Текст книги "В году тринадцать месяцев"
Автор книги: Эдуард Пашнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)
– Вот видишь, девочка прыгала и теперь у нее вот какие ноги. Зеленые.
– Это для красоты, – обиделась Алла.
Я обрадовался найденному слову. Это для красоты. Вот чего не поняли гости-родители и мама Рита, баба Валя, тетя Леля.
Мы обошли вокруг дома и остановились около ворот.
– Ну, пока? – сказал я.
– Пока, пока! – ответила девочка и крикнула мне вслед: – Привет товарищу Абажурову.
– А товарищу Выключателеву?
– И товарищу Выключателеву, и товарищу Гвоздикову, и товарищу Сервантову, Мячикову, Скамейкину.
В эту игру мы обычно играли, когда у нас было хорошее настроение. Прощаясь, придумывали людей с фамилиями, образованными от самых неожиданных предметов и слов. Мы передавали приветы и товарищу Спасибову и товарищу Пожалуйстову. И сейчас Аллочка нарочно напомнила мне эту игру, чтобы улучшить настроение.
– Хорошо, передам, – сказал я. – И товарищу Клоунову. Трамваеву тоже передам.
– И еще не забудь передать товарищу Телевизорову, Транзисторову, Вьетнамову и Америкову, – крикнула она мне, когда я был уже далеко.
Я ничего ей не ответил, только помахал рукой.
Побелка деревьев
Через неделю после дня рождения мы выехали всей семьей на дачу, чтобы провести там субботу и воскресенье. Предстояли весенние работы.
Я достал с чердака соломенную шляпу, развел краску и полез по приставной лестнице наверх красить крышу. Тетя Леля развела мел с клеем и принялась белить стволы яблонь. Мама Рита вымыла ручку лопаты (она мыла все, что ей попадалось в руки) и начала вскапывать огород под картошку. Баба Валя и баба Ната наводили порядок в доме. Мне слышно было, как они внизу подо мной двигают столы и кровати. Одна Алла осталась без работы.
– Дядя Эй, я к тебе хочу на крышу, – крикнула она.
– Нельзя, видишь, я сам здесь еле держусь.
– А на лестнице можно. На лестнице всем детям можно. Нам в детском саду говорили. Да, правда.
– Алла, отнеси мою кофту в дом, – позвала мама Рита, желая отвлечь девочку от крыши.
Она отнесла кофту и снова вернулась к лестнице.
– Дядя Эй, я тебе конфету принесла. Ореховая смесь. Хочешь Я тебе сейчас ее подам.
– Не надо, не надо. У меня все равно руки заняты.
– Это же твои любимые. Ореховая смесь, – сказала она с недоумением.
– Спасибо, спасибо, – поблагодарил я с улыбкой и, забавляясь ее деланным недоумением, спросил: – А ты знаешь, какая ты смесь?
– Какая?
– Нитротолуоловая.
– А что это такое?
– Взрывчатая смесь.
– Я взрываюсь, да? Я на крыше не буду взрываться.
– Вот упрямая, – громко заметила мама Рита, – ей дядя говорит, а она свое. Отойди сейчас же от лестницы, не мешай ему работать.
– Не отойду. Я, что ли, мешаю ему красить?
– Алла, – раздался из дома озабоченный голос Бабантопулы, – спроси у тети Лели, куда она дела молоток?
– Не знаю.
– Я не у тебя спрашиваю. Я тебя прошу у Лели спросить.
– Ладно, – ответила девочка с неохотой и двинулась в глубь сада. Но по мере того как она подходила к побеленным чистеньким яблоням, походка ее становилась все более стремительной и осмысленной. Сверкающие на солнце стволы деревьев, похожий на сметану раствор в ведерке ослепили ее своей белизной, и она мгновенно забыла про молоток. Испачканное в мел лицо Лели показалось девочке прекрасным.
– Ой, Леля, Леля, дай я разочек бельну, – попросила она.
Моя жена с сомнением посмотрела на Аллу и не очень уверенно протянула щетку.
– На, попробуй. Только не испачкайся. Макай осторожнее. Дай я сама тебе обмакну.
Я перестал красить крышу и смотрел сверху с любопытством, как моя племянница, двигаясь осторожно и сосредоточенно вокруг ствола груши, проводит щеткой по коре сверху вниз, словно поглаживает живое существо. Она попросила «разочек бельнуть» и ждала с замирающим сердцем, что вот-вот у нее отберут щетку. Но Леля отошла попить воды, и девочка на целую минуту осталась одна. К возвращению Лели она успела забрызгать мелом и землю, и лицо, и платье. Она обмакивала щетку в густую «сметану» по самую ручку и, торопясь сделать побольше мазков, не обращала внимания на то, что раствор течет по запястью, по локтю.
– Я побелила дерево! – вдруг раздался ее торжествующий возглас. – Мама, баба Валя, дядя Эй, я побелила дерево! Леля, я побелила дерево!
– Алка, Алка, что ты наделала, – ужаснулась Леля. – Ты не дерево, ты себя побелила.
Мама Рита сосредоточенно копала землю. Услышав последние слова моей жены, она подняла голову, воткнула лопату и направилась строевым шагом к дочери.
– Мама, посмотри, я побелила дерево!
Мама не захотела посмотреть. Она взяла дочь за руку и молча повела к рукомойнику. Но даже принудительное умывание не могло сегодня испортить человеку в коротких штанишках настроение. Девочка вкусила радость настоящей взрослой работы и чувствовала себя счастливой и гордой, как человек, который мог о себе крикнуть: «Я построил Эйфелеву башню».
Выпутавшись из полотенца и маминых рук, она побежала, громко провозглашая победу:
– Я дерево побелила! Баба Ната, дядя Эй, я дерево побелила! Я всегда теперь буду белить. Я умею.
Потом остановилась, посмотрела на меня, полулежащего на крыше с ведерком в одной руке и кистью в другой, на голубое небо, на зеленые ветви липы, вознесшиеся выше дома, и неожиданно для себя прочитала стихи, тут же при нас сочиненные…
Шумят листья,
Шумят листья зеленые,
Как будто лето настает на глазах.
Она повторила несколько раз эти три строчки и побежала вприпрыжку к Леле.
– Ты мне дашь еще бельнуть? Я теперь не испачкаюсь. Я сниму платье и буду в одних трусах белить.
– Нет, Аллочка, это серьезная работа, а не игрушка, – сказала моя жена.
– Она и хочет серьезной работы, – подал я с крыши свой голос.
– Сиди там и помалкивай, – не поднимая головы и не оборачиваясь в мою сторону, бросила жена. – Должна тебе заметить, что ты ведешь себя непедагогично.
– А потом мы удивляемся, что никто не хочет идти в маляры, – сказал я, обращаясь к пролетающим мимо воробьям и синицам, сидящим на ветвях липы.
– Тетя Леля, дай, ну дай, пожалуйста, – пользуясь моей поддержкой, потянулась девочка к щетке.
– Алла, что это еще такое?
– Алла, подойди сюда, – строго позвала мама Рита и, когда девочка приблизилась к ней, сказала: – Не мешай людям работать. Разве тебе нечего делать?
– А что мне делать?
– Иди Доиграй с обезьянкой Джуди или Кнопкой. Зачем я везла целую сетку игрушек?
– Не хочу играть.
– Ну, помогай мне вскапывать огород.
– Ладно, – обрадовалась Алла. – Это я могу. А чем я буду копать?
– Своей лопаточкой.
– Она же маленькая и гнется.
– Ну и что же?
– Нетушки, не обманешь. Это игрушечная лопатка. А игрушечными лопатками, к вашему сведению, огороды не копают. Сама ее бери. А мне отдай свою.
– Алка, – засмеялась мама Рита, – отпусти ручку.
– Отдавай, отдавай, нечего.
– Отпусти, тебе говорят. Ты еще маленькая для этой лопаты.
– Не отпущу. Отдавай, отдавай. Нечего теперь.
– Мне некогда с тобой играть, слышишь? – Мама Рита нахмурилась. – Получишь по рукам. Лопата – острый шанцевый инструмент, а не забава для маленьких девочек. Вон к бабе Вале иди и к бабе Нате. Помоги им полы домыть.
Баба Валя выжимала около крыльца тряпку. Услышав совет мамы Риты, она сердито вскинулась:
– Еще чего! Соображай, куда посылаешь ребенка. Там по углам всякая мышиная зараза за зиму накопилась. Хочешь, чтоб туляремию подхватила?
Алла не спросила, как обычно, что это такое – шанцевый инструмент и что это такое – туляремия, хотя наверняка впервые слышала оба слова. Она бесцельно двинулась по саду, открыла и закрыла калитку, подобрала с земли молоток около кухни, ударила им о первую попавшуюся доску в заборе. Доска спружинила, и молоток отскочил с такой силой, что она его едва удержала в руке.
– Алла, – позвала веселым голосом тетя Леля, – спроси у бабы Наты и бабы Вали, собираются они нас кормить обедом?
Девочка не отозвалась. Она стояла у забора и бессмысленно ударяла молотком по пружинистой доске.
– Алла, ты где?
– Она занята, – ответил я за племянницу.
– Чем? – удивилась Леля.
– Вы думаете, маленькие дети только в рассыльные годятся? «Алла, спроси то, Алла, принеси это», – передразнил я. – Побелкой хотел заняться человек – не дали. Позвали копать огород и обманули. На крышу – нельзя. И так год за годом, год за годом. А потом: ах, попрыгунья-стрекоза выросла. Только и знает, что бессмысленно молотком бить по доске ради развлечения. Доска давно гвоздями приколочена, но это никого не волнует. Пусть бьет молотком по пустому месту, лишь бы не мешала.
Произнося свою речь, я выпрямился во весь рост на крыше, хотя это было опасно, и видел, с каким удивлением меня снизу рассматривают мама Рита и моя жена. Только Алла, не обращая внимания, била методично по доске.
– Где молоток? – высунулась из двери баба Валя. – Я его давно ищу.
– У твоей внучки в руках.
Почувствовав, что все на нее смотрят, Алла с еще большей силой стала бить по доске. Молоток, отскакивая, вырывался из слабенькой руки и проносился около самой головы четырехгранным заостренным снарядом.
– Зайчик, – испуганно подбежала к ней баба Валя. – Зачем ты это делаешь? Ты так нечаянно можешь убить себя.
– А я, может, хочу умереть. Убей меня.
– Ну-ка, дай сюда молоток. И не смей его больше никогда брать в руки. И уматывай в холодок от забора, пока я тебе уши не надрала за твои глупые слова.
Баба Валя пошла в дом, девочка двинулась за ней.
– Надери мне уши.
– Ты что, того? – спросил я с крыши.
– Не знаю, того или не того. Я еще не понимаю этого.
И она стала ходить за бабой Валей и клянчить:
– Надери мне уши.
– И надеру, дождешься.
– Надери, пожалуйста, мне уши.
– Все ты, все ты, – сказала мне жена. – Видишь, какое она себе премиленькое развлечение нашла.
– Вижу. Было бы гораздо лучше, если бы ты поделилась с маленькой девочкой своим развлечением. Сама и коленки и даже затылок испачкала в мел, а ребенку, видите ли, нельзя.
– Это не развлечение, а серьезная работа.
– Вот и пусть бы работала… Все! Хватит с меня. В знак протеста против неправильного воспитания я отказываюсь красить вторую половину крыши. Пусть остается непокрашенная.
Произнося свою вторую речь с крыши, я так размахался руками, что кисть вырвалась у меня и плюхнулась на землю. На асфальтовой дорожке около крыльца рядом с откатившейся кистью отпечатался большой зеленый восклицательный знак. «И очень хорошо», – подумал я.
Глиммингенскии замок
После истории с зеленкой и с побелкой деревьев в нашей семье все в один голос заговорили о том, что я плохо влияю на Аллочку, и решили усилить свое хорошее влияние. Ладя договорилась с мамой Ритой и бабой Валей, что будет два раза в неделю приходить и беседовать с девочкой на разные темы.
В пятницу вечером она позвонила на Никитинскую и спросила по телефону у бабы Вали:
– Ну, как дела?
– Плохо. Сказала, что не хочет больше ходить в детский сад. Ей там, видите ли, неинтересно. Хлеб назвала гадостью. Совсем отбилась от рук. Это все дядя ее великолепный виноват.
– Ничего, – пообещала моя жена. – В воскресенье я приду, поговорю с ней. Она девочка умная, все поймет.
В воскресенье утром Леля купила в промтоварном магазине детские колготки, около магазина купила леденцового петуха на палочке и поехала на Никитинскую разговаривать с девочкой о том, что такое хлеб и почему надо ходить в детский сад.
Алла играла во дворе. Увидев Лелю, она бросила ведерко и лопату в песок и побежала, растопырив руки, навстречу к тете.
– Здравствуй, ты пришла, а я замок строю.
– Здравствуй, здравствуй, барышня-крестьянка. Ну-ка пойдем, я хочу с тобой поговорить.
Она поймала девочку за плечо и повела к подъезду, но около самой двери Алла вывернулась.
– Я еще не пойду. Я погуляю.
И побежала к лопатке и ведерку.
– Подожди, Алла!
– Я занята, – крикнула девочка не оборачиваясь. – Я замок строю.
Леля постояла минутку у подъезда одна и двинулась к ящику с песком.
– Что значит занята? – хмуро спросила она.
– Я занята, понимаешь? Я строю Глиммингенский замок.
О существовании этого замка она узнала из книжки шведской сказочницы Сельмы Лагерлеф «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями». В замке, брошенном людьми, жили звери и птицы. На башне было гнездо аиста Эрменриха, в очаге устроила себе постель кошка, под сводами обитали мудрые совы.
– Бросай сейчас же и идем домой, – сказала тетя Леля. – Я тебе новые колготки принесла. Надо их примерить.
– Я не хочу, Лель. Мне не нужны колготки. Я строю Глиммингенский замок, – попыталась еще раз объяснить Аллочка. – Я как раз строю башню Эрменриха.
– И без разговоров. Когда взрослые говорят – надо слушаться. И вообще, бабушка на тебя жалуется, что ты разболталась за последнее время. Ишь какая – колготки ей не нужны. Я не так часто прихожу, чтобы ты меня так встречала.
Она отняла у девочки лопатку и ведерко, отряхнула ей руки и платье и, больно взяв за плечо, увела от ящика с песком, от наполовину выстроенных башен Глиммингенского замка.
Взрослые люди очень часто не замечают, как эгоистична их любовь. Сами они не любят, когда их отрывают от дела, даже пустякового. Разве стоят того самые лучшие колготки, чтобы из-за них прекращать строительство замка? Алла подчинилась с большой неохотой и обидой.
– Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Поэтому не дуйся напрасно. Вот держи золотого петушка.
Леденец на палочке не улучшил настроение, но, машинально его лизнув раз, другой, девочка вздохнула и решила покориться судьбе и, так уж и быть, примерить ставшие за одну минуту ненавистными колготки.
Баба Валя очень обрадовалась подарку.
– Я давно хотела купить ей такие, но все не было подходящего размера.
Колготки пришлись впору. Алла терпеливо подождала, когда Леля и бабушка ощупают ее со всех сторон, и только после того, как они вдоволь насладились зрелищем новых колготок, спросила:
– Баба Валя, я еще погуляю немножко? Можно?
Ей хотелось поскорее вернуться к строительству Глиммингенского замка, к наполовину возведенной башне Эрменриха, но Леле хотелось поскорее начать ее перевоспитывать.
– Подожди, голубушка, – вместо бабы Вали ответила она. – Прежде ты мне ответишь на несколько вопросов. Я узнала про тебя ужасную вещь.
– Какую вещь? – испугалась Алла.
– Баба Валя мне позавчера сказала по телефону, что ты хлеб назвала гадостью. Я просто не поверила. Ты, наверное, ошиблась?
– Не ошиблась, – с неожиданным вызовом ответила девочка.
– Что такое? Почему ты мне так отвечаешь?
– Она совсем у нас разучилась уважать старших, – грустно покачала головой баба Валя. – С тетей Лелей так разговаривать! И нечего слезы лить. Москва слезам не верит.
– И пусть не верит. И не надо.
Тетя Леля сидела в кресле. Баба Валя стояла у двери на кухню. Алла – у окна. И в тот момент, когда Леля спросила у нее про хлеб, она увидела, как подошли мальчишки с соседнего двора к ящику с песком и разрушили Глиммингенский замок, все его башни, заградительный ров и мосты.
– Я не понимаю только одного, – возмутилась Леля. – Как ты смеешь так говорить о хлебе. И еще плачешь. Ты знаешь, какое это богатство – хлеб, когда он есть, и какое это бедствие, когда его нет? Люди умирают, если у них нет хлеба. Так было в войну в блокадном Ленинграде.
– А я не умру! Ни за что не умру! – крикнула с отчаянием Алла, видя, как мальчишки разравнивают песок на том месте, где совсем еще недавно, минуту назад, был замок. – Я могу совсем не есть хлеба, к вашему сведению. Я бы его никогда не ела. Это меня баба Валя заставляет.
Она отвернулась от окна. На месте ее замка мальчишки рыли в песке яму.
– Пойди умойся и вытри слезы, а потом будем разговаривать, – приказала тетя Леля тоном победительницы. – Неприятно на тебя смотреть. Меня только одно утешает: раз плачешь – значит, понимаешь свою ошибку.
Баба Валя повела Аллочку умываться, а тетя Леля, довольная собой, откинулась на спинку кресла и посмотрела на часы. У нее оставалось еще немного времени, чтобы затронуть другую тему. В три часа она договорилась встретиться с портнихой, а сейчас было только два. Моя жена была убеждена в том, что с детьми нужно регулярно проводить нравоучительные беседы.
Алла вернулась из ванной умытая, причесанная и успокоенная.
– Ну, вот, теперь ты похожа на хорошую девочку, – удовлетворенно заметила Леля. – Кстати, хорошая девочка Алла, это правда, что ты не хочешь ходить в детский сад?
– Не хочу.
– Почему?
– Там спать надо.
– Если надо, значит, надо. Ты уже взрослая и должна понимать, что у каждого человека есть свои обязанности. Если тетя, например, откажется вести троллейбус, тебе придется идти пешком.
– Ну и пусть.
– А другая тетя откажется выпекать хлеб. Что ты будешь есть?
– Ничего. Петуха твоего.
– Заладила «ну и пусть», «ничего», – рассердилась Леля. – А если третья тетя на сахарном заводе скажет: «Ну и пусть» и не пойдет на работу? Не будет не только хлеба, но и конфет.
– Ну и пусть.
– Ах, так! Дай сюда петуха.
Леля протянула руку, Алла в последний раз лизнула леденцовое крылышко и отдала петуха.
– Пожалуйста, большое пожалуйста, – вспомнила она свое детское слово.
– Хорошо, очень хорошо. Теперь снимай ботинки, потому что четвертая тетя не пошла на фабрику и у тебя нет ботинок.
– Вот ваши ботинки. Не нужны они мне, – сказала девочка. – Я могу ходить босиком.
Ботинки полетели под кресло.
– Ну и упрямая ты, – удивилась Леля. – Но если ты так упорствуешь, то тебе придется снять и платье, и колготки. Ничего этого нет, потому что никто не пошел на работу и некому было делать для тебя одежду.
Леля не успела договорить свою фразу, как платье полетело к ней на колени, а колготки оказались на полу. Баба Валя заволновалась. Пол был холодный, а внучка стояла босиком, в одной маечке и трусиках.
– Алка, – сказала баба Валя встревоженно, – нельзя быть такой упрямой девочкой. Тебе тетя Леля говорит, а ты слушай и мотай на ус. И делай выводы.
– А где у меня ус? – крикнула девочка. – Где? У меня нет никаких усов, к вашему сведению.
– Она уже сделала выводы, сделала, – поспешила сказать тетя Леля. – Она понимает, что в одних трусах и маечке не пойдешь гулять на улицу.
– Пойду, не испугаюсь, к вашему сведению.
– Иди, иди, а мы посмотрим, как тебя все люди засмеют.
– И пойду.
И она действительно двинулась в коридор. Желая ее остановить, Леля сказала:
– Но в таком случае тебе придется снять трусы и майку. Их тети не стали бы делать, если бы знали, что ты откажешься ходить в детский сад, откажешься выполнять свои обязанности перед обществом.
На пол у самой двери полетели трусы и майка. Щелкнул английский замок, по полу от двери в коридор пролетел через всю комнату ветерок и захлопнул форточку и балконную дверь.
– В самом деле пошла, – растерянно проговорила Леля.
– Пошла, пошла, – передразнила ее баба Валя. – Педагоги чертовы, только и способны ребенка пугать и простуживать.
Она ринулась следом за внучкой, догнала ее уже на лестничной площадке второго этажа.
– Простудишься, балда! Вот балда.
Она схватила ее бережно в охапку, пронесла мимо Лели в спальню и там старательно закутала с ног до головы в пушистое одеяло.
– Не плачь, не плачь, моя хорошая. Леля пошутила.
– Нет, не пошутила. Она хотела голой меня выгнать на улицу. Она сказала: «Иди, иди».
– Ну, успокойся, успокойся.
– Она хотела голой меня выгнать на улицу.
Аллочка плакала навзрыд.
Урок не удался. Моя жена говорила правильные слова, но девочка их просто не слышала. Это были красивые речи человека, который только что разрушил, пусть и не своими руками, Глиммингенский замок.
Леля ушла из дома на Никитинской с тяжелым чувством утраты.
Дух противоречия
Взрослые любят говорить, что жизнь полосатая, как зебра: полоса белая, полоса черная. После того как Леля разрушила замок, жизнь Аллочки вступила в черную полосу.
В понедельник мама Рита дольше обычного задержалась на работе. Девочка до самой темноты просидела у окна, прислушиваясь к позвякиванию трамвая на соседней улице и к шагам на лестнице. Еще до того как мама Рита вставила ключ в замочную скважину, Алла была в коридоре. Дверь отворилась, мама Рита шагнула вперед, сгибаясь под тяжестью сумки с картошкой, и вдруг услышала замечание дочери:
– Явилась – не запылилась.
– Как ты встречаешь маму, – ужаснулась баба Валя.
– Как встречаю – так встречаю, – независимо ответила девочка.
Ей казалось, что она сказала очень красивое приветствие, складное: «Явилась – не запылилась». Но мама Рита выпрямилась и скучно проговорила:
– Марш в угол.
На другой день в присутствии гостей, которые ее называли Алонькой, Аллочкой, баба Валя попросила:
– Алка, подай мне ножницы.
И внучка ей вдруг ответила:
– Валька, бабка, не подам тебе ножницы.
Все пришли в ужас, а баба Валя обиделась, закрылась в кухне и не вышла оттуда, пока не выкурила подряд три папиросы.
Надо было что-то делать, что-то придумать, помочь девочке поскорее выбраться из черной полосы в белую. Я отправлся на Никитинскую. Алла встретила меня радостно, но глаза были печальные и плечи сутулые больше обычного.
– Ну, как дела? – бодро спросил я.
– Плохо.
Ответила и вздохнула.
– А что случилось?
– Вредничаю.
– И не можешь никак остановиться, да? Зачем ты вредничаешь?
Пожала плечами:
– Не знаю. Баба Валя говорит – «дух противоречия».
– Правильно, – осенило меня, – все дело в том, что в тебе живет Дух Противоречия, в то время, когда он должен жить в старой керосиновой лампе или в бутылке. Неси скорее бутылку.
– Зачем? – удивилась Аллочка. – Дядя Эй, зачем?
– Сейчас увидишь. Мы запрячем твой Дух Противоречия в бутылку и закроем пробкой. Ты же знаешь, что джины и духи живут в бутылках. Помнишь, мы в сказке читали?
Алла кивнула. Она помнила. Но то в сказке. Девочка с недоверием и страхом следила за тем, как баба Валя моет бутылку из-под апельсинового сока и как я подбираю к этой бутылке хорошую пробку.
– Неправда, дядя Эй, не запрячешь, – сказала моя племянница, но в голосе прозвучало сомнение.
– Говори сюда, – подставил я бутылку.
– Чего говорить? О чем?
– Что тебе подсказывает Дух Противоречия, то и говори.
Она склонилась над горлышком и, конфузясь и в то же время немножко побаиваясь того, что должно произойти, быстро повторила несколько раз:
– Вредничаю, вредничаю, вредничаю!
И тут я ловко, так что ни одно «вредничаю» не успело вылететь назад из бутылки, заткнул горлышко пробкой. От дыхания стенки бутылки запотели и стали матовыми.
– Видишь, Дух Противоречия там, – радостно показал я бутылку. – Теперь мы спрячем его в кладовку, и ты будешь всегда хорошей девочкой.
Алла с опаской подержала в руках бутылку. Никаких сомнений не оставалось – Дух Противоречия пойман и сидит на стенках бутылки, накрепко запечатанный пробкой.
Алла притихла, забралась с ногами в кресло и просидела в нем, вежливая, послушная, пока я не ушел.
Но, видимо, я плохо закрыл пробку. К вечеру Дух Противоречия снова оказался на свободе. Мама Рита не разрешила взять балерину с серванта, но руки сами так и тянулись к фарфоровой статуэтке.
– Куда ты полезла, – сказала мама Рита, – отнеси стул на место и не смей никогда брать балерину.
– А я хочу, – заявила дочь.
И, несмотря на запрещение, еще ближе пододвинула стул, взобралась на него и сняла балерину с серванта.
– Придется мне тебя наказать, – вздохнула мама Рита. – Ты становишься просто катастрофически непослушной. Стань в угол.
Стоять в углу без дела было обидно и скучно. Алла подцепила ногтем краешек обоев и стала его потихоньку тянуть на себя.
– Алла, не испытывай наше терпение, – сказала баба Валя, – оставь в покое стену.
– Не оставлю.
– А вот мы сейчас посмотрим – оставишь или нет.
Баба Валя легонько стукнула ее по руке. Но в ответ услышала еще более ожесточенное:
– Хоть убей – не перестану, – и, рванув со всей силой, Алла отодрала от стены большой кусок обоев.
Подошла мама Рита.
– Что она делает, бессовестная. Прекрати сейчас же!
Алла заплакала, но снова потянулась к стене. Мама Рита шлепнула ее и повторила:
– Прекрати!
Девочка заплакала еще сильнее, но руки ее, как бы помимо воли, ухватили неровный край обоев.
– Прекратишь же ты, наконец!
Мама схватила дочь за плечи и потянула к себе. Алла не сопротивлялась, но край обоев не выпустила из рук. Большой кусок оторвался от стены и рухнул на пол. Угол был безнадежно испорчен.
– Что же это такое она со мной делает? – растерялась мама Рита и заплакала. – Будешь стоять, вредная девчонка, посередине комнаты, пока не осознаешь свой поступок. И в кого ты только такая уродилась?
«В меня, – грустно подумала баба Валя, – вся в меня». Она вспомнила, как ее в таком же возрасте отец лупил в коридоре около вешалки ремнем, а она, не обращая внимания на боль, упрямо резала ножницами мех отцовской шубы. Чем сильнее он ее стегал, тем ожесточеннее она кромсала шубу. Так и не уступила. «Нет, определенно она в меня», – еще раз подумала баба Валя и тяжело вздохнула. Характер девочки не предвещал ни ей, ни маме Рите спокойной жизни.
Пояс
– Да что же это такое делают с девочкой? – сказала баба Ната. – Я пятерых детей воспитала и трех внуков вынянчила и никогда у меня ничего подобного не было. Разве так можно?
Ее сухонькая фигурка выражала непонимание, губы были поджаты. Она осуждающе покачала головой и мелкими шажками прошла за ширму. Минут через десять она появилась оттуда в своем выходном платье с перламутровыми пуговицами и с чемоданчиком в руке.
– Ольга, я поеду на Никитинскую.
– Зачем это? – удивилась моя жена.
– Поживу там, Валентине помогу по хозяйству. За Аллочкой присмотрю, – виновато ответила бабушка.
– Всегда вы не вовремя придумываете, – рассердилась Ольга. – Вы же знаете, что эта неделя у меня трудная. Я не могу заниматься завтраками и обедами.
– Не держи меня, Ольга, пожалуйста, – попросила бабушка.
– Конечно, Бабулия, поезжай, – сказал я.
Ольга промолчала, и баба Ната, воспользовавшись паузой, юркнула в коридор.
Я не знаю, о чем думала моя жена в этот момент, а я вспоминал о том, как бабушка писала мне письма в Москву. Ей было восемьдесят два года, когда я учился на первом курсе. Во время каникул бабушка отвела меня в сторону и, конфузясь, попросила купить ей букварь. Меньше чем через полгода она научилась различать буквы, и я стал регулярно получать письма, начертанные огромными печатными каракулями, с чудовищными ошибками. Но для меня не было ничего дороже этих писем. В восемьдесят два года она выучилась грамоте, чтобы переписываться с внуком, подавать ему советы и узнавать без посторонней помощи, как он живет один в большом городе. Сейчас ей было девяносто лет, и она, озабоченно помахивая маленьким чемоданчиком, помчалась выправлять жизнь правнучки.
Ольга сидела и сердилась на бабушку, а я думал об удивительной связи между людьми старыми и молодыми, маленькими и большими, и мне все сильнее и сильнее хотелось написать об этом книгу. Но я не знал, будет ли у меня когда-нибудь для этого возможность.
Бабушка вернулась домой так же неожиданно, как и ушла. Вид у нее был странно виноватый, выходное платье с перламутровыми белыми пуговицами потеряло свою элегантность и строгость, потому что было вместо широкого пояса с шестью золочеными дырочками было подпоясано тесемкой.
– Бабушк, а где же твой пояс? – удивился я.
Она засуетилась, ответила неохотно:
– Куда-то задевался. Аллочка, наверное, спрятала.
– Что это вы так быстро вернулись? – подозрительно спросила Ольга.
– Я вспомнила, что мне должны принести пенсию, – сказала бабушка и перевела разговор на другое: – По дороге я зашла на базар, купила цветной капусты. Пожарить на ужин?
Мы не стали ее больше ни о чем расспрашивать.
– Завтра сходим, узнаем, что там произошло, – шепнула мне жена.
Мы договорились встретиться после работы у кинотеатра, чтобы вместе навестить нашу непокорную девочку. Но в полдень вдруг раздался телефонный звонок, и Ольга грустным голосом сказала:
– Я не пойду.
– Почему?
– Боюсь, увидит меня и испугается. И как я, умная женщина, допустила такую глупость – стала раздевать девочку, чтобы доказать ей, что каждый должен честно относиться к своим обязанностям? Ведь для ребенка достаточно того, что он видит, честно или нечестно относятся к своим обязанностям его родители. Лучшего примера не придумаешь. Так ведь?
– Так, но почему ты не хочешь идти? Она уже давно забыла.
– Нет, нет, – сокрушенно ответила Ольга. – Ты не понимаешь. Тут есть одна тонкость. Она была убеждена, что я хотела ее голой выгнать на улицу. Ты зайди ко мне на работу перед тем, как пойдешь на Никитинскую. Я купила ей вязаную шапочку с двумя помпонами. Передашь и посмотришь, как она примет. Если обрадуется, тогда позвонишь, и я подъеду. Вызову такси и через пять минут буду.
– Послушай, что ты выдумываешь, – разозлился я. – У детей каждый день новое событие. Она давно забыла.
– Пойми же ты, я не хочу ее потерять, – сказала с досадой жена. – Я не хочу закреплять неприязнь, которая сейчас есть в ней ко мне. Если тебе трудно заехать за шапочкой, так и скажи.
Мне было нетрудно. Я, можно сказать, с удовольствием заехал за шапочкой и потом всю дорогу злорадно думал в такт дребезжащему трамваю о том, как осмотрительны становятся взрослые, когда выясняется, что они могут потерять любовь и уважение маленького человека. Шапочку купила и будет сидеть у телефона в ожидании того, как Алла примет подарок через посла.
Но вручить сверток мне не пришлось.
– Никаких подарков! Никаких шапочек, – громко сказала баба Валя.
Алла, увидев меня, обрадовалась, но суровые бабушкины слова помешали ей, как обычно, подбежать и повиснуть на мне. Она издалека поздоровалась со мной и спряталась в своей комнате.
– Что еще стряслось? – скучно поинтересовался я.
– Пусть она тебе сама расскажет, бессовестная. Маму свою обидела так, что та расстроенная на работу пошла.
– Сказала что-нибудь нехорошее?
– Плюнула. Она у нас теперь плюется, как верблюд. Она дождется, что я поднимусь и уеду в Астрахань жить к Иринке и тете Броне.
– Не надо, баба Валя, не сердись. Со всяким может случиться, – начал я ее успокаивать.
– Да? – иронически спросила она. – Ты бы посмотрел, как она вчера с бабой Натой поступила, тогда по-другому заговорил бы. Что-то ей не понравилось, и она заявила бабе Нате: «Уходи!» Та, конечно, обиделась. «Хорошо, я уйду», – и пошла к двери. Тогда эта маленькая тиранка забежала, загородила дорогу и заявляет: «Я говорю, в ту комнату уходи, к куклам».
– Правильно, – обрадовался я. – Она ее не прогоняла, а приглашала играть в другую комнату.
– Да? – опять спросила баба Валя. – Если ты ничего не понимаешь, то я не виновата. Защитник нашелся.
Я смущенно замолчал, заглянул в комнату, где спряталась моя племянница. Глазенки у нее забегали, когда она встретилась с моими глазами, плечи сжались.
– Аллочка, зачем же ты так обижаешь хороших людей?
