355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эдуард Пашнев » В году тринадцать месяцев » Текст книги (страница 15)
В году тринадцать месяцев
  • Текст добавлен: 17 августа 2017, 10:30

Текст книги "В году тринадцать месяцев"


Автор книги: Эдуард Пашнев


Жанры:

   

Роман

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

В комнате Федор Петрович вырвал руку и прямо перед портретом прижал к себе плачущую Ольгу Дмитриевну. Такое кощунство потрясло Ирину.

– Ах, так! Уходите, уходите! Я вас презираю. Обоих. Как вы не понимаете?.. – крикнула она Федору Петровичу.

– Это не твой отец, – в отчаянии закричала Ольга Дмитриевна. – Не твой, понимаешь, не твой. Это чужой портрет. Совсем чужой…

6

Под утро часа в четыре пошел дождь. Сначала он довольно монотонно барабанил по оцинкованным подоконникам с наружной стороны, потом пролился шумными потоками воды, совершенно заглушив шум деревьев.

Дяде Феде и Ольге Дмитриевне плохо спалось в эту ночь. В половине восьмого дядя Федя был уже на ногах.

– Ты куда? – робко спросила Ольга.

– За туфлями, – коротко ответил он.

В синей облупившейся будочке, втиснувшейся между двумя большими домами, недалеко от бульвара Танкистов, уже колотил по подошве сапога веселый горбатый парень. В губах он держал целую дюжину гвоздей. Горб у него так сильно поднимал на спине пиджак, что казалось, воротник его душит.

Дядя Федя поздоровался, протянул квитанцию. Горбун кивнул и продолжал забивать гвозди, по одному вынимая их изо рта. Вынув последний, он дружески улыбнулся и сказал весело:

– Не готово.

– Как это не готово? – забурчал дядя Федя. – Ты ж написал в квитанции, когда прийти.

Парень озорно, показав искрошенные зубы, засмеялся:

– Сейчас будут готовы.

Он порылся, достал туфли, надел одну на лапку.

– Для дочери стараетесь?

– Да, – хмуро ответил дядя Федя.

– Небось, – ударил по гвоздю, – в институте учится.

– Учится.

– А я вот не учусь.

Он ударил по второму гвоздю, и было непонятно, радуется он тому, что не учится, или огорчается. Дядя Федя прислонился к двери, чтобы не загораживать свет, посмотрел на улицу. На проезжей части растеклась большая лужа. Пробежал по ней рябью ветерок и погнал несколько легких листьев от одного края к другому.

– Все! – стукнув туфли подметками друг о друга, сказал горбун. – Готово.

– Ты что? – удивился дядя Федя. – Два гвоздя забил – и готово?

Парень засмеялся.

– Еще вчера было готово. Это я два гвоздя оставляю для разговору.

Дядя Федя взял туфли, но прятать их в сумку не торопился.

– Ты что?.. Все гвозди забиваешь, а два оставляешь не забитыми, что ли?

Парень еще громче засмеялся, просто залился дребезжащим колокольчиком.

– Нет.

– А как же?

– Я все забиваю, а два добавляю для разговору. Гвоздей не жалко, – доверчиво объяснил он, – а поговорить интересно. Вы вчера футбольный матч не смотрели по телевизору? Вот наши давали!!

Дядя Федя отрицательно покачал головой.

– Не видел.

– Жаль. Скажите дочери, пусть больше так не снашивает, а то чинить не буду. Раньше надо приносить.

Он говорил строго, а сам смотрел на дядю Федю добрыми глазами. По ним было видно, что он станет чинить, даже если от туфель останется одна пряжка.

– – Хорошо… скажу. До свиданья.

– До свиданья… Приходите еще. Споткнуться вам и оторвать подметку!

Дядя Федя ушел, а смех горбатого сапожника еще долго доносился из будочки.

На обратном пути дядя Федя неожиданно увидел Володьку-Канта. Тот сидел на корточках на бульваре около садовой скамейки и, как сначала показалось дяде Феде, мыл руки под краником. Дядя Федя уже хотел его окликнуть, но внезапно разглядел, что Володька моет не руки, а лист. Большой кленовый лист. Сидит сосредоточенный и моет – стряхивает, моет – стряхивает.

Дядя Федя стал за афишную тумбу. Володька наконец выпрямился, отряхнул последний раз лист от воды и пошел, размахивая листом, подставляя его ветерку, чтоб обсох.

Дядя Федя перешел на другую сторону, чтобы ненароком не догнать Володьку, и заторопился домой. Несколько раз ему попадались втоптанные в грязь великолепные кленовые листья, он невольно обращал на них внимание. «Наверное, вот такой же лист и мыл Володька-Кант под краном», – подумал он.

Когда дядя Федя подошел к дому, из подъезда неожиданно вышел Володька.

– Здорово, дядь Федь, – весело приветствовал он.

– Здорово. Подожди.

– Чего? – нетерпеливо остановился Володька.

– Пойдем.

– Да я тороплюсь на работу.

– Успеешь.

Дядя Федя, не оглядываясь, стал подниматься по лестнице, уверенный, что Володька за ним последует.

– Ну и чудик ты, дядь Федь, – сказал Володька, поднимаясь следом, – говорил бы здесь, что…

– Ну, подожди здесь, – согласился дядя Федя, – я сейчас.

Володька потоптался, покосился на почтовые ящики, опасливо посмотрел по сторонам и не удержался, заглянул в Иринин ящик. Просто так заглянул, как на хорошо выполненную работу.

Раздевшись, дядя Федя спустился, молча отомкнул почтовый ящик, взял газету и кленовый лист и протянул Володьке-Канту.

– На… возьми.

– Чего?.. Газету?.. Я тоже получаю.

– Лист свой возьми.

– Чегой-то ты придумал? Во, чудик.

Но сказал это как-то неуверенно и даже жалобно. Дядя Федя сделал нетерпеливое движение, заставил его взять лист.

– Не нужно ей это.

– Чего не нужно? Чего ты меня на пушку берешь? Может, это не я бросаю.

– Ты.

– Откуда ты знаешь?

Дядя Федя похлопал его по плечу.

– Он еще сырой. Я видел, как ты его на бульваре стирал под краном. Понял, парень?

– Ну, и полоскал, а где бы я чистый взял после такого дождя? Все хорошие листья в грязи.

– Вот так. Не нужно ей это.

– Дядь Федь, – голос у него стал совсем жалобным, – ты ей не говори, а?

– Вот так… – повторил дядя Федя еще раз и еще раз похлопал Володьку-Канта по плечу. Он хотел ему объяснить, что не нужно ей этих листьев бросать в почтовый ящик, потому что она воображает, что это к ней проявляет внимание какой-то необыкновенный человек, может быть, даже принц.

Он хотел ему еще объяснить, что она, может, и не стоит пока его листьев, что он зря старается, но длинно говорить он не умел, и у него получилось только «вот так…».

– Дядь Федь, ну пообещай, на работу опаздываю.

– Зачем говорить… Не скажу.

– Спасибо, – обрадовался Володька.

– Вот так, – в последний раз сказал дядя Федя. – Не нужно ей это.

Он защелкнул замочек на почтовом ящике и пошел на свой этаж. И когда там, наверху, хлопнула дверь, Володька-Кант подумал: «Ну да… говори» – и опустил лист опять в почтовый ящик.

– Тама!

Постоял и стремглав бросился на улицу: опаздывал на работу.

Размышления о воде, вспоившей тот самый кленовый лист, что упал с дерева

21 сентября 1963 года

В тот вечер, когда Ирина узнала страшную правду об отце, она прогнала от себя мать и ушла на кухню.

«Кап!» – обратился к ней водопроводный кран.

Ирина не обратила внимания.

«Кап!» – уронил кран еще одну каплю с носика.

Ирина не слышала.

«Кап, кап, кап!» – сказал кран.

Ирина не повернула головы и не поняла, что кран ей рассказывает тревожные газетные новости. В одной газете сообщалось:

«На нефтяных полях Аравии и Персидского залива питьевая вода стоит дороже, чем высокооктановый бензин».

В другой газете сообщалось:

«Запасы воды в Соединенных Штатах, особенно на западе, уменьшаются с катастрофической быстротой».

В третьей газете сообщалось:

«Уже много месяцев подряд нью-йоркцев призывают экономить воду».

Вода! Пить! Жажда!

Кап!

Нет на свете более прекрасной музыки, чем это простое «кап». Нет на свете более жизненной философии, чем философия родника, колодца, реки и, конечно, мудрого водопроводного крана по имени Кап, который уже много раз объяснял, что усилия очень многих растрачиваются совершенно зря, потому что посвящены не самой воде, а сосуду – материалу и форме сосуда.

Для них главное не что они пьют, а из чего они пьют: из толстого или тонкого стакана, из горсти или из хрусталя.

И если они пьют из хрусталя, то уже считают себя счастливыми, из серебра – очень счастливыми, из золота – слишком счастливыми.

А между тем вода не становится от этого ни хрустальной, ни серебряной, ни золотой. И в горсти, и в бокале, и в кубке вода остается водой. В этом суть воды, суть жизни, которую дает вода и человеку, и кленовому листу.

И все эти золотые и серебряные сосуды подчас не стоят одного берестяного ковшика, оставленного лесником у родника.

Так думал мудрый, слегка поржавевший от старости философ по имени Кап. Он долго, очень долго молчал, но посмотрел на худенькие плечи Ирины и не выдержал, уронил еще одну каплю с носика.

«Кап!»

Напор был такой сильный, что вода в стакане стала почти белой. Ирина подержала холодный запотевший стакан, подождала, пока вода приобретет свой естественный цвет. И в тот момент, когда она подняла его, чтобы посмотреть на свет, такие стаканы с водой наверняка были подняты и в Женеве, и в Париже, и в Москве, и в ее родном городе, расположенном на трассе Москва – Симферополь. И все эти люди, в один и тот же момент захотевшие пить, сами того не подозревая, внезапно оказались за одним столом. За широким и хлебосольным столом Природы. И хотя сотрапезники не чокнулись и забыли произнести тост, все они, разумеется, пили за Хозяйку.

Но вряд ли стоит об этом напоминать Ирине Виноградовой и вообще тем людям, которые даже не замечают, что они пьют, когда пьют воду. Разве что… один раз, ради одной книжки.

Не так Ирина мечтала приехать в Москву, не для того, чтобы безрезультатно копаться в архивах военно-исторического музея. Да она, собственно, и не увидела Москвы. В музей вошла девчонкой с легкомысленными косичками, а вышла повзрослевшей на много лет. «На сто лет», – подумала Ирина.

Игорь встретил ее на вокзале, и они пошли пешком в общежитие. Когда Ирина сняла берет, он удивился:

– Ты изменила прическу?

– Да, – кивнула Ирина грустно.

– В модной московской парикмахерской?

– Нет… В поезде.

Она наклонилась к причудливому осколку зеркала, воткнутому острым концом в щель подоконника, поправила волосы, почти равнодушно спросила:

– Не нравится?

– Нет, почему же? Как называется?

. – Не знаю… никак.

Она задумчиво взлохматила Игорю волосы, прошлась по комнате, потрогала книги на этажерке, поправила покосившийся эстамп на стене, потом остановилась перед Игорем и спросила в упор, словно третий или четвертый час допрашивала его:

– Что делать с портретом?

Он понял, что она спрашивает не у него, а у себя, и сама хочет ответить на свой вопрос. Но пауза затягивалась, и он посоветовал:

– Самое остроумное – оставить его висеть, как висел. Я на твоем месте поступил бы именно так. Оригинально, по крайней мере.

– Ну, а что дальше?

– Как?

– Ну, оставлю висеть, а потом что?

– Ничего… Будет висеть не портрет, а картина.

– Ну и пусть висит, – мстительно решила Ирина.

Володька-Кант

Сентябрь, октябрь, ноябрь – три месяца прошло с того случая, когда Ирка Виноградова не пустила нас на свадьбу. Свадьбы там, конечно, не планировалось, а выпить и закусить могло получиться. В торжественной обстановке.

А вообще-то здорово сочинила Ольга Дмитриевна. Я бы тоже мог себе повесить портрет генерала. Или даже маршала. И Татьяна Осипова могла бы. Только я так скажу: ни к чему это. У меня есть от отца маленькое фото, на паспорт, и хватит. Он там в штатском еще сфотографирован. А в военном обмундировании не успел засняться – убили.

Интересное получилось разоблачение. Дядя Федя молодец, разобрался. Ирка не поверила, в Москву покатила в военно-исторический музей. Там все генералы по алфавиту записаны. Ей говорят: нету в списках. Я бы ей мог, конечно, посоветовать, чтобы она не среди генералов, а среди сержантского и рядового состава поискала своего отца, но я не сказал: чего радоваться чужому несчастью. Только, между прочим, если разобраться: какое же это несчастье? Наоборот, получается – счастье. Ольга Дмитриевна сказала, что ее отец жив, только адреса она не знает. Чем мертвый генерал на стене, лучше живой отец рядового или сержантского состава.

А Ирка Виноградова искать не захотела живого отца. За мертвый портрет уцепилась, говорит: пусть висит. И висит. А сама, между прочим, прятаться стала от соседей. Я целый месяц, пока первый снег не посыпался с неба, не мог ее встретить. Думаю: в институт, что ли, не ходит? И вечером ждал – нету, и утром ждал – нету, а днем и подавно. А потом мне дядя Федя по секрету сказал, что она у подружки своей, у Зойки, ночует, чтоб от глаз подальше.

Одни глаза у нас в подъезде, от которых надо подальше, нашлись. Музыкант, который в филармонии на скрипке скрипит. Много он чего злорадного говорил про Ирку Виноградову и про Ольгу Дмитриевну. В другие подъезды стал новость распространять. Вот какой комментатор последних известий нашелся, прямо репродуктор. Думаю: надо его выключить на полную тишину. Способ избрал, конечно, самый вежливый.

Прихожу, шапку снимаю, говорю:

– Здравствуйте!

Он человек интеллигентный, в комнату приглашает. Захожу, они чай пьют. Жена и еще двое гостей. Он меня с ними познакомил, сказал, что я сосед и в некотором роде коллега. Это он на трубу намекал. Познакомил и смотрит нетерпеливо, думает, я чего-нибудь сейчас скажу соседское, ну, там насчет собрания жильцов в красном уголке, и уйду. А я сажусь за стол, радостно так говорю:

– Вот хорошо, что успел к чаю. Вы, Геннадий Николаевич, человек такой, что никого из соседей к чаю не пригласите, пока вас не поймаешь на месте преступления.

У него на голове нежная лысинка. По краям прическа, а в середине лысинка. Она у него покраснела от недоумения, а жене нечего делать, наливает мне чаю.

Сижу, пью. Говорю:

– На улице снег, между прочим, выпал.

– Да, да, да, – нервно отвечает, как будто торопит меня, чтоб я побыстрей чай пил. А я не тороплюсь, – пододвигаю к себе коробку с тортом.

Уничтожил розу со всеми листиками и завитушками, противно, между прочим, один крем без теста есть, но приходится. Опять про погоду вспоминаю:

– А на крышах снег не держится.

– Да, – говорит, – весь ссыпается на землю.

Гости ихние отставили свои чашки-ложки, пошли в коридор в свои шубы и пальто залезать. До свиданья мне не сказали. Не обращаю внимания, сижу, пью. Пока он там их провожал, и у его жены попросил долить мне горяченького. Сыр тут на столе был, колбаса, я все это превратил в бутерброды. Он приходит весь взъерошенный от нервов, даже дергается. А я спокойно, по-соседски спрашиваю:

– Между прочим, я не посмотрел на градусник . Интересно, сколько градусов на улице? Вы не смотрели?

Он, конечно, смотрел, но ответить спокойно, по-соседски не может, говорит:

– Двадцать, двадцать, двадцать.

Мне было бы достаточно, если бы он один раз сказал, но если он такой неэкономный на слова, это его дело. Пью дальше чай. Говорю:

– А завтра снег возьмет и растает, как в прошлом-году. Вот будет смешно.

Снег еще не растаял, а он уже начал смеяться, как будто у него болезнь куру. Есть такая смешная болезнь, у человека судороги, а все думают, что он смеется.

В общем, съел у них все, что можно было съесть большой столовой ложкой. А потом объяснил, откуда во мне такая хищность.

– Если вы, Геннадий Николаевич, – говорю, – не прекратите ретрансляцию местных радиопередач из нашего подъезда про пятую квартиру, то я каждый день буду ходить к вам чай пить, как музыкант к музыканту.

Это я им уже около двери сказал, когда они облегченно вздохнули, что я хоть сахар не весь поел и два ломтика булки им оставил к завтраку. Оба аж подпрыгнули от моих слов.

Он крикнул:

– Нахал!

Она:

– Хулиган!

Не выдержали вежливого обращения. Я закрыл дверь, думаю: кто из них остроумнее? Татьяна Осипова потом долго смеялась и сказала, что я остроумнее. Они ей жаловались на следующий день, что им надо было дружинников вызвать, а они меня чаем поили. Но, между прочим, про пятую квартиру с этого момента ни гугу, боятся, что я еще какую-нибудь штуку выкину.

Никто из них не додумался, один я додумался – адрес ее настоящего отца найти. Хочет не хочет, а может, увидит живого человека и обрадуется.

Сам я один не справился бы, дядя Федя помог. Он мне ужасно стал доверять после того, как увидел, что я кленовые листья в почтовый ящик кидаю. Мне что? Ей нравится получать по почте листья, я и опускаю. Трудно, что ли? Снег выпал, а то бы я еще нашел штучки три хороших. А из-под снега я один выкопал, так он уже вроде и не лист. Бесполезное дело, следующей осени надо ждать. Из бумаги же не станешь вырезать. Да так хорошо, как у дерева, и не получится. Дерево вырежет, так вырежет – зубчики фигурные. И, между прочим, если сравнивать, то не штамповка. Я нарочно искал два листа одинаковых, не нашел. Все листья разные. Двух одинаковых нету, как вот, например, ключи к замкам «Сам». Вроде все одинаковые, а когда Татьяна Осипова один раз захлопнула дверь, перепробовали все ключи, даже из других подъездов брали, не подходят. Так и листья.

Дядя Федя все мне доверил: и фамилию его, и имя, и отчество, он у Ольги Дмитриевны выспросил, и, главное, год рождения. Я в два счета адрес заимел, на бумажку записал и хожу ожидаю психологический момент. Две недели дежурил в подъезде, сначала до, потом после смены. Вверх-вниз километров 500 дал – не мог же я все время торчать у пятой квартиры. Поднимусь к себе на этаж – постою, дверь внизу хлопнет – безразлично спускаюсь на первый этаж. Но Ирка редко дома теперь появляется. Дядя Федя жаловался: придет, пыль с портрета вытрет и опять к своей подружке Зойке. Пришлось мне собираться в экспедицию, встречать ее у института.

Я думал, она увидит, скажет про приятную неожиданность, а она просто сказала:

– Здравствуй!

Раньше говорила «привет, а тут сказала «здравствуй».

– Поговорим? – поинтересовался я.

– С удовольствием.

Я думал, она пошутила про удовольствие, а она вроде бы всерьез. Я молча достал бумажку, протянул ей.

Она испуганно взяла.

– Что это?

– Садовая улица, четырнадцать, квартира тридцать три.

Она поняла, скомкала адрес, хотела выбросить, потом посмотрела на меня: не злорадствую ли я, и, когда догадалась, что я вовсе не злорадствую, а от большой искренности хочу помочь ей, расправила бумажку и стала внимательно читать каждую буковку.

После этого я благородно устранился.

Целый месяц мы ничего не знали, а потом, здравствуйте, пожалуйста, выяснилось, что она к нему еще не ходила. Я даже разозлился. Если бы у меня был на Садовой улице отец, да я бы купил бутылку болгарского, вермута «мир – дружба», баночку консервов, и состоялся бы у нас задушевный разговор.

С разозленности я и наделал переполоху. Такси взял, поехал на Садовую улицу и официально пригласил П. Г. Виноградова к Ирине в гости. Записку оставил, он сам был на работе. А потом вспомнил, что Ирина может опять к Зойке сбежать, и опять – на такси и в институт. Она, как увидела меня в коридоре на перемене, побледнела вся, говорит:

– Что?

А я ей:

– Порядок. Не волнуйся, он придет к тебе сегодня сам.

– Кто?

– П. Г. Виноградов. Я его пригласил, – говорю бодро, а сам побаиваюсь малость.

– Ой! Что ты наделал?

Папку свою схватила, потом меня за руку.

– Ты пойдешь со мной.

Отец пришел, когда дяди Феди и Ольги Дмитриевны еще не было. Я ему сам открыл. Смотрю – высокий, в кожаном пальто, ничего себе, симпатичный дядька. Ирину увидел и сразу анкетные данные на стол:

– Виноградов… Виноградов Петр Гаврилович… Я…

Ирина приняла к сведению:

– Очень приятно.

– Мне сказали, что вы, наверное, и есть… так сказать, моя дочь… Вас зовут, кажется, Ирина?

Она совсем растерялась, двигает в его сторону стул.

– Садитесь, пожалуйста.

– Ничего, я постою, спасибо… Я на минуточку. Внизу меня ждет машина. Я приехал, так сказать, не один. Меня одного не пускали. Там в машине моя жена и Эмма… Дочь…

Он думал, они в машине сидят. Станет такая тетка статичность соблюдать. Не выдержала неизвестности, приперлась с дочкой вместе. Я, если бы знал, не открывал дверь. Жена у него сучковатая оказалась и худая, как засохшее дерево. Шею облезлой лисой обмотала и разоряется.

– Этот гражданин в шляпе – мой муж. Предупреждаю, если вы думаете, что он главный инженер СМУ и много получает, то глубоко заблуждаетесь, глубже, чем я в свое время. Он врио. Временно исполняющий обязанности. Я четырнадцать лет за ним замужем, и он все четырнадцать лет врио. И к тому же этот облезлый кот, да, да, облезлый. Сними шляпу, ты в гости пришел. Пусть все посмотрят на твою бессовестную плешь. Он за свою жизнь столько накуролесил! Мы уже платим алименты мальчику из Москвы, от которого он не смог по своей слабовольности отказаться, хотя юридически все было в нашу пользу.

Бывают же такие люди! И говорит, и говорит, не остановишь. Он ей:

– Нинель!..

Она:

– Я лгу? Это неправда? Ты хочешь сказать – это неправда?

Шеей верть, а лиса у нее мотается, так мотается, что, я думал, вот-вот у лисы хвост или голова оторвется. Я на всякий случай стал между нею и Ириной. Все уже ее поняли, а она продолжает объяснять:

– И к тому же у него гипертония, которую он должен лечить, и законная дочь, которую он должен воспитывать, как подобает. Эмма, иди сюда. Но вам, кажется, больше восемнадцати?

Это она на Ирку посмотрела и опомнилась. Ирка тоже взяла себя в руки, спокойно ей выкладывает:

– Скоро двадцать один.

Тут она невозможно как обрадовалась, говорит:

– В таком случае, не понимаю, зачем вы нас сюда привезли? Отцовский платежный закон действует только до восемнадцати.

– Нинелечка, зачем ты ставишь все на юридическую платформу? Конечно, не каждый месяц, а время от времени мы сможем ей помогать, пока она в институте учится.

Я уже пожалел, что втравил Ирку в это знакомство.

Но я же не знал, что он привезет всю семью с собой и что у него жена – оратор.

– Вы что… думаете, мне деньги нужны? – спросила Ирка.

– А что же?

– Вот что…

Ирка показала на портрет. Святое семейство – раз-два – повернулось к портрету. Стоят, смотрят, будто их столбняк схватил. Нинелечка спрашивает:

– А при чем здесь этот портрет?

– А при том, что это портрет моего отца.

Ирка Виноградова нарочно так сказала, чтобы совсем их сбить с панталыку. Они засуетились, базар около портрета устроили. А Ирка отошла и смотрит издалека, как будто видит перед собой не человеков. И на меня один такой взгляд бросила. Это она зря, конечно. Отец ее, может, хороший человек, только при такой дикой жене боится проявлять свои человеческие чувства. А Нинелечка тянет напудренный носик к портрету, кудахтает:

– Товарищи, произошло недоразумение. Это же не он. Определенно, не он. Когда я увидела генеральские погоны, я сразу поняла, что это не он.

А Иркин отец поддался на эту провокацию, говорит:

– Кажется, это на самом деле не я.

Потом он в пединститут приходил, деньги Ирке смятые совал, а разговору по душам не получилось.

Я думал, Ирка после встречи с настоящим отцом снимет портрет со стены, и дядя Федя так думал, а она не сняла. Ольга Дмитриевна у нее спросила, она ответила, что к портрету испытывает больше родственных чувств, чем к живому отцу.

Так и остался висеть.

Татьяна Осипова

1

У Горе-Горева пропал трельяж. Ему надо было гримироваться, чтобы сыграть третьего прохожего, но кто-то подшутил над ним, оставил старика без зеркала.

– Никто не знает, куда делся мой трельяж? – виновато спросил он, входя в актерскую комнату.

– Не знаю, – сухо ответила Татьяна.

– У него угол отбит справа.

– Не знаю.

– А на обороте написана моя фамилия чернилами.

– Не знаю.

Татьяна отвернулась. Горев постоял немного и пошел дальше, сгорбленный, жалкий.

Пробежал семеня главреж. На секундочку обернувшись к Татьяне, Борису, Анатолию, он хмуро, словно кидая кость, кивнул:

– Здрассьте!

Все трое накинулись на эту кость, раздался хруст ответного приветствия.

И снова появился Горев. Он шел, послушно опустив голову, за инспектором сцены Ярославской, но та его не видела, не хотела видеть.

– Где Горев? – спросила она, важно задрав подбородок.

– Я же за вами иду, – подал робкий голос Горев.

Ярославская приняла это к сведению, но не сочла нужным обернуться.

– У вас трельяж с отбитым углом?

– Да.

– Я нашла ваш трельяж, – сообщила она, прикалывая какую-то бумажку к доске приказов. – Его девушки взяли. Он у них наверху. Можете пойти и забрать от моего имени.

Через несколько минут вошел с трельяжем Горев. Татьяна хотела снова отвернуться, но не успела.

– Таня, у вас не найдется карандаш номер два? – спросил он.

– А зачем вам?

– Я хотел наложить легкий грим, – вежливо объяснил он. – Но кто-то опять забрал у меня все карандаши и коробочку с пудрой вместе с ящиком стола. И трельяж вон у девушек наверху оказался.

Татьяна сказала, где он найдет у нее нужный ему карандаш, и, отвернувшись, нервным движением попросила у Бориса сигарету.

– Спасибо, – услышала она и передернула плечами… Закурила, села на краешек подзеркальника. Дым стлался вверх по зеркалу, затуманивая отражение. Татьяна увидела будущие морщины на своем лице, перхоть в волосах, жалкую и заискивающую улыбку… И услышала противный старушечий голос: «Никто не знает, куда делся мой трельяж?» Она поняла, что ее в театре ожидает такая же участь, что и у нее будут ради шутки забирать трельяж и коробочку с пудрой вместе с ящиком стола.

Загримировавшись, Горев появился важный, торжественный, с тростью.

– Кафе уже было? – спросил он.

– Давно, – буркнула Татьяна.

Горев приоткрыл дверь на сцену.

– Катя, Катя, скоро ли мой выход?

Катя выплыла из темноты, уставилась на него и вдруг хлопнула себя ладонью по лбу так, что у нее чуть очки не свалились на пол.

– Господи, про вас-то я совсем забыла. А я думала, что мне надо сделать? Где ж вы раньше-то были?

– Я гримировался. У меня трельяж девушки к себе наверх унесли.

– Совсем забыла. Ничего, – успокоила она его, – у вас роль без слов, никто не заметит. Вы только сами помалкивайте.

Она захлопнула дверь. Горев потянулся, чтобы снова ее открыть, но взялся за ручку и обмяк. Посмотрел на Татьяну, на Анатолия, на Бориса.

– Как же так?

2

Татьяна, закутанная в шубку, купленную в «Детском мире», возвращалась из театра после вечернего спектакля. Ирина в это же время возвращалась с вечера в пединституте. И в воротах своего дома они встретились.

Во дворе блестела узенькая накатанная мальчишками ледяная дорожка. Снег несколько раз ее присыпал, но кто-нибудь из гостей дома № 217 наступал нечаянно и, хлопнувшись, подметал подолом пальто или шубы.

Татьяна, весело поздоровавшись с Ириной, неожиданно разбежалась и лихо прокатилась через всю дорожку, показывая, что веселье Нового года просто захлестнуло ее, закружило и она расшалилась до того, что не может остановиться.

Ирина тоже разбежалась вслед за Татьяной и прокатилась по дорожке. Они вбежали в подъезд. Отряхнулись от снега и на какое-то мгновение замешкались около батареи, и каждая почувствовала свою одинокую неприютность.

– Почему одна? – спросила Татьяна.

– Поссорилась со своим парнем.

– Это бывает. Знаешь что?.. Сделай мне одолжение.

– Какое? – насторожилась Ирина.

– Пойдем ко мне встречать Новый год. У меня есть бутылка шампанского. Разопьем ее, как мужчина с мужчиной.

За дверью Татьяниной комнаты звучала громкая музыка и трезвонил телефон.

– Почему у тебя радио так орет? – спросила Ирина.

Татьяна убавила громкость.

– Я нарочно его оставляю включенным. Вернешься из театра, подойдешь к двери, а за дверью кто-то говорит. Как будто там человек. Один раз подхожу, а там женщина говорит. Голосом моей матери. У меня все потемнело в глазах, кинулась, едва ключ не сломала. Влетела и чуть не заплакала… Передавали какую-то пошлую пьесу, – она сняла трубку. – Да!..

Звонил Борис.

– Ты чего убежала? Анатолий несколько раз спрашивал, почему ты не осталась. Он даже предложил выпить за тебя. Что у тебя с ним?

– Почти ничего, вернее, совсем ничего.

– Знаешь что, – он помолчал, – выходила бы ты, девка, замуж.

– Да? – спросила Татьяна, чтобы выиграть время, потому что она не знала, как ему отвечать, нагрубить или подыграть в том же тоне.

– Я тебе точно говорю, могу Гесиода процитировать.

Татьяна решила все-таки подыграть.

– За кого выходить?

– За него.

– Не возьмет.

– За Николая. Или, скажешь, у тебя с ним тоже ничего не было?

– Было.

– Ну вот.

– Мы с ним говорили о Шекспире.

Он воспринял этот ответ как удачную остроту и поощрительно хохотнул.

«Как много и невпопад он стал смеяться», – подумала Татьяна. Она зажала трубку ладонью, сказала Ирине, чтоб не стеснялась, хозяйничала, как дома; Ирина сняла пальто, забралась с ногами на диван, а Борис продолжал хихикать. Его так разобрало, что он, кажется, и не собирался униматься.

– А что у тебя, в таком случае, – он запнулся, потому что смех просто душил его, – было с Уильямом Шекспиром?

– Эх, Боря, Боря… С Шекспиром у меня ничего не было. Понял? Шекспира я люблю. Шек-спи-ра!

– Чего ты обиделась?

– Все! – Она повернулась к Ирине, махнула безнадежно на телефон рукой, объяснила: – Один хороший друг звонил… бывший хороший друг.

– Я сделаю все-таки немножко потише, – сказала Ирина, показывая на репродуктор, который все еще слишком громко продолжал посылать свои музыкальные поздравления.

– Можешь совсем выключить, – махнула рукой Татьяна, – но сначала, – она поставила на стол два фужера, – мы с ним чокнемся. Ведь это мой собеседник по вечерам. – Твое здоровье, собеседник!

Ирина тоже коснулась фужером лакированного ящичка и тут же вздрогнула, потому что репродуктор, замолчав на несколько секунд, вдруг вскрикнул:

– А сейчас…

Распорядитель новогоднего радиобала сообщил, что сейчас кавалеры приглашают дам танцевать. Он выкрикивал эту новость в слепом восторге, уверенный, что кавалеры тотчас же повскакивают со своих мест и склонятся в самых почтительных позах перед дамами.

Заиграла музыка, и почти тотчас снова зазвонил телефон. Татьяна взяла трубку, молча уставилась в пол…

Звонил Николай. Услышав в трубке дыхание Татьяны, он в пьяном умилении сказал:

– Диктор объявил по радио, что кавалеры приглашают своих дам. Приглашаю тебя танцевать.

Татьяна молча положила трубку.

– Вот всегда так, – она взяла с подоконника вазу с апельсинами и поставила на диван между собой и Ириной. – Ничего не видела красивее апельсиновых корок. – Перехватив взгляд девушки, брошенный на телефон, объяснила: – Мой парень звонил… Бывший, – помолчала и добавила жестокую поправку: – вернее, мой бывший любовник. Иногда я начинаю думать, – она криво усмехнулась и потянулась к сигаретам, – что все мужчины… любовники.

Татьяна снова наполнила фужеры…

– За что выпьем?..

– Не знаю.

– И я не знаю. Выпьем тогда за «не знаю». Хотя, пожалуй, есть в театре такое выражение: маленькая роль. Ну, в общем, предлагаю тост за крупный план. За то, чтобы не играть маленьких ролей.

Татьяна прошлась по комнате и остановилась у окна. Не остановилась, а замерла, положив левую руку на правое плечо, словно бы очень замерзла и хочет покрепче себя обнять и согреться. Потом встряхнулась,, чиркнула спичкой, закурила. Дым растекался по зеленоватому стеклу и заволакивал его серой пленкой.

Зазвонил телефон, но она не обернулась, не вздрогнула.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache