Текст книги "В году тринадцать месяцев"
Автор книги: Эдуард Пашнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
В столовой Анна Федоровна узнала, что синицы здесь почти домашние, хозяйничают в комнатах, поэтому все надо прятать. Но Анна Федоровна оставила все как было. Она ждала синиц и радовалась, когда они прилетали. Она научилась не двигаться, не дышать, притворялась спящей. Но синицы вели себя осторожно. Постучав-постучав клювом по печенью, птица вспархивала, садилась на книги, затем – на форточку, улетала на улицу. Через некоторое время могла вернуться, если не замечала ничего подозрительного. Анна Федоровна не шевелилась, ждала. Ей было так хорошо, что казалось, вместе с птицей улетает в небо и прилетает ее душа.
Дни отдыха тянулись медленно. Анна Федоровна Читала газеты, гуляла, смотрела кино. Привезли «Калину красную» Шукшина. Многие уже видели этот фильм, но пошли еще раз. И Анна Федоровна пошла второй раз. На другое утро много было разговоров в столовой, обсуждали фильм. Пожилые супруги, муж из Горэнерго и его жена, торговый работник, говорили, что картина хорошая, даже замечательная, но зря Шукшин так с березками… пересластил. И третьему человеку, симпатичному молодому инженеру с завода тяжелых механических прессов, тоже показалось, что с березками – слишком, фальшиво как-то Шукшин их обнимает и говорит: «Ишь ты какая! Невеста какая!»
Симпатичные соседи по столу после этого разговора перестали быть симпатичными. Анна Федоровна верила Шукшину, каждому его слову и жесту. Она так и сказала за столом:
– Я верю Шукшину… Василию Макарычу.
В этот день после обеда она ушла далеко от дома отдыха, к березкам. И, вспоминая фильм, прижалась щекой к стволу березы, подумала с горечью и обидой на всех этих людей за столом и на других, которые не понимают: «Не уберегли!» Глаза повлажнели, но тут ее спугнули, и Анна Федоровна быстро пошла в сторону, а, завидев и там людей, сворачивала туда, где никого не было, чтобы не видели, как она, старая дурочка, ходит по лесу и плачет о том, чего не теряла, что никогда не принадлежало ей одной. Люди, которых она видела вдалеке, от которых убегала, расплывались вместе с деревьями, с солнцем и облаками, радужно дробились, и приходилось часто-часто моргать и держать некоторое время глаза широко открытыми, чтобы вернуть себе мир таким, каким он был на самом деле. «Не уберегли!» – старалась она думать сурово.
Заканчивались странные каникулы. Анна Федоровна мучительно думала: что делать? Если уйти из школы, надо начинать новую жизнь. Какую? Она ничего так хорошо не понимала и ничего так сильно не чувствовала, как литературу, родной язык. В газетах много писали о школах. Почти в каждом номере что-нибудь было. Анна Федоровна раньше, до статьи Лидии Князевой, так внимательно не читала газеты. Одна учительница сшила к уроку русский сарафан и предстала перед своими учениками мастерицей народного промысла. Об этом писала «Социалистическая индустрия». В «Литературной газете» Анна Федоровна прочитала об учителе литературы (сельском), который играет на уроке «Старуху Изергиль» на скрипке. Этим учителем восхищался известный писатель Феликс Кривин. Он так прямо и писал с восхищением: «По-настоящему понятно не то, что доходят до ума, а то, что доходит до сердца. А музыка знает самые короткие пути к сердцу».
Анна Федоровна не была готова к тому, чтобы сшить. себе сарафан, играть на скрипке, ходить колесом перед учениками, одним словом, развлекать, удивлять. Она считала, что учеба – это труд и нельзя его превращать в сплошное удовольствие.
Труд – это когда трудно. А молодые люди легко усваивают предмет, если им не трудно, если им интересно, как в театре, где каждый суффикс старается нарядиться так, чтобы его не узнали. И они очень скоро начинают потреблять интересное, требовать еще более интересного и в результате теряют способность преодолевать трудности, которые все равно остаются в любом предмете. Она думала, думала, сидя над газетами и лежа на кровати в своей комнате, просторной от близкого неба… Можно превратить каждый урок в спектакль, но тогда ученики будут не ученики, а зрители, иждивенцы. Впрочем, эти мысли ее не были категоричными. Анна Федоровна думала и так и эдак. Она попробовала бы сыграть им на скрипке Наташу Ростову, если бы умела. Но она не умела, и шить она не умела. Надо было найти свой путь. Одно она понимала: общество требует от школы, чтобы она выпускала не тех, кто запомнил и заучил, а кто умеет думать, принимать решения. И поэтому все ищут, и все газеты предоставляют свои страницы для поисков, может быть, для ошибок, чтобы и ошибки помогли поискам.
Одну статью из «Комсомольской правды» Анна Федоровна выдрала из подшивки. Статья показалась ей очень важной, хотелось над ней подумать… Молодая учительница, комсомолка, Татьяна Макарова, выступая перед ребятами своего выпускного класса, сказала им в прошлом году о необходимости поработать на стройке: «Вы комсомольцы и должны поступать по-комсомольски!» И услышал в ответ: «А вы, Татьяна Михайловна? Вы тоже комсомолка». «И я!» – сказала она и пошла со своим классом на стройку, стала бригадиром каменщиков и осталась для своих ребят учительницей.
Анна Федоровна вглядывалась в фотографию девушки. Симпатичная, решительная, в рабочей брезентовой куртке. Она ушла не навсегда на стройку, корреспондент писал, что она вернется в школу. И школа, директор ее ждут. И, может быть, это не самый лучший способ завоевать авторитет, преподавать сверх программы своим ученикам еще и кирпичную кладку, строить вместе с ними дом. Но когда надо было ответить ребятам, она ответила не словами, а своей жизнью. «Могла бы я так? – спросила себя Анна Федоровна. – Пожалуй, когда носила летную куртку и шлем, могла бы. А теперь – нет, нет!» Но такая школа ей нравилась, школа правды, школа, в которой учитель отвечает за каждое свое слово жизнью.
После этой статьи у Анны Федоровны была бессонная ночь. Она лежала и думала: «Куда же деваются девушки в шлемах, в брезентовых куртках? Как же потом, когда тебе подкладывают на стул кнопку, не потерять. свою школу? И какую – свою? Есть школа радости Сухомлинского, когда детей незаметно, через лес и поле, вводят в учебный процесс, в школу познания. Есть школа, где не ставят двоек, – «шаталовский метод». Есть школа из кинофильма «Ключ без права передачи», где учительница литературы чуть ли не подружка. А есть школа Татьяны Макаровой – школа правды. Надо искать свой путь. Надо искать. Школа Татьяны Макаровой плюс еще что-то, что должно противостоять развлекательности, литературным клубам с самоваром и чаепитием, танцевальным вечерам с притушенными огнями, праздничным вечерам, посвященным женскому дню 8 Марта, на которых учителя превращаются в официанток. Противостоять! Быть!..»
Глава тринадцатая
Анна Федоровна позвонила директору и сказала, что выходит на работу. Она сказала это сухо, коротко, отрывисто и ждала, что директор обрадуется, вспомнит предыдущий разговор. А он буркнул что-то вроде: «Хорошо, да, да!» Анна Федоровна даже всех слов не разобрала. Она почувствовала разочарование. Сколько передумала за эти дни, какую внутреннюю борьбу выдержала. Новый костюм надела, а он – «да, да, балда!».
Новый костюм она купила еще в прошлом году, но надевать в школу не решалась. Слишком он был для нее модным и немного не по фигуре. Она весь вечер его ушивала, гладила, вертелась перед зеркалом, как какая-нибудь лапочка. Костюм состоял из кофточки с погончиками салатного цвета и такой же юбки с разрезом и пуговицами на боку. Разрез она ушила, чтобы только можно было ходить, а пуговицы оставила. Для украшения. Они, по сути дела, ничего уже не застегивали.
Следующий ее решительный день с утра начался неудачно. В проходном дворе (она всегда здесь ходила, сокращая дорогу) встретила Бориса. Он вынырнул из арки с чемоданчиком, она приближалась к арке. Они миновали друг друга и так бы и разминулись, но Борис все-таки остановился, и ей пришлось остановиться. Говорить было не о чем. «Здравствуй!» – «Здравствуй!» – «Ну, как живешь?» – «Ничего». – «Ты в этот дом?» – «В этот». – «А я – в школу». Вот и все. Прошла любовь, завяли помидоры.
Анне Федоровне было неприятно чувствовать, что плохо выглядит в своем полупальто-полукуртке и в старой шапке. Она сожалела, что бывший супруг не может увидеть ее в новом костюме. Он тоже выглядел неважно: старое, потертое, помятое пальто, облезлый чемоданчик с инструментами. Двое облезлых встретились.
До самой школы не могла избавиться от неприятного ощущения и пришла в учительскую, растеряв ту уверенность, которую накопила в Доме отдыха. Выбила из колеи эта неожиданная встреча с прошлым. И когда она, здороваясь, отвечая на вопросы, на какое-то мгновенье забывала о том, что такая встреча была, оставалось само ощущение неприятного, чего-то неловкого, что мешало ей нормально улыбаться, нормально двигаться. Она тратила усилия, чтобы вспомнить, и тут же вспоминала: «Ах, да, встреча с бывшим мужем».
Подошла Марина Яновна, спросила:
– Как отдохнули? – и, потрогав погончик на плече, сказала: – С погончиками. Вам идет.
И тут же двинулась из учительской. Что-то в лице Марь-Яны было темное, какая-то тень усталости. «И эту ломовую лошадь 9 «В»-еликолепный ухандокал», – подумала Анна Федоровна.
Потом она долго разговаривала с практиканткой Наташей. Спасительная беседа. Должна же учительница, которая некоторое время отсутствовала, выяснить, какие темы прошли, какие нет. Анна Федоровна исподволь оглядывалась на учителей, пытаясь угадать, как они на самом деле относятся к ее возвращению. Но никто особенного интереса и злорадства не проявлял. У всех – свои заботы. Разговаривали об обычном: о вечерней передаче по телевидению «А ну-ка, девушки!», о гастролях греческого ансамбля «Бузуки», о какой-то тесьме… по рублю восемьдесят за моток. Прошла мимо, дымя сигаретой, стряхивая на ходу пепел в коробочку из-под кнопок, Нина Алексеевна, сказала, морщась от дыма:
– В четверг ты дежуришь по школе.
Анна Федоровна кивнула, вздохнула с облегчением и стала внимательней слушать, что говорила Наташа.
– Анна Федоровна, дорогая моя! – раздалось грудное воркование. Наташа сразу замолчала и отошла в сторону. Ее оттеснила вошедшая в учительскую председательница родительского комитета. – Как ваше здоровье? Главное, как вы себя чувствуете? Отдохнули? Мы так волновались.
Очень хотелось ответить: «А какое вам дело?» Чтобы у этой раскормленной дамочки глаза на лоб полезли. Но Анна Федоровна ответила сдержанно:
– Не понимаю, чего вы волновались.
– Погода все эти дни стояла чудесная. Мы так радовались за вас, за погоду.
– Да, я тоже за себя радовалась.
– Вы не пробовали сыроедение?
– Зачем?
– У вас же сердечно-сосудистое?
– Извините, – сказала учительница, отходя от Надины Семеновны и кивком головы прекращая разговор. Идти ей, собственно, было некуда. Она двинулась в сторону, где – стена. Но, к счастью, на стене висело расписание дежурств, и Анна Федоровна принялась его изучать. Свою фамилию она сразу увидела. Она была написана от руки поверх фамилии Марины Яновны Зеленовой. «Почему же вместо кого-то? – подумала Анна Федоровна и, вспомнив темное, усталое лицо учительницы географии, решила: – Видимо, больна…»
Прозвенел звонок, и почти одновременно вбежала учительница химии, лапочка. Шапку сдернула, волосы крылом, пальто с одной руки, с одного плеча сбросила и, сбрасывая со второго, поволокла концом по полу. Шапка, волосы, пальто – все поблескивало, было мокрым.
– Там что… дождь? – удивилась Зоя Павловна и посмотрела в окно.
– Нет, снег, – возбужденно ответила лапочка из-за шкафов.
С утра белесое низкое небо давило на плечи. Солнце за ним едва угадывалось. Оттаявшие ручьи не журчали, как при солнце, а медленно текли, поблескивая темной водой.
И вот – пошел снег.
…Анну Федоровну ребята увидели на перемене. Вбежал Мишка Зуев, вытаращив глаза, сказал:
– Рыба в школе! Во!
Ему не поверили, но следующий урок в 9 «В»-еликолепном был литература, и пришла Рыба. В новом костюме она показалась незнакомой, даже немного чужой. И поздоровалась не как обычно, сказала просто:
– Здравствуйте! Садитесь! Наталья Анатольевна обещала вам дать рекомендательный список литературы по киноведению. Я вам прочту его. Запишите.
Ребята зашуршали в столах и сумках, вынимая тетради. Анна Федоровна опустилась на стул, ноги у нее слегка дрожали. Первые минуты прошли хорошо. Голос твердый, достаточно отчужденный, официальный. Пусть не думают, что она их прощает или смирилась с положением отвергнутой и прощеной учительницы. Теперь можно немного расслабиться, оглядеться. Анна Федоровна положила перед собой бумажку, которую ей дала практикантка Наташа, продиктовала:
– Кинословарь, том I и том II, издательство «Советская энциклопедия», 1970 год.
Ребята, не задав ни одного вопроса, склонились над тетрадями. «Пишут, – подумала Анна Федоровна, – стараются. Тихо-то как… Как на контрольной».
Факультативный курс по истории кино ввели в школе в этом году впервые. Состоялась встреча с актрисой областного театра драмы Натальей Хитровой, которая снялась в новом мюзикле в роли Беатриче, юной девушки в белом платье. Она так хорошо пела доверчивые девчоночьи песенки. Потом, когда приезжал в город и выступал в Центральном лектории Вячеслав Тихонов, хотели и его пригласить. Но встреча не состоялась, и все последующие – тоже. Заболела историчка Серафима Юрьевна, которая отвечала за факультатив.
Вновь оживила работу кинолектория Наташа. Она договорилась с областным клубом любителей кино и областным управлением кинофикации о тематических показах и лекциях. Ей дали план Университета народной культуры. По этому плану первые две лекции Наташа прочитала сама: «Литература в кино» и «Многоликий экран». Третью лекцию, названную очень сложно – «Кино как средство общения с классиками литературы», должен был прочитать на следующей неделе искусствовед и критик В. Г. Дресвянников. Большая афиша, написанная тушью, висела при входе в раздевалку. Наташа закончила практику, Серафима Юрьевна все еще болела. Получилось так, что, диктуя список, Анна Федоровна берет на себя заботы по проведению занятий факультатива.
Каждое название она читала дважды, чтобы ребята успели записать, и при повторном механическом чтении проглядывала список, даже успевала его перевернуть и посмотреть, что на обороте. Здесь были книги Бергмана, Феллини, книга Виктора Шкловского «За 40 лет» и даже Андре Базен «Что такое кино?». «Ну, зачем Базен?» – думала Анна Федоровна. Наташа, видимо, вписала в свой список все, что знала, все книги про кино, какие нашлись в библиотеке.
– Андре Базен, – продиктовала Анна Федоровна.
За окном летел снег, но почему-то не вниз, а параллельно земле и вверх. За кружением снега было интересно наблюдать. Он завораживал, начинало казаться, что так уже было, что в этом повторении и заключена вечность и бесконечность. Анна Федоровна начинала привыкать к тому, что она за своим столом, в своем классе. Ребята молча записывают, она диктует и поглядывает, как обычно, в окно. Она и дома выбирала какой-нибудь объект (занавеску на окне, корешки книг), на которые смотрела, сосредоточиваясь, и думала, «держа» глазами объект внимания. В школе этим объектом было окно, точнее, деревья за окном, а сейчас – снег. «Я же много знаю, – думала учительница. – И Базена я читала. Как же так получилось, что я покорно читаю им список практикантки, составленный из случайных книг, вряд ли ею самой прочитанных».
Алена записывала названия книг и тоже поглядывала в окно. Снег заметно усиливался, тяжелел. Более крупные снежинки медленно скользили по стеклу, прочерчивая быстро тающие линии. Стекло с той стороны сделалось мокрым, поползли вниз капельки, как после дождя. Мальчишки и девчонки все чаще и чаще отрывались от своих записей и застывали на мгновенье с открытыми ртами, глядя в окно. И наступил момент, когда ребята и учительница – все остановились на полуслове. Снег повалил крупными хлопьями. «Опять зима!» Алена вспомнила зеленые стрелочки подснежников, которые видела в лесу. Она подумала: «Нежные, зеленые, теперь их снова завалит снегом. Так и Рыба. Думали, что она ушла, растаяла с мартовским снегом. А она. вдруг снова явилась в школу».
Глава четырнадцатая
Установились снова по-зимнему холодные дни, с ветром, с морозным солнцем. Но весна не отменялась, она чувствовалась во всем. Ребята с удовольствием отдавались посторонним занятиям, перебрасывались записочками, играли в морской бой.
Алена чертила на промокашках рожицы, получались все красавицы с усами. Иногда записывала стихи…
«Я пишу на промокашке, потому что нет бумажки подходящей под рукой. Получился стих такой под названьем «Никакой».
Весенняя лень чувствовалась во всем: в мыслях, в движениях. «Что вы как сонные мухи?» – говорили учителя. Мухи тоже проснулись, а именно две мухи, которых ребята назвали «Нюрка-1» и «Нюрка-2». Мухи летали, путались, невозможно было запомнить, где какая, и это всех веселило.
К. новой Анне Федоровне привыкли. Нового-то и было в ней – костюм. «Она думает, что одета в стиле «милитэр», – иронизировала Лялька Киселева. Девчонки соглашались, иронически кривили губы.
Все смирились со скукой на уроках литературы. Анна Федоровна смирилась со своей участью. Она ходила в школу, потому что должна была где-то работать. Этот учебный год она хотела завершить, а дальше… Дальше будет видно.
Странная происходила вещь. Дома она готовилась, читала редкие книги, выписывала интересные факты. Но приходила в школу, открывала дверь, видела скучающие, у некоторых даже тоскливые физиономии, и все шло, как обычно. Она что-то говорила, они слушали вполуха, занимаясь чем-нибудь посторонним, со второй половины урока начинали томиться, ждать звонка. И если в этой атмосфере она и успевала сказать что-то-интересное, ее просто не слышали.
Встреча с В. Г. Дресвянниковым состоялась после пяти уроков. Девчонки, как водится в таких случаях, в те полчаса, пока в актовом зале расставляли стулья, застилали куском синей материи стол, наливали воду в графин, бегали мимо учительской, заглядывали в приоткрытую дверь: какой он, этот искусствовед и критик? Это был и повод побегать, размяться (все-таки пять уроков высидели), и желание покрасоваться, показать себя незнакомому человеку, вероятно, очень умному. И тайная надежда, что заметит, обратит внимание. Ах, так приятно и страшно чувствовать на себе внимание взрослого человека.
За десять минут до начала ребята уже сидели в зале. От их разговоров стоял сплошной гул, который доносился и в коридор. Несколько девчонок продолжали бегать мимо учительской. Другие прогуливались медленно, оживленно разговаривая, как будто им нет никакого дела до критика.
Лялька Киселева и Маржалета, попеременно беря друг друга под руку и тихонько посмеиваясь над своими девчоночьими секретами, прошли перед самым носом В. Г. Дресвянникова, когда он появился из учительской, и убежали наверх, чтобы промчаться, громко топая, по четвертому этажу и спуститься снова на третий в другом конце коридора, раньше, чем критик приблизится к дверям актового зала. Запыхавшись, громко смеясь, хорошо размявшиеся во время пробежки, они ринулись к своим местам.
– Идет! – крикнула восторженно Маржалета.
Гость появился в сопровождении Анны Федоровны и завуча Нины Алексеевны. Он вошел в дверь зала, которая была ближе к сцене, и пока двигался по проходу между сценой и первым рядом, девчонки хлопали ему, задние привставали, чтобы лучше видеть. После пяти уроков трудно просто так сидеть, а хлопать, вертеться, привставать – это действие, живая жизнь. Так энергично, радостно и громко приветствовали в школе всех гостей: и артистов, и поэтов, и ветеранов войны, и лекторов.
В первом ряду были оставлены свободные места. Нина Алексеевна села, а Анна Федоровна осталась стоять. В. Г. Дресвянников зашел за стол, застланный куском синей материи, постоял секундочку и опустился на стул. Анна Федоровна ожидала, когда стихнет зал. Наконец наступила тишина. Все разглядывали того, кому хлопали. Это был мужчина средних лет. Лицо усталое, но без морщин. Стриженый затылок и мальчишеский светлый чубчик. Сразу и не поймешь – и старый и молодой, и мужчина и мальчик. Вокруг ушей волосы выстрижены и выбриты большими полукругами, отчего уши казались несоразмерно большими. В зал он не смотрел, поглаживал скатерть, потом – графин. Но было видно по ушам: внимательно, даже напряженно, слушает каждый звук, каждый шорох в зале.
– Сегодня у нас в гостях известный критик и искусствовед, – сказала Анна Федоровна. – Он часто выступает по вопросам современного киноискусства и сегодня любезно согласился прийти к нам и поговорить о Пушкине и произведениях нашего великого поэта, по которым поставлены фильмы. Сейчас Виктор Григорьевич сам представится, скажет, как его зовут, и скажет, какая у него к вам личная просьба.
Школьная аудитория не упустит случай посмеяться. Услышав, что Виктор Григорьевич скажет, как его зовут, зал заулыбался. А те, кто отвлекся, прослушал, сразу стали приставать, спрашивать: «А что? Что она сказала?» Им тоже не терпелось посмеяться, и они улыбались заранее…
В. Г. Дресвянников при словах «известный критик…» забарабанил по столу пальцами, потом стал стучать по графину, но тут же убрал руки, положил их на колени и начал общипывать заусенцы на пальцах, морщась от боли, которую сам себе причинял. У него еще в институте выработалась дурная привычка. Желая от нее избавиться, он старался щипать не заусенцы, а кончики пальцев, и со временем это привело к тому, что кожа на них стала отслаиваться, лохматиться. Обдирая кожу, он причинял себе еще большую боль. И в те моменты, когда В. Г. Дресвянников сильно нервничал, но внешне оставался спокойным, он мог ободрать пальцы до крови. Известным критиком и искусствоведом он не был. В столичных журналах его печатали редко, оригинальные мысли его не ценили. Он относился к этому болезненно и, слыша по радио или читая в газете слова «известный критик…», вздрагивал: опять не о нем.
Анна Федоровна села в первом ряду с Ниной Алексеевной. В. Г. Дресвянников вышел из-за стола. Он был среднего роста и, чтобы казаться повыше, носил туфли на утолщенном каблуке. Туфли заметно его приподнимали, делали походку несколько искусственной. В. Г. Дресвянников прошелся…
– Как вы уже слышали, зовут меня – Виктор Григорьевич. Фамилия – Дресвянников. Фамилия моя геологическая, от слова «дресва» – крупный песок, гравий.
Он на всякий случай всегда объяснял, от какого слова произошла его фамилия. Иногда при этом добавлял, что «дресва» в золотопромышленности – крупный песок с содержанием золота. Так что фамилия его, можно сказать, золотая. Но здесь он этого не сказал, хотя и собирался.
– Я пришел к вам в школу, – говорил он, медленно прохаживаясь перед первым рядом, – имея в виду… помимо основной задачи. – Два шага к дверям. – Помимо возложенной на меня обязанности Клубом любителей кино. – Еще два шага к дверям. – Помимо обязанности, которую я сам на себя возложил. – Два шага назад от дверей. – Любя Пушкина, – еще шаг, – любя все его творчество, – еще шаг, – в том числе «Капитанскую дочку», о которой сегодня пойдет речь. – Два шага, поворот у окна. – Имея в виду, помимо всего этого, и небольшую прикладную задачу. Поясню!..
При слове «поясню» голова его особенно низко склонилась. Он шагал, глядя вниз на ноги, словно следил за тем, чтобы правой ногой не наступить на левую, а левой – на правую. Паузы между словами были большие. А после слова «поясню» он дошел молча до дверей и так же сосредоточенно, молча двинулся назад и, только оказавшись на середине, напротив стола, пояснил:
– Я коллекционер. – Пауза. – Собираю «альбомы нежных дев». – Пауза. – Выражение Пушкина помните, вероятно, да?.. В «Евгении Онегине»: «Бывало, писывала кровью она в альбомы нежных дев…» – Пауза. – Мать Татьяны Лариной писывала, ну, естественно, и Ольги, которая тоже, как вам известно, – Ларина. Фамилия Лариных, вероятно, от «лары» – домашние боги древних римлян, боги очага. Так, значит… «альбомы нежных дев», выражение Пушкина… – повторил он. – Вы понимаете, о чем я говорю? В разных школах они называются по-разному: «Песенники», «Бим-бом-альбом» или «Бом-бом-альбом», «Гаданья», «Сердечные тетради». Иногда просто «Дневник моей жизни». Их заводят девочки в шестом, седьмом классах и бросают, как правило, в девятом. Бросают часто в прямом смысле – выбрасывают. Если кто-то из девочек пожелает передать мне свой альбом на хранение, передайте, пожалуйста, для меня… Вот – Анне Федоровне. Я буду… Я заранее…
– Но у нас, кажется… в нашей школе девочки не ведут такие альбомы? – проговорила, напряженно улыбаясь, Нина Алексеевна и пошутила: – У нас нет нежных дев. В нашей школе некогда девочкам сентиментальные стишки переписывать. Они у нас все спортсменки, разрядницы.
– Ну, может быть, несколько альбомов найдется? Я их заберу, и тогда не будет, – сказал В. Г. Дресвянников.
Зал дружно, хотя и не очень громко, уважительно засмеялся.
– Есть, Нина Алексеевна, есть, – сказала, мрачно кивая, Анна Федоровна. – Найдутся… с такими… с позволения сказать… песенками. Мы с ними боремся, Виктор Григорьевич, с этими альбомами, но безуспешно. Так что вы помогите нам, заберите…
Кое-кто засмеялся, но большинству ребят слова учительницы литературы не понравились. Зал враждебно притих. В. Г. Дресвянников начал быстро ходить туда-обратно.
– У нас утвердилась официальная точка зрения на школьные альбомы девочек, с которой я не согласен.
– А зачем они вам? – выкрикнули из задних рядов.
– А вы «Анкеты» собираете? – спросила Светка Пономарева и, когда критик встрепенулся и стал разыскивать взглядом, кто его спросил, она поднялась. – Знаете, у нас есть такие тетради с вопросами… с пожеланиями…
– А зачем они вам? – опять спросил тот же напористый девчоночий голос из задних рядов, и раздался смех. – Нам говорят – сжечь их, и больше ничего.
– Поясню! Вероятно, я должен пояснить? – спросил он у Анны Федоровны и Нины Алексеевны. Обе учительницы молчали, и критик еще раз спросил: – Если можно – маленький эксперимент с вопросами и ответами?..
– Да, да, пожалуйста, – сказала Нина Алексеевна, сделав жест рукой назад в сторону зала и глядя мимо В. Г. Дресвянникова.
– Кто вспомнит?.. Чьи стихи?..
«Я не люблю альбомов модных: их ослепительная смесь Аспазий наших благородных провозглашает только спесь. Вы, украшенные проворно Толстого кистью чудотворной иль Баратынского пером, пускай сожжет вас божий гром!»
Он еще не дочитал, как послышались выкрики: «Пушкин!», «Евгений Онегин!» Поднялась Лялька Киселева, огладив платье на себе, сказала уверенно:
– Пушкин, конечно. Из «Евгения Онегина».
– Нет!..
– Пушкин! – покраснев, нахмурив лоб, повторила Лялька. – Я могу дальше прочитать: «Когда блистательная дама мне свой in-quarto подает»… И так далее.
– Нет! Не точно. Поясню…
И, прежде чем пояснить, В. Г. Дресвянников с минуту молча, загадочно улыбался, глядя в зал, затем прошелся, два шага туда, два – обратно, глядя вниз, улыбаясь самому себе… Многие сразу угадывали в строчках, которые он читал, Пушкина, но никто ему ни разу не сказал, откуда они взяты: «Я не люблю альбомов модных, их ослепительная смесь Аспазий наших благородных провозглашает только спесь». Следующие четыре действительно взяты из романа «Евгений Онегин», а эти, первые, – из альбома!.. Из альбома Оленина… Из альбомной лирики!.. Конечно, нетрудно догадаться, что писались они для романа… Размер онегинской строфы, продолжение мысли… А записал Пушкин эти строчки почему-то в альбом, а не в роман. И тот, кто захочет понять природу четвертой главы, как она создавалась, что такое модный и не модный альбом, кто захочет вникнуть в сравнительную характеристику альбомов уездной барышни и блистательной дамы, тот должен будет обратиться и к альбому Оленина, к альбомной лирике.
– Но Пушкин, как и мы, учителя, не любил «альбомов модных». Пускай разобьет их гром! – попыталась процитировать только что прозвучавшие строки Нина Алексеевна. Она проговорила это с победной улыбкой, игнорируя все тонкости, о которых толковал критик. Сам Пушкин на ее стороне. Пушкин не любил этих альбомов – и весь разговор. «Тоже мне, кинодеятель! – подумала она. – Собиратель альбомов нежных дев. О чем они там думают, присылают в школу коллекционеров?»
В. Г. Дресвянников кивнул, не соглашаясь, а принимая во внимание, что она сказала, и начал ходить, всем своим видом, руками, мелко бегающими, «думающими», пальцами показывая, что сейчас пояснит. И начал уже свое пояснение к пояснению, но открылась дверь, и вошла Марь-Яна. Она присела на свободный стул в последнем ряду, и критик, снова замолчав, принялся ходить, пережидая, когда девчонки перестанут оборачиваться.
У Марь-Яны тяжело заболела сестра Катька, простудившись уже после возвращения из Бакуриани, где-то на вечеринке. Классная 9 «В»-еликолепного теперь спешила сразу после уроков домой, в больницу. Она перестала проводить классный час. Сегодня ее совсем не было. Вместо географии был английский. И вот – пришла, когда уроки уже закончились. Марь-Яна села тихонько и приготовилась слушать, но на нее стали обращать внимание. Раиса Русакова даже попыталась выбраться из своего ряда, чтобы подойти, но ее не пустили. Критик наконец заговорил. Марь-Яна поднялась и вышла. «Зачем приходила?» – подумала с тревогой Алена. Что-то было в фигуре Классной потерянное, видимо, сестре хуже. А в школу все-таки пришла. Догнать бы, спросить… Но Алена сидела в самой середине, и критик интересные вещи рассказывал. Она решила, что потом, после кино, они с Райкой найдут Классную, если она еще будет здесь, и проводят домой. «Надо ее проводить, обязательно, обязательно'»
Во время молчания В. Г. Дресвянников ходил, стуча каблуками ботинок, четко отбивая ритм своих мыслей. Когда же ходил и говорил, наступал осторожно, на носки ботинок, совершенно не производя никакого шума.
– Пушкин не любил именно модных альбомов. А записывал свои стихи – куда?..
Он хотел, чтобы и учителя, и школьники поняли, что Пушкин записывал охотно стихи в такие же девчоночьи альбомы, которые он, Дресвянников, собирает. Для доказательства этой мысли у него были две пушкинские строчки из «Евгения Онегина»: «В такой альбом, мои друзья, признаться, рад писать и я». Всего две строчки, но умело повторенные несколько раз, они умножались, производя впечатление…
«Конечно, вы не раз видали уездной барышни альбом, что все подружки измарали с конца, с начала и кругом…. В такой альбом, мои друзья, признаться, рад писать и я».
