Текст книги "В году тринадцать месяцев"

Автор книги: Эдуард Пашнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– Уже поздно. Зажги свет.

В голосе ее послышалась будничная усталость. Николай понял, что она не шутит.

Володька-Кант

Я не всегда бываю веселый, особенно после болезни, когда витаминов в организме не хватает. Я очень грустный даже иногда бываю. Такое на меня накатывает, что и трубу в руки взять противно, а хочется философов разных читать, что они о жизни и смерти написали. Мысли разные приходят трансцендентальные.

Как это понимать, что через сколько-то лет трамвайное движение будет, клен на бульваре Танкистов будет, а меня не будет? Зачем я тогда был нужен?

У одного очень великого писателя тоже спросили. Забыл фамилию его, помню только, что там есть буква рэ и что он 28 томов полного собрания сочинений накатал. Так вот его спросили: боится он умирать или нет? Он сказал: «Нет». Ему сказали, конечно, чего вам беспокоиться, вы же великий писатель: не зря жили, 28 книжек насочиняли, сделали свое гениальное дело.

А он опять говорит: «Нет, не поэтому». А ему вопросик: «А почему же?» А он им: «А потому, уважаемые монахи, – его монахи допрашивали: он в бога не верил, – потому, говорит, что 28 томов моего полного собрания сочинений – все это сущие пустяки, да и только. А не боюсь я умирать потому, что сделал на земле свое главное дело: одно дерево посадил, одну змею убил и сына родил». Они зашушукались, думали, что он, как образный писатель, под змеей кого-то подразумевает. А он перед самой смертью засмеялся и сказал: «Остолопы вы, остолопы, никого я не подразумеваю. Обыкновенное дерево я посадил – Клен, и обыкновенную змею я убил – Гюрзу, и обыкновенного я сына родил – Мальчика».

Иногда я по нескольку дней подряд читаю, читаю такие книги, а потом во мне начинается тишина, и я еду в аэропорт на 2-м троллейбусе. Нужен-то мне, конечно, не аэропорт, а кладбище. Там у меня мать похоронена, где дерево засохшее стоит. Но троллейбуса такого нет «Вокзал – кладбище». А есть «Вокзал – аэропорт». А там рядом. В других городах аэропорт совсем в другой стороне, а у нас рядом.

А на кладбище произошел сюрприз. Стою у крана, наливаю в стеклянную банку воду, чтобы цветы полить. Около входа продают цветы с корешками. Я купил, ямочки палкой вокруг бугорка наковырял, посадил. Наливаю воду, а меня сзади спрашивают:

– Ты что здесь делаешь?

Я удивился, конечно, обернулся, смотрю: Татьяна Осипова.

– А ты чего? – говорю.

– Ничего, – отвечает, – у меня здесь мать похоронена. А у тебя?

– Тоже мать.

– Дашь мне потом баночку?

Это она попросила, чтобы тоже цветы полить. Я, конечно, сказал, что дам, а сам все стою и удивляюсь, а вода через край банки давно мне на ботинки льется. А она на меня смотрит, не на ботинок, а прямо в лицо, прямо в глаза и говорит как-то странно:

– Слушай!..

– Ага, – говорю я.

Потому что я тоже вспомнил. Не про то, что мы в одном доме живем и знакомы вплоть до аптеки, не про сегодня вспомнил, а про сорок шестой год, когда мне было восемь лет. Мамы у меня давно уже не было, третий год у нас с бабушкой было горе. Мама в хлебном магазине мыла полы, мусор выносила, когда немцев из города выгнали, чтоб открыть магазин и хлеб выдавать по карточкам. Она еще до того, как немцы заняли город, продавщицей работала. А под прилавком или где-то там еще оказалась мина. Она взорвалась, и все…

Сначала мы с бабушкой ходили на кладбище вместе, а, потом, когда стали расти желтенькие цветочки, которые она вокруг посадила, я стал ходить один. В одном месте в ограду попал снаряд, и я ходил напрямик, через пролом. В кустах у меня был спрятан чайник, и я из него поливал бабушкины цветы. Один раз спрыгнул в траву, она тогда на кладбище мне была по макушку, смотрю, а какая-то девчонка достает мой чайник.

– Положь! – крикнул я. – Это мой!

Она не поверила, я подбежал и вырвал. Я был гораздо меньше ее, но она не стала сопротивляться. Потом я еще раз встретился с ней около крана. Она нашла какую-то худую консервную банку, заткнула дырку лопухом и наливала в нее воду. Вода из банки лилась прямо ей на ноги, и на сандалии, и на платье тоже. Она вообще вся облилась. Я ее пожалел сразу, говорю:

– У тебя кто здесь?

– Мама.

А потом она перестала обижаться, спрашивает:

– А у тебя?

– И у меня тоже.

Потом мы стали разговаривать. Она только неразговорчивая очень была. Я у ней спросил:

– Твою как убило?

– Бомбой.

Ответила и дальше ничего у меня не спрашивает. Я сам сказал:

– А мою еще хуже – миной.

Я, конечно, налил ей полный чайник воды и отдал. Она полила свои цветы по три раза, я ей тоже помогал. Мне чайника было не жалко, это я так с первого раза от неожиданности крикнул. Я ей сказал, чтоб она брала его, когда захочет, он так и будет здесь в кустах спрятанный лежать. А банку худую пусть совсем выбросит.

Домой мы вместе пошли по пыльной дороге. Машины проехали, и можно было идти по самой середине. Я вспомнил, что не знаю, как ее звать, спросил:

– А тебя как зовут?

– Таня.

– А меня Вовка.

А потом мы очень долго молчали, пока я не придумал, о чем еще поговорить. Я сказал:

– Я живу теперь с бабушкой. А ты с кем?

– Я из детдома сбежала на один день.

Мне стало обидно, что она сбежала, а я ниоткуда не сбежал.

Она разулась и понесла сандалии в руке.

– Ты зачем разулась? – спросил я.

– Пыль теплая. Хорошо, – объяснила она.

Я тоже, конечно, разулся и тоже понес ботинки в руке. Пыль действительно была теплая. Я потом никогда больше по такой теплой пыли не ходил босиком…

Татьяна Осипова не удивилась, что мы столько лет жили рядом и не узнали друг друга. Она только спросила:

– Ты часто здесь бываешь?

– Вообще-то не очень…

– А я и того меньше. Вот поэтому ни разу и не встретились.

Она грустная такая стала, наверное, вспомнила себя девчонкой в дырявых сандалиях, с худой банкой, заткнутой лопухом, и пожалела ту девчонку. И мать, конечно, вспомнила. А я и мать, и бабушку. Бабушка уже потом померла, когда я ремесленное закончил.

Потом мы каждый про себя удивлялись, что встретились, и молчали. До самого дома удивлялись и молчали. Сначала-то мы обрадовались, а потом поняли, что зря обрадовались. Если б мы в Артеке с ней познакомились девчонкой и мальчишкой, а теперь бы встретились, тогда было б весело. А то не в Артеке, а на кладбище.

Я остался один на лестнице. Сначала посмотрел на дверь, которая закрылась за Татьяной, потом на кленовый лист, что держал в руке. Я его подобрал, когда мы шли пешком через бульвар Танкистов. Я всегда подбираю кленовые листья. Подберу и несу, даже не замечаю. Все время так с каким-нибудь листом в руке и хожу.

А этот лист был большой и красивый, как веер. Я шел себе, помахивал им. И мне как-то не хотелось его бросать куда зря, под ноги, чтоб его топтали. Я его давно нес, а он был совсем ни капельки не помятый. Я посмотрел, посмотрел и опустил его в почтовый ящик к Ирке Виноградовой. Проявил к ней этим свое незлопамятное отношение. Я бы и письмо ей, конечно, написал, но она от моего имени ничего читать не будет. А тут вроде бы письмо. Только вроде не от меня, а от деревьев. И все понятно. И обратный адрес есть – бульвар Танкистов.

Ирина Виноградова

1

– Знаешь, что я нашла сегодня в почтовом ящике? – загадочно спросила Ирина.

– Что?

– Лист… кленовый.

– Что ты говоришь? – удивилась Ольга Дмитриевна. – Кто же это хулиганит?

Ирина засмеялась:

– Да не хулиганит, как ты не понимаешь? Это, наверное, Игорь бросил.

Ольга Дмитриевна вытерла мокрые руки, откинула тыльной стороной ладони прядь и, устало разогнувшись, виновато и внимательно посмотрела на свою дочь. Она не понимала: зачем нужно бросать листья в почтовые ящики?

– А ну тебя, – махнула Ирина рукой и принялась за лапшу.

А Ольга Дмитриевна стояла, приглаживая волосы, и думала, что это, наверное, очень плохо, если мать все время чего-то не понимает в дочери.

Ирина нетерпеливо постукивала каблучком и морщилась. Полная женщина в соломенной шляпе с кожаными цветами и с большим ридикюлем, занимавшая будку минут десять, оставила после себя приторный запах духов «Кармен». Ожидая, когда подойдет к телефону Игорь, Ирина метала негодующие взгляды в спину уходящей женщины, но каленые стрелы этого острого взгляда слегка притуплялись о стекло будки и, наверное, только поэтому не поражали несчастную на месте. О том, чтобы Ирина промахнулась, не могло быть и речи. Эта соломенная Кармен должна была знать, что все телефонные будки на ближних улицах и вообще в мире принадлежат худенькой девушке из пединститута. Ей их подарил Игорь вместе с улицами, разумеется. Произошло это еще на первом курсе. Утром в библиотеке она бездумно сказала, что у нее сегодня день рождения, который она, впрочем, не собирается отмечать. А вечером он пришел. Ирина так растерялась, что даже не пустила в комнату, разговаривала с ним в коридоре. Они были едва знакомы, и вдруг он заявляется и протягивает ей огромную коробку.

– Что это? – испуганно спросила Ирина.

– Вам в… день рождения.

Ирина хотела вернуть тяжелую коробку и пожать в знак недоумения плечами, но любопытство пересилило. Прежде чем вернуть, она решила посмотреть, а что внутри. Надорвала, просунула руку, нащупала гладкую поверхность деревянного шара с какой-то иглой в центре. Невольно удивилась:

– О-о-о! Глобус?

Но Игорь даже не улыбнулся.

– Я дарю вам, Ирина, весь мир.

Сказал, и по его лбу побежали серьезные морщинки, словно то, что он произнес, вовсе не было шуткой.

Именинница смущенно крутнула шар.

– Весь мир?

– Да.

Они стояли друг против друга в тесном темном коридоре, в руках у Ирины бесшумно крутился шар, мелькали материки, моря, океаны. Игорь положил тонкую руку на глобус, чтобы остановить вращение земель, и, покорно заглянув в глаза Ирине, объяснил, как объясняют девочке, которая никак не может усвоить урока:

– Не какую-нибудь одну Африку, одну Австралию, одно Черное море, – он многозначительно улыбнулся, – а весь мир.

Игорь так ошеломил своим неожиданным приходом и подарком, что Ирина не сразу нашла ответную шутку.

– Значит, он теперь мой?.. Мир?

– Чур, на двоих, как говорят мальчишки.

Она посмотрела на шар:

– Но что же я с ним буду делать?

– Для начала, если вы не возражаете, пройдемся, посмотрим наши владения.

В тот вечер они исходили полгорода, а потом сидели на лавочке на бульваре Танкистов. Говорили о пустяках, о том, что слишком доверчивое человечество спит себе и даже не подозревает, что двое ловких сообщников из пединститута под покровом ночи устроили новый передел мира.

…В трубке раздался встревоженный голос.

– Что?.. Какой лист?

– Я спрашиваю, это ты бросил в почтовый ящик кленовый лист? Нет?.. Ну, ладно, пока.

– Постой. Алло! Ты откуда звонишь?

– Из своей телефонной будки… что около нас.

– Иди по бульвару Танкистов в мою сторону. Я тебя встречу.

– Ладно, – нехотя протянула Ирина.

Выходя из дома, Ирина надела черную прямую юбку и любимый черный свитер. А косички так и остались: поленилась расплести и сделать прическу. Но, собственно говоря, косички – тоже прическа. Стильная, причем. В сочетании с любимым свитером просто что надо. В нем Ирина казалась особенно тоненькой и хрупкой, совсем девочка, потому что свитер был грубошерстный, крупной вязки, тяжело обвисал на одно плечо, немножко перекашивая фигуру, одним словом, свитер просто кричал, что хозяйка небрежно относится к своей одежде и единственно, что ее украшает, – это молодость.

Ирина добросовестно шла навстречу Игорю. Но разве она виновата, что ее завлек новый аттракцион в парке – огромное колесо обзора, спроектированное архитекторами на самом высоком месте, чтобы с верхней точки можно было видеть город на все четыре стороны.

Колесо тащило люльку. «Почему я свернула в парк? – с непонятным восторгом подумала Ирина. – Ведь он обидится. Почему?» И тут же ответила себе: «Захотелось, и все! И все!» Ей очень понравился этот ответ, и она засмеялась. Ей вообще нравилось, что она такая независимая от других людей. Захотела, и все! Пусть Игорь подстраивается под нее, пусть все подстраиваются, а она будет независимая и будет всегда поступать, как ей захочется.

Она вверху! А они все там, внизу. Сколько их и какие все маленькие! Где-то там остался маленький дядя Федя, маленькая Татьяна Осипова с двумя совсем крошечными бутылками кефира, маленькая мать, Игорь.

Ирина вдруг подумала, что это не обман зрения, люди в самом деле такие маленькие, за исключением тех, которые умеют подняться над землей, над людьми, как ее отец. Только он поднялся слишком высоко, и поэтому его последним жильем стала груда исковерканного металла. Последнее отцовское жилье. Так можно будет назвать стихотворение. Жизнь отца легко перекладывается в стихи.

«До сих пор тоскливые ангары»…

Что это?

Первая строчка!

Когда люльку потянуло вверх на второй круг, появилось уже четыре строки. Ирина прокричала их прямо в небо, чтобы услышать, как они звучат:

До сих пор тоскливые ангары

Ждут своих героев на рассвете,

Но летят военные Икары

По маршруту город Η – бессмертье!

2

Ирина смотрела на портрет отца и слышала свои собственные стихи.

Самолет летит в ночную тьму,

Путь войны под звездами верша.

Прожекторы шарахнулись к нему.

Не два луча, а два ножа…

Странно это все-таки. Родиться после войны, а стихи писать о войне и даже сны военные видеть. Вернее, не сны, а один сон. Он Ирине очень часто снится. Он всегда начинается с гула самолета. Потом одиночный выстрел зенитки. Потом лай зениток. Беспорядочно шарящие по небу прожекторы и самолеты, самолеты, пока прожектор вдруг не метнется вниз за падающим самолетом, за самолетом отца. В этом месте Ирина всегда просыпается. Она садится на диван и смотрит на портрет, слегка освещенный светом уличного фонаря. А ей всегда в первую секунду кажется, что это прожектор, высвечивавший падающий самолет, выхватил вдруг портрет отца.

Сон всегда почему-то кончается на одном и том же месте. И всегда Ирина просыпается на одну секунду раньше, и падающий самолет в ее снах так никогда и не успевает долететь до земли.

Ирина вглядывается в знакомые черты лица, на короткое мгновение ей кажется, что она видела отца живым, трогала его генеральские погоны. Но нет, это только фотоаппарат последний раз видел его живым. Это только память увеличительных стекол.

3

Дядя Федя пришел усталый с выездного спектакля. Стянул пиджак и прицепил его на гвоздь в передней. Проходя мимо комнаты Ирины, постучал. Он знал, что Ольга сегодня вечером на дежурстве, и собирался о многом поговорить с ее дочерью. Вообще-то он собирался ей сказать всего-навсего, что они с Ольгой решили объединиться…

– Ирина, ты дома? – спросил он через дверь.

– Дома.

Она высунулась и выжидательно замерла.

– Там, по-моему, тебе опять письмо.

– Письмо?

– Осеннее, – он ей улыбнулся, – желтое.

– Кленовый лист? Да?

Только когда ей пришло «по почте» второе кленовое письмо, она догадалась принести его к себе в комнату и поставить в голубенькую вазочку. На другой день она опять нашла в почтовом ящике необычное послание. А сегодняшнее, наверное, будет уже десятое или одиннадцатое.

– Взяла? – из своей комнаты спросил дядя Федя. По голосу можно было определить, что он нагнулся и с трудом стягивает с ноги ботинок.

– Взяла, спасибо, – она заглянула к дяде Феде. – Как вы думаете, кто это делает?

– Не знаю.

Он нагнулся, чтобы стянуть другой ботинок. Разогнувшись, спросил:

– А газетка где?

– А я ее не взяла, – засмеялась Ирина.

Она перекрутилась на одной ноге, полюбовалась листом, показала дяде Феде:

– Красивый, правда? Интересно, кто бы это мог быть?

Шутливым жестом мыслителя положила себе руку на лоб и отправилась в свою комнату крупным размеренным шагом думать над проблемой кленового листа.

Дядя Федя подождал, не сходит ли она еще раз к почтовому ящику за газетой. Не дождавшись, надел тапочки и пошел сам. Спускался он неторопливо, угрюмо нагнув голову, тяжело наступая на всю ступню. Поднимался назад так же медленно, инстинктивно желая отдалить неприятный разговор. А в том, что он будет неприятным, теперь Федор Петрович не сомневался.

Из комнаты Ирины доносилось негромкое мурлыканье. Она напевала какую-то песенку. Дядя Федя постоял, отнес газету к себе, вернулся и, еще немного постояв под дверью, постучал.

– Да! – услышал он и решительно толкнул дверь. Ирина стояла перед зеркалом спиной к двери и держала в поднятых руках распятый на пальцах берет с симпатичным легкомысленным хвостиком. «Неудачное время для разговора выбрал», – тоскливо подумал дядя Федя.

Не дождавшись, когда он заговорит, Ирина вопросительно повернулась к нему вполоборота.

– Давай, – кашлянул дядя Федя, – поговорим.

Ирина удивленно, с преувеличенной серьезностью смотрела на него, с такой преувеличенной, что у нее даже морщинки на лбу собрались. И вдруг она не выдержала и рассмеялась:

– Что это с вами, дядь Федь? О чем поговорим?

Он помолчал и мучительно выдавил:

– О жизни… Отложи берет.

– Не могу, дядь Федь, я тороплюсь.

Несколько минут у нее все-таки было в запасе. Она постояла, уже надев берет, ожидая, когда начнется разговор о жизни, но дядя Федя молчал. Тогда она решила пройти к вешалке, где висел плащ, одеться и выслушивать стариковские рассуждения о жизни, так сказать, в полном параде, стоя, так он быстрей кончит. Но дядя Федя неожиданно заступил ей дорогу и прикрыл поплотнее в коридор дверь.

Ирина сделала шаг назад, развела изумленно руками и засмеялась.

– На всякий случай, – издевательски сказала она, – надо предупреждать, когда вы шутите, а когда нет. А то я что-то не очень разбираюсь в этих тонкостях… особенно сейчас.

– Я не шучу.

– Так… В конце концов, это даже интересно.

Она села на стул, театральным жестом закинула ногу на ногу, и, сдернув с головы берет, накрыла им колени, прихлопнула рукой. Подумала что по своей легкомысленности чуть не прозевала великолепный спектакль. Чтобы вывести его из состояния затяжного угрюмого молчания, еще раз стукнула себя ладошкой по коленке.

– Начнем, пожалуй.

Дядя Федя вздохнул.

– Ну? – поторопила его Ирина и посмотрела на часы.

– Поговорили.

– Что?

– Уже поговорили.

Он неуклюже повернулся и вышел. Ирина вздернула остренькие плечи так высоко, что чуть не достала ими уши, скорчила гримасу. Разве поймешь этих стариков, чего они хотят! Она надела снова берет, задумчиво походила по комнате, поправила в вазе кленовые листья, машинально сосчитала, тыкая пальцем в каждый. Но когда кончила считать, не могла сообразить, сколько у нее получилось.

Дядя Федя мрачно переживал свое поражение. Напрасно он думал, что с ней можно разговаривать. У него просто язык не повернулся сказать ей о том, что Ольга стала для него дорогим человеком и что она, дочь, не должна этого пугаться, а должна понять. Глупо как получилось, зашел, стал дверь держать. Он заворочался в кресле так, что подлокотники застонали.

Дверь у него за спиной скрипнула и приоткрылась. Дядя Федя даже не пошевелился, чтобы обернуться и посмотреть, кто пришел.

– Извините, пожалуйста, но из вашего разговора о жизни я ничего не поняла.

– Ну и хорошо, – буркнул дядя Федя.

– Хорошо? – Голос Ирины прозвучал слегка растерянно.

Дядя Федя молчал. Скрипнули опять подлокотники, но не потому, что он хотел к ней повернуть лицо, а потому, что переменил позу.

– Человек рождается на земле голым, – кресло под ним снова застонало. – Понятно тебе?

– Голым. Ну, допустим.

– Совсем голым.

Он рубанул рукой воздух, показывая этим решительным жестом, насколько голым рождается человек на земле. И замолчал. Но Ирина не уходила. Она ждала, как он это расшифрует. А дядя Федя запнулся и не мог придумать ни одного подходящего слова. Он даже газету свою скомкал. Он хотел ей сказать, что человек рождается голым не в том смысле, что он еще не одет, а в том смысле, что он еще не человек. И люди должны годами одевать его не в платья и свитеры, а в самые обыкновенные человеческие чувства: в доброту, в любовь и так далее… Особенно ему много хотелось сказать о доброте. У него даже и фраза вертелась в голове: «Ты думаешь, красивые листья – это красиво, а быть доброй, хотя бы к своей матери, – некрасиво?» Но он никак не мог подойти к этой фразе.

– Человек рождается эгоистом, – после многих усилий наконец сказал он. Это уже было ближе к тому, что он собирался ей объяснить. И опять запнулся. Эта фраза тоже требовала расшифровки. Надо ей сказать так, чтоб она поняла: как родилась эгоисткой, так до сих пор и живет. Он перегнулся, посмотрел, во что она обута, решил объяснить ей на примере. – Вот ты обута в туфли на высоком каблуке.

– Да.

– В юбку и свитер.

– Да, – согласилась Ирина.

– В плащ.

Плаща на ней сейчас не было, но он висит на вешалке.

– Да.

– В беретку.

– Так вы скоро перечислите весь мой гардероб.

Она засмеялась, а он перестал перечислять и замолчал. Он хотел сказать, что вот она одета в красивые одежды, а на самом деле она голая. Что он давно это видит по тому, как она относится к своей матери, и к нему, и к другим людям, и собирается давно ей помочь одеться, прикрыть ее духовную наготу. Но она его перебила, и он решил ни о чем больше с ней не говорить.

– Человек рождается голым. Все!

4

Поздно ночью, когда Ольга вернулась с дежурства, они сидели на кухне, не зажигая света, и молчали. Сидели на двух табуретках близко друг к другу, смотрели в окно. Изредка, сверкнув дугой на повороте, проезжал троллейбус, медлительный, полупустой. Когда он замирал около остановки, Ольга приникала к окну, словно собиралась выдавить стекло. Ждала Ирину.

Подъехал очередной троллейбус.

– Она? – спросил дядя Федя, следя за лицом Ольги.

– Нет, – Ольга вздохнула, – плащ такой же… И фигурка.

Ирина не первый раз приходила домой так поздно. Они не волновались сейчас за нее. А ждали, потому что все равно сидели без дела, обсуждали свою горькую запоздалую любовь. Надо же куда-нибудь смотреть. Вот и смотрели в окно, потому что говорить особенно было нечего, и они обсуждали свою никак не складывающуюся судьбу молча, вздыхая и поскрипывая табуретками.

– Не в тебя она, – сказал дядя Федя.

Он хотел сказать, что дочь недобрая, безжалостная к матери, ни за что не захочет понять, если Ольга вдруг осмелится сказать, что выходит замуж. Где уж ей понять такое, если она не может газету из почтового ящика вынуть и принести соседу.

– Не в тебя она… это точно.

– Молодая еще.

– Не поймет…

– Молодая она, – с отчаянием повторила Ольга.

Она сняла руки с подоконника, положила их усталым движением себе на колени, повернула к нему измученное лицо.

– Я думала про это, Федь. Не надо ничего такого затевать, – в голосе ее была мольба. – Не надо. Я лучше буду к тебе приходить, как раньше. – Ольга потянулась к нему руками, искала его глаза. Но он набычился, низко опустил голову.

– Разве мне это нужно?

«Эх! – подумал он. – Мечтал о семье, о том, что Ирина будет для меня за валидолом в аптеку бегать, а я буду относить ее туфли к сапожнику. А все портрет… Эта глупая икона связала Ольгу по рукам и по ногам. Эх! Сама выдумала, сама молилась и дочь научила молиться. Религию из портрета устроила. Ломать надо, портрет ломать, религию ломать. Освобождать от опиума хорошую добрую женщину. Эх!»

Ольга хотела руками поднять его голову, чтобы увидеть глаза, но голова оказалась тяжелее камня.

– Что ты, Федя?

Он не ответил. Он сказал просто «эх!». Сказал, как обрушил гору, которая придавила Ольгу к стулу. Но он этого не увидел, потому что не посмотрел ей в глаза, потому что не поднял головы. Он думал. Думал корявыми словами о себе, об Ольге, об Ирине, о простых человеческих отношениях, и в своих несвязных мыслях старый литейщик поднимался до философского осмысления жизни. Неужели он зря варил металл для танков в войну, зря варил металл для тракторов? Социализм строил и построил. А в Ирине ее нет, доброты-то. Красота есть, ум есть, а доброты нет.

– Эх, Ольгуша, княгинюшка моя.

– О чем ты, Федя?

– Так…

Но она недоверчиво качает головой, знает, что не так. Тревожно вглядывается в его лицо, сильное, усталое, исписанное добрыми морщинами. За эти морщины он ей и понравился. Трудные они, настоящие. Такие не подделаешь. Если думал всю жизнь хорошо о людях, не делал им гадостей, не обманывал, то и будут добрые морщины. К такому лицу потянулась бы любая женщина и помоложе, а ей сам бог велел, три года в соседях были.

А Федор Петрович облокотился о подоконник и на кулак голову положил, чтоб отдохнула немножко. Никак не мог он увязать свои размышления с мыслями о худенькой насмешливой девчонке, с мыслями о своей запоздалой любви.

5

Еще на улице Ирина услышала звуки трубы. Когда подошла ближе, поняла, что Володька-Кант играет отнюдь не у себя в квартире, а в подъезде. По всей видимости, он пытался выдуть что-то торжественное, но у него получались только первые несколько тактов, а затем звонкий голос трубы давал петуха и срывался до хрипа.

Ирина вбежала и замерла на середине марша, увидев на лестничной площадке второго этажа шабаш соседей под предводительством парня с трубой, вдохновенно задранной кверху.

Мать и дядя Федя стояли спиной к Ирине и, как китайские болванчики, раскланивались направо и налево.

– Спасибо, спасибо, спасибо…

Таисия Демонова тыкала в Ольгу Дмитриевну огромной селедкой. В одной руке у матери была ваза, в другой букет астр. Таисия Демонова неожиданно облапила соседку вместе с вазой, цветами и селедкой, троекратно расцеловалась и расплакалась. По жирным щекам растроганной Таисии потекли крупные слезы.

– Чего уж там, – сказала она, – ешьте на здоровье. Мурманская сельдь… с лучком, с картошечкой…

– По своей селедке плачет, – подмигнул Володька-Кант Татьяне Осиповой, которая протягивала Ольге Дмитриевне маленький будильничек.

Ирина ничего не понимала. Цветы… Селедка… Будильник… Ваза для цветов…

Сзади, тяжело дыша и постукивая палкой, поднималась скрюченная старуха из первой квартиры – баба Зина. Она ухватила Ирину за локоть, забормотала:

– . А мне и подарить нечего. А она и без подарков счастливая, мать-то. Сегодня целый день туда-сюда, туда-сюда. С первого этажа на второй, со второго на первый. Тридцать ступенек туда да тридцать обратно. Молодая, красивая. И ни разу не остановилась дух перевести. И все под ручку, все под ручку. Дождалась своего счастья, тоже теперь замужняя женщина. А таких, как Федор Петрович, мало теперь.

– Что вы городите? – Ирина попыталась вырваться из цепких рук старухи. Но баба Зина держала крепко.

– А ты не удивляйся, милая, все люди должны ходить под ручку, чтобы не упасть, когда скользко. Я вот и то хожу под ручку с лестницей.

На площадке внезапно все замолчали. Ирину заметили. Глаза у Ольги Дмитриевны растерянно заметались.

– Ну, что же мы стоим на лестнице, – сказала она, – заходите, угоститесь чем бог послал.

Ирина рванулась вперед, проскочила через все это вероломное торжество, ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь, и громко перед самым носом у Таисии Демоновой и Володьки-Канта захлопнула дверь. За дверью на лестничной площадке наступила тишина. Ирина вбежала в комнату, посмотрела на портрет отца и упала на диван. Но, услышав, что входная дверь открылась, села, быстрым движением руки поправила волосы, лихорадочно достала книжку из папки и уставилась в страницу, не видя ни одной буквы, прислушиваясь к шагам в коридоре. И хотя она ждала, что мать сейчас войдет, все равно вздрогнула, когда поняла, что Ольга Дмитриевна стоит в комнате и обращается к ней:

– Ирина, помоги мне на кухне.

Сама она никогда бы не придумала позвать Ирину на кухню мыть посуду. Так посоветовал Федор Петрович. Да и не в том заключалась суть, чтобы помочь на кухне. Федор Петрович нарочно ушел в свою комнату и притаился, чтобы не мешать матери и дочери. Он убедил Ольгу рассказать Ирине про портрет. И предложил именно этот ход! Позвать на кухню, помочь помыть посуду или что там еще сделать, ошеломить, показать с первой минуты, что все в доме изменилось, настолько изменилось, что Ирина должна будет не только многое понять, но и научиться мыть посуду.

Ирина молча поднялась и прошла на кухню. Не для того, чтобы возиться с тазами-кастрюлями, а для того, чтобы высказать матери все, что она о ней думает, собраться с силами, не расплакаться и высказать.

Но Ольга Дмитриевна появилась на кухне не сразу. Неизвестно, каким образом баба Зина преодолела тридцать ступенек и вломилась в дверь, налетела на Ольгу и, задыхаясь, забормотала:

– А три дня тебе свободных от больницы дали?

– Зачем мне, баба Зина?

– А ты проси, полагается.

Ольга Дмитриевна пообещала, что обязательно попросит. Выпроводила бабу Зину и постояла немного в коридоре, закрыв глаза и сложив руки на груди…

Дочь ждала у окна, нервно ковыряя замазку. Не поднимая головы, Ольга прошла к столу, громыхнула тарелками, суетливо переложила их без всякого смысла с одного места на другое. Надо было начинать разговор, но как и с чего начинать? На столе беспорядочно лежали свертки и пакеты, будильничек на боку, граненая ваза, которую подарил Володька-Кант, и букет. Среди цветов торчала селедочная голова с вылезшими из орбит шариками глаз.

Руки Ольги Дмитриевны, привыкшие всегда делать что-нибудь, машинально взялись за селедку. Раньше., когда она возвращалась с базара, обязанности в семье распределялись очень просто: дочь ставила в вазу цветы, а мать делала все остальное. И сейчас, ничего другого так и не сумев придумать, Ольга Дмитриевна сказала:

– Дочка, поставь цветы в вазу.

Она подвинула на край стола вазу, а сама открыла посудный шкафчик и спрятала зачем-то туда будильник.

Ирина одну секунду смотрела на виноватую спину матери. Было видно по низко опущенным плечам и по вздрагивающим рукам, что она только делает вид, что не боится Ирины, а на самом деле ожидает удара. И Ирина ударила. Она подняла с пола веник, воткнула его ручкой в вазу и с пристуком поставила перед матерью.

– Вот, поздравляю!

Пауза длилась очень долго. Потом в кухню вошел дядя Федя. Увидев вазу с веником, он повернулся к Ирине и ничего не мог выговорить. Только когда прошла первая вспышка гнева, он негромко, почти шепотом выдохнул:

– Спасибо!

– Пожалуйста! – крикнула Ирина.

У Ольги в уголках глаз скопились слезы. Она смахнула их.

– Я же говорила тебе, Федя.

– Спасибо, – расстегнув ворот рубашки, повторил он.

– Я же сказала вам: «Пожалуйста!»

И наступила пауза. Все трое молчали очень долго, пока Ольга Дмитриевна тихо, словно для себя, сказала:

– Я думала, ты, Ира, у меня взрослая. Федор Петрович давно к тебе как отец относится.

– У меня есть отец, понятно вам, понятно вам? И другого отца не желаю Отец! – Ирина зло скривилась, глядя на Федора Петровича. – Да как вы смеете даже подумать, как вы решились встать на место моего отца? Посмотрите на себя! Кто вы? И кто он! Идемте, – она потащила Федора Петровича из кухни.