. Я к вам подойду, – мимоходом бросила Гореву, – кашу вам подогревают. Сейчас принесу. Обождите минуточку.
– Да я вообще…
Она торжествовала: победила-таки себя. Можно праздновать победу. С сегодняшнего дня она больше никакая не актриса, с сегодняшнего дня она будет брать чаевые, с сегодняшнего дня она такая же обывательница, как Таисия Демонова.
Татьяна собрала грязную посуду и пошла между столиками на кухню. Внезапно ей в спину ударил выстрелом голос Киры:
– Девушка, четверть булочки нельзя принести?
Татьяна остановилась, не сразу обернулась.
– Можно.
На лице Киры отразилось неподдельное изумление.
– Татьяна?!
– Черного или белого?
– Ты что?
– Черного или белого? – повысила голос Татьяна.
– Белого, – растерянно ответила Кира.
– Сейчас принесу.
Татьяна огорошила бывшую подругу бесстрастно-профессиональным голосом настоящей официантки и осталась вполне довольна собой.
Выйдя из зала, она на минуту остановилась, прислонилась плечом к стене. Ей самую малость стало нехорошо, потому что она с необыкновенной ясностью поняла, что в этом фартуке она начинает новую, неизвестно еще какую жизнь.
Размышления о двух венках
Бульвар Танкистов тянется через весь город вдоль шоссе Москва – Симферополь, затем заворачивает, огибая стадион, и заканчивается у входа на площадь треугольным вытянутым язычком бледного пламени.
Здесь горит вечный огонь.
И днем, и ночью он освещает чугунные плиты, на которых выбиты имена погибших воинов.
И днем, и ночью он освещает черную низко склоненную фигуру матери. В платке, скорбно надвинутом на самые брови, она наклонилась, чтобы положить туда, где колеблется язычок пламени, слизывая вокруг снег, тяжелый чугунный венок.
Площадь лежит прямо перед ней, ярко освещенная дуговыми фонарями, но она склонилась и видит только маленький бледный язычок пламени и чугунный венок.
А на той стороне площади театр, а над театром в просторной древнегреческой тунике, словно бы летящая вместе с низкими облаками, – Мельпомена. Богиня тоже держит венок, но она подняла его высоко над головой, чтобы всем было видно, что это венок из листьев лавра.
Утром через площадь прошел дядя Федя. Издалека увидел Мельпомену, радуясь тому, что работает в театре, подумал о гордой богине: «Такая ж баба, как и все».
Прошла на работу в кафе Татьяна Осипова. Она погрозила Мельпомене кулаком. «Будь ты проклята, старая торговка лавровым листом». Около вечного огня остановилась, наклонилась, чтобы стряхнуть варежкой снег с крайней плиты, скрадывающей имена безвестных воинов.
Прошел на работу Володька-Кант. Мельпомену он просто не заметил, а торопливо пробегая по бульвару Танкистов мимо памятника погибшим воинам, мимо вечного огня, подумал, что у него в горелке, которой он режет и сваривает металл, горит точно такой же язычок пламени.
Володька-Кант
Я с дядей Федей совсем подружился. Мы с ним все теперь обсуждаем вместе. Когда Татьяна замуж вышла за Юрку, мы два дня, заседали по этому вопросу.
Он говорит:
– Если человек артистка, она не может променять Мельпомену.
Я говорю:
– Если она в душе артистка, а не торговая сеть от треста столовых, Таисия Семеновна Демонова и Юрка ее съедят и скажут: так и было. Им такая фигурка, как Татьяна, на один год людоедства.
И, главное, мы ничего не можем сделать: она сама к ним в пасть полезла, добровольно. Если б они ее насильно стали есть, а то она ж сама подставилась.
Я совсем перестал у нее спрашивать про патефон, когда она вышла замуж за Юрку. И вдруг она сама мне говорит:
– Когда же ты мне починишь патефон? Техника все-таки.
Про технику – мои собственные слова. Она их специально сказала, со значением, чтобы напомнить наш старый разговор.
– Хоть сейчас, – говорю.
– Прекрасно, ловлю на слове.
А меня и ловить нечего. Если я сказал приду, то, значит, приду. И, конечно, пришел, как положено, с инструментом. Между нами говоря, мне давно хотелось в патефоне покопаться. Когда я навык приобрел, патефонов уж ни у кого не было, и я ни один патефон изнутри в глаза не видел.
Татьяна встретила меня, смеется.
– Все-таки пришел, – и попросила Юрия достать из кладовки эту музыкальную шкатулку девятнадцатого века. Он достал и сразу ушел, показал полное презрение к музыке.
Чиню ящичек, не торопясь беседуем. А куда спешить?
– В свадебное путешествие не ездили? – спрашиваю.
– Нет. А зачем?
– Надо. Положено. Я, когда женюсь, обязательно поеду в свадебное путешествие в Среднюю Азию… В Ереван, в Тбилиси, в Ташкент, в Пахтакор.
Она расхохоталась. Смешно ей стало, что я в свадебное путешествие поеду. Насмеялась, а потом почему-то сказала:
– Сколько ты книг по философии прочитал, но какой же ты, Вовка, в некоторых вопросах дремучий.
– В каких вопросах?
– В географии.
– Ну, географию я получше других знаю, – обиделся я, – может, Ереван и не в Средней Азии находится, а Ташкент и Пахтакор точно там, я эти города как свои пять пальцев знаю.
Ну, я, конечно, ковыряюсь, а она меня оставила наедине с патефоном, сказала, что пойдет в магазин купить самый большой арбуз. Я даже вида не подал. Иди, иди покупай. Только ни к чему эта красно-зеленая полосатая овощь. Все ж ясно и без очков. Почувствовала, что я с нее денег за ремонт не возьму, и подумала: куплю-ка я арбуз, приглашу его есть, и будем квиты, натуральный обмен хозяйства. А я твердо решил не брать с нее никаких плат, даже арбузами.
Вернулась она с двумя авоськами килограммов по девять. И с Иркой Виноградовой. Пригласила по-соседски на арбуз.
Я как увидел Ирку, колесико у меня вырвалось из рук и покатилось через всю комнату. Столько ее не видел, почти все лето, и вот она вошла, такая красивая, загорелая, а волосы косичками, как у восьмилетней девчонки из четвертого подъезда. Ирка подняла колесико и отдала его мне. Я взял и даже поздороваться забыл.
А Татьяна хлопочет над арбузом, объясняет Ирке:
– Я ведь женщина с патефоном. От матери остался. Решила вот починить и послушать музыку того времени.
– Это интересно, – говорит Ирка.
Механизм оказался совсем несложным. И даже испорчен не был. Я протер его от пыли, и он у меня закрутился. Ирка Виноградова и Татьяна не видели, что он закрутился, я незаметно поставил пластинку и пустил на полную громкость «Любимый город может спать спокойно». Только она оказалась с царапиной. И как заткнулась на одном месте, так пять раз, наверное, повторила: «Любимый город может спать спокойно, любимый город может спать спокойно, любимый город может спать спокойно», пока я не столкнул иголку.
Татьяна Осипова, тьфу, Демонова прослушала и говорит:
– Почему-то я думала, что это моя любимая песня.
– А что? Плохая? – сказал я.
– Так ведь любимый город не спал спокойно.
А я об этом и не подумал, и Ирка тоже. Она сама сказала, что не подумала. Всем стало грустно, что любимый город наш не спал спокойно, я вспомнил, как мы с Татьяной из одного и того же чайника поливали цветы после освобождения города от немцев. И Ирке Виноградовой тоже грустно стало. Наверное, подумала про портрет генерала на стене.
Потом я «Темную ночь» поставил, потом еще другие пластинки про войну. У Татьяны ни одной пластинки не оказалось в коробке на мирную тему.
А арбуз разрезанный так и лежал на столе. Таисия Семеновна Демонова услышала, что старые пластинки играют, зашла послушать и заплакала почему-то. Наверное у нее муж тоже погиб на фронте, я про нее ничего не знаю, не интересовался как-то, надо у бабы Зины спросить.
Вообще-то я привык в гостях находиться, покуда вещь не исправлена. Уходить мне, конечно, не хотелось, но я стал собирать инструмент. Татьяна отобрала у меня чемоданчик.
– Садись ешь арбуз.
– Не буду.
– Почему?
– Аппетиту нет.
Аппетит у меня, конечно, хороший, особенно на арбузы. Мы с Генкой Морозовым в трампарке во время перерыва иногда по четыре арбуза катаем к своему столику. А тут я сделал себе мысленное внушение, чтобы ни за что не принимать от Татьяны плату. Она мне, можно сказать, как родная. И про войну мы с ней одни и те же пластинки помним, и матери у нас вроде бы там на кладбище после смерти породнились. Я про это Татьяне Осиповой не говорил, но почувствовал, что она про это и сама знает.
Арбуз я не стал есть, патефон починил, думаю, уходить надо, а уходить не хочется, потому что Ирка Виноградова сидит здесь и ест большую красную скибку. И рот у нее от уха до уха в арбузе, и на щеке прилипло семечко. Такая она красивая с этим семечком на щеке, что я никак не мог уйти, и арбуз я тоже не мог есть по экономическим и нравственным соображениям. Что делать?
– Я лучше так посижу.
– Да почему ж ты арбуз не хочешь есть? – удивилась Татьяна.
Когда уходил домой, по глазам Татьяны Осиповой видел, что она хочет спросить у меня, сколько заплатить за работу. Я так боялся, что она спросит. И она не спросила.
А Ирка Виноградова с этого момента так и запомнилась мне с семечком на щеке. И я всю осень, как арбуз увижу, так вспоминаю Ирку. Хоть арбузы не ешь.
А листья на деревьях, как нарочно, в этом году до самого конца сентября были зеленые. Я бы, конечно, мог найти один или два, даже десять совсем желтых. Забраться на дерево да сорвать и. в почтовый ящик. Но это же будет не по закону. Я же не имею права объявлять Ирке по почте, что осень началась, если она еще не началась. Значит, надо ждать, когда на бульваре Танкистов упадет на землю первый лист. Желтый, конечно.
Ирина Виноградова
1
И зимой, и весной, и летом Ирина нет-нет да и вспоминала о неизвестном, который осенью посылал ей листья с бульвара Танкистов.
Как-то Ирина составила «черный список», куда попали все знакомые, даже Зойка. Только Володьки-Канта не оказалось среди подозреваемых.
Ирина не знала, что и думать, и однажды вечером сложились четыре строчки стихотворения, словно бы сами по себе, словно бы против ее воли. Они получились не очень сильными, но все же очень верными, хотя в угоду рифме пришлось листья заменить цветами,
И сидела, перебирая знакомых всех,
И поняла с наступлением темноты,
Что иногда мы не знаем тех,
Кто нам приносит цветы.
В середине сентября Ирина почувствовала приближение чего-то очень хорошего и большого. И с первой прохладой по утрам, когда она увидела влажные крыши, порыжевшие деревья на бульваре Танкистов, Ирина почувствовала, что пришла наконец ее осенняя весна. Каждое утро она спешила к почтовому ящику и – ничего в нем не находила. Ирина досадовала, что нельзя пойти на почту и потребовать, чтобы ее корреспонденция не залеживалась, а доставлялась вовремя. Но, к сожалению, к осенним почтовым операциям: Бульвар Танкистов, дом 217, кв. 5, – почтовое отделение не имело никакого отношения.
Ирина ждала кленовый лист, как ждут письма от любимого. А письмо все не приходило и не приходило.
Тогда она сама пошла к деревьям. Ее позвал ветер . Первый настоящий осенний ветер в этом году. Он врывался в густые, еще наполовину зеленые кроны деревьев и шуршал ими, рвал в разные стороны. Но осень только пришла в город, и ветер, намерившийся остричь деревья наголо, пока, как плохой парикмахер, выщипывал лист-другой из пышной шевелюры бульвара.
Ирина никуда не ходила одна, всюду таскала за собой Игоря. И в этот раз он безропотно ее встретил у трамвайной остановки.
На скамейке сидела девчонка в коротком красном пальто. На груди у нее был приколот булавкой кленовый лист.
– Смотри, – обрадовалась Ирина, – та самая девчонка.
– Какая? – сумрачно спросил Игорь.
– Королева осени.
– Королева гриппа, – пробурчал Игорь.
Ирина подошла к девчонке, сказала:
– Здравствуй!
– Здравствуйте, – отчетливо ответила королева и покосилась на дедушку, который сидел на другом конце скамейки и читал газету.
– Кто это тебя наградил такой звездой?
– Это не звезда, это лист.
– Но он ведь похож на звезду?
Малышка посмотрела на лист, ничего не сказала, сползла на землю и бочком-бочком обежала Ирину и спряталась за дедушкиной газетой.
Игорь с насмешливой улыбкой взял Ирину под руку, увел по дорожке в сторону, лениво процедил:
– Что это тебя потянуло на педагогические разговоры с детьми дошкольного возраста?
– Нет, правда, он у нее как звезда на груди… Да?
Игорь не сразу ответил, помолчал, обиженно произнес:
– Понимаю, кому я обязан этой прогулкой.
– Мне… Кому же еще?
– Нет, – он запрокинул голову вверх, будто хотел рассмотреть маленькое пятнышко на облаке, – не тебе, а ему.
Ирина притворилась, что не понимает.
– Кому ему?
– Тому типу, что тебя засыпал в прошлом году листьями.
– Ты, кажется, ревнуешь… к листьям? – засмеялась она.
Засмеялась не потому, что смешно, а потому, что у нее было какое-то возбужденное состояние, словно бы она слегка охмелела от ветра и от ожидания неизвестного.
Игорь сдержанно усмехнулся.
– Ревность истощила себя в XIX веке. Слишком большая роскошь для нашего нервного столетия.
По обе стороны бульвара в шахматном порядке торчали синие телефонные будки. Здесь была установлена добрая половина всех телефонов-автоматов города. На одной такой будке на самой крыше прилепился кленовый лист.
– Достань, – попросила Ирина.
– Ни за что, – улыбнулся он.
– Ну, хорошо, я сама.
Она открыла дверцу, уцепилась руками за самый верх и поставила ногу на узенькую перекладину, разъединяющую два больших стекла.
– Руки прищемишь, – испугался Игорь.
Ему пришлось держать дверь, пока Ирина тянулась к листу и обиженно морщила свой нос. Она все-таки достала, но спрыгнула так неловко, что подвернула ногу и сломала каблук.
– Ну. вот, – сказала она, – из-за тебя испорчена такая осень. Надо возвращаться домой.
Игорь повернул каблук.
– На свете есть не только студенты пединститута, короли и дипломаты, но и сапожники. Но «домой» – это мне нравится.
– Нет, нет, – запротестовала Ирина, – если ты уверен, что на свете существуют сапожники, давай попытаемся хотя бы одного найти.
Горбун встретил их веселым смешком. Он охотно принял заказ.
– В футбол играли? – и засмеялся.
Ирина вежливо улыбнулась, Игорь надменно пожал плечами.
– А-а-а! Знакомые туфельки, – неожиданно пропел горбун и постучал пальцем по подошве, показывая: вот она, примета, по которой он узнал туфельки.
– Вы ошибаетесь, – холодно проговорила Ирина, – я их купила в прошлом году и еще ни разу не отдавала в починку.
Горбун так развеселился, что отложил молоток в сторону, а к Ирине протянул свои грязные руки и сложил вместе, словно хотел показать, что она сказала такую смешную вещь, что у него даже руки смеются.
– Не понимаю, что тут смешного, – вмешался Игорь.
– Ни одни туфли год без починки не проносятся на молодой, полной жизни и энергии ноге, да еще девичьей.
– Мне же лучше знать, – попробовала прервать его смех Ирина. Но горбун ничего не хотел слушать и все смеялся, постукивая ногтем по подошве, и смеялся.
– Я уже два раза чинил эти туфельки. Вот гвозди, которые я вбил для разговору. Ни у кого таких гвоздей в городе нет, мне их привезли из Одессы. Это же мои гвозди.
Ирина и Игорь переглянулись. Сапожник раздражал их.
– И все-таки вы ошиблись, я их еще ни разу не чинила.
– Я чинил. А приносил ваш папа.
– Послушайте, – Игорь перегнулся к горбуну через загородку, – у нее нет никакого папы.
– Подожди, – отстранила его Ирина, – какой папа?
– Ваш папа.
Горбун перестал смеяться и, показывая им на гвоздики, которые он забивал своими руками не для починки, а для разговору, стал описывать, как выглядит ее папа. Еще один. Третий по счету. Один папа-портрет все двадцать лет на стене провисел без движения, второй папа жил, как выяснилось, на соседней улице и пальцем для Ирины не пошевелил, а третий папа, выходит, носил ее туфли к сапожнику. «Хорошо бы, действительно, – с усмешкой подумала Ирина, – найти такого папу, который бы носил мои туфли к сапожнику». По описаниям горбуна она никак не могла понять, кто же третий. И вдруг к нарисованному портрету – к бритой голове, к пиджаку, к брюкам – сапожник добавил одну деталь: брови, и Ирина узнала дядю Федю.
2
Федор Петрович шпаклевал пол на кухне, Ольга ему помогала. Потом она куда-то вышла и пропала. Оглянулся – нету, еще раз оглянулся – опять нету. Пошел за ней. В свою комнату заглянул – нету, в Иринину заглянул и остолбенел…
Ольга стояла перед портретом на кухонной табуретке и, неловко изогнувшись, вытирала с рамы пыль тряпочкой.
Федор Петрович замахнулся, чтобы стукнуть кулаком о дверь и спросить у Ольги, зачем она туда залезла. Но он смог только сжать пальцы и крикнуть:
– Ольга!
Она вздрогнула, но не повернулась к нему, а виновато опустила руки, слабо пробормотала:
– Пыль… Я вытираю пыль.
Ольга Дмитриевна не понимала, что с ней происходит. Портрет на стене гипнотизировал ее. Стоило ей только ненароком взглянуть на него, как она уже не могла отвести глаз и медленно шла к простенку, а подойдя, зачем-то трогала рукой раму. Со стены на нее смотрел человек, которого она сама сочинила себе в мужья, а Ирине в отцы, человек, придуманный для поклоненья. Икона.
Ольга Дмитриевна каждый день думала о том, что портрет доживает свои последние дни. Ирина – упрямая девчонка, но не настолько упрямая, чтобы оставить его в своей комнате на всю жизнь. Она боялась признаться даже себе, что ей жалко портрета. И страшно. Ольга Дмитриевна как-то отодвинула в сторону раму и замерла: на стене резко выделялось пустое место. Как жить с таким пятном, если даже портрет будет снят? Побелить?.. Но оно будет каждый раз проступать и сквозь побелку. А если даже и удастся его замазать известкой, все равно Ольга Дмитриевна будет угадывать на стене молчаливый четырехугольник.
В течение двадцати лет изображение на стене со всеми орденами и медалями проектировалось на душу Ольги Дмитриевны и отпечаталось там на вечные времена, потому что душу не побелишь, ничем не замажешь: ни известкой, ни краской. И у девочки такое же пятно отпечаталось. Что же будет?!
– Ольга!
Теплота и жалость к этой родной женщине накатили на Федора Петровича. «Слазь оттуда, княгинюшка моя, Ольга Дмитриевна», – хотел он ей сказать, но вместо этого тихо еще раз повторил:
– Ольга…
Подошел к ней, обнял, хотел помочь слезть с табурета, но Ольга отвела его руки.
– Не надо. Я слезу сама, когда… вытру пыль.
– Ольга!
– Ну, что тебе, князь?
Она хотела ему сказать: неужели ты не понимаешь, как мне трудно разрушить свою маленькую религию? Я и сама не рада, а вот тянет вытереть с него пыль, как раньше. Тянет. И с этим ничего не поделаешь, надо примириться и вытирать. Нехорошо, когда в комнате где-нибудь есть пыль.
Федор Петрович мрачно следил за ее суетливыми руками. Он молча вышел и вернулся со шваброй, которую держал за конец обеими руками, словно собирался одним взмахом все сокрушить в этой комнате. Увидев его отображение на стекле портрета, Ольга Дмитриевна повернулась к дяде Феде, загораживая собой икону.
– Что ты хочешь делать?
– Я сейчас разобью этому типу его стеклянную морду.
– Ты этого не сделаешь!
Крик остановил дядю Федю. Он опустил швабру на пол, оперся на нее, тяжело выдохнул:
– Эх!
– Не надо, – заплакала Ольга, – не сердись, князь.
– Эх, Ольга!
Он тоскливо смотрел из-под лохматых бровей на швабру. Сколько ни маши, шваброй тут ничего не сделаешь. Ну, а чем же тогда махать? В конце концов ему надоело бороться с мертвецами, которые даже и мертвецами-то настоящими не были. И ему, пожалуй, уже пора наплевать на этот дурацкий портрет.
Но дядя Федя только на одну минуту устал. А потом злость закипела в нем еще сильнее и вырвалась наружу самым неожиданным образом. Дядя Федя рывком положил швабру на плечо, как винтовку, и начал ходить строевым шагом по комнате.
– Князь! – испугалась Ольга. – Что ты делаешь?
– Ать-два, ать-два, – вместо ответа начал отсчитывать дядя Федя. – Смирр-но! С левой ноги шагоо-ом а-арш! Ать-два, ать-два!
– Князь, – попробовала остановить его Ольга.
Но он продолжал шагать.
– Ать-два, ать-два-три! Левой, левой!.. Заа-певай!.. «Эх, винтовка, трехлинейка, лучше маменьки родной. Стройной колонной рота идет, Красное знамя рота несет…»
– Федя!
В голосе ее была мольба, она просила его остановиться. Но он не хотел ничего слушать.
– На месте шаа-агом а-арш! Раз, два – стой! Товарищ генерал, разрешите доложить! В этом доме в ваше отсутствие никаких происшествий не произошло. Если не считать того, что все маршируют под вашу дудку, товарищ генерал, хотя вас не было не только среди живых, но даже и среди мертвых. Все маршируют, и старый дурак – рабочий горячего цеха Стахурлов Федор Петрович, ушедший на пенсию литейщик, тоже марширует под вашу дудку.
Никогда дядя Федя сразу не произносил так много слов. Ольга укоризненно на него смотрела и слегка улыбалась.
– Князь, князь. В театре работаешь, там, наверное, и научился устраивать представления. Рабочий! Какой же ты у меня рабочий, – она слезла с табуретки, подошла и ласково отобрала у него швабру, – ты теперь в театре работаешь, ты теперь служащий.
– Я и в театре рабочий, – хмуро и устало ответил Федор Петрович. – Рабочий сцены. Я везде рабочий. Это моя должность на земле.
3
Ирина пришла домой не очень поздно, но дядя Федя уже ушел в театр. Ольга Дмитриевна плескалась в ванной, стирала. Ирина мимоходом спросила, не было ли почты, и, услышав отрицательный ответ, прошла на кухню. Она хотела сама поставить чайник, но мать ее опередила. Ольга Дмитриевна пришла простоволосая, в старой ситцевой кофточке с короткими рукавами, которая была до того заношена и застирана, что просто удивительно, как она еще не расползлась на ленточки. Сколько Ирина себя помнила, мать всегда стирала белье в этой кофточке, которая казалась дочери вполне приличной, а сегодня ситчик намок, и сразу в трех местах образовались дыры.
– Сейчас чайник закипит, – сказала Ольга Дмитриевна.
Ирина брезгливо отвернулась к окну. Неряшливость матери ее раздражала.
– Ты бы хоть кофточку другую надела, – бросила Ирина, – а то вся торчишь наружу.
Мать ничего не ответила. Ирина почувствовала, что у нее порозовели щеки от справедливого гнева на мать, которая считает возможным выходить замуж и не считает нужным следить за собой. Опустилась. Она возмущенно передернула плечом и пошла в ванную помыть руки.
На батарее сушился черный лифчик, старый-престарый. Хоть он и был сшит из крепкого черного материала, но, как и ситцевая кофта, от ветхости и заношенности светился. Бретельки, видимо, несколько раз обрывались и были заново сшиты, а сам лифчик был заштопан в нескольких местах, надо было снова его основательно штопать или выбрасывать.
Ирина машинально взяла в руки детское мыло, но тут же бросила назад в мыльницу, сдернула лифчик с батареи и, потрясая им, появилась на кухне.
– Его давно пора выбросить, а ты все стираешь, – и демонстративно бросила в помойное ведро. Мать выхватила лифчик из мусора и виновато сказала:
– Что ты хулиганишь? Он у меня один.
Ирина недоверчиво засмеялась.
– Насколько я помню, этой тряпке уже лет шесть.
– Семь.
– Можно подумать, что ты больше не покупала.
– Ни одного, – ответила мать и покраснела. Ей стало стыдно.
– Ну, разумеется, он стоит миллион, – скривилась дочь.
– Миллион не миллион, а денег стоит. Не жестянки, а рубли.
– Какую ерунду говоришь. На холодильник у тебя были деньги, а на лифчик нет?
Разве могла Ольга Дмитриевна объяснить дочери, как это бывает. Каждый раз, когда она подумывала об этой мелкой покупке, находились другие, более важные. Если бы она купила себе его в прошлом году, например, трех рублей не хватило бы Ирине на новое пальто.
Сейчас деньги есть, Федор Петрович не прячет от нее ни свою пенсию, ни свою театральную зарплату. Но она стесняется брать эти деньги.
На плите заклокотал чайник. Из носика выплеснулась струйка воды и зашипела, заворчала. Но Ольга Дмитриевна пошла из кухни, словно не слышала.
Ирина постояла немного, подошла к ванной, потянула дверь на себя. Не поддается: закрыта на задвижку. Дочь подергала легонько, потом постучала нерешительно.
– Мама!
Мать не открывала, Ирина не решилась больше стучать. Наконец дверь скрипнула.
– Ну, что тебе? – спросила Ольга Дмитриевна.
Девушка стояла перед немолодой женщиной и не знала, что сказать. Просто стояла и смущенно смотрела. Что ж, она и правда немножко виновата, но извиняться и оправдываться не привыкла. И вообще, хватит об этом, ма?
Ольга Дмитриевна все поняла, хоть и не услышала от Ирины в оправдание ни единого слова. Где бы это записать, какими чернилами, что дочь, хоть и молча, но признала себя неправой? Расскажешь Федору Петровичу – не поверит.
– Ладно, – махнула рукой Ольга Дмитриевна, – не думай об этом. Сейчас подам ужин.
Всегда уверенная в себе, Ирина потерялась. Что происходит?
Туфли, лифчик… Два открытия в один день Конечно, мать немолода, ее время прошло. Но эта тряпка…
Ирина выгребла из шкафа все свое великолепное белье и свалила на диван.
– Вот, – сказала она чуть не плача, – выбирай любой.
– Куда они мне? На нос?
– Не смей так говорить! – крикнула Ирина.
– Мне же другой номер нужен, – мягко сказала мать, – четвертый.
4
Утром Ирина выглянула в окно и поняла: сегодня или никогда. Начинался листопад, о котором веселые трамвайные таблички с желтыми буквами «Осторожно, листопад» предупреждали за две недели.
Сегодня или никогда. Сегодня… Непременно сегодня. Она боялась идти вниз и стойко держалась: умылась, причесалась, позавтракала. И лишь мимоходом по пути в институт разрешила себе заглянуть в почтовый ящик.
На лестничной площадке крутились две девчонки: Лора и ее черноволосая подружка. Они сосредоточенно просовывали в дырочки ящика под цифрой 5 палочки и пытались что-то достать. Ирина на цыпочках подошла сзади, негромко, чтобы не испугать, спросила:
– Вы что тут делаете?
Девчонки не испугались.
– Кто-то к вам мусор бросает.
– Какой мусор?
Ирина заглянула в щелочку: там лежал кленовый лист.
Во время большого перерыва, когда Игорь пришел за ней, чтобы идти обедать, она показала ему осеннее письмо.
– Первое? – спросил он.
– Да, – с гордостью ответила Ирина.
В столовой Игорь с достоинством молчал и сосредоточенно ел винегрет, рассольник, потом голубцы. Но он чувствовал, что наступил критический момент. Все очень просто: надо противопоставить этим листьям такое, что заслонило бы их.
