Текст книги "Дом аптекаря"

Автор книги: Эдриан Мэтьюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Глава двадцать седьмая

– Сколько? – спросил Майлс.

Рут посмотрела на часы на башенке мебельного магазина «Метц и К°».

– Половина третьего.

– Время для китайского дантиста.

– Что?

– Ничего. Проехали. Ты все равно не поймешь.

– Черт побери, Майлс, куда мы идем?

Ей приходилось лавировать, протискиваться между тепло одетыми людьми, чтобы не отстать от своего спутника в красной клетчатой куртке и широких штанах, шагающего по тротуару с грацией и скоростью слона. Нагрянувший внезапно мороз намертво сковал каналы. Сизое небо источало неяркий, разбавленный свет, а воздух наполняли особенные, характерные только для предвыходного дня звуки. Толпы горожан, вооружившись коньками, высыпали на лед. Бородач с гармоникой застыл на углу, закрыв глаза, словно зачарованный собственными хриплыми мелодиями. Какой-то парень, изображающий статую фараона и весь с головы до ног покрытый золотой краской, стойко боролся с гипотермией ради нескольких монет. У торгующих копчеными сосисками и горячим шоколадом киосков притопывали люди с дымящимися пластиковыми стаканчиками. Пахло жареным мясом и луком.

– Почему тебе всегда надо знать, куда мы идем? – спросил Майлс, на ходу согревая дыханием покрасневшие от холода руки.

– Потому что это придает мне уверенности. Сейчас же я не знаю, что и думать. Но у меня почему-то такое чувство, что мы уже не в Канзасе.

Они пересекли Принсенграхт. Мимо протащилась лошадь с повозкой, на которой лежали огромные, сделанные из папье-маше чудовища – приближался карнавал. Рут обернулась, и ей вдруг показалось, что она видит Йоханнеса – в сюртуке, бриджах, высокой шляпе и парике, он бежал по улице, как будто хотел догнать ее, поговорить. Она остановилась как вкопанная, но Майлс схватил ее за руку и потащил за собой. Йоханнес пробежал мимо, нагнал телегу и вспрыгнул на нее – еще один персонаж будущего шоу.

– Ты, может, все-таки соблаговолишь перебирать ножками?

Рут забежала вперед, повернулась и встала перед ним, прихлопывая замерзшими руками.

– Живут же люди! Послушай, не пора ли подзаправиться, а?

– Нет времени.

– Как жаль! А я-то размечталась.

– Даю совет: побереги рот – на таком морозе губы потрескаются.

По льду Сингелграхта осторожно кружил одинокий лебедь. Сначала Рут думала, что они идут на работу, в Государственный музей, но готический великан остался в стороне, как и Музей Ван Гога, и Музей Стеделейка. И только когда Майлс свернул в сонный переулок, носящий имя Габриэля Метсю, до нее вдруг дошло. Центральная исследовательская лаборатория. На собрании Майлс говорил как раз о ней.

– Мы пришли с миром, – сообщила она охраннику у входа, показывая свое удостоверение.

В лифте Майлс сердито уставился на нее.

– Перестань, – прошипела Рут. – Не раздувай ноздри. Ты разве не знаешь? Эта мода умерла еще в 1975-м.

– Боб Стейн, – сказал Майлс, когда они вошли в комнату. Рут протянула руку и попыталась сделать книксен. Коротышка в неуклюжих роговых очках, белом халате, коричневых мокасинах и с торчащими из носа волосками провел их в лабораторию. Из нагрудного кармана у него торчали три шариковые ручки разного цвета; пластырь на шее прикрывал внушительных размеров шишку.

– Ну, что у нас здесь? – с напускной самоуверенностью спросила Рут.

– Всего понемногу, – отозвался Боб. – Инфракрасная рефлектография, молекулярный анализ пигментов, микроскопический анализ плотности полотен. Вы, ребята, смотрите на картины. Мы заглядываем глубже, как эксперты-криминалисты на месте преступления – разгребаем грязь, копаемся в кишках, стоя в крови.

– Мило, – пробормотала Рут.

Майлс, бывший на две головы выше приятеля, обнял его за плечи и заговорил тоном завсегдатая бара:

– Принеси ему картину на дереве, и этот малый выдаст точную дату, проведя всего лишь небольшое дендрохронологическое исследование. Он распознает даже малейшие вариации в ширине годовых колец.

Боб ухмыльнулся:

– У каждой картины своя история.

– У нашей тоже?

– Конечно. Просто она написана на иностранном языке. Мы не можем ее прочитать. Но что история есть, в этом можно не сомневаться.

Боб подвел их к столу возле похожей на рентгенографическую кабинки.

– Радиография. Самый старый способ добраться до сути дела. Сейчас мы работаем со свинцом и ртутью. Особенно важен свинец. У него большой атомный вес, и он непроницаем для рентгеновских лучей. В старину художники добавляли его к белой краске. Так что если в спрятанной нижней картине есть белые места, они засияют, как голландский бордель.

– Что-то я здесь ничего не вижу, – сказала Рут, вглядываясь в диапозитив. – То есть ничего такого, чего нет на обычной картине.

– Что-то есть, только надо настроить. По крайней мере она ничем не отличается от того, что мы видим невооруженным глазом. – Он достал из конверта несколько фотографий. – Следующий шаг – инфракрасная рефлектография. Мы подогреваем картину низковольтной лампой – хай-тек, а? – потом делаем цифровые фотографии в инфракрасном спектре. Когда картина подрумянилась, можно проследить следы углерода, который поглощает световую энергию, и кальция, который его отражает. Метод хорош для картин восемнадцатого века, когда пользовались углем или жжеными костями животных. Другими словами, углеродом.

– А здесь? – спросила Рут, всматриваясь в призрачные линии.

– Пустое место. То есть углерод, конечно, присутствует, но сколь-либо значительного нижнего слоя не отмечено.

– Может быть, его здесь и нет.

– Может быть. – Боб как-то странно посмотрел на нее, покачал головой и убрал фотографии в конверт. – Остается пигментный анализ. Микроскопия в поляризованном свете. Мы провели такой анализ и установили полную аутентичность.

– То есть эта штука из восемнадцатого века? – спросил Майлс. – Не какая-нибудь современная хреновина?

– Точно восемнадцатый век. Другое дело – соскобы.

– Соскобы? – удивилась Рут. – Какие соскобы?

– Те, что передал мне мистер Палмер, и те, что мы взяли сами.

Майлс сложил руки и прикусил нижнюю губу.

– Забыл сказать. В прошлый раз, когда мы осматривали картину в хранилище, я потер ей спинку.

– Доверие превыше всего, – бросила Рут.

– Это была не краска…

– Соль серебра, – кивнул Боб. – Не знаю, как она здесь оказалась, но проблем создала немало. Чтобы провести количественный анализ серебра и проникнуть в более глубокие слои, мы применим метод нейтронной авторадиографии.

– Подробнее, – попросила Рут. – Мой мозг – губка, жаждущая знаний.

– Вряд ли стоит вдаваться в детали, – усмехнулся Боб. – Мы облучим ее и выявим монохроматический нижний слой. Если он есть. Через три месяца радиоактивность уменьшится до безопасного уровня, и картину можно будет вешать на стенку.

– Дома такими фокусами заниматься не стоит, – сказала Рут.

– Для этого нужен атомный реактор.

Она вздохнула.

– Да, тут у вас преимущество.

Майлс оглянулся на приятеля:

– Боб, когда я тебе звонил, ты сказал, что все будет быстро.

– Точно. Насчет реактора я пошутил. Теперь он не нужен. Есть промышленные инструменты, в которых в качестве источника нейтронов используется калифорний-252.

– Звучит как новый альбом Дилана.

– А? Да. Интересно. Калифорний-252 – синтетический радиоактивный элемент, который получают в атомных реакторах. Установки есть в университетах, так что мы прибегнем к их помощи. Сам прибор помещен в специальный контейнер, а для проявления и гамма-спектроскопии нужна защищенная комната.

– Черт! И где есть такая установка?

– Например, в отделении химического машиностроения.

– В комплексе Ройтерсейланд?

– Точно.

– Интересно… Я так и думала, что вы это скажете.

У Боба сработал телефон. Он ответил и, извинившись, отошел.

Рут и Майлс вернулись к столу.

– Рентгенограмма картины, написанной по фотографии. – Майлс покачал головой. – Неудивительно, что Йоханнес не хочет раскрывать нам свои секреты.

– Может, и нет никаких секретов. Думаю, никаких поразительных несоответствий между нижним слоем и верхним не будет. Он просто нанес краски.

– Посмотри на часы, – оживился Майлс. – Помнишь, когда мы в первый раз рассматривали картину, ты обратила внимание, что на часах только одна стрелка?

Рут на секунду задумалась, потом щелкнула пальцами.

– Сорокапятиминутная выдержка. Так было сказано в письме. Часовая стрелка сместилась ненамного, а минутная прошла 240 градусов.

– И что?

– Не понимаешь? Она двигалась, поэтому почти не оставила следа. Вот почему Йоханнес и не стал ее закрашивать.

– А ведь верно. Что указывает либо на поразительное отсутствие воображения, либо на сознательное решение оставить маленький ключик.

– Загадки, загадки… Как и те символы и надписи на обороте. – Рут кивнула в сторону Боба. – Он знает?

– Нет, но уже догадывается. Очень разволновался, когда обнаружил серебряную соль.

– Кто санкционировал проверку?

– Каброль. Подписал вчера. – Майлс показал на лежащую на столе прозрачную папку.

– Понятно. – Рут опустилась на стул. – Игра со временем. Три месяца. Чертовски долгий срок.

– Чертовски долгий для чего?

– Я думаю о Лидии.

– По сравнению с двумя с половиной столетиями не так уж и много.

– Она не настолько стара.

– Ты знаешь, что я имею в виду.

– И Каброль тоже. Он пытается выиграть время Знает, что картины переживают людей.

– Пожалуй.

– Знаешь, Майлс, после того как мы прочитали письма, я постоянно думаю о нем. О Йоханнесе. Как считаешь, что с ним случилось?

– Не знаю. Весь его мир развалился. Он все потерял. В том числе девушку. Помнишь заметку Каброля? О его более поздней карьере ничего не известно. О более ранней, если уж на то пошло, тоже было известно довольно мало. Пока мы не раскопали тайничок Сандера.

– Думаешь, он умер?

– Рано или поздно это случается со всеми.

– Ладно, перефразирую вопрос. Он покончил с собой?

– Может быть. Или сошел с ума. Бедняга так зациклился на своем несчастье, что даже не понял, на что наткнулся. Он чувствовал себя униженным. С живописью ничего не получалось. Оскорбленная гордость. А может, он все понял, но не пожелал ни с кем делиться. Теперь мы уже не узнаем.

– Черная магия, алхимия и дьявольщина.

Майлс посмотрел на рентгеновский снимок.

– А теперь щелкать может любая кочерыжка.

– Тик-так – «Ко-дак», – пробормотала Рут.

– Возможно, перед нами первая фотография в истории, хотя пока этого никто не знает. В энциклопедии сказано, что первым был Жозеф Нисефор Ньепс, француз из Бургундии, в двадцатых годах девятнадцатого века. Потом появился Дагер, мастер иллюзий, который создал дагеротипию и поставил открытие на службу коммерции. Но мы-то теперь знаем, что наш старина Йоханнес опередил его более чем на полвека. А почему бы и нет? Все сходится. Соль серебра плюс камера-обскура равно фотография. Уравнение решено. И то, и другое люди знали давно. История просто барабанила пальцами, ожидая, пока кто-нибудь соединит первое со вторым. Как рыбу и чипсы, сосиски и пюре.

– Вот почему все так носятся с этой картиной.

– Спорное замечание. О’кей, в мире искусства это то же самое, что черная пенсовая марка в филателии. Но кто об этом знает или знал? Что было известно нацистам – Мидлю, Хоферу, Герингу, Гитлеру, Поссе? Скорее всего они задергались, увидев символы на обороте. Кто еще? Скиль? Каброль? Бэгз? Письма ведь могли и раньше попасться кому-то на глаза.

– Сквозь ветер и тьму призываю тебя, – прогудела Рут. – А мы не свихнулись, Майлс?

– Думаю, стадия потрясения уже позади.

– Как насчет маленькой проверки на реальность?

– Валяй.

Она встала и подошла к нему.

– Какая наша главная цель? Должны ли мы рассказать о письмах Лидии? У нее есть на это право – в конце концов, Йоханнес ее предок. Может, стоит допустить утечку? Но не ослабит ли это позиции Лидии? Помнишь, Каброль говорил о предметах искусства, которые больше чем просто частные владения? Если выяснится, что «Спящая женщина с мимозой» – первая в мире фотография, ее могут объявить национальным достоянием. Даже если претензию Лидии удовлетворят, у нее не хватит денег на страховку. А картина тем временем будет лежать в лаборатории отделения химического машиностроения и ждать, пока ее обстреляют нейтронами.

– Да, – протянул Майлс, не сводя глаз с красавицы Эстер. – Уж там ей точно наведут румянец на щечках.

Рут тоже посмотрела на картину. Казалось, люди на ней ожидают клинического обследования. Еще немного, и можно будет увидеть грудную клетку Йоханнеса или бледное бедро и тазовые кости под платьем Эстер, черепа и ключицы под кожей, возможно, даже темную тень раковой опухоли – результат невостребованной любви, социальных предрассудков, распущенности, предательства гнусного итальянца…

Жизнь художника…

– Хьюстон, у нас проблема, – окликнул ее Майлс.

Она подошла к нему и выглянула в окно. Внизу, на улице, Боб Стейн разговаривал с кем-то. На мгновение их заслонил трамвай номер шестнадцать, тянущийся к маленькой площади, названной в честь Вермера. В этой части города все было связано с художниками. Когда трамвай проехал, двое мужчин внизу составляли интересную композицию, которая вызвала бы интерес, например, Гюстава Кайботта. На голове Каброля была черная зимняя шапка с золотой застежкой на шее, и он напоминал любопытный гибрид Дракулы и анемичного Аристида Бриана. Говорил он быстро, сопровождая речь размашистыми галльскими жестами, переступая с ноги на ногу, как курица на горячей решетке.

– Что думаешь? – спросила Рут.

– Похоже, парень снова перебрал чесночного супа на ленч.

– Мы же его предупреждали, правда?

Майлс высунул язык и издал не вполне приличный звук.

– Что такого у Каброля с нашей картиной? – не отставала Рут.

– Прикинь сама. Он музейный крот, хранитель истории. И к тому же француз.

– И что?

– Французы – нация гордецов и художников. Современная живопись – их изобретение. Как и кино – братья Люмьер. Как и фотография – Ньепс и Дагер. Предположим, он знает то, что знаем мы. А теперь, что почувствовал Каброль, узнав, что фотографию изобрел какой-то голландский фармацевт?

– Что было нужно Господу Богу? – спросила Рут, когда Боб Стейн вернулся в лабораторию.

– Это насчет картины. Есть определенные правила доставки и хранения. Сдал, принял… подпись, марка…

Что-то в его поведении изменилось. Боб отвечал неохотно, нерешительно. И избегал смотреть на Рут.

– И все?

Он нахмурился, вперив взгляд в свои мокасины, и потер фурункул на шее.

– Я могу сказать?

– Что сказать?

– Ну… вы же знаете… насчет сегодняшнего утра? Каброль мне рассказал.

– О чем рассказал? Что такого случилось сегодня утром? – раздраженно спросила Рут. – Что восходящее солнце похоже на пейзаж Добиньи? Что у пекаря кончились свежие круассаны?

– Нет. Что вы уходите.

Рут уставилась на Боба. Боб уставился на Рут. Майлс поочередно пялился на обоих.

– То есть… меня выгнали?

– Э-э… нет. Он сказал, что вы подали официальное заявление. По электронной почте. И он… принял. Noblesse oblige[23]23
  Благородство обязывает (фр.).


[Закрыть]. Извините, но вам нельзя здесь находиться. Ваш допуск аннулирован.

Рут почувствовала, как к глазам подступили слезы.

– Я знала – нельзя быть слишком счастливой, – голосом маленькой заблудившейся девочки пропищала она. – И вот… – Она вымученно улыбнулась, но губы уже дрожали.

Майлс обнял ее за плечи. Рут отстранилась.

– Подожди, давай кое-что проясним. Ты ведь не подавала никакого заявления, так?

Она покачала головой.

– Хочешь, я с ним поговорю?

– Нет. Пошел он… Сама поговорю. Напущу на него адвокатов. У меня их, правда, нет, но все равно напущу.

– Я, пожалуй, свалю и сделаю что-нибудь полезное, – пробормотал Боб. – Например, заточу башку. – Он выскользнул из лаборатории, показав Майлсу пять пальцев – по одному на каждую оставшуюся в их распоряжении минуту.

Майлс посадил Рут и сам сел рядом.

– Дыши медленнее. Надо подождать, пока давление опустится ниже критической черты.

Минуту или две сидели молча.

– Не думал, что работа так много для тебя значит, – сказал он.

– Я тоже. Она и не значила, пока я не встретила Бэгз. Раньше все было как один затянувшийся зевок. Встреча с Бэгз все изменила. Теперь мне важно остаться. – Она вытерла глаза рукавом кардигана.

– Ты же говорила, что Бэгз…

– Лгала. Она мне дорогА.

– Да… Могла бы и не скрывать.

– Могла бы. Ладно, оставим. Подозреваю, что мое заявление – очередная шутка неизвестного поклонника.

– Конечно. И говорить тут нечего. Как бы Каброль ни пытался воспользоваться ситуацией. Иди домой. Я сам займусь этим попугаем и все улажу.

– Кто-то дорого за это заплатит, – сказала Рут, – и я не удивлюсь, если этим кем-то буду я.

– Перестань. Тебя же не на лед голой задницей посадили. По крайней мере пока.

– А ты не думаешь, что это он сам… Каброль? Не думаешь, что это он пытается меня утопить?

– Нет, не думаю. А вот насчет Бэгз ты, пожалуй, права. Самое время позаботиться о том, чтобы картина вернулась к ней. И для этого стоит кое-что предпринять.

– Что? Картина теперь не у нас. И уж точно не у меня. С прогрессом не поспоришь.

Он улыбнулся своей улыбкой жирного кота:

– Победитель забирает все.

Рут шмыгнула носом и посмотрела на него с любопытством:

– Что ты такое говоришь, Майлс?

Глава двадцать восьмая

Подходя к дому Лидии, Рут увидела машину «скорой помощи». Горло как будто перехватило ремнем.

– О Господи! Неужели снова?

Она взбежала по ступенькам и, сбрасывая на ходу пальто, ворвалась в холл. Бэгз лежала в постели, один из медиков проверял пульс. К счастью, того остряка, что приезжал в прошлый раз, сейчас не было.

– Лидия? – громко позвала Рут, опускаясь на край кровати и беря старуху за руку.

Веки дрогнули, приподнялись. В мутных глазах мелькнуло узнавание. В таком состоянии Рут ее еще не видела. Кожа на лице натянулась и разгладилась, приобретя текстурное сходство то ли с древнеассирийским пергаментом, то ли с упаковочной пленкой.

– Я живу с ней, – объяснила Рут второму фельдшеру. – Что случилось? Вы собираетесь забрать ее в больницу?

– Мы только что привезли ее оттуда. Старушка была в офисе кабельного телевидения, там ее и прихватило. Врач должен вот-вот прийти. Беспокоиться не о чем. Вы ведь уже хорошо себя чувствуете, правда? – протрубил он голосом, рассчитанным на преодоление той временной пропасти, которая разделяла Лидию с его поколением. – Даем жизни прикурить, а?

Бэгз не ответила. На правом виске набухла синяя, готовая вот-вот лопнуть вена.

Уже у двери, где Лидия не могла его услышать, фельдшер перешел на другой тон:

– Она перенесла так называемое преходящее ишемическое нарушение. На время утратила чувствительность правой стороны тела и, разумеется, немного растерялась. Сейчас уже легче, но вы за ней присматривайте, не давайте ей волноваться. Врач выпишет какие-нибудь лекарства.

– Объясните мне, что вы, черт возьми, делали в офисе кабельного телевидения? – взорвалась Рут, как только «скорая» уехала.

– А что, по-вашему, там делают? – едва слышно пробормотала Лидия. – Подписывалась, конечно, на кабельные каналы. По обычному ведь ни Би-би-си, ни Си-эн-эн не посмотришь, а мне надо – я же английский учу.

– Так вы что, серьезно? Я имею в виду насчет Питсбурга?

– А я несерьезной не бываю.

Доктор был длинноносый мужчина с добрыми глазами и сутулыми плечами, отчего он казался почти несуразно высоким, как будто потолки и притолоки создавали ему постоянные проблемы.

– У вас ведь это не впервые, верно? – сухо осведомился он.

Лидия жеманно отвернулась. В уголке рта у нее образовался крохотный пузырек слюны.

– С вами раньше такое случалось?

– Раз или два, – призналась она.

– Из больницы обещали прислать результаты анализа крови. Возможно, позже нам придется свозить вас туда на сканирование. А пока я выписываю вам липитор. Он снизит вероятность повторения приступа. Проследите, чтобы она его принимала, хорошо? – Доктор Люйтен посмотрел на Рут и снова перевел взгляд на больную: – Где ваша медицинская карта?

– Не знаю, доктор. Где-то здесь.

– Вы не могли бы поискать карту? – Он покачал головой, когда Рут поднялась. – Нет-нет, не сейчас, позже. Мне нужно знать страховую компанию и учетный номер. Пожалуйста, позвоните, когда и если найдете. И присматривайте за ней, ладно? – Доктор Люйтен доверительно подмигнул.

После его ухода Лидия быстро уснула.

Рут перебралась в кресло, помнившее предсмертную агонию Сандера, и просидела там не меньше часа, глядя, как поднимается и опускается грудь старухи, наблюдая, как набухают и лопаются в уголке рта пузырьки слюны. Лежащая на кровати старуха была не просто Лидией. Она была Лидией ван дер Хейден, потомком Йоханнеса ван дер Хейдена – аптекаря, летописца, тайного, не познавшего славы изобретателя и не удостоившегося похвалы художника. Ее отчетливый профиль – плоский лоб, острый, резко очерченный нос, упрямый рот – вполне мог принадлежать и ему, человеку на картине, как принадлежал Сандеру и тем другим, оставшимся только на фотографиях. Что объединяло их, этих бесстрашных и непоколебимых ван дер Хейденов? Строгость, непреклонность, энергичность, независимость, целеустремленность, то, что ныне называется драйв, – и еще загубленная, не согретая любовью жизнь. В конце концов, как ни крути, у этих бедолаг так ничего и не сложилось. Они все оказались неудачниками, лузерами. Они все вытянули пустой билет. Племя банкротов и вечных аутсайдеров. Другими словами, все они были слишком человечны, пытаясь строить золотые замки из обычного житейского мусора и грязи. Рут восхищалась их упорством и крепостью. Твердолобые упрямцы, они не гнулись, не опускались на колени. По сравнению с ними нынешние поколения выглядели жалкими нытиками, скучными обывателями.

И вот удар…

Фитиль запален. Длинный он или короткий, никто не скажет. Но в любом случае это было начало конца.

Примерно через час Лидия проснулась. Неосознанно подражая мавру с картуша на фасаде дома, высунула язык. Рут дала ей пилюлю и протянула стакан воды.

– Как вы? – спросила старуха, словно чувствуя себя в чем-то виноватой и желая загладить вину.

– Я? – Рут пожала плечами, осторожно массируя дряблую старушечью руку. – Как всегда, в полном порядке. Если не считать, что кто-то уволил меня с работы.

– Значит, теперь вы будете проводить больше времени со мной?

– Конечно. Надо же как-то перестроиться. Найти новое направление в жизни. Развить какой-то полезный навык. Может быть, научиться включать и выключать свет одним лишь взглядом. А еще мне нравится музыкальная карьера – я могла бы стать настройщиком гонгов.

– Спешить не стоит, – пробормотала старуха. – Можете оставаться здесь, сколько хотите.

– Спасибо, Лидия. Что бы я без вас делала?

Сморщенное веко дрогнуло, приподнялось, заподозрив иронию. И опустилось – никакой иронии не было.

– Нелегко вам, дорогуша, да? Столько неприятностей, и все разом.

– А они со мной и не расставались. «Родилась в рубашке» – это не про меня. Другие появляются на свет головкой вперед, а я сначала ноги высунула.

– Вот оно что.

– Да, печальная история. Если не считать девяти месяцев относительного покоя, все остальное – чередование полос. Черных и серых.

– Ох, дорогуша, совсем забыла сказать. Утром, когда вас не было, звонили какие-то люди. Спрашивали насчет баржи. Говорили, что хотят на нее взглянуть, и интересовались, почему так дешево.

– Так дешево?

– Да. Они сказали, что вы просите за нее всего две тысячи евро.

– Я не собираюсь ее продавать.

– Ну, а они почему-то решили, что собираетесь. Сказали, что звонят по объявлению в газете.

Рут стукнула себя кулаком по лбу и зажмурилась. Снова то же самое. Когда же это кончится? Когда им надоест ее преследовать? Вот уже и объявление…

Стоп!

– Они не назвали газету?

– Ох, кажется, «Хет патрооль».

Тот, кто поместил объявление, должен был за него заплатить. Шансов выйти на след, конечно, немного, но попробовать стоит. Может быть, они все-таки прокололись. Она позвонила в отдел частных объявлений и задала вопрос.

– Вообще-то заплатили вы сами, госпожа Браамс, – ответила удивленная секретарша. – Звонок принял один из наших операторов, а оплачено объявление по кредитной карточке.

Рут назвала номер кредитки. Точно, заплатила сама. Интересно было бы узнать, кто же это заполучил доступ к такой информации? Вопросов без ответов становилось все больше.

Она попросила снять объявление и позвонила в банк, чтобы закрыть карточку.

– Вообще-то, госпожа Браамс, – сказал менеджер, – мы и сами уже хотели вам звонить. Факты таковы, что последние несколько месяцев вы регулярно превышаете лимит. Если хотите открыть новую карточку, я бы предложил вам сначала заглянуть ко мне и кое-что уточнить, хорошо?

* * *

Около шести Рут принесла чашку теплого чая.

– Должна вам кое-что сказать, – шепнула она, когда Лидия сделала первый глоток. – Мы нашли письма. Те самые, письма ван дер Хейдена. Они были в статуэтке Девы Марии. Оказывается, Сандер именно туда их и спрятал. Поэтому и говорил, что за ними присмотрит королева.

Лидия улыбнулась:

– Любил пошутить. Хотя чувство юмора у него было своеобразное.

– Если хотите, я их вам прочитаю.

– Потом… не сейчас. Боюсь, мне трудно сосредоточиться. Нет-нет, ничего не болит, но я чувствую ужасную усталость.

Она снова уснула.

Доктор попросил найти медицинскую карту.

Рут взялась за поиски.

Опыт подсказывал, что в хаосе у Лидии все же есть порядок, некая идиосинкратическая система хранения, определяющая, что, куда и почему. То, что имело какое-то отношение к бюрократической стороне жизни, либо крепилось магнитиками к доске в кухне – если требовало неотложного внимания, – либо убиралось в старую коробку из-под обуви, покоящуюся на хлипкой деревянной полке над кроватью. Но в какой именно коробке? На полке их было ровным счетом десять, и все их они с Майлсом бегло проверили, когда искали письма. Рут сняла коробки, поставила на пол и начала просматривать бумаги уже более тщательно.

Чего там только не было! Счета, справки о вакцинации кошачьего поголовья, квитанции об оплате начиная с 1960-х, гарантийный талон на холодильник, кредитные соглашения и так далее, и тому подобное. В одной коробке обнаружилась целая стопка рецептов и еще какие-то бумажки медицинского содержания, но ничего похожего на карту так и не попалось.

Седьмая коробка была перетянута тугой резиновой лентой, что выделяло ее из числа прочих и указывало на некий привилегированный статус. Так и получилось: здесь были документы на дом, документы самой Лидии и прочие важные бумаги. Рут уже собиралась закрыть коробку, когда заметила веленевый конверт с коричневой восковой печатью и штемпелем с недавней датой: пятницей, 1 февраля. Печать явно выполняла только декоративную функцию.

Рут украдкой взглянула на Лидию.

Старуха спала.

Она вытащила плотный, сложенный вчетверо лист и начала читать.

Завещание Лидии ван дер Хейден

1. Настоящим аннулируются все прежние распоряжения и завещания, сделанные мной прежде данного.

2. Единственным и полноправным душеприказчиком и поверенным в делах моего наследства назначаю моего адвоката, Ганса Бломмендааля.

3. Все мои денежные средства, предметы одежды, личного пользования, а также украшения, домашнюю мебель, книги, посуду, белье и все прочее, находящееся в моем владении на момент смерти, я завещаю госпоже Рут Браамс.

4. Недвижимое и прочее движимое имущество, находящееся в моем владении на момент смерти, я завещаю госпоже Рут Браамс без каких-либо ограничивающих условий по использованию вышеуказанного.

Взгляд метнулся к концу документа.

Такова моя последняя воля, выраженная в присутствии свидетелей и удостоверенная моей личной подписью 1 февраля…

На завещании стояли подписи Бломмендааля и еще одного адвоката: очевидно, душеприказчик решил не приглашать постороннего, а просто принес документ в офис, попросил расписаться коллегу и в тот же день отправил один экземпляр почтой. Не совсем в рамках общепринятой практики, зато удобно и, несомненно, в полном соответствии с законом.

Рут сложила лист, опустила в конверт и убрала конверт в коробку.

Так вот что имела в виду Лидия, когда, отвечая на вопрос о Бломмендаале, сказала, что он «помогал разобраться с некоторыми делами».

Она уже взялась за крышку, когда увидела еще один конверт, сложенный вдвое и со сломленной печатью. Внутри обнаружилось другое завещание, идентичное только что прочитанному, за исключением двух деталей: оно было составлено четыре года назад и в нем стояло другое имя. Рут перешла к третьему пункту.

3. Все мои денежные средства, предметы одежды, личного пользования, а также украшения, домашнюю мебель, книги, посуду, белье и все прочее, находящееся в моем владении на момент смерти, я завещаю господину Томасу Спрингеру.

Слово «Аннулировано», написанное розовым фломастером и, похоже, рукой того же адвоката, перечеркивало весь документ.

Рут вернула конверт на место, закрыла коробку, перехватила ее резиновой лентой и убрала коробку на полку.

Лидия едва слышно всхрапнула, но уже в следующую секунду дыхание вернулось в привычный ритм.

Выйдя, как в тумане, из комнаты, Рут отправилась на свою половину, едва не поскользнувшись на сыром ковре.

Она села за стол Сандера. Вынырнувшая откуда-то Принчипесса моментально вскочила ей на колени и почесалась ушком о шерсть пуловера.

Теперь Рут знала истинные чувства Лидии, хотя, впрочем, причин сомневаться в них у нее не было и раньше. Симпатии старухи, принадлежавшие прежде Киду, перешли к ней.

Как это назвать?

Любовь. Настоящая, без прикрас, любовь.

Ей принадлежало все: дом, чудесная картина, заношенные «предметы одежды» и даже, вероятно, все многочисленные пакеты.

В это невозможно было поверить. Денег, полученных от продажи одного лишь дома, если она решит его продать, хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Да и картина, когда вскроется правда, потянет на кругленькую сумму. Ей откроются двери в высшее голландское общество, в самые его «сливки». Из грязи да в князи, из трущобы во дворец – и все одним лишь росчерком пера.

Спасибо, Лидия, и спасибо, Йоханнес, – спасибо за философский камень.

Пожалуй, к такой перемене надо еще привыкнуть.

Однако чем больше думала Рут о свалившемся на ее голову богатстве, тем яснее сознавала малоприятные и даже очень неприятные последствия содеянного Лидией. Они появлялись перед ней как выныривающие из темноты светящиеся фигуры монстров перед посетителями ярмарочного «Замка ужасов». Картина ей не принадлежала. Она не принадлежала даже Лидии – пока. И с учетом всей ситуации жест доброй воли представал совсем в другом свете. В ушах Рут уже звучали недобрые голоса:

«Вы только посмотрите на нее, загляните в эти крохотные жадные глазки. Ей же ничего, кроме денег, и не надо. Такие только и ждут, как бы урвать у слабых да беспомощных. Небось и баржу специально потопила, чтобы перебраться к бедной старушке да заставить несчастную переписать завещание. Хищница. Акула. И как только не стыдно. Они теперь все такие – выискивают одиноких и больных, втираются в доверие и смотрят, что бы урвать. Хуже бандитов! Для таких и тюрьмы мало. Ставить бы к стенке да расстреливать! И не постеснялась же обобрать старушку, а ведь та горя хлебнула, войну пережила. Заслужила покоя на склоне-то лет».