Текст книги "В году тринадцать месяцев"

Автор книги: Эдуард Пашнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

«– Ратуйте, добрии людэ, ратуйте! Самовар у дома вкинулы. Як мени замуж выходить, мамо в приданое дала тай каже: «Береги его, як свет очей», а мы вкинулы. Та цур ему, нэхай пропадае! Нэхай живе наша власть, наша ридна, бо мы усю жисть горбы гнулы та радости не зналы».

Анна Федоровна подняла голову от книжки. Никто не сидел уткнувшись, перешептываясь. Глаза мальчишек и девчонок были устремлены на нее, ждали, что скажет еще? Даже Сережа Жуков слушал, заложив, правда, палец в книжку, чтобы не потерять страницу. И Анна Федоровна сказала, рубанув рукой воздух:

– В стихи бабы Гарпины я верю. А в стихи, за которыми не угадываются поступки, не верю! И хотела бы вас научить – не верить.

– А разве Гарпина говорит стихами? – спросила удивленно Светка Пономарева.

Учительница быстро посмотрела на девчонку. Светка не разыгрывала ее, спрашивала искренне. Анна Федоровна засмеялась, и после небольшой паузы засмеялся класс. Это был смех добрый, смех радостный. Мальчишки и девчонки, покоренные убежденностью учительницы, готовы были и слушать ее, и смеяться вслед за ней. Это был неожиданный урок-импровизация, о котором она давно мечтала. Что же произошло? И сказала-то одно слово, одну метафору: «Самовара нет!» А вышло здорово. Действительно же – самовара нет! Как много можно сказать метафорой! Нет, дело не в метафоре, а в убежденности. Они услышали ее убежденность.

Прозвенел звонок. Анна Федоровна сунула небрежным жестом журнал под мышку и вышла из класса легкой, подпрыгивающей походкой. Учительница литературы редко улыбалась, все привыкли ее видеть мрачной. Сейчас она шла и улыбалась. Нина Алексеевна, увидев, даже остановилась. Анна Федоровна прошагала мимо. Она никого не видела. Вкус улыбки на губах был приятен. В коридоре, прямо напротив дверей, ребята окружили Маржалету, которая что-то энергично рассказывала. Алена поняла: какая-то интересная новость. Привлеченные оживлением в коридоре, из класса выбегали все новые и новые мальчишки и девчонки. Алене тоже хотелось узнать, что там. Но сначала она должна была дописать стихи. Она торопилась это сделать до звонка. Решила немедленно узнать, есть ли в ее стихах самовар или нет.

Вернулась Раиса Русакова.

– Что там? – спросила Алена, продолжая писать. – Собери мои книжки, я смываюсь. Что там, Райк?

Подруга не ответила. Села, подперла свою квадратную голову кулаками.

– Райк, ну слышишь, я смываюсь. – Алена топнула ногой. Руки у нее были заняты.

– Марь-Яна уходит из школы, – сказала Раиса.

– Нет, – сказала Алена. – Откуда ты знаешь?

– Маржалета… Ее мать знает. Мы ей сестру напоминаем. Не может на нас смотреть спокойно. Особенно на тебя.

– При чем тут я?

– Похожа.

– Нет! – Алена перестала писать.

– Мы все похожи. Ей было девятнадцать лет.

– Нет, – сказала Алена, – я видела ее один раз с Марь-Яной. Совсем не похожа. Она пониже меня ростом, щеки – во! Как же она так?.. От воспаления легких?..

– Скрытое было. На рентгене не видно.

– Да, я знаю. Как же ее не просветили? Есть же техника!

Алена стукнула кулачком по парте. Этой же рукой перевернула лист, дописала заключительные строки третьего стихотворения, поставила дату, вывела закорючку подписи.

– Пойдешь со мной? Я Рыбе стихи хочу показать. А потом шалдыжничать пойду по улицам. Или – в кино.

– Я пошла бы, мне надо сегодня пораньше домой, – мрачно проговорила Раиса, – но нельзя. Контрольная будет по алгебре.

– Контрольная! – Алена махнула рукой. – Я не могу, понимаешь? Я должна отдать, я уже написала. А она ничего, Рыба, да? Как она сегодня? Класс!

– Марь-Яна уходит. – повторила Раиса, вслушиваясь. – Марь-Яна. Я тоже тогда уйду.

– Куда?

– С контрольной.

– Пойдем, – обрадовалась Алена.

В учительскую заглянула Раиса. Алена, встав на цыпочки, смотрела из-за плеча.

– Что вам, девочки? – спросила улыбчивая нарядная химичка.

– Анну Федоровну.

– Ее нет. Она ушла.

Раиса хотела закрыть дверь, но Алена вынырнула из-под руки, спросила огорченно:

– Давно?

Химичка посмотрела на других учителей. Никто не знал, никто не ответил.

– Пойдем! – сказала Алена. – Скорей!

– Что, мы ее догонять будем?

– Я знаю, где она живет.

– Я тоже знаю, – буркнула Раиса. – Там же, где кошка.

– Скорей, ну, Райк!

Рыбу они увидели сразу, как только подбежали к переходу. Ее, видимо, задержал светофор, но сейчас она шла уже по тротуару на той стороне. А красный свет зажегся и преградил дорогу девчонкам. Алена нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Она должна была отдать сегодня свои стихи Рыбе, потому что завтра она могла передумать.

Загорелся зеленый «Киносветофор», Рыба успела скрыться за углом магазина «Ткани». Девчонки, обгоняя прохожих, перебежали улицу. Алена на бегу достала из сумки лист со стихами. Взяла его сначала в зубы и несколько метров бежала с листом в зубах, перекладывая из руки в руку сумку. Затем взяла освободившейся правой рукой лист. Так было удобней, когда сумка в левой руке, а стихи в правой.

Раиса топала за Аленой, чуть отстав. А когда до учительницы оставалось два десятка метров, и совсем остановилась. Алена, ловко лавируя между прохожими, размахивая листом со стихами, быстро приближалась к учительнице. Но вдруг словно споткнулась, бег ее замедлился, и она, ухватившись за дерево, остановилась…

Анна Федоровна шагала широко, победно. Прохожие, двигающиеся менее энергично, тормозили ее, и она резко приняла в сторону, ступила на проезжую часть. Ей нравилось идти одной по широкой, свободной впереди улице. Сорок пять минут счастливого урока все изменили. Она снова, как в молодые годы, жила на горе, на семи холмах.

Алена стояла, прячась за деревом.

– Ну, ты что? – спросила Раиса, подойдя.

– Ты видела? Это она из-за меня?

– Что?

– Кинулась под транспорт?

– Никуда она не кинулась. Видишь?..

Анна Федоровна обошла плотный поток прохожих на шоссе и вернулась на тротуар. Девчонки короткими перебежками стали снова приближаться к ней. Мелькнула вывеска овощного подвальчика, цветочный киоск.

Анна Федоровна двигалась энергично, раскованно. Ей сделалось жарко. Она посмотрела в небо, по сторонам. Светило солнце, в киоске продавали первые тюльпаны. «Весна! Весна пришла!» А она и не заметила. «Весна, черт возьми!» Она сдернула с головы шапку, тряхнула волосами, взъерошила их. Держа шапку в опущенной руке, взмахивая ею, учительница шла и разговаривала негромко сама с собой, улыбалась самой себе.

Девчонки были совсем близко. Они переглянулись. Окликать человека, когда он разговаривает сам с собой, неловко. Подруги отстали.

– Чегой-то она? – спросила Алена.

– Не знаю. Я зайду в овощной.

– Нет, подожди. До ее дома еще далеко. Давай на трамвай сядем, две остановки проедем и встретим.

– Не могу. Там отец сидит, обеда ждет. Мне надо морковку купить, луку.

– Он разве не на работе?

– По бюллетеню. Он на маму замахнулся, я сняла туфлю и по руке… Палец я ему, наверное, сломала. Неудачная я какая-то…

Говорить ей об этом не хотелось. Рассказывая, Раиса смотрела вниз и переминалась с ноги на ногу. Отец Раисы, маляр, временами сильно запивал, придирался к матери. Раиса в последнее время все чаще и чаще вступалась за мать. Она была сильная. Отец каждый раз изумлялся, садился на кровать и смотрел с пьяной тоской в глазах на Раису, плечистую, нелепо сильную. «Дочка, почему ты такая некрасивая?» – говорил он жалостливо и начинал икать.

– Совсем сломала? – недоверчиво спросила Алена.

– Совсем, не совсем, какая разница. Распух, бюллетень дали.

Алена покачала головой, засмеялась.

– Действительно, Райк, какая-то ты бамбула.

– Почему – бамбула?

– Силач Бамбула, поднимает два стула. Правильно твой отец говорит: «Сильная ты, как лошадь». Копытом раз – и нету. Туфля с ноги, значит, копыто. И-го-го?

– С тобой, как с человеком!

Раиса неловко повернулась и боком пошла прочь Алена сразу перестала смеяться, но за Раисой не побежала.

Спина Анны Федоровны мелькала за спинами прохожих. Алена шла, не теряя из виду учительницу и не решаясь приблизиться. Раиса испортила настроение, и пропала решимость. Так они дошли до самого дома… Анна Федоровна свернула во двор. Ее можно было еще перехватить. Алена побежала, но успела увидеть только, как захлопнулась дверь подъезда.

Алена даже топнула от досады. Уйти просто так она не могла. Надо было теперь на что-то решиться. Или торчать перед окнами, пока Рыба заметит и подумает: кто там стоит? Или взбежать одним духом по лестнице и позвонить. Алена двинулась вдоль дома, остановившись, посмотрела сквозь тонкие голые ветви деревьев, отыскивая на третьем этаже окно с кормушкой. Лист со стихами спрятала в сумку: куда его девать? Вспомнила недавно прочитанное у Евтушенко: «Стихотворение надел я на ветку». В следующее мгновенье Алена уже насаживала свой лист со стихами на ветку напротив окна с кормушкой. Отбежав к воротам, оглянулась. «Я подражаю Евтушенко. Только я подражаю не стихам, а поступкам». Ветер трепал лист со стихами, Алена постояла, убедилась, что не улетит, осталась довольна своим поступком, деревом. Подумала: «Хорошо Евтушенко написал». Она сама так написала бы: «Люди идут, глядят с удивлением, дерево машет стихотворением».

Глава семнадцатая

Дома никого не было. Алена позвонила, подождала. Пришлось доставать свои ключи, открывать самой. Она вошла в комнату, не раздеваясь. Бросила сумку с книгами на пол, сама села на тахту. Подумала: «Ой!» Так было тяжело… Алена еще раз вздохнула: «Ой!» Легла лицом вниз на тахту, лежа расстегнула пуговицы пальто. Прошло минут десять, она все лежала с одной мыслью: «Когда же мама придет?» Потом встала, сняла пальто, пожевала на кухне корочку хлеба, посмотрела в газете программу сегодняшних телепередач. Но ничего интересного не выбрала.

Вспомнила глаза Раисы Русаковой: «Я с тобой как с человеком». Сама папашу звезданула по пальчику, а потом смотрит. «Я с тобой как с человеком». Надо ей позвонить, сказать что-нибудь смешное, и все. Нет, Райка долго обижаться не будет. Рыба? А что Рыба?.. Алена пыталась понять: почему ей так тяжело? Она стала думать о Рыбе. Если забыть, что она училка, то она кто? Рыба вполне на маму похожа… На тетю Клаву… Только тетя Клава обыкновенный человек, которому приятно сказать мимоходом: «Привет, теть Клав». А Рыба – необыкновенная, что ли? Она необыкновенная тем, что ей в 9 «Б» кнопку на стул подложили. Девчонки рассказывали, как она подскочила: «Ой!» Сейчас это «Ой!» не доставило Алене никакой радости. Она мысленно расчленила «подложили» на два слова, и получился совсем другой, неожиданный смысл: «Подложили» – «подло жили»! «Очень подло жили!»

Заскрежетал ключ в двери – мама! Алена так ждала ее, но что-то помешало побежать в прихожую, схватить, как обычно, сумку с продуктами, отломить от батона корочку, хрупнуть солененьким огурчиком. Мама, не сняв пальто, заглянула в комнату.

– Ты дома? Что случилось, Алешка.

– Мам, Марь-Яна уходит из школы.

– Почему?

– Из-за меня.

– Что ты еще натворила?

– Наоборот.

Алена наконец поняла: вот что!.. Марь-Яна уходит из школы. Человек умер, девчонка. Алена только один раз видела эту незнакомую ей девчонку, сестру Марь-Яны… В кинотеатре «Мир». Алена пришла с отцом, а Марь-Яна со своей Катькой. Здоровая девчонка с веселыми глазами, в джинсовом костюме.

– Что значит – наоборот? – спросила мама, возвращаясь в прихожую.

Алена не ответила, медленно прошла в свою комнату, села за стол. Она сама думала, что значит – наоборот?

– Что ты сказала? Что значит – наоборот? – опять спросила мама.

– Наоборот – значит, ничего не натворила.

– Ты сказала: учительница уходит… Из-за тебя?

– Любит! Она меня любит! Я ей любимую сестру напоминаю. А я ее предала. Да, мамочка, предала. Я даже на похороны не ходила. Девочки ходили, а я не ходила. Двухсерийное кино смотрела по телеку. Ты, мамочка, сказала: интересное кино, нечего ходить. Ты ее не знала. Я ее не знала, да?

– Успокойся, девочка.

Мама погладила ее по плечу. Алена убрала плечо. Мама осторожно вышла из комнаты. Алена подумала: «Райка со мной как с человеком. Марь-Яна со мной как с человеком. Рыба тоже с нами как с человеками. А мы Валеру Куманина кинулись защищать. Надо ему сказать! Надо всем сказать… Никогда! Никогда!» Она давала себе слово никогда больше не предавать близких людей. Никогда больше не верить, что человек, которого она видела один раз, – чужой человек.

Алена двинулась следом за мамой на кухню.

– Знаешь, мамочка… Знаешь что? Мне надо идти. Ты только меня не останавливай.

– Куда идти?

– На улицу. Я потом объясню.

– Никуда ты не пойдешь. Поешь, тогда пойдешь.

– К людям мне надо, понимаешь? Открыть им глаза.

Мама невольно улыбнулась, сказала:

– Сейчас будет твой любимый суп с клецками.

– Суп, да? Улыбаешься, да? Хорошо, мамочка. Очень хорошо, прекрасно.

– Я не улыбаюсь.

– Нет, улыбаешься, я вижу. Тогда скажи… как поживает твой этот… дурак?

– Какой дурак?

– Твой начальник. Дуб!

– Ты что говоришь?

– Я повторяю твои слова. Ты говорила, что он – дуб?

– Послушай, Алешка, мало ли что я могу сказать дома с досады.

– Так он что… не дуб?

– Алешка, ты уже не маленькая.

– Нет, ты скажи… он что – не дуб? Зачем тогда говорила?

– Я говорила… Что я говорила?.. Что ты, в самом деле, меня допрашиваешь? У меня с ним были плохие отношения. Я несколько раз уходила пораньше с работы, когда ты болела. Это ему не нравилось, Игорь Андреевич – человек трудный, но работать с ним легко.

– Он, оказывается, человек, а не дуб?

– Да, человек. И не повторяй всякие глупости, которые услышишь дома.

– Это глупости, да? Это же не глупости, мамочка? С вами невозможно разговаривать. Вы всегда так, сами говорите, а потом… Может, никакого нахала нет в гараже? Может, это все одни ваши глупости? А я из-за них чуть на аутодафе не пошла.

– Куда не пошла?

– На костер – вот куда! Вы зря говорите, а меня могли бы сжечь. Ты это понимаешь?

– Я ничего не понимаю.

Алена вообразила, что под ней не гладкий пол кухни, а сухой хворост, который осталось только поджечь, и осуждающе посмотрела на маму с высоты этого хвороста.

– Алешка, – мама растерялась, – при чем тут мой начальник и ты? Какой костер?

– Не понимаешь, тогда мне тем более надо идти, потому что я понимаю и хочу, чтобы все понимали.

– Кто – все?

– Люди, человеки.

– Положи пальто. Ты можешь мне ответить, какой костер?

– Дай я сначала оденусь.

– Не дам.

– Нет, дай!

Мама выпустила из рук пальто. Алена натянула его, схватила кашне, стала запихивать под воротник. «Первым делом к Раисе Русаковой, извиниться за «И-го-го!», потом к Сережке Жукову, рассказать ему про Марь-Яну, посоветоваться, что делать. А завтра написать письмо Игорю Андреевичу, тоже извиниться». Она думала, что он «дуб», а он, оказывается, хороший главный инженер и просто не любит, когда раньше времени уходят с работы.

– Завтра отнесешь письмо Игорю Андреевичу, – сказала Алена. – Я ему напишу. Ты не думай, я напишу.

– Ладно, ладно, напишешь, только объясни мне, куда ты собралась, голодная?

– Пусть я лучше останусь голодная, чем так жить. Пусть я лучше умру, чем так!

– Как, Алешка? – Мама и хмурилась, и улыбалась, и уже не знала, как себя держать с дочерью, как не отступить перед таким напором. – Куда тебе надо идти?

– И дырочек в сыре не было?

– Каких дырочек?

– Ты говорила, что дураков у нас много, одна Нюрка умная. Сейчас скажешь, какая Нюрка?

– Какая Нюрка, Алешка?

– Продавщица. Ты говорила, что она недовешивает по такому кусочку сыра, две дырочки не уместится, а получаются из этих дырочек ковры и хрусталь.

Мама помогла Алене заправить кашне.

– Нет, ты скажи, – из дырочек ковры получаются?

– Не знаю, Алешка.

– Не знаешь, а как же ты говорила? Не знаешь, а говоришь.

– Не знала я, что ты это слышишь и об этом думаешь. Какие странные мысли в твоей голове.

Алена не дала маме поправить вязаную шапочку, сдернула ее с головы, выбежала на лестничную площадку и там надела, как получилось.

Трезвым отец Раисы Русаковой любил играть в шашки. Он сидел в майке за столом, думал над очередным ходом. Кисть правой руки и указательный палец – забинтованы. Наконец он сделал ход, двинул забинтованным пальцем шашку и громко крикнул в коридор:

– Ходи!

Никто не появился из коридора. Он крикнул еще раз:

– Балда Иванна!

Вошла мать Раисы, женщина с усталым лицом, жиденькими волосами, собранными на затылке в узел, поставила на стол пирог и сахарницу.

– Ходи! – нетерпеливо сказал муж.

Жена вытерла руки о фартук, тоскливо посмотрела на доску.

– Варенье какое поставить – вишневое? Или черноплодную?

– Ты ходи сначала.

Она вздохнула, не присаживаясь на стул, склонилась над доской, двинула шашку.

– Балда Иванна ты и есть. Раз, два, три. Одним махом трех убивахом.

– Ну и слава богу. – сказала жена с облегчением и хотела уйти, но муж не пустил.

– Садись на мое место. А я возьму твою позицию и выиграю.

Он обнял жену за плечи и повел к своему стулу.

– Да не хочу я, не умею! – вырвалась жена. – Что ты пристал со своими «сашками»? Мало мне этих «сашек-пышек» на кухне?

Она говорила, подкрепляя каждое слово жестом. По радио передавали марш. Русаков включил радио на полную громкость, поймал жену за одну руку, потом за другую, пытался закружить под марш.

– Вальс устарел, говорит кое-кто сейчас…

Жена сначала сопротивлялась, потом смирилась, обмякла, сказала ласково:

– Дурень ты дурень.

– Победила дружба, мать. В спорте всегда побеждает дружба.

В дверь позвонили.

– Это ко мне, – сказала Раиса, быстро выходя из своей комнаты. Она ждала Алену, и Алена пришла. В коридоре Раиса замедлила шаги, чтобы показать, что она никого не ждет и потому не торопится. – Кто там?..

Обычно она не спрашивала, но сейчас решила спросить – а вдруг кто-нибудь, кого не надо пускать.

– Я – букашка, – послышалось из-за двери.

Недавно подруги видели на почте женщину. У нее не принимали бандероль во Францию. «Я – букашка, – убеждала женщина приемщицу. – Это профессор посылает, а я только принесла. Я – букашка, понимаете? Я – букашка!»

Девчонок поразило, с какой настойчивостью женщина называла себя букашкой. Они обе запомнили самоуничижение женщины и часто играли в эту игру. Раиса открыла дверь.

– Я – букашка, – еще раз повторила Алена, виновато заглядывая в глаза подруге.

– Нет, я – букашка, – нехотя проговорила Раиса, отводя взгляд в сторону.

– Нет, ты ничего не знаешь, это я букашка, – сказала Алена, радостно стукнув себя в грудь, и подружки засмеялись. – Слушай, Райк, хочешь я тебе скажу?.. Жить надо так, чтобы – никогда! Поняла?

Вышел в коридор отец Раисы.

– Вот мы с кем сразимся, – сказал он.

– Ой, папа, подожди, – отмахнулась от него дочь.

Алена кивком головы поздоровалась с отцом Раисы. Вышла в коридор и мама. Алена поздоровалась и с ней.

– Чай пить с нами, – сказала мама. – Раздевайся.

– Ой, мама, да подождите вы!

– Чтобы Никогда Никто не уходил! Поняла? – спросила Алена.

– Нет, они не дают понять. Но все равно здорово.

– Что – здорово?

– Ты!

– Что – я?

– Ты какая-то, как на коне.

– Ага, – сказала Алена. – Я поняла, что надо делать, чтобы Никогда! Я к Сережке, потом к тебе. Ты тоже будешь! Ты поймешь.

– А зачем к Сережке?

– К Сережке?.. Ну, я… к Сережке…

Она сама вдруг подумала: «А зачем к Сережке?»

Раиса внимательно смотрела на Алену.

– Я к Сережке – ну, посоветоваться. Марь-Яна не должна уходить. Я ему только скажу.

– Скажи! Надо всем сказать.

– Ага, надо всем! Сначала я Сережке скажу. – Алена выскользнула на лестничную площадку, крикнула снизу: – Я за тебя всегда голосовать буду. Ты – красивый человек. Райка! Ты – красивый человек!

Раиса шагнула на лестничную площадку, перегнулась, надеясь услышать еще раз странные слова, что она – красивый человек. Хлопнула дверь подъезда. «Красивый, – подумала она, – нелепый». В прошлом году ее избрали комсоргом. Она очень удивилась. «За что?» Авторитетом особенным не пользовалась, училась не лучше других, увлечь за собой никого не умела. «Но если Алена говорит – я буду! На БАМ всех сагитирую ехать. В кожаной комиссарской куртке буду ходить». Алена заразила ее своей решительностью, своими мыслями и чувствами. «Я буду! Буду!» – думала Раиса.

Мать Сережи Жукова, молодая интеллигентная женщина, преподавала высшую математику в институте, вела двух дипломников, заканчивала вечерний университет марксизма-ленинизма, готовила обеды, завтраки и ужины, по воскресеньям стирала, отвозила одежду в химчистку и при этом была всегда веселая и красивая.

Она открыла дверь своим ключом, и тут же раздался телефонный звонок. Дел и обязанностей у нее – много. Можно не сомневаться – звонят ей. Аппарат стоял в коридоре на полдороге между входной дверью и кабинетом профессора Жукова, Сережиного дедушки, у аппарата они и встретились.

– Это я, папа, – сказала деловая женщина и больше ничего сказать не успела, взяла трубку, стала разговаривать.

Одета она модно: дубленка, сшитая в талию, на ногах высокие сапоги вишневого цвета. Дубленку она носила всегда нараспашку, потому что выходила из дома, садилась в машину. «Я без машины как без рук». А подъехав к институту, выходила из машины – и в проходную, некогда застегиваться, расстегиваться. Длинный шарф, завязанный на шее узлом, болтался махрами у колен, выбиваясь наружу при каждом шаге, подчеркивая стройную фигуру, стремительность движений и придавая всему облику жизнерадостную встрепанность. Отвечая веселыми короткими фразами о своем житье-бытье, деловая женщина разматывала с шеи шарф, стряхивала с плеча рукав дубленки и, стряхнув, перехватила трубку в другую руку, принялась таким же манером стряхивать с себя второй рукав, всю дубленку.

Профессор ходил по коридору туда-сюда, стараясь не слишком топать, чтобы не мешать дочери разговаривать. Когда он проходил мимо, дочь, не прерывая разговора, легонько погладила его по руке, вернее, прикоснулась, чтобы передать отцу свое чувство нежности, жизнерадостности. Носатый старик неопределенно хмыкнул. Седые волосы на его голове всклокочены, встрепаны, и он их еще взъерошивал машинальным жестом, «помешивал» мысли. Волосы топорщились, и когда он убирал руку, они притягивались к наэлектризованным шкафам и книжным полкам. Забавно было смотреть, как струились седые прядки вверх и в стороны. Старику явно не терпелось что-то сообщить дочери, и когда она кончила говорить, он, не дойдя до конца коридора, торопливо обернулся и сказал:

– Сережа убрал кухню.

Дед обожал внука, и все, что делал Сережа, ему казалось важным, значительным, в последние годы важнее, чем работа, которую доктор исторических наук не прекращал ни на один день.

– Где же он, наш Сережа, который убрал кухню?

Деловая женщина говорила громко, надеясь, что сын услышит и выйдет из своей комнаты.

– Его нет, нет, – торопливо сказал старик. – Он ушел к товарищу. У них что-то случилось в школе.

– Что такое?

– Я его не расспрашивал. Он не любит, когда я его расспрашиваю. Может, тебе расскажет, когда придет.

Деловая женщина встала со стула, оставив на нем дубленку и шарф. Кухня действительно подметена, стол блестит. Всю грязную посуду Сережа сложил горой в мойку, и она там лежала невымытая. Мать улыбнулась: сын любил порядок, но не любил мыть посуду и выносить ведро с мусором.

Раздался звонок.

– А вот и Сережа, который убрал кухню.

Но это был не Сережа. В дверях стояла Алена. Она редко приходила к Сереже. Мать знала, как ее зовут, потому что симпатизировала этой рыжей девочке.

– Здравствуйте, позовите Сережу.

– Здравствуй, Аленушка, Сережи нет.

– Нет?

Все было сказано, и мама Сережи так хорошо назвала ее Аленушкой, можно уходить. Но они обе, мама и девочка, не двигались с места, смотрели друг на друга. Маме, как всякой маме, была интересна девочка, которая пришла к сыну. Алена с жадным любопытством смотрела на самого близкого Сереже человека – маму. Такая молодая, красивая, доброжелательная

В коридоре появился седой лохматый старик. Он шел, тяжело ступая на всю ступню, широкоплечий, громоздкий, занимая собой всю ширину коридора, тесно заставленного книжными полками и шкафами.

– Здравствуйте, – сказала ему Алена из-за спины мамы.

– Кто это? – старик плохо видел.

– К Сереже, – сказала мама.

Старик заторопился, он шагал теперь, слегка пригибаясь, чтобы лучше видеть девочку.

– Здравствуйте, – еще раз повторила Алена, когда он приблизился, потому что не была уверена, что старик услышал ее.

– Сережа ушел к товарищу Ляле Киселевой. Кто, сказать, приходил?

Он неуверенно нащупал в полумраке передней на столике толстый блокнот и карандаш. Карандаш он тут же уронил, но оказалось, что он привязан к блокноту суровой ниткой. Старик поймал болтающийся на нитке карандаш, нацелился в блокнот записывать.

– Не надо записывать, зачем? – испугалась Алена. – Я позвоню ему. До свиданья.

Она быстро сбежала по лестнице. Алена и раньше знала, что Сережка главный в своем доме, но сейчас ее неприятно поразила готовность деда, профессора, выполнять при внуке секретарские обязанности. «Дед – секретарь, внук – профессор», – с досадой подумала она и, выбегая со двора, вслух негромко повторила:

– Никогда! Никогда!

Лялька сидела в своем любимом кресле, читала книгу о буддизме и смотрела телевизор. Показывали фигурное катание. Вышла кататься «одиночка», шведка. У нее была высокая прическа. Лялька подняла свои волосы, посмотрела в зеркало – как ей прическа? В школе она носила строгую форму, беленькие кружевные рукавчики, фартук. Никаких лишних украшений, все аккуратно, скромно, по фигуре. Дома Лялька одевалась в просторные, не стесняющие движений одежды. Сейчас на ней были коричневые брюки-клеш с бахромой, достающей до подъема стопы, шлепающей при каждом шаге по тапочкам, и белая батистовая кофточка с широкими рукавами, из которых она не сразу могла выпростать руки, чтобы перевернуть страницу.

Лялька подняла вверх правую руку и, дочитывая страницу, слегка шевелила кистью, чтобы просторный рукав сполз на локоть и можно было послюнявить высвободившийся палец, а затем и перевернуть страницу. Лялька послюнявила палец, но в это время вошла мама, и дочь сказала:

– Мам, подай мне это…

Она лениво протянула руку по направлению к матери, и пальчик безвольно повис в воздухе.

– Что, Ляля? – спросила мама.

– Ну, это…

Пальчик ее продолжал висеть в воздухе, она делала им едва заметное движение, надеясь, что мама, кандидат экономических наук, человек сообразительный, и так поймет. Мама догадывалась, что нужно, но ее раздражал этот безвольно опущенный вниз пальчик.

– Что, Ляля? Что тебе подать?

– Яблоко, – наконец вспомнила Лялька.

– Пойди возьми сама.

– Ну, мам, ты видишь, я занята.

Мама постояла с минуту около дочери, читающей книгу, и пошла принесла яблоко. Лялька, не глядя, взяла его, громко надкусила, с полным ртом поблагодарила:

– Хахибо!

Книжка была скучная, Лялька не все понимала, но ей хотелось думать, что она понимает, разбирается в индийской философии. Пришли Маржалета и студент Витя. Лялька небрежным жестом отложила книгу так, чтобы они видели заголовок, сказала, утомленно вздохнув:

– Восток такой загадочный.

Пришла запыхавшаяся раскрасневшаяся Алена. Лялька, махнув ей рукой, сказала:

– Садись!

По экрану скользила английская пара под музыку из «Лав стори», и все, замерев, следили за ними и слушали музыку. Алена села на стул рядом с Маржалетой, уставилась тоже в телевизор. Но боковым зрением смотрела не фигурное катание, а где Сережка.

После «Лав стори» зазвучала «Калинка». Это было не так интересно. Все заговорили. Мама принесла вазу с яблоками. Все занялись яблоками. Сегодня Лялька никого специально не приглашала. Поэтому просто разговаривали, смотрели телевизор. Маржалета рылась в старых пластинках. Нашла Эллу Фицджеральд.

– Фиговое досмотрим, – сказала она, – и поставим Эллу, да, Ляльк?

В доме Маржалеты фигурное катание называлось шикарно и двусмысленно «фиговым катанием». Привыкли к этому выражению и здесь. Маржалета своим именем, переделанным на иностранный лад, и «фиговым» катанием внесла свой вклад в тряпичное эсперанто.

«Только я ничего не внесла, – подумала Алена. – Сережка-то где же? Бежала, бежала, чтобы сидеть перед телевизором? Если Сережка не придет, не останусь. Интересно, почему его нет? Дед сказал, что он пошел к товарищу Ляле Киселевой. Тоже мне, товарищ с голой шеей. Чего она так оголяется? И кофта просвечивает – живот видать».

Еще одна пара танцевала под музыку из «Вестсайдской истории». Все просто балдели от этой музыки, а Алена томилась. «Да что же это такое? – подумала она с тоской, сжимающей сердце. – Почему его нет? Ой, мамочки, да что же это такое? Я же его видела сегодня в школе. Зачем он мне нужен?»

Раздался мелодичный звон в прихожей. У Ляльки был звонок-ящичек «Мелодия». Алена заволновалась, чуть не побежала открывать дверь. Лялька только повернула голову, прислушалась и сразу успокоилась, услышав торопливые шаги мамы по коридору.

В прихожей раздался ломающийся высокий голос Сережки Жукова, приглушенный расстоянием коридора. «Я сошла с ума, так нельзя, – испуганно подумала Алена. – Я должна что-то сделать, чтобы не выдать себя». Она взяла торопливо из рук Маржалеты пластинку, склонилась над ней, не видя картинки и букв.

Сережка принес тюльпаны. Лялька выпрыгнула из кресла, пошлепала наливать воду в вазочку. Было уже сумеречно, зажгли верхнюю люстру. Сережка прошелся по комнате, взял книгу о буддизме, сел в углу на стул, на свое обычное место. И при свете люстры Алена увидела, что перед ней и везде, где прошел Сережка, плавают серебристые голубоватые ворсинки от его пушистого свитера. И воздух от них окрасился в голубоватый цвет. Ворсинки были такие маленькие, что ими можно было дышать. Алена шагнула в этот окрашенный голубоватыми ворсинками воздух и стала ими дышать. «Что я делаю? – укоряла она себя. – Зачем дышать этим воздухом? Ведь это всего серая, пусть серебристая, пыль».

– Давыдова, ты что? – спросила Лялька, ставя вазу с цветами на стол.

И все увидели: Алена стоит и как-то странно дышит. И Алена увидела их глазами себя со стороны. Ее застигли врасплох. Она уже не собиралась им говорить то, что для нее стало важным в этот неожиданный вечер. Но тут надо было немедленно что-то говорить, и Алена сказала:

– Мальчишки, девчонки! Я знаете, что поняла? – И руки к груди прижала, чтобы сразу поверили.

– Что ты поняла?

– Про Рыбу, особенно про Марь-Яну. Они – люди!

Пауза была недолгой. А потом все разом грохнули.

– Нет, не в этом смысле, я сейчас объясню.

По экрану телевизора бежал стройный, изящный Хофман. Алена показала на него рукой, собираясь попросить, чтобы выключили телевизор, и тогда она объяснит. И в это время Хофман, выполняющий дорожку, споткнулся и упал.

– Даже Хофман не выдержал, – сказала Лялька.