Текст книги "В году тринадцать месяцев"
Автор книги: Эдуард Пашнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
В кинотеатре Жора обнял Ольгу за плечи, она не отстранилась, но, улучив минуту, жарко спросила:
– Сделаете мне портрет?
– Твой? – шепотом спросил он.
– Нет, один портрет.
Вместо ответа, показывая этим, что готов для нее на все, он крепко прижал ее к себе.
Через неделю, посмеиваясь, Жора принес на свидание свернутый в трубку «портрет» генерала Виноградова, портрет отца Иринки.
– На́ твою картину, – сказал он, – как просила: лицо дядьки моего, он уже покойник, а мундир живого генерала, я его в прошлом году фотографировал для газеты. Соединил так, что ни одна экспертиза не разыщет шва. Только зачем тебе все это, а?
– Надо… Спасибо, – сказала Ольга.
Так и появился на свете этот необычный портрет. Сначала он ей нравился, а потом, когда Иринка подросла, Ольга поняла, что Жора перестарался: слишком много орденов и медалей было на мундире и даже одна Золотая звезда. Ирина не уставала спрашивать, за что отец получил этот орден, за что эту медаль, а эту?.. Приходилось срочно выдумывать несуществующие подвиги. И когда про все ордена и медали и про Золотую звезду было рассказано с мельчайшими подробностями, перед впечатлительной девочкой встал во весь рост необыкновенный человек. Подрастая, дочь требовала новые подробности и не только о войне, но и о мирных днях отца.
– Какой он был в такие часы? – спрашивала Ирина.
– Ну, какой, какой, – приходила в отчаяние Ольга, – я не знаю… Штатский, как чайник.
Это «штатский, как чайник», сказанное от растерянности, очень понравилось Ирине. Человек, созданный для мирной жизни, штатский, как чайник, совершал в небе такие подвиги. Это прибавляло к его образу очень важную человеческую черточку.
Год за годом все ярче разгорался ореол святости над портретом. И уже не Ольга, а сама Ирина возносила его все выше и выше на пьедестал славы, разжигая свое самолюбие в призрачных мертвых лучах.
…Ольга молчала почти двадцать лет. И вдруг, опершись на швабру, рассказала все Федору Петровичу, рассказала о том, о чем собиралась молчать всю жизнь. Он встал с дивана, отнял у нее швабру, бросил на пол, грубовато наклонил ее голову. Голова припала к его груди, и на руку Федору Петровичу, продубленную огнем литейки, упала слезинка. Сросшиеся у переносицы брови дернулись, и он сказал беспомощно:
– Ну, ну!
Крепко обняв друг друга, они стояли спиной к третьему собеседнику, к портрету. Чистое стекло над их головами зловеще поблескивало. Портрет все еще продолжал произносить свой двадцатилетний трагический монолог молчания.
Они проговорили до двенадцати ночи. Звонок прозвучал неожиданно. Ольга вздрогнула, отстранилась.
– Это Ирина, – сказала она.
Федор Петрович взял ее ласково за плечи и мягко, но требовательно повел в свою комнату. Плотно прикрывая дверь, объяснил:
– Тебя нету дома.
Ирина ворвалась веселая, нетерпеливая. Не нагибаясь, скинула одну туфлю, другую. Небрежно поинтересовалась:
– А где мама?
– На дежурстве.
– Она же сегодня выходная.
– Вызвали.
Под утро пошел дождь. Осень. В шесть часов дядя Федя уже проснулся. Рядом с ним лежала женщина. Дядя Федя хотел спустить ноги на пол, чтобы не потревожить Ольгу, но, повернувшись, увидел, что она приподнялась на локте и тревожно смотрит родными глазами.
– Ты не спишь? – спросил он.
– Давно.
– Я сейчас встану, а ты лежи.
– Я тоже рано встаю.
– Лежи.
Дядя Федя с грубоватой ласковостью накрыл ее одеялом до подбородка и придавил к кровати. Ольга высвободила одну руку, погладила пальцем его брови.
– Говорят, у кого сросшиеся брови, тот счастливый человек. Ну, какой же ты счастливый?
– Теперь буду счастливый.
– Ох, не знаю.
Дядя Федя пошел умываться.
Вернулся он с туфлями Ирины, показал Ольге.
– Надо отнести к сапожнику.
Ольга взяла туфлю, покрутила, согласилась:
– Да.
– Я отнесу.
– Что ты? Я сама, – запротестовала она.
Он сердито на нее посмотрел, он даже взмахнул рукой, чтобы объяснить, почему хочет сам отнести, но не сумел то, что чувствовал, высказать словами, и еще более сердитым голосом повторил:
– Я отнесу.
Ольга незаметно смахнула слезинку на подушку. Она тоже хотела бы ему столько сказать, но не стала ничего говорить, побоялась расплакаться от счастья.
И только потом, через полчаса, когда он уже завернул туфли в газету и собрался уходить, спросила:
– У тебя никогда своих детей не было?
Дядя Федя помрачнел, отвернулся к шкафу, чтобы достать рубашку, сказал:
– Были… Девочка… Маленькой еще утонула и реке.
Он ушел. А Ольга Дмитриевна стала прибирать в его комнате, бережно прикасаясь к каждому предмету.
3
– Что ты делаешь? – спросила Ирина, входя в комнату.
– Тебя жду, – спокойно ответил Игорь.
– А я и забыла, что ты у меня тут сидишь, – она поправила свитер, обернулась, – ну, я готова. Куда пойдем?
– В кино.
– Опять в кино? Не хочу.
– Почему?
– Там народу тьма.
– Пробьемся, хотя бы на балкон.
– Не в кассе много, а в зале.
Игорь не понял.
– Ну и пусть.
– Не хочу, чтоб какая-то лысина сидела впереди и отсвечивала.
– Почему именно лысина?
– Ну не лысина.. Какая разница?
Игорь понял, согласился. Но тут ему в голову пришла одна оригинальная мысль.
На бульваре Танкистов под кленом сидела на корточках девчонка лет пяти в красном пальто и подбирала листья. На голове у нее красовалась зубчатая корона из кленовых листьев, нос замерз, покраснел, она шмыгала им беспрестанно и беспрестанно вытирала рукавом. Игорь показал Ирине на девчонку в желтой короне.
– Королева осени…
– Королева гриппа…
Ирина капризничала, но все-таки шла.
До начала сеанса оставалось пятнадцать минут.
Когда подошла очередь, Игорь глубоко всунул в узенькое длинное окошко кассы голову:
– Девушка…
Молоденькая смешливая кассирша с челочкой прыснула, глядя на свернувшееся в трубочку ухо.
– Девушка, пожалуйста, двенадцать билетов, только я вас очень прошу, не вдоль, а поперек.
Кассирша, уже приладившая линейку, чтобы оторвать двенадцать билетов, задержала привычное движение рук.
– Как это? – не поняла она.
Перед ней лежал план кинозала, испещренный беспорядочными крестиками. Игорь выпустил из руки деньги и потянулся указательным пальцем к плану. Окошечко не подпустило его близко к столу, и палец повис в воздухе над планом, но все-таки, при желании, можно было понять, что он хочет.
– Вот так… – он прочертил в воздухе линию перпендикулярно экрану, – два места в одиннадцатом ряду, а остальные места чтоб все были в затылок друг другу. Понимаете?
У кассирши появилось официальное выражение на лице.
– Гражданин, мне некогда с вами шутки шутить.
– Я не шучу, – умоляюще сказал Игорь. – С вами я не шучу, я хочу подшутить над своими товарищами из института. Понимаете?
Он заговорщически улыбнулся, изображая веселого шутника. За спиной у Игоря послышалось недовольное ворчание очереди. Какой-то юркий старичок пытался оттеснить Игоря от окошечка плечом, но Игорь изо всех сил уперся ногами в пол.
– Понимаете? – заигрывающе повторил он.
Девушка хотела еще пуще нахмуриться, но вдруг снова прыснула, ей представилось, как десять человек, пришедшие вместе, расходятся по разным рядам и садятся в затылок друг другу.
– Понимаете? – с надеждой спросил Игорь.
Она поняла. Крестики быстро побежали по плану от первого ряда к десятому, и Игорь получил в руки двенадцать необычных билетов, где одинаковыми были места, а ряд на каждом билете был другой. На прощание девушка строго на него посмотрела:
– Только предупреждаю, гражданин, первый и последний раз.
– Да, спасибо.
Игорь попятился от окошка, движением головы закинул назад и уложил на место сползшие ему на глаза длинные, прямые волосы, мимоходом извинился перед очередью:
– Извините.
Очередь от него величественно отвернулась.
Ирина ждала около закрытого книжного киоска. Она стояла, заложив руки за спину, и разглядывала журнал «Советская женщина».
На мгновение Игорь подумал о том, что двенадцать билетов в кино – это двенадцать великолепных обедов в институтской столовой. Тоскливо заныло в желудке.
– Взял? – равнодушно спросила Ирина.
– Да.
Она вздохнула.
– Я надеялась: тебе не достанется. Ну, ладно.
Они вошли, когда прозвенел третий звонок.
Опоздавшие зрители заняли свои места, погас свет, и тут Ирина увидела, что впереди нее до самого экрана никого нет: ни одного человека, ни одной кепки, ни одной лысины. Плотную массу зрителей словно разрезали в этом месте на две части. Игорь сидел рядом и терпеливо ждал, когда она удивится. Ирина медленно повернула к нему голову. Он разжал руку и молча показал билеты.
– Что? – не поняла Ирина.
– Двенадцать… Двенадцать билетов взял… специально, чтоб без лысин.
Вдруг поняла. Потрогала билеты и с благодарностью, которую в себе не подозревала, сжала руку Игоря.
Сзади кто-то возмущенно стукнул сиденьем стула, и послышалось пронзительное стариковское шипение.
– Перестаньте шептаться, молодые люди.
– Тише!
– А я говорю, чтоб они тише.
– Вы – сами тише.
Ирина ехидно засмеялась.
На экране двенадцать рассерженных мужчин мучительно доискивались истины.
Выпустив руку Игоря, Ирина сидела, царственно откинувшись на спинку кресла. Ей нравилось, что впереди никого нет. Ей нравилось владеть миром.
4
Ирина стояла у окна в коридоре на четвертом этаже и смотрела сверху на институтский двор и дальше на улицу. Неясные огни вечерней улицы тускло дробились, расплывались на запотевших, испещренных накрапами и потеками стеклах. В окно почти ничего нельзя было разглядеть на неосвещенном дворе, кроме деревьев и оштукатуренного высокого пьедестала в центре клумбы. Этот пьедестал соорудили еще в прошлом году под памятник А. С. Макаренко, но статую так до сих пор почему-то и не привезли.
Ирина уперлась локтями в широкий подоконник, прижалась коленками к теплым деревянным решеткам, загораживающим батареи центрального отопления. Тепло, исходящее от батареи и от нагретого дерева, источающего запах сосны, обволакивало, завораживало, не отпускало на улицу, где моросил дождь. Было только очень скучно в длинном пустом коридоре.
Игорь стоял сзади, чуткий, тактичный, наморщив лоб и старательно приглаживая волосы, объяснял, почему задержался в аудитории. Но Ирина на все его объяснения отвечала:
– Ты меня не ждал.
– Меня задержал профессор.
– Ты меня не ждал.
– Перестань капризничать.
– Не ждал. И я здесь стою не из-за тебя, а просто потому, что мне нравится.
– Зачем ты это говоришь? Ты же знаешь, что я всегда жду тебя с упорством памятника.
Но Ирине нравилось капризничать. Она смотрела в окно и, повиснув локотками на подоконнике, раскачивалась.
– Ты мне не веришь? Хорошо, – сказал он. Повернулся и, не торопясь, даже нарочито замедляя шаг, пошел к лестнице. Ирина с любопытством следила за ним. Но он ушел, и любопытство сменилось сначала удивлением, потом раздраженностью, потому что Ирина осталась одна. И вдруг она увидела его. Сначала мельком обратила внимание, что на неосвещенном институтском дворе появился силуэт, потом, приникнув к окну и загородившись руками от света в коридоре, разглядела, что в центре клумбы на высоком пьедестале стоит какой-то человек в пальто и шляпе. Игорь! Он стоял, подняв воротник, выпрямившись во весь рост, стараясь спрятать и руки, и плечи от дождя под шляпой.
Ирина расхохоталась.
Из дальней аудитории вышли две девицы в очках. Громко разговаривая о том, что обалдели от занятий в лаборатории, и о том, что на улице дождь, они миновали Ирину. Одна из девиц свернула к соседнему окну, влипла в стекло очками, сказала равнодушно:
– Не перестал, – и вдруг ее голос надломился от удивления. – Смотри, Макаренке памятник поставили.
Вторая девица влипла в окно рядом.
– Где?
– Вон.
С минуту длилось изумленное молчание. Девушки сами себе не верили.
– Да это какой-то парень, – неуверенно сказала вторая.
– Чего он будет там стоять в дождь, – возразила первая.
Игорь взмахнул рукой, поправил шляпу. Девицы засмеялись.
– Пошли скорей, посмотрим.
Они заторопились вниз.
Через некоторое время появились в аллее, медленно прошли мимо клумбы. Потом, видимо, одна из них что-то сказала, они оглянулись на Игоря, засмеялись, еще раз оглянулись и побежали на улицу к троллейбусной остановке.
Игорь не обратил на них никакого внимания.
То, что он делал сейчас, было необычно, оригинально, не похоже на поступки других ребят института да и вообще на всех других людей. Он стоит под дождем на пьедестале, он – памятник любви. Он, человек с сильной волей, поставил себя здесь во имя всех Джульетт мира. Еще пятнадцать минут назад он был живым теплым человеком, но уже сейчас он превратился в камень: в гранит, в мрамор. Он будет стоять здесь, пока на придет Ирина и не прикоснется к нему, не оживит. Он будет стоять здесь под дождем, под градом, он будет стоять, даже если пойдет снег, до тех пор, пока Ирина не попросит его спуститься на землю.
Ирина ждала, когда ему надоест мокнуть, но он все стоял и стоял. Разозлившись, она достала из папки книжку «На балу удачи» – мемуары французской певицы. «В конце концов над ним каплет, а не надо мной», – подумала она. И ей действительно удалось вчитаться в книжку. Она забылась на полчаса, с удовольствием следя за тем, как уличная певичка мом Гассион становилась великой Эдит Пиаф.
Через полчаса, вспомнив, что она находится не в зале Шайо, а в институтском коридоре, Ирина посмотрела в окно и увидела, что Игорь по-прежнему стоит и мокнет. Читать ей расхотелось. Она мило подперла подбородок рукой и стала смотреть в окно на силуэт «памятника».
Фонарь на троллейбусной остановке горел ровно и тоскливо. Он освещал часть ограды, два дерева, черную клумбу.
Во всех углах двора таились серые тени. Фонарь не разгонял их, а лишь сообщал всему холодный блеск осени. Крупными капельками блестел пьедестал, блестела одежда Игоря, блестела темная зябкая листва деревьев. Ирина даже разглядела небольшую лужу около клумбы, в которой плавали, поблескивая, листья.
Ирина сдалась первая. Она вышла из подъезда под козырьком и, отвернув лицо от дождя, от клумбы, от Игоря, небрежно сказала:
– Ну, хватит… Я хочу домой.
Володька-Кант
Я заболел… Из-за трубы. Дядя Федя сказал мне, я сделал выводы и говорю Генке Морозову:
– Генка, ты в частном доме живешь, дай мне возможность заниматься.
Он, конечно, сказал, что не против помочь товарищу, но, дескать мать – отсталый в музыкальном отношении человек.
Я ему говорю:
– У вас сарай есть?
– Есть, даже погреб есть.
В погребе, если играть, ничего не слышно. Он помог мне оборудовать эстраду на бочках. Все довольны были. И я тоже. Между прочим, очень уютно получилось, когда мы доску на бочки положили. Я на эту доску сел, ноги свесил, самоучитель игры на трубе на колени положил и выдуваю разные мелодии. Выдую, а в перерывах опущу руку в бочку, достану солененький помидорчик – сжую. И дожевался на свою шею. Утром проснулся от неожиданного неудобства, смотрю, а у меня шея распухла. С этим небольшим неудобством я не захотел в поликлинику идти, пошел на работу. Думаю, железо буду резать, искры будут лететь: тепло, хорошо, согревающий компресс. А получилось, что к вечеру второе неудобство нажил, на вторую сторону распух. Раньше я мог шарфом три оборота с половиной вокруг шеи дать, а тут только три получилось. На пол-оборота увеличилась за одни неполные сутки. А что делать – вопрос?
Градусник под мышку сунуть – это я могу. Сунул, сижу. Смотрю, а он прыг-скок – тридцать девять с половиной. Положил я его на место и плюнул. Не для того плюнул, чтоб насорить, а с досады. К чему, спрашивается, мне такая температура?
Думаю: что делать? Опасно, когда у человека столько градусов в теле. До утра неизвестно что будет, надо кому-нибудь сообщить, что у меня температура. У Генки Морозова нет телефона, но зато у его соседа, полковника в отставке, есть. Пальто надел, шапку надел, пошел вниз по лестнице к Татьяне Осиповой по телефонному вопросу. В водке сорок градусов и во мне сорок, иду шатаюсь, как от водки. В дверь стукнул, Юрка Демонов открыл. Говорю:
– Здорово!
Отвечает:
– Здорово!
– Татьяна дома?
Она сама услышала, выглянула:
– Кто меня спрашивает?
Я говорю:
– Можно от вас позвонить?
Она:
– Пожалуйста.
Прохожу в комнату, шатаюсь, конечно. Она заинтересовалась, отчего я шатаюсь.
– Ты что-то не в себе, по-моему? Аа-а-а? Куда ты собираешься звонить?
– В Красный Крест, – говорю.
И в шутку, и вроде всерьез.
– Зачем? – спрашивает.
– Поздравить хочу их со столетием. Им в апреле тысяча девятьсот шестьдесят третьего года сто лет исполнилось.
– В апреле… А сейчас какой месяц?
– Ну и что ж, я ж их не поздравлял еще.
Сам шучу, а сам еле стою, а телефон все никак не соединяется. Полковник в отставке с кем-то там разговаривает, и мне достаются одни короткие гудки. Татьяна цап меня рукой за лоб, пощупала, сделала открытие.
– Да ты больной, парень!..
– Не отрицаю, – говорю, – для того и телефон понадобился.
– Ты же совсем больной.
Отняла у меня трубку. Я, конечно, не сопротивляюсь, ее телефон, что хочет, то и делает. Пожалуйста. Идти по лестнице заставила. Я говорю: с моим удовольствием, хоть на крышу. До крыши мы не дошли, я живу на шестом этаже. Первый раз она у меня в гостях оказалась. Я ей стул по-кавалерски предлагаю, интересуюсь про чай и томатный сок. Она мне:
– Какой же ты глупый, парень. У тебя какие-нибудь, таблетки есть? Аспирин, сульфадимезин?
– Не употребляю.
– У меня тоже нет. Что же мне с тобой делать, парень? В аптеку придется идти.
Я тоже понимаю, что без таблеток теперь не обойдешься, но сопротивляюсь для приличия:
– Не надо. Я так оклемаюсь.
– А температура какая? Мерил?
– Мерил… Некоторая.
Она увидела градусник на столе, взяла, а он нестряхнутый лежит, посмотрела, а там тридцать девять с половиной. Я на кровать сел, к грядушке прислонился, вижу, она на меня по-странному смотрит, признался:
– Ну, ладно, давай с тобой натуральный обмен совершим, не как при феодализме. Ты мне в аптеку сходишь, а я тебе патефон починю. Серьезно. Техника все-таки. У нас с матерью тоже патефон был. Только я его на хлеб обменял, когда один остался.
Татьяна не согласилась.
– Давай, – говорит, – лучше сделаем не как при феодализме, а просто по-человечески. Я в аптеку схожу, а ты разденешься и ляжешь. Молока у тебя, конечно, нет?
Она ушла, а мне уже совсем не до смеха. Даже задумался. Если, например, когда-нибудь меня совсем не будет, трамвайное движение остановится или нет? Не остановится. И какое я вообще к людям отношение имею? С какой стати она для меня бесплатно в аптеку должна ходить? Не должна вот, а пошла. Приятно. Дядя Федя тогда душевность проявил – тоже приятно было.
Она пришла с таблетками и молоко в кружке принесла. На кухне поставила греть, прямо совсем меня в неудобное положение поставила. Таблетки распечатала, говорит:
– Чудной ты, парень, глотай!
Я, конечно, в такой момент не то что таблетку, я не знаю что… колесо от автомобиля проглотил бы. Говорю ей:
– Если тебе где какой выключатель нужно поставить, ты только скажи, сделаю бесплатно. Или если в какой схеме что ковырнуть нужно, ты только скажи. Ковырну бесплатно, и будет работать с гарантией, хоть фирму ставь «made in USSR».
– Ты лучше у себя вот здесь бесплатно ковырни, – сказала она. И показала на мою голову.
Молоко притащила горячее, я уже хотел его пить, а она сообщает мне вдруг новость:
– А молоко, между прочим, я взяла в пятой квартире.
Сказала, а сама улыбается. Я сначала не догадался, трудно при температуре соображается. Думаю, кто это там живет, в пятой квартире? Она не дождалась, когда я вспомню, говорит:
– У Ирины Виноградовой взяла.
– Не буду пить.
– Почему?
Я отказался, и все дела.
– Да ты что… парень?
– Не буду, и все!
И я не стал пить, хотя она потом и уверяла, что у Ольги Дмитриевны взяла, и все такое прочее.
Татьяна Осипова
1
С Анатолием Беловым она познакомилась еще в Москве. Анатолий заканчивал Щукинское училище и собирался остаться в столице. Он ходил по Москве хозяином в пальто нараспашку, без шапки, любил надевать очки в строгой оправе, которые придавали его лицу, как он говорил, «завершающий блеск». Впрочем, очки ему и в самом деле были прописаны врачом от близорукости. Без очков его лицо становилось милым и беспомощным, что вводило в заблуждение многих женщин, которые, опять же по его словам, теряли бдительность и переставали замечать в нем хищника. За что и расплачивались.
За Татьяной он приволокнулся совершенно неожиданно. Пошел провожать, и она не заметила, как очутилась у него под распахнутым пальто. С ним было весело и хорошо. А главное, легко. Он не скрывал своих намерений и говорил, посмеиваясь, что любой девушке с ним будет хорошо ровно столько времени, сколько она этого захочет.
– Да? – сказала Татьяна. – А любовь? Что ты думаешь о любви?
– Ничего не думаю, – ответил он. – А что?.. Я еще для этого слишком молод. Любить самому – это участь стариков. Пусть они и любят, а я предпочитаю, чтоб любили меня.
В тоне было что-то ужасно оскорбительное для некрасивой девушки, какой себя считала Татьяна. Он хотел ее поцеловать и, когда она отстранилась, равнодушно поинтересовался:
– У вас что, поцелуи не проходили?
– У меня уже есть тут один парень. Поэтому, если ты мне ничего другого предложить не можешь, вряд ли нам стоит целоваться, – небрежно сказала Татьяна.
На том и расстались.
Поцеловались они через два года, когда Анатолий приехал в театр, где Татьяна начинала свой третий сезон. Встретились на проходной, обнялись по-дружески, чмокнули друг друга в щеку. Подошла Кира, взяла его под руку, вытащила у него из кармана конфету, зашуршала бумажкой, разворачивая. Анатолий был вторые сутки в городе. «И, как видно, не скучал», – подумала Татьяна.
– Удивляюсь, – улыбнулась она.
– Чему?
– Моя подруга уже знает, где у тебя что лежит.
– А… Конфеты… Хочешь?
Татьяна не отказалась. Анатолий достал и для себя одну. Они сжевали по карамельке.
– Ну, а ты как? – наконец поинтересовался он. – Замуж не вышла?
Татьяна пожала плечами и, стараясь напомнить ему тот разговор в Москве, ответила:
– Есть тут у меня один парень. Художник наш, Николай. На этот раз, – она грустно усмехнулась, – на самом деле есть. А ты все тот же? Не состарился на столько, чтобы научиться любить?
– На столько не состарился, – он обнял Киру за плечи, – а немножко состарился.
2
Выходной день тянулся для Татьяны бесконечно долго. С утра и до девяти часов вечера она читала старую, изрядно потрепанную книжку, одну из тех, за которыми почему-то устанавливается очередь и которые дают только на один день или на один вечер. У этой книжки кроме перечисленных достоинств не было обложки и первых семнадцати страниц.
Прочитав, Татьяна со вздохом положила книжку на диван и позвонила Кире. К телефону подошла ее мать.
– Нет, это не Кира, – кокетливо прощебетала она.
– А Киры нет?
– Они пошли с Анатолием в магазин купить чего-нибудь к чаю.
– С Анатолием?
– Да. Смотрели телевизор, а потом захотели чаю, а у меня ни кусочка торта, ничего, как на грех. Так неудобно.
– Когда придет, скажите ей, что она может забрать книжку. Я прочитала.
Татьяна торопливо положила трубку, потому что зазвонил звонок в коридоре.
На лестничной площадке стоял Анатолий Белов с коробкой торта. Он сделал страшное лицо и попросил:
– Спрячь меня.
Татьяна запахнула халатик.
– От кого?
– За мной гонятся.
– Кто?
– Кира с тапочками.
– С какими тапочками?
– В которых перед телевизором надо сидеть.
Сняв пальто и спрятав в карман пиджака очки, Анатолий весело рассказывал, как было дело. Он выбил два чека: в гастрономический отдел и в кондитерский, Кира пошла брать вино, а он торт. И вдруг внутренний голос ему подсказал: «Анатолий, не пора ли тебе сбежать? А если пора, то не делай из этого трагедии, а делай юмор…»
– Жалко только, что она пошла за вином, а я за тортом, – засмеялся он, – надо бы наоборот. Но ведь я не знал, что осмелюсь прийти сюда.
В глазах его еще блестели искорки смеха, но он говорил уже серьезно.
– Я не ожидала, что ты придешь, – растерянно сказала Татьяна.
– Я и сам не ожидал.
– Тебе не следовало…
– Почему?
– Я не знаю. И что мне делать с тобой – не знаю.
– Чай пить со мной, что ж еще делать? Не пропадать же торту?
– Но у меня и чайника нет. Старый распаялся, нового еще не купила.
Она беспомощно улыбнулась, и на его губах заиграла ответная улыбка, готовая в любую секунду разразиться безмятежным смехом, если она только этого захочет и не будет делать трагедии из простых человеческих отношений.
– Ну, чего ты улыбаешься, победитель? – спросила Татьяна.
Он взял ее за руки.
– Ага, сдаешься?
Резко зазвонил телефон. Татьяна посмотрела на гостя, на аппарат, взяла трубку.
– Слушаю.
Звонила Кира.
– Иду, – сообщила она.
– Куда?
– К тебе.
– Зачем?
– Но ты же звонила, – Кира была удивлена, – сказала, что прочитала.
Татьяна повернулась вполоборота к Анатолию, чтобы он по глазам не догадался, что она разговаривает с Кирой.
– Не надо.
– Что не надо? Приходить?
В голосе Киры чувствовалось раздражение.
– Да.
– Ты не одна?
– Да.
– С Николаем?
– Нет.
– А с кем?
«А почему я должна скрывать, – подумала Татьяна, – пусть отгадает, если сумеет».
– Ты ужаснешься.
– Неужели с Морковкиным?
– Нет.
– С Юркой-виолончелистом?
– Нет.
И она тоже верит во всех этих Морковкиных, подруга называется! А у нее никого не было, кроме Николая, никого. Да и Николая не было. Это только казалось, что он был, а на самом деле его тоже не было.
Киру подстегивало раздраженное любопытство.
– На какую букву? – спросила она. – Начинаю по алфавиту: «А»?
– Да.
– На букву А?!
– Да.
– Анатолий?
– Да, – сказала Татьяна.
– С каким Анатолием? Я знаю только одного Анатолия. – Голос ее все еще был достаточно спокоен. – С Анатолием Беловым?
– Я говорила, что ты ужаснешься…
Телефон захлебнулся гудками: Кира положила трубку. Анатолий стоял спиной к Татьяне, разглядывая полочку с книгами.
– Кто это звонил? – опросил он.
– Подруга… Пожелала спокойной ночи.
– Из твоего разговора с подругой я понял, что ты знаешь только слово «да» и не знаешь слова «нет».
– Да, – грустно сказала Татьяна.
По его голосу она не поняла: догадался он, что она говорила с Кирой, или не догадался?
– Ну, Толя, – вздохнула она, – выкладывай начистоту, какие у тебя появились основания прийти ко мне. Ты ведь не просто так пришел?
– Нет.
– Что-нибудь изменилось в твоей философии?
– Дай твою ладошку.
Татьяна протянула ему руки.
– Выбирай любую.
– Тогда я возьму обе.
Он забрал обе ладошки, сложил их вместе. Татьяна молчала, грустно глядя на руки.
– Ты все тот же. – Она отвернулась, взгляд ее упал на календарь, висящий над диваном-кроватью, она оторвала один листочек.
– Таня!
– Ну что? Как говорится, свечей не надо, горят неоновые огни, так, что ли?
Анатолий подошел к ней совсем близко, хотел что-то сказать, но только застегнул на ее халатике верхнюю пуговицу и вышел.
Татьяна поправила статуэтку Дон Кихота на тумбочке, пробормотала смущенно;
– Ушел… Оставил меня одну с Дон Кихотом… Ты ведь настоящий мужчина из Ламанчи? Вынимай шпагу и коли каждого, кто попытается проникнуть ко мне…
Взбила подушку, но лечь не успела: зазвонил телефон.
– Да, – ответила Татьяна на всякий случай бесстрастным голосом.
– Потаскушка ты, Танька.
До сознания не сразу дошло, что это говорит Кира. Облаяла, но трубку не бросает, ждет ответа.
– Ты так считаешь?
– Все! – обрезала Кира.
Нет, не все. Татьяна со злостью рванула диск, словно сам телефон ее оскорбил.
– Зяброва, я хочу у тебя спросить, ты знаешь, что значит это слово?
– Знаю.
– В словаре Даля смотрела?
– Не понимаю, зачем ты оправдываешься?
Чувствуя, что вот-вот не выдержит и расплачется, Татьяна медленно проговорила:
– Я не оправдываюсь, а хочу тебя немножко просветить… «Потаскушка» – это женщина, которая потоскует, потоскует, а потом ложится спать одна.
– Алло!
– Иди к черту!
Телефон тут же зазвонил. Татьяна накрыла его подушкой и даже придушила немножко, чтоб замолчал. Но придушенный голос телефона еще долго не давал ей спать.
3
Татьяна очень часто думала об Анатолии. Думала о нем, а вечерами, когда становилось тоскливо одной, звонила Николаю.
Вот и сейчас. К телефону подошла какая-то женщина с писклявым голосом, наверное сестра. Татьяна молчала и думала: повесить трубку, что ли, и набрать номер еще минут через пять? На том конце заволновались:
– Алло! Алло! Алло!
– Репина можно к телефону? – спокойно спросила Татьяна.
– Какого Репина?
– Ну, не Илью Ефимовича, разумеется…
– У нас нет никакого Репина.
– Ну, тогда Николая Семеныча, художника драматического театра, пожалуйста, будьте любезны, позовите к телефону, – «Черт бы вас побрал», – добавила она про себя.
– Кто просит?
«Железная женщина», – подумала Татьяна и решила ей не уступать.
– А кто со мной говорит?
– Кто просит Николая?
За такую настойчивость памятники можно ставить. Все равно ты, голубушка, так просто ничего не узнаешь.
– А кто со мной говорит?
– Сестра Николая. Вас это устраивает?
– Вполне.
– Ну, кто же просит Николая?
– Любовница Николая.
– Что-о-о? Мама!!
«Мама», – передразнила трубку Татьяна. До сорока лет все кричит «мама, мама». А что делать тем, у кого нет мамы? Ладно, пусть берет трубку, поговорим и с мамой. Но к телефону подошел Николай.
– Алло? Что ты ей сказала?
– Что ты мой любовник.
– Зачем?
«Ух, как разъярился, – с удивлением подумала Татьяна. – Задела его целомудренную сестричку, старую деву».
– Зачем? Не понимаю, чего ты стесняешься? Я твоя любовница, и твоя дорогая сестричка прекрасно знает об этом. И вообще, и в театре, везде. У нас же с тобой вполне официальная связь.
– Никто ничего не знает, по крайней мере, у меня дома.
– Да-а?.. Интересно, как ты объясняешь свое отсутствие по ночам.
– Я с восемнадцати лет езжу на этюды. Иногда остаюсь ночевать. Там!!!
«Там» он произнес с тремя восклицательными знаками.
«Он иногда остается ночевать «там», а я ему кладу подушку здесь».
Татьяна опустила руку с трубкой вниз и с минуту задумчиво постукивала ею по коленке. Трубка верещала карликовым голосом, но слов разобрать было нельзя, да Татьяна и не прислушивалась. Наконец голос запнулся, начались гудки.
Николай заявился в половине одиннадцатого, когда Татьяна уже собиралась стелить постель. Поставил на стол две длинные зеленые бутылки, объяснил:
– Кисленькое…
– Ну и что дальше? – спросила Татьяна.
– А дальше предлагаю, – он взял столик и перенес его вместе с бутылками к дивану-кровати, – пить вино, возлежа, как древние греки. Чего лучше?
. – Нет, будет лучше, если ты заберешь свои бутылки и уйдешь.
– Почему?
– Не знаю. Лучше.
– Что с тобой?
– Не знаю.
Николай тяжело заворочался.
– Твоя комната, между прочим, действительно похожа на аквариум, а ты на русалку. Русалка, иди сюда.
