Текст книги "В году тринадцать месяцев"
Автор книги: Эдуард Пашнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
– Теперь ты моя.
– Да, – почти шепотом сказала Ирина.
Они вышли на Красную площадь, оглушенные величием собора и величием тех слов, которые сказали друг другу. Когда уже были на другой стороне площади, Игорь задумчиво улыбнулся и сказал:
– В шестнадцатом веке этот собор был построен а честь победы над Казанским ханством. С сегодняшнего дня этот собор будет стоять здесь в честь нашей любви.
В пятницу утром они приехали домой. Ирина сошла с поезда и постаралась поскорее отделаться от Игоря, чтобы побыть одной. Сначала она не поняла, почему ей этого хочется. Но когда вошла в подъезд и увидела почтовый ящик и торчащие из всех щелей кленовые листья, она все поняла. Она торопилась сюда. Значит, этот человек в ее отсутствие приходил сюда каждый день. Сколько же дней ее не было дома и в институте? Ирина открыла ящик и сосчитала листья. Их было четыре.
2
– Смотри, какой сегодня вечер, – крикнула Ирина весело, – настоящая буря. Держи меня под руку, а то я улечу.
Они договорились встретиться после лекций в раздевалке и разбежались по разным аудиториям. После лекций в раздевалке ее не было. Ирина не понимала, что с ней происходит. Просто она не хотела видеть Игоря, и все. А почему не хотела? Наверное, листья виноваты. Отсюда, издалека, тот поцелуй в храме казался глупым и фальшивым, ей было стыдно и помпезного лобзания, и памятника любви, и всех нелепостей в храме.
Покровский собор «что на рву», какая грандиозность, а здесь каждый день кленовый лист в почтовом ящике. Человек ничего не говорит, ни в чем не клянется, не встречает у ворот института, а молча приносит кленовый лист и опускает в почтовый ящик, скромно и тихо сообщает, что он по-прежнему любит ее. Он! Ожидание становилось трудным. Пусть не сегодня, но завтра должен же Он прийти. А может быть, уже пришел? И она бежала домой.
– Ко мне никто не приходил?
– Игорь был, – пристально глядя на дочь, сказала Ольга Дмитриевна, – до семи часов ждал. Вы что… поругались?
– Нет.
Ирина открыла форточку. В комнату ворвался ветер. Девушка вскочила на стул, высунулась на улицу.
У обочины тротуара стоял грузовик с тупым носом. Шофер открыл дверцу, крикнул Ирине:
– Вывалишься.
Она показала ему язык.
Потом подумала, какого дьявола сидеть дома, когда, может быть, Он в такой ветер и листопад сейчас там, в аллеях бродит. Ирина оделась, подвернула слишком длинные рукава плаща-болоньи, небрежным узлом завязала пояс. В кармане плаща нащупала косынку, но повязывать не стала, тряхнула волосами, подкинула их рукой, чтоб они были поверх воротника, и застучала туфельками по ступенькам вниз. На улицу! На улицу! На улицу!
Ветер и надвигающиеся тучи разогнали с бульвара отдыхающих. Только у фонтана, спрятав уши в воротник пальто и надвинув на лоб шляпу, сидел старик, вытянув вперед ноги и положив на них суковатую палку. Около старика юлила длинноухая тонконогая собачонка, похожая на маленького ослика. Она облаяла Ирину и села на свой короткий хвост около старика с чувством исполненного долга. Старик с трудом выпростал из рукава пальто костлявую руку, погладил собачонку и неприветливо посмотрел на Ирину.
Листья сыпались на землю, на лавочки, на телефонные будки рябящим желтым дождем. На трамвайных проводах раскачивались желтые таблички: «Осторожно! Листопад!», словно их ветер тоже хотел сорвать и сбросить на землю. Двери телефонных будок были полуоткрыты, и туда набились листья. Ирина прошла две будки и из третьей решила позвонить Игорю. Ей было сейчас так хорошо, что она могла себе позволить такую маленькую роскошь.
– Игорь, – сказала она, – извини, пожалуйста, что я тебя не смогла подождать сегодня.
– Ирина, алло, – обрадовался он, – я к тебе сейчас приеду.
– Игорь, – она смущенно помолчала. – Не надо приезжать… Меня нет дома.
– Алло, алло! – Он испугался, что Ирина повесит трубку. – А где же ты?
– Брожу.
– Но мы могли бы бродить вместе.
Она пожала плечами и ничего не сказала. Но, вспомнив, что он ее не видит, а значит, не видит и пожимание плечами, скучным голосом проговорила:
– Как хочешь.
– Где ты бродишь?
– По городу.
– Город большой. Алло!
– Захочешь – найдешь.
– Алло!
Ирина подождала, пока он еще раз крикнет «Алло!», и повесила трубку. Ей стало скучно. Она совершенно отчетливо поняла, что не любит Игоря.
Большой лист прилепился с наружной стороны будки к стеклу.
Ирина стукнула кулаком по дверце, лист оторвался, спланировал на землю.
Она шла по середине широкой гравиевой дорожки, листья, гонимые ветром, подскакивали, словно хотели допрыгнуть до рук, словно просили, чтобы она остановила их последний прекрасный танец. И девушка распахнула плащ и расставила его, как крылья, чтобы поймать больше листьев, и засмеялась.
Потом она устала идти навстречу ветру, села на лавочку с подветренной стороны павильона, в котором летом продавали напитки и бутерброды. Около самой стены стояла ощетинившаяся беззубая метла и возвышались вороха листьев, сметенные сюда дворником с ближних дорожек. Здесь по-особенному пахло листьями. Воздух был просто настоян на них. А где Он, щедрый даритель? Как трудно Его отыскать в этом желтом царстве. Он оставляет в почтовом ящике один лист, крошечную нить из своей жизни. Ирина взяла со скамейки лист и сказала вслух:
– Всего одну ниточку…
Но куда ведет ниточка? Не к этому же вороху листьев? Почему Он такой неосязаемый? Она раскинула руки, словно хотела обнять весь мир. И вдруг встала и сгребла в охапку листья. «Нет, – подумала она, вдыхая пьянящий запах, – нет, и сюда тоже тянется ниточка».
Она стояла, не защищенная от ветра, и ветер выхватывал у нее листья и уносил. Охапка быстро таяла, и ощущение, что она обрела какую-то, пусть хоть призрачную, реальность этого человека, постепенно исчезала. Он ускользал от нее по одному листику. Оставшиеся несколько жалких горстей она сама подбросила вверх, а ветер подхватил и разметал их.
Она стояла растрепанная, недоумевающая. Откуда-то сбоку появился черный изломанный силуэт человека, который бежал, неумело преодолевая сопротивление ветра. Это был Игорь.
– Ты что здесь делаешь? – крикнул он, схватив ее одной рукой за локоть, а другой придерживая шляпу.
– Стою, – ответила она не сразу.
– Зачем стоишь?
– Да ты возьми меня обеими руками, – улыбнулась девушка.
Игорь схватил ее обеими руками, собираясь привлечь к себе, но ветер не позволил, ветер был союзником Ирины. Он сорвал с его головы шляпу и забросил метров на двадцать в соседнюю аллею. Игорь выпустил Ирину и побежал догонять шляпу.
– Не можешь! – засмеялась Ирина ему в спину. – Не можешь, не можешь.
Она подпрыгнула от удовольствия, от сознания того, что он не может взять ее обеими руками.
Смешно виляя задом, Игорь догонял шляпу. Он вернулся, держа ее под мышкой, смятую, с запачканной тульей. Пришлось ногой наступить, прижать к земле, чтобы не улетела дальше.
Волосы Игорю ветер тоже разметал, и они прямыми прядями свисали на лоб, а одна прядь доставала чуть не до кончика носа. Он откинул ее движением головы и снова потянулся к Ирине свободной рукой.
– Что с тобой? Ты вся в листьях.
Но Ирина отстранилась, не позволила снять с себя ни одного листика. Она сделала шаг назад и сказала:
– Я влюбилась.
– Ты сошла с ума!
– Это одно и то же.
Игорь ничего не понимал.
– Но в кого?
– В НЕГО.
Она очертила в воздухе рукой воображаемого человека, и этот жест был очень щедрым.
– Понятно?
– Нет, не понятно. Ты колдуешь в воздухе, а мне должно быть понятно. Кто он?
– Не знаю, – озорно засмеялась Ирина.
– Сколько раз ты с ним встречалась?
– Ни разу.
– Нет, ты определенно сошла с ума.
– Да! – крикнула ему Ирина. – Да, сошла… Сошла с твоего ума и взошла на свой.
Игорь смотрел на Ирину и не узнавал ее.
– Ирина, сейчас подойдет трамвай, поедем домой.
– Трамвай, – засмеялась она, – ты знаешь, кто изобрел трамвай?
– Нет, не знаю, и это меня нисколько не огорчает.
– Зря, – Ирину смешило, что он все время придерживает рукой шляпу. – Одного великого философа, по фамилии Кант, например, это интересовало.
– Иммануила Канта? – удивился Игорь.
– Нет, еще более великого философа. Володьку-Канта.
Игорь шел по бульвару следом за Ириной. Он не знал, что нужно сказать, что сделать, чтобы вернуть девушку. Он сделал невозможное, свозил ее в Москву, в храм Василия Блаженного. Фантазия его истощилась. Ничего нового он не мог более придумать. Венчание в музее было его лебединой песней.
– Ирина, – сказал Игорь, – ты не уйдешь от меня.
– Уже ушла.
– Я пойду стану на пьедестал, как тогда, и буду ждать тебя, пока ты ко мне не вернешься.
Ирина засмеялась. Это оскорбило Игоря, он рванулся в сторону и побежал, не оглядываясь, к институту.
– Глупо! – крикнула Ирина.
3
Пьедестал был завален листьями. Игорь вскарабкался, стряхнул их все на землю. Стал во весь рост. У него были слабые надежды, что Ирина придет не утром, а сейчас, что она уже спешит сюда. Поэтому он принял самую красивую позу, чтобы еще издалека она увидела его решимость стоять здесь до тех пор, пока она не вернется к нему.
Прошел час или немножко больше, Ирина не появлялась. Вместо нее в ограду зашел пожилой милиционер в старой шинели. Он подошел к самому пьедесталу и, не веря своим глазам, пощупал Игоря за ботинок.
– Вы что хулиганите, молодой человек?
– Я не хулиганю… Понимаете…
В его голосе послышались искренность и заискивание. Игорь в самом деле испугался, что милиционер сгонит его с пьедестала.
– Вообще-то стоять никому не запрещено, – с сомнением сказал милиционер, – но если, допустим, ты стоишь на крыше? На крыше нельзя. А на камне, – размышлял он вслух, – можно?
И не мог ответить ни положительно, ни отрицательно. У него не было оснований не верить, что Игорь хочет подшутить над своими товарищами. Ну, а если тут что-то нехорошее замышляется? На всякий случай он спросил документ у Игоря.
– Вот, пожалуйста, студенческий билет, – нагнулся он. Этот милиционер-тугодум портил ему красивую позу.
– – Так, – протянул милиционер. – Пирогов Игорь. Запишем на всякий случай.
Он списал со студенческого билета все данные, вернул документ Игорю.
– Пожалуйста, порядок есть порядок, – оправдывался он, – закурить у вас нету?
– Есть.
Игорь сунул ему сигареты, чтобы тот наконец отвязался поскорее. Ему казалось, что Ирина непременно сейчас появится, а он тут с милиционером.
– Возьмите всю пачку.
Блюститель порядка сунул сигареты в карман, покашлял, но то, что Игорь отдал ему всю пачку, насторожило.
– А ты, парень, случаем, здесь не…
Он снова засомневался и даже вздохнул от напряжения. Игорь заверил, что ни о чем подобном он и не думал.
– Ну, ладно, это я так спросил, – махнул рукой милиционер.
Он ушел, но не сразу. У ворот постоял, раздумывая, не вернуться ли и не согнать ли студента. Сигареты придется тогда вернуть. А с другой стороны, каждый человек имеет право стоять, где ему хочется. Так, не разрешив до конца своих сомнений, милиционер сам ушел от греха подальше.
Игорь устал стоять. Сначала он присел, но сидеть на холодном пьедестале было очень холодно, и он спрыгнул на землю поразмяться. А когда размялся, ему не захотелось больше изображать из себя идиота. «Все равно она не придет», – утешил себя он и быстро пошел прочь от пьедестала, от института.
В три часа ночи Ирина проснулась и вспомнила об Игоре. Она была убеждена, что он стоит там и мерзнет, ждет, когда она явится и прикажет ему спуститься на землю.
Решение созрело мгновенно: надо пойти освободить его от этой глупости. Она быстро оделась и, стараясь не очень шуметь, выскользнула на улицу.
Пьедестал был пуст. Удивлению ее не было предела, а потом она разозлилась. Хорошо еще, что ветер так и не утих и листья падали с деревьев, словно успокаивая ее, умеряя злость.
Вернувшись дамой, Ирина направилась прямо к портрету. Она подставила стул, взобралась на него, старательно стала распутывать веревку на гвозде. Распутала, портрет отделился от стены и оказался у нее в руках. Минуту или две она стояла на стуле и держала раму, прижимая ее слегка к себе, так было надежней. Потом Ирина вытянула руки вперед, портрет теперь отдалился не только от стены, но и от нее и, сказав: «Была не была», со всех сил и со всей высоты грохнула портрет об пол. Она ожидала, что грохоту будет много, но не учла, что ночью самый легкий шум может прозвучать как взрыв и одно разбитое стекло может прозвенеть так, будто лопнули сразу все окна в доме.
Дверь из коридора рванули, и в комнату влетел Федор Петрович в горошковой пижаме из фланели. За ним протиснулась Ольга Дмитриевна. Они в ужасе оглядели комнату и уставились непонимающими спросонья глазами на Ирину. Та стояла на стуле, прижимая руки к груди, и улыбалась.
– Хотела поправить портрет, – сказала она, – а он упал и разбился.
– Фу ты, боже мой, – облегченно вздохнула Ольга Дмитриевна.
Дядя Федя мотнул головой, повернулся и вышел. Через минуту он вернулся с веником, с тем самым веником, которым Ирина когда-то их поздравила, и протянул его девушке. Ирина спрыгнула со стула, взяла молча веник и наклонилась над разбитым портретом.
– Смотри, не обрежься, – заволновалась Ольга. – Я сейчас совок принесу.
Володька-Кант
Я про Татьяну Осипову не говорю, с Татьяной теперь порядок. Правда, она еще не совсем веселая, но, конечно, уже шутит. Меня увидела, говорит:
– Здравствуй, Луи Армстронг!
А в Ирке Виноградовой я заметил перемены. Сначала она просто брала из почтового ящика мои кленовые листья, а потом заволновалась. Смотрит на лист и думает.
Вчера я подследил, как она смотрит по сторонам. Как увидит, что человек мужского пола и молодой поднимает лист или идет с листом кленовым, так на него глядит и близко мимо пройти старается. Я, конечно, спрятался, чтоб она меня не встретила.
А сегодня думаю: ладно! Она опять на бульвар Танкистов пошла с этой стороны, где вечный огонь горит. А я сел на трамвай и поехал туда же за стадион. И, конечно, с другой стороны зашел на бульвар. Иду навстречу. Иду, иду, а сам думаю. Если она все время будет мне навстречу идти, то что ей попадется? Галантерейный магазин попадется, где иголки и пуговицы продают, кинотеатр, афиши на заборах. А мне табачный киоск, магазин «Пионер» и музыкальный. Я это все учел и в уме скорость наших шагов высчитал и расстояние. И у меня получилось, что если она не свернет за иголками-пуговицами или афишу почитать про Эдиту Пьеху, а я, если не испугаюсь инкогнитного разоблачения и тоже не сверну за сигаретами или в «Пионер» за тетрадями в клеточку, то мы, конечно, встретимся около фонтана на втором километре.
Она скажет:
– Здравствуй!
Я скажу:
– Здравствуй! Какая приятная неожиданность.
А сам большой кленовый лист буду держать в руке урожая тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года. И помахивать им небрежно буду, как будто веером.
Вот удивительное может получиться событие.
Они шли навстречу друг другу в листопад-звездопад.
Шли, вглядываясь в желтые глаза осени.
И они неминуемо должны встретиться, если никто из них не свернет в сторону: Володька-Кант к табачному киоску за сигаретами, а Ирина к рекламному щиту, прочитать новую афишу облфилармонии.
Володька издалека увидел ее, он зашагал быстрее, но вдруг остановился. На аллее между ним и Ириной возник какой-то незнакомый парень в спортивной кожаной куртке и белом шлеме мотоциклиста. За оградой, недалеко от бокового выхода, стояла, поблескивая белым зеркальцем, красная «Ява». А ее хозяин, бросив на скамейку кожаные перчатки, собирал листья. Он нагнулся, чтобы добавить к яркому букету еще одну кленовую звезду, а когда выпрямился, то увидел, что перед ним стоит в напряженной позе девушка и смущенно и взволнованно теребит браслет, снятый с руки.
Наверное, Ирина в упор спросила: не он ли каждый день ей приносит листья, потому что парень отрицательно покачал головой. Но затем он, наверное, нашелся и сказал что-нибудь вроде того, что такой девушке он согласился бы приносить листья всю жизнь, потому что тут же протянул Ирине свой огромный букет. Она взяла его обеими руками. Парень поправил шлем, взял со скамейки перчатки, начал натягивать на руки, лицо у него было счастливое оттого, что к нему подошла такая красивая девушка. Они о чем-то говорили, но Володька-Кант не слышал, расстояние и шум листьев скрадывали слова. Ирина чему-то засмеялась и спрятала лицо в листьях. Парень натянул вторую перчатку и несколько раз показал рукой в сторону мотоцикла. Они медленно пошли к выходу. Володька-Кант, стараясь не обнаружить себя, двинулся за ними. Он успел выйти как раз вовремя, чтобы увидеть, как Ирина садится на мотоцикл на заднее сиденье. Одну руку она положила парню на плечо, другой бережно прижала к себе букет. Мотоцикл взревел и резко взял с места, ветер рванулся им навстречу, вырвал один лист, закрутил его и бросил на асфальт. Красная «Ява» стремительно удалялась по прямой автостраде. Володька-Кант машинально поднял оброненный лист.
Человек в коротких штанишках
Дорогой друг!
Неправда, что все взрослые люди только тем и занимаются, что воспитывают тебя с утра до вечера. Ты тоже их воспитываешь, хотя редко замечаешь это.
Мама несправедливо накричала, ты промолчал и пошел в магазин за хлебом, как ни в чем не бывало. Она сама поймет, что была не права, и постарается побыстрее исправиться, и в следующий раз не станет кричать напрасно не только на тебя, но и на соседку.
Учительница заподозрила тебя в нехороших действиях, в то время как ты был занят хорошим делом, готовил сюрприз для всего класса. Ты не обиделся, не подал вида, что заметил недоверие. Она сама обнаружит свою ошибку и благодаря твоей доброте станет внимательнее и добрее не только к тебе, но и ко всем людям.
Ты тоже воспитатель, вот что удивительно. Ты отвечаешь за воспитание своих родителей так же, как они отвечают за тебя. Ты отвечаешь и за маленького брата и за маленькую сестренку. Ты отвечаешь и за будущее соседского мальчишки, которого взял с собой на рыбалку. Мы все являемся воспитателями друг друга, даже если нас самих еще нужно воспитывать. В этом весь секрет.
Очередное человеческое звание
В нашей семье появился новый человек – маленькая девочка.
– Население земного шара увеличилось еще на одного человека, – сказал я.
– Шутишь, а по-настоящему не понимаешь, что произошло, – заметила жена. – Ты стал дядей.
– Я и был дядей. Слава богу, за тридцать перевалило.
– Ты был дядей сам по себе, «дядей, эй, достань воробушка», а теперь ты Аллочкин дядя. Улавливаешь разницу? Это как если бы ты был обыкновенный человек, а потом тебе неожиданно присвоили ученое звание.
– А ты, выходит, тетя?
– Да, – с гордостью ответила жена, – а мне присвоено звание тети Оли.
Это было удивительно. Маленькая девочка лежала в кроватке, морщила бессмысленно нос, беспорядочно двигала руками и ногами, даже плакать как следует еще не умела, а в мире уже произошли такие изменения. Увеличилось население земного шара, моя жена Ольга стала тетей Олей, я – дядей, моя мама, Валентина Михайловна, – бабушкой, а бабушка Наташа – прабабушкой. Это было в самом деле похоже на присвоение каждому из нас очередного человеческого звания.
Виновница всей перестановки моя сестра Рита, ставшая мамой Ритой, снисходительно слушала наши разговоры и то и дело скрывалась в соседней комнате, чтобы посмотреть на дочь. Нам так часто туда заходить не разрешалось.
Был еще один человек, которому с появлением Аллочки присваивалось звание отца. Но он не знал об этом. Сам виноват. Уехал в неизвестном направлении и адреса нам не оставил.
Игрушки-погремушки и все такое прочее
Пятьдесят лет – подходящий возраст для юбилея. Но когда человек только что начинает жить, и пятьдесят дней – круглая дата. Мы с Ольгой еще накануне отправились в магазин «Буратино» за подарками. Я купил набор погремушек, а она выбрала три резиновые и три гуттаперчевые куколки. Продавщица уложила погремушки и пупсиков в две разные коробки, и мы, довольные своей щедростью, отправились на юбилей к Аллочке.
В дверях нас встретила усталая, невыспавшаяся мама Рита.
– Что это такое? – спросила она, глядя на коробки.
– У меня погремушки, у нее – пупсики. Мы с ней решили отдельно дарить, – сказал я.
– Где наша маленькая юбилярша? – заглянула нетерпеливо в комнату моя жена.
– Минуточку, минуточку, – остановила ее мама Рита, – что это вы вздумали?
– Доводим до твоего сведения, – начал я, – что у твоей дочери сегодня юбилей. Пятьдесят дней. Первая круглая дата. Подарки – юбиляру, шампанское – на стол! Тебе тоже можно немного выпить. Я консультировался с врачами.
– Минуточку, минуточку, – повторила еще раз Рита.
Она отобрала коробку, достала первую попавшуюся погремушку и сказала:
– Можешь подарить эту одну, а Ольга пусть подарит одну куколку, но не больше, не коробками.
– Рита, я тебя не понимаю, – удивилась моя жена. – Разве мы не имеем права подарить на два рубля игрушек?
– Вы имеете, – вдруг крикнула она с болью, – да я не имею права баловать свою дочь. Чтобы не наступило потом горькое разочарование.
– Какое разочарование? О чем ты говоришь? – взмахнул я руками.
– О том, что у нее нет отца и ее потом некому будет баловать. Пусть привыкает к суровой жизни.
– Рита, ты моя сестра, я твой брат. Никакой суровой жизни для своей племянницы я не допущу. Ты пойми… Сегодня не обычный день, а юбилей.
– Вот как? – без улыбки, с каким-то мрачным ожесточением спросила она. – Никаких юбилеев. Сейчас даже в учреждениях отменены юбилеи.
– Рита, по-моему, ты поступаешь неправильно, – переменила тактику моя жена. – То, что куплено, должно быть вручено.
– Я сказала – так и будет.
На лбу у нее собрались морщинки, и она стояла перед нами незнакомая, чужая.
– Много игрушек не так уж плохо. Кашу маслом не испортишь, – вмешалась осторожно бабушка Валя.
– Ты так думаешь? – повернула к ней свое нахмуренное лицо Рита. – А я думаю иначе. Я никому не позволю портить мне воспитание дочери.
– Мне кажется, ты не права, я согласна с Ольгой.
– Я сказала…
– Ну, тогда я тоже скажу, – рассердилась Ольга. – Мне тут больше нечего делать.
– Подожди, куда ты? – Я побежал за своей женой к двери, потом вниз по лестнице. – Ольга, ну подожди.
– Ноги моей здесь не будет. Твоя сестра слишком много себе позволяет. Пусть сначала как следует прочтет Песталоцци, Ушинского, Гогебашвили, а потом воспитывает.
– Песталоцци тут ни при чем, – уныло возразил я. – Это же ее дочь, и она как захочет, так и будет ее воспитывать.
– Нет уж, извините! Может, она захочет, как компрачикосы, воспитывать ее в кувшине с узким горлом, а мы ей позволим? Ты заметил, как она наморщила свой маленький лобик?
– Лобик у нее не маленький.
– Неважно, но ты заметил, как она его наморщила?
– Да, я заметил. Она строгая. Она с детства была такой серьезной.
– А ты знаешь, что это преступление – входить с таким наморщенным лобиком в комнату к маленькой девочке? Ей улыбка сейчас нужна больше, чем витамины, а когда ты видел у своей милой сестрички улыбку последний раз?
– Позавчера видел, – вяло сказал я.
– Не смеши меня.
Мы были так расстроены сорвавшимся юбилеем, что забыли сесть на трамвай и шли уже третью остановку пешком.
Семейный совет
Бабушка Валя, Рита и Алла жили в центре города на Никитинской улице, а мы с Ольгой и прабабушка Наташа – на самой окраине, в Березовой роще. Мы так долго шли, что прабабушка Наташа стала волноваться. И Квадрат разволновался, стал бегать по комнате, вспрыгнул на подоконник и смотрел в окно, пока не увидел нас.
Квадратом звали нашу болонку. Эту кличку придумала, конечно, моя жена. Она предпочитает все оригинальное, такое, чтоб ни у кого не было. Купила как-то кожаное пальто, и, как нарочно, наша соседка купила себе такое же, и сотрудница пришла на работу в таком же. Тогда, не долго думая, моя жена взяла ножницы и отрезала у пальто рукава. Получился очень оригинальный осенний сарафан. И главное, ни у кого такого не было. Она и замуж за меня вышла, потому что оригинально быть женой человека по прозвищу «Дядя, эй, достань воробушка». Мое предложение назвать болонку Шариком, Бобиком, Тузиком только рассмешило Ольгу. «Это уже было», сказала она, и стал наш пес Квадратом.
Прабабушка Наташа и пес встретили нас, как всегда, вместе. Квадрат подпрыгнул, сдернул с руки Ольги варежку и забегал по комнате, размахивая хвостом и весело косясь одним глазом из-под нависших косм. А прабабушка сразу же спросила:
– Ну, как там Аллочка? Что-то вы долго были.
– Плохо, – буркнула Ольга.
– Что случилось? Заболела?
– Да ничего не случилось, бабушк, – попытался я сгладить ответ жены, – просто у нашей Риты плохое настроение и она не разрешила отдать девочке игрушки
– Да как же так? – она всплеснула сухонькими руками и прижала их к груди, выражая этим жестом свое неодобрение.
Мы прошли в свою комнату, а прабабушка так и осталась стоять на пороге кухни с прижатыми руками. И только минут через десять или пятнадцать, придя в себя, спросила:
– Ужинать будете?
Мы молча сели за стол, но не успели поесть, как в дверь позвонили. На пороге стояла бабушка Валя. Она швырнула пальто на стул, прошла сумрачно на кухню, закурила и только после этого сказала:
– Я разведусь с ней. Поменяю квартиру и разведусь. Не могу смотреть, как она издевается над ребенком.
– Что еще случилось? – испугался я.
– Ты что, не знаешь, что ли, свою сестричку? – иронически спросила Ольга.
А прабабушка Наташа, не в силах вымолвить ни слова, опять прижала испуганно кулачки к груди.
– Ничего не случилось. Алка заплакала, я решила пойти к ней в комнату, успокоить. Так она меня не пустила. Говорит: «Пусть развивает легкие. Может, она певицей будет, когда вырастет. Наполеон в детстве заходился плачем до синюхи». Я говорю: «Она плачет не потому, что хочет стать Наполеоном, а потому, что обмочилась». – «Очень хорошо, – отвечает. – Пусть привыкает, что мы ей меняем пеленки через каждые два часа, а не через пять минут». Где-то она прочитала, что за границей детям кладут вату в штанишки, и пусть он кричит, не кричит, раньше, чем положено, эту вату не меняют. И она собирается применить этот передовой метод.
– Она соображает, что делает? – взорвалась Ольга.
– Она прочитала, – сказал я. – Где она только могла такое прочитать! Тоже мне Летиция Буонапарте. – Я схватил с полки книгу. – Вот что она пусть прочтет: «Установлено, что связь между ребенком и матерью основана на сигналах. Самый ранний сигнал, который издает ребенок, – это плач. Ребенок плачет, чтобы привлечь внимание матери. Сигнал ребенка должен вызвать защитный ответ у родителей».
Я с шумом захлопнул книгу и поставил на полку. Но Ольга тотчас сняла ее опять и раскрыла. Наступила ее очередь возмущаться.
– Плач – односторонний сигнал. Родители в ответ не плачут же, – принялась она втолковывать научные истины. – А отношения ребенка и матери не могут осуществляться без двухстороннего сигнала. И таким сигналом является улыбка. Вот здесь описан случай, – она нашла нужную строку пальцем. – Вот… «У матери только что родившегося ребенка из-за депрессии, связанной с тем, что ее бросил муж, надолго исчезла с лица улыбка. Ребенок, воспитывавшийся этой матерью, до шести месяцев не улыбался и не радовался. Но выразительные возможности ребенка были сохранены: он улыбался своей тетке, при виде ее рвался к ней на руки. Если ребенок оставался в одной комнате с матерью, то становился беспокойным, карабкался из кровати, всеми своими движениями требовал внести его в комнату тетки».
Бабушка Валя внимательно слушала мою жену.
– А ведь правда, – сказала она. – И наша не улыбается. Эта морщит лоб, и маленькая морщит лоб, как старушечка. Я уж и то заметила и захожу, улыбаюсь ей. Хорошо, что ты мне прочитала этого ученого. Я теперь знаю, что мне делать. Улыбаться она мне не запретит.
– Она переживает, что у ее дочери отца нет, – робко вставила прабабушка Наташа.
– Подумаешь, отца нет. У нее дядя есть, – стукнул я себя в грудь. – Я тоже буду улыбаться Алке при каждом удобном случае. Вот начну нарочно ходить каждый день в гости на Никитинскую. Она у нас не останется без улыбки.
– Правильно! – стукнула Ольга кулаком по столу. – Мы все будем улыбаться. Девочка нуждается в облучении улыбкой. Я сказала, что ноги моей там не будет, но я завтра же заявлюсь в гости и скажу: «Здравствуйте, я ваша тетя». И буду улыбаться. Пусть ваша Маргариточка, Валентина Михайловна, позлится. И вы, Бабулия, – обратилась она к прабабушке Наташе, – когда поедете в гости, тоже улыбайтесь своей внучке, вернее, правнучке.
– Я, конечно, буду, – заверила Бабулия. – Мои дети: и Аркадий, и Анатолий, и вот Валентина не даст соврать – не оставались ни без хлеба, ни без улыбки. Хотя время было какое трудное.
Квадрат мог часами носить в зубах варежку Ольги. Но сейчас он с таким любопытством прислушивался к разговору и вглядывался в лица, озаренные вдохновением, с таким вниманием, что выронил варежку и сидел, высунув язык и время от времени чихая от папиросного дыма. Бабушка Валя от волнения курила одну папиросу за другой, и сказать ей ничего было нельзя.
Облучение улыбкой
Большое расстояние между Никитинской улицей и Березовой рощей существенно осложняло выполнение нашего плана, но мы сознательно жертвовали своим свободным временем. Я отказался от похода в лес за грибами, от встречи с приятелем, который обещал мне показать коллекцию значков, от посещения театра. Только от выступления по телевидению не смог отказаться, потому что оно уже было объявлено в программе. Ольга тоже отказалась от посещения театра, от встречи с портнихой, отменила прием гостей, назначенный на воскресенье. Только от позирования художнику она не смогла отказаться. Он позвонил по телефону и умолил ее прийти хоть на часок. Визит к художнику и мое выступление совпали в один день, а мы не хотели оставлять Аллочку без улыбки ни одной секунды. Выручила нас прабабушка Наташа.
– Я поеду на Никитинскую, поживу там немного, – сказала она. – Пока вы освободитесь.
Прабабушка Наташа уехала, а на другой день вечером раздался телефонный звонок.
– Сергей, – спросила встревоженным голосом Рита, – ты ничего не замечал за бабушкой?
– Нет. А что такое?
– Не знаю, как тебе объяснить. Она очень странно себя ведет. Стоит мне отвернуться, как она подходит к Аллочке и начинает ей строить рожи. Я обернусь – она сразу прекращает и виновато отходит в сторону, как будто украла что-нибудь.
– Улыбку разучилась узнавать! – крикнул я ей. – Это она улыбается твоей дочери, поняла?
– Зачем? – раздался в трубке удивленный голос моей сестры.
– Ну, этого я тебе не в силах объяснить. Это все равно, что спросить: «Зачем светит солнце?»
Я ее так озадачил, что она на какое-то время замолкла, а потом, видимо, не сумев побороть сомнение, опять спросила:
