Текст книги "Дом аптекаря"

Автор книги: Эдриан Мэтьюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Глава тридцать восьмая

Света в доме не было, поэтому Рут пришлось воспользоваться фонариком.

По коридору – и в комнату Лидии.

Подушка свалилась с кровати и лежала на полу. Голова спящей покоилась на матрасе. Будить старуху не хотелось, и Рут не стала возвращать подушку на место.

Висящее на стене распятие, казалось, испускало в темноте призрачное зеленоватое мерцание. Принчипесса при появлении Рут встала, потянулась и снова свернулась в углублении у коленей хозяйки. Тишину нарушало только ритмичное дыхание котенка.

Рут пододвинула стул и села.

Она чувствовала себя полностью опустошенной.

Еще недавно в голове вертелись тысячи мыслей. Сейчас не осталось ни одной. Все они улетели куда-то, оставив пустую, выпотрошенную оболочку.

Несколько минут назад она точно знала, зачем возвращается в этот дом. Теперь былой уверенности как не бывало. Вместо того чтобы думать, она просто смотрела на Лидию – на растрепанную прядь седых волос, длинную линию скулы, резко очерченный нос, твердый подбородок. Левая рука выскользнула из рукава ночной сорочки и безжизненно свисала с кровати.

К концу от нее осталось так мало.

Механизм, созданный, чтобы выжить, а потом умереть. То, что не убило, сделало ее сильнее и в то же время, как ни парадоксально, слабее, как если бы слабость была силой, а сила слабостью.

Лидия была парадоксом. В ней смешалось все: сила и слабость, ложь и правда, смелость и отчаяние. Она была и архитектором, и разрушителем себя самой. В семенах, что мы высеиваем, – семена самоуничтожения.

Что-то было не так.

То, что лежало на кровати, не было Лидией ван дер Хейден.

Но тогда кто, какое чудовище заняло ее место?

Принчипесса перестала урчать, и паузу заполнила тишина.

Рут встала и склонилась над кроватью.

Одеяло не шевелилось. Холмик был неподвижен.

Рут наклонилась к лицу.

Кожа на щеках отливала ровным зеленоватым блеском. Сами щеки ввалились, как маленькие гамаки.

Рут подняла с матраса волосок и поднесла к носу старухи.

Ничего.

Но разве такое возможно? Или Лидия поднялась и ушла, оставив вместо себя это странное подобие? Разумеется, ничего такого с ней случиться не могло. Бэгз была из прочного материала. За внешней оболочкой таилась сила. Такие не умирают. Это всем известно.

Рут подняла ее руку и отпустила.

Рука упала без малейшего сопротивления.

Она присела на край кровати и погладила спящую Принчипессу.

Вот и все. Лидия ушла.

Их последними словами были слова, исполненные злости, обиды и раздражения.

Каждое расставание – маленькая смерть. Последний миг должен быть мигом примирения и доброты. Она забыла эту простую истину. Злость и гордость взяли верх над сочувствием и пониманием. Время для исправления сделанного ушло.

Почти восемь десятилетий, а закончилось все вот так. Она хотела серьезности и торжественности. Смерть – как-никак большое событие. Она хотела обставить ее соответствующим образом. Не смогла. Не успела.

Свеча просто погасла от дуновения ветерка.

Свет выключили щелчком выключателя.

Чувство сожаления и раскаяния прошло. Рут вдруг стало легко и покойно, как будто Лидия, уходя, прихватила с собой все ее проблемы и заботы.

Судя по выражению лица, боли не было. Смерть для нее была сродни сну – долгому, вековому сну, сну без пробуждения.

– Прощай, Лидия, – сказала Рут.

И погладила ее по лбу.

Что-то шевельнулось.

Она повернулась и посмотрела на лежащую на полу подушку. На подушке были отчетливо видны две вмятины.

– Я о многом думал, Chikenshit, – сказал голос у нее за спиной. – У нас с тобой много общего.

Рут вздрогнула – в дальнем, темном углу комнаты сидел человек.

Эрланд Скиль.

– С Лидией? – спросила она и не узнала собственный голос.

– И с ней, и с другими. Мы все не похожи друг на друга, но по сути одинаковы. Как сказано в старинных книгах, люди – это огонь, воздух, земля или вода. Влага и сушь, холод и жар. Но каждый потенциально дремлет в других.

Сырость на ковре.

Не подумала.

Он все время был здесь.

Он знал, где она.

Но чего ей бояться? Аморфного существа, втиснувшего свое раздавшееся тело в смертное кресло Сандера? Какого-то торгового агента, дворецкого, слуги? Бесстрастный, сдержанный голос, неторопливые манеры… Перед ней был исполняющий некие обязанности чиновник. Но какие именно обязанности он исполнял?

Не забывай, он твой враг. Твой демон. Без рогов, без хвоста, но тем не менее именно он сделал все, чтобы положить конец ее пребыванию в мире живых. Одно лишь его присутствие парализовало ее волю. Спасти могли только слова.

– Лидия была вашей матерью. – Рут не собиралась говорить и даже удивилась, что эта способность еще осталась с ней, включившись в нужный момент, как аварийная система самосохранения.

– Можно и так сказать.

– Иначе не скажешь.

Он откинул голову, словно принюхиваясь к чему-то.

– Она мало что знала о беременности, родах и, самое главное, о кормлении ребенка.

– Вы никогда не разговаривали с ней.

– Однажды, когда был мальчишкой. Я позвонил ей и сделал вид, что ошибся номером.

– И все? – Рут прокляла себя за предательскую дрожь в голосе и попыталась компенсировать слабость, добавив решительности. – И больше никогда?

– Она бы не захотела со мной разговаривать. Ты и сама должна это понимать. У тебя было время хорошо изучить ее. Послушный сын не пойдет против воли матери.

Какой прямо-таки летаргический голос.

Уж не выпил ли он?

Эрланд положил руки на подлокотники, расправил плечи и откашлялся.

– Попробую объяснить. Ты уже знакома с тем, как выражали мысли в старину. И может быть, поняла, куда шла древняя наука. Lapis infernalis. Инфернальный камень – это камень отражения. Овладев им, мы понимаем, что он способен отражать наш истинный образ. Истинный образ происходит из двух вещей и одной вещи, скрытой в третьей. А что такое жизнь? То же самое. Соединение двух субстанций, порождающее третью. Есть два пути соединения: правильный и неправильный. Lapis, ut infans, lacté nutriendus est virginali. Камень, как и ребенка, должно питать молоком девы. Это правильный путь.

– А неправильный?

– Это ее.

По мостовой проехал, дребезжа, грузовичок.

Рут посмотрела на Лидию.

– В царстве сем ничто не родится и ничто не всходит. Падшие ангелы обучили нас этому искусству.

Она покачала головой:

– Перестаньте. Неужели вы действительно верите в такую чушь?

– Пожалуй, да. Верю, что где-то в природе есть чистая материя, которая при прикосновении обращает несовершенные тела в совершенные.

– И вы знаете, что это за материя?

– Нет. А ты? Мы все пытаемся сбалансировать элементы. И все в итоге терпим неудачу.

Принчипесса поднялась и обнюхала губы умершей.

Рут махнула на нее рукой и сама удивилась, что ее тело снова функционирует.

Она даже вздохнула.

– Мне жаль вас обоих. Правда. И, если вы не заметили, в ваши личные дела я вмешиваться вовсе не собиралась. Это произошло случайно. – Рут покачала головой. – Отчасти вы и сами виноваты. Лидия пригласила меня к себе, когда вы затопили мою баржу. Могли бы догадаться, что она так и поступит.

Похоже, ее слова задели за живое. Эрланд заерзал.

– Да, не предусмотрел. Думал, у тебя есть друзья и ты остановишься у них. Если, конечно, выживешь. Не мог и представить, что она зайдет настолько далеко, отринет свой эгоизм и захочет разделить с кем-то… – он скользнул взглядом по стенам, потолку, – этот отвратительный мавзолей. Не скрою, меня это удивило. Передо мной словно мелькнуло видение того, какой матерью она должна была бы быть. В действительности же внутри у нее все давно угасло. Я, однако, готов поверить, что ваше сближение было, возможно, не делом случая, а частью некоего высшего замысла. – Он поднялся и, сложив за спиной руки, подошел к окну. – Сведение двух субстанций. Из этого что-то получается. Жизнь… или смерть.

От каждого его движения, от каждого слова Рут бросало в дрожь.

Теперь наконец ее страх обрел форму и плоть.

Он был одним из тех – пустынников, мореплавателей-одиночек, отшельников и святых, – чья пустота жизни заполняется изнутри.

У нее было два варианта.

Попытаться разговаривать с ним на понятном ему языке. Тянуть время. Шпион, знающий пароли, мог бы найти вход и выход. Но она скорее всего оступилась бы уже после первых шагов, возбудила подозрения и приблизила развязку.

Или направить его в мир фактов, туда, где слова имеют более или менее устойчивое значение. Жил ли он в таком мире? Знает ли он его?

Какой он видит ее? Что представляет она собой в его глазах? Рут надеялась, что знает ответ. Но…

Он на мгновение оглянулся, подняв бровь, как выпрашивающий косточку пес, и снова отвернулся к окну.

И тогда Рут поняла.

Он убил Лидию.

Он раздумывает, что делать со мной.

Передняя дверь…

Успею ли добежать? Успею ли справиться с задвижкой и цепочкой? Или дверь заперта только на ключ?

Скорее всего Скиль закрыл дверь сам. На сей счет сомнений уже не осталось. В конце концов, он ведь ждал ее. А значит, подготовился. Такой – осторожный, предусмотрительный, терпеливый – ничего не упустит.

А если…

В кармане у нее лежал телефон. Вытащить его Рут не могла, но был другой способ. Бьянка сказала, что ввела в память свой номер.

Но как его найти?

Она провела пальцем по кнопкам и осторожно нажала на одну, полагаясь на тактильную память и надеясь, что функция звукового набора, как обычно, отключена.

Есть!

Теперь выйти в список.

Шаг вправо.

Поиск.

Шаг влево.

Развертка.

Снова влево.

Где искать?

Бьянка Вельтхузен…

«Б» или «В»?

Если «Б», то шаг вниз, после «Аалдерсов».

Если «В», то шаг вверх, к концу списка.

Только бы не ошибиться. Нет ли у нее кого-то еще на две первые буквы алфавита?

Вроде бы нет.

Итак, «Б» или «В»?

Скорее «Б». Бьянка хотела, чтобы Рут воспринимала ее как подругу, может быть, даже больше. С другой стороны, следуя формальной логике полицейского, она могла выбрать не имя, а фамилию.

Так что же? Коп или подруга? «Б» или «В»?

Бьянка… Добрая и внимательная, заботливая и сочувствующая. Шаг вниз.

В комнате стало тихо.

Рут услышала писк телефона. И сжалась.

Услышит или нет?

Надо говорить. Не только для того, чтобы заглушить голос Бьянки, если она ответит, но и для того, чтобы дать ей понять, что происходит. Определится ли у Бьянки номер? А если нет?

Надо говорить. Надо дать Бьянке наводку. Но что сказать?

– Лидия любила Сандера, разве нет? До самой его смерти… да и после, если уж на то пошло.

– Алло? Алло? – Голос был едва слышен, но Рут все же закашлялась, чтобы замаскировать его.

Голос определенно женский, но Бьянки ли?

– Алло? Алло? Кто говорит?

Она снова закашлялась.

Пауза. Связь оборвалась.

Теперь помощи ждать не от кого.

Скиль не шевельнулся.

Ей хотелось заплакать от отчаяния, но она не могла позволить себе такую роскошь. Скиль не отвечал – ушел в себя. И это был плохой знак. Уж не ляпнула ли она что-то не то?

Рут попыталась сдать назад, хотя получилось неуклюже.

– Ну, я хочу сказать, что Лидия была не такой уж бессердечной. И смерть Сандера сильно ударила по ней.

– Смерть Сандера? – Теперь он уже повернулся.

– Да, я знаю, Лидия иногда воображала, что он ходит по дому, но ходили-то вы, верно? Сандер умер в 1955-м.

– Верно, в 1955-м, – бесстрастно ответил Скиль. – Но только он не умер. Сандер уехал в Питсбург.

– В Питсбург? В Пенсильванию?

– Нет. Есть другой город с таким же названием. Маленький городок в Калифорнии. Он и сейчас там живет. В доме для престарелых. Климат, насколько я понимаю, вполне подходящий.

Рут растерянно посмотрела на постер над кроватью.

– Тогда почему…

– Почему что? Почему мать хотела уехать в Пенсильванию? Прослышала, что он в Питсбурге, но поняла, конечно, неверно. География не была ее сильной стороной. А он, конечно, указывать на ошибку не стал. Сандер вообще не хотел ее видеть. После того.

Молчание затянулось. Неужели?.. Рут не могла поверить.

– Не понимаешь, да? – презрительно спросил Эрланд. – Сандер и на другую планету согласился бы улететь, лишь бы не видеть ее.

– Но… Они же были… две горошинки в стручке. Она сама так говорила.

– Вот именно.

– Вот именно?

– Стручки лопаются.

– Что же она сделала? – прошептала Рут.

Скиль пригладил волосы и вздохнул.

– Я же тебе говорил. Ессе, virgo peperit. Латынь надо знать. «Узрей, дева рожденье даст».

– Ваш отец Эммерик.

– Мой приемный отец Эммерик. Он был хранителем, а главным предметом хранения был я. Платой, разумеется, была картина – так хотели ван дер Хейдены. Все произошло в первые дни войны. Потом нацисты заставили продать картину. И Эммерик, и Сандер знали ее истинную ценность, но что он мог поделать? Пришлось продать. Эммерик хотел отдать тысячу флоринов семье Лидии. Он хоть и мизантроп, но человек на редкость честный. Это его главный недостаток. Ван дер Хейдены не единственные, кому он помогал. Участвовал в Сопротивлении. Свои обязательства по контракту исполнял, надо отдать должное, отлично. Я старался делать для него, что мог. А вот ты меня разочаровала. Могла бы и сама догадаться. Претензия Эммерика на картину – это моя претензия. Картина – цена, уплаченная Лидией, чтобы избавиться от меня. Эммерик действует от моего имени. В конце концов, по закону картина моя. Лидия отказалась от нее, когда отказалась от меня.

– Почему вы не упомянули об этом в заявлении?

– Я хотел вернуть картину. Мы хотели вернуть картину. Но не ценой унижения Лидии. Никто не желал раскрывать ее тайну. Люди любопытны. Думаю, Эммерику Лидия даже нравилась, хотя они и не разговаривали больше полувека.

– Картины больше нет, – пробормотала Рут. – Она была на барже. Теперь – на дне.

– Туда ей и дорога.

– Лидия бы так и сказала. И не только она одна. Вы читали письма?

– Читал. Спасибо, что нашла.

По дороге медленно проехала машина. Свет фар прополз по комнате. Коснулся юкки у камина, прошелся по восьми серебряным рожкам меноры на каминной полке, отбросил длинные серые тени на стену и пропал. На мгновение он вырвал из темноты фотографию Сандера, гордо позирующего на фоне отеля «Америкэн» – в вельветовой шоферской кепочке, с кожаной папкой под мышкой.

С улицы донесся смех двух проходящих мимо женщин.

Взгляд Рут снова упал на подушку.

Эрланд пристально посмотрел на нее.

– Мертвое невозможно напрямую превратить в живое.

– Кто ваш отец?

Он слабо улыбнулся:

– Человек, переживший бесчестье.

«Сандер, – подумала Рут. – Его отец Сандер». Кровь застыла у нее в жилах. Теперь все стало окончательно ясно.

Эрланд вдруг оказался на середине комнаты.

Она вскочила.

– Должен признать, ты мне очень не нравишься. Ты из тех людишек, которые суют нос в чужие дела, не заботясь о чувствах других. Как и большинство, ты руководствуешься в своих действиях только любопытством и своекорыстием.

Между ними стоял телевизор.

Эрланд остановился и, глядя на нее с нескрываемой злобой, опустил руку в карман.

Рут не стала ждать. Она сконцентрировалась и выбросила ногу, целя в верхний край телевизора.

Стекло лопнуло…

Эрланд пошатнулся и упал.

Рут выскочила в коридор.

Боже, Боже…

Дверь, как она и боялась, была закрыта на задвижку и цепочку.

Рут рванула цепочку.

Руки не слушались. Пальцы дрожали.

Она слышала, как он поднимается, медленно, неторопливо, зная, что время на его стороне.

Задвижку заело.

Рут с ужасом поняла, что тянет ее в другую сторону.

Скиль был уже за спиной.

Она повернулась к нему.

Он шел, глядя на Рут так, как будто они встретились на приеме и он никак не мог вспомнить ее имя. Полуопущенное веко придавало ему немного сонный вид. Второй глаз был широко открыт. Каждая из половинок его лица имела собственное выражение. Одна фиксировалась на ней, другая словно заглядывала в неведомую даль.

Она чувствовала его запах – от него пахло сигаретами.

Скиль вытащил из кармана то, что искал. Завязанный в петлю электрический шнур.

– Нет, – прошептала Рут.

– Да. Придется. – Он произнес это почти с сожалением. – Мы зашли слишком далеко.

Рут повернула защелку и рванула дверь на себя.

Скиль ухватился за дверь рукой и удержал ее.

Щель была слишком узка, чтобы выскользнуть через нее на улицу.

Она из последних сил тянула дверь на себя, но сил этих было явно недостаточно. И тут Рут поняла. Поняла, что нужно делать. Она перестала тянуть дверь и толкнула ее. Толкнула, навалившись всем телом.

Этого он не ожидал. И отреагировать не успел.

Дверь захлопнулась, вдавив пальцы в косяк. Что-то хрустнуло.

Скиль отпрянул, прижав к груди окровавленную руку, и негромко застонал. Словно не веря в случившееся, посмотрел на бессильно повисшую кисть. И перевел взгляд на Рут. В глазах его было что-то вроде упрека. Голова втянулась в плечи.

Другая рука была в порядке, но что-то ушло из него.

Скиль как будто забыл, что собирался делать.

Рут смотрела на него как загипнотизированная. Он уже потерял к ней интерес, словно мысли разбежались и он не мог их собрать.

Звуки машин. Скрип тормозов. Голоса – настойчивые, громкие. Стук в дверь.

Скиль почему-то нахмурился, повернулся и скрылся в комнате матери.

Свободна.

Рут открыла дверь.

Первой по ступенькам взбежала Бьянка. За ней – другие, с пистолетами в руках. Последним шел Смитс в длинном, неуклюжем пальто и шапке-ушанке. В руке у него тоже был пистолет.

– Подождите. – Рут встала у них на пути. – Подождите.

Она медленно вернулась в дом и прошла к двери в комнату. Эрланд стоял на коленях возле кровати, прижав к виску сморщенную старушечью руку. Глаза его были закрыты. Петлю он держал в окровавленных пальцах, как четки.

Полицейские уже вошли в комнату. Смитс потянул Бьянку за рукав. Все остановились, вопросительно глядя на Рут. Обессиленная, она прислонилась к стене.

– Дайте ему пять минут, – едва слышно прошептала она. – Пожалуйста, сделайте, как я говорю. Дайте ему пять минут.

ЭПИЛОГ

Мастерская Дреста по ремонту и комплектованию морских судов

Восхождение по лестнице далось Майлсу нелегко. Сначала появилась голова, потная и пыхтящая. Голова повернулась и оглядела жилище, устроенное на крыше мастерской и дополненное крохотным садом.

День выдался теплый и ясный.

Рут поливала заросли герани и гортензии. Расстилавшееся за балконом море поблескивало в солнечных лучах. Растянувшиеся по периметру польдера высокие белые турбины казались бордюром сказочного цветника.

– Опять записалась в блондинки, а? – заметил он.

Рут нахмурилась и повернулась к герани.

Майлс восхищенно покачал головой:

– Вижу, курс по управлению гневом пошел тебе на пользу.

Она улыбнулась, отставила лейку и потерла руки.

– Wilkommen, bienvenue, добро пожаловать… Выпьешь?

– Дай пива.

– Тебе какого?

– Любое сойдет, была бы пена.

Рут прошла в кухоньку и открыла холодильник.

– Пива нет. Только вино. «Пуи фумэ», урожай 1996 года.

Он пожал плечами:

– Ну, если ничего больше нет..

– Сухое белое.

– А я-то всегда думал, что вино мокрое.

Майлс осмотрел огромный руль, висящий на стене, как экспонат в художественной галерее, и провел пальцем по сварочному шву.

Рут нашла штопор, открыла бутылку и разлила вино по двум стаканам.

– Объясни, почему так получается, – сказала она, заталкивая пробку в горлышко, – что вставить ее в бутылку можно только другим концом?

– Интересный вопрос, – пробормотал Майлс. – Интересный, но глупый. – Он вышел в сад, осмотрел велосипед, потрогал резиновую грушу рожка. – А что со звонком?

– Стащили, – отозвалась Рут. – Что-то я не слышу: «Я же тебе говорил».

– Считай, что услышала.

Она села на пол, подобрав под себя ноги. Чокнулись.

– Что нового на работе?

– Да знаешь, ничего особенного. Все по-старому. – Он опустился в большое плетеное кресло и раскинул руки, как понтифик на троне. – Каброль малость оттаял, понял, что новым изданием энциклопедий Лярусса заниматься не придется. Приезжал его кузен, тот, что заведует Музеем Ньепса в Бургундии. Сводил нас всех в шикарный французский ресторан, за что большое ему спасибо. Кстати, Каброль перешел на чесночные таблетки. Они без запаха. Мудрое, на мой взгляд, решение. Атмосфера на работе заметно улучшилась.

– Как Рекс? Все еще ругаетесь?

– Не ругаемся. Мы достигли полного согласия в том, что не переносим друг друга.

– Я тебе не верю. Вы прекрасно дополняете друг друга. Что Свеекибуде?

– Пристрастился к моим брюкам. Рвет когтями каждый день. Низ истрепал полностью. Придется обрезать и переделать на шорты.

– Тебе повезло, что потеплело.

– Да. Как Принчипесса?

– Муррррлычет.

Помолчали.

Майлс обвел комнату восхищенным взглядом.

– А ты, похоже, неплохо устроилась и всем довольна.

Она улыбнулась – новое жилище нравилось ей самой.

– Да, больше не кусаю ногти, не курю и счастлива.

– И при деле.

– У служанки выходной.

– Знаешь, ты ведь очень приятная женщина, – протянул он тем льстивым тоном, которым поклонники говорят о своих кумирах, и хитро подмигнул.

– Спасибо. Мужчины все еще прижимаются ко мне в автобусах и трамваях. Меня это обнадеживает.

– Меня тоже.

Она дружески пнула Майлса ногой в коленку.

– Перестань, а то отправлю купаться.

Он посмотрел на нее через стакан с вином.

– Как случилось, что вы сошлись? Умру, если не расскажешь.

– Ну, началось все с Большого Бамса.

– Как всегда, – простонал Майлс.

– Знаешь, все прошло довольно-таки безболезненно. Он спросил, не хочу ли я быть его подружкой. Я сказала «да». Ну, с этого вроде как и началось. Как поется в одной песенке, для каждой девчонки найдется свой парень. К тому же имело смысл объединить две коллекции пластинок в одну. Получилось что-то вроде коммерческого слияния.

– Я так и думал. Глобализация…

– Такова плата за право иметь выбор. Вам «Мальборо» или «Мальборо-лайт»? К тому же Лауренс хорошо ко мне относится.

– Я, кстати, тоже. Что ж, как говорят на Востоке, только очень глупая мышка устраивает гнездо в ухе кошки.

Рут покачала головой:

– Знаешь, я здесь не единственная, у кого есть прошлое.

Насмотревшись на нее через стакан, Майлс поднял его чуть выше.

– В любом случае удачи тебе. Детей заводить не собираетесь?

– Не знаю. Может быть.

– По барже не скучаешь?

– Нет. – Она сказала это задумчиво, серьезно. – Конечно, я вижу их здесь каждый день, но моя… Никак не привыкну к тому, что она лежит где-то на дне, под водой. Моя прошлая жизнь. Маартен. Я ее не вижу, но знаю, что она там, что ее посещают рыбки.

– Все еще думаешь о нем? Я имею в виду о Маартене?

– Не так, как раньше. Теперь я вижу его таким, каким он был на самом деле. Странно, но тогда, перед взрывом, он был на барже. Звал меня к себе. Не спасти – погубить. Это было настолько ясно. Он хотел, чтобы я умерла, присоединилась к нему в том, другом, мире. И я сказала «нет». Конечно, это был не настоящий Маартен, а то, во что превратило его мое воображение.

– И ты продала дом…

– Да. Я разве не рассказывала? Мы получили кучу денег. Честно говоря, у нас их столько, что и девать некуда.

– С собой, как ты знаешь, туда все не утащишь.

Она надула губы.

– А я туда и не собираюсь.

– Ты могла бы, конечно, оставить себе дом…

– Нет, Майлс, не могла. Просто не могла. Слишком много в нем призраков. Лидии давно бы надо было это сделать – продать дом и уехать. Тогда и жизнь у нее, возможно, была бы другая.

– Не забываешь старушку, да?

– Конечно, нет! Знаешь, несмотря ни на что, я думаю о ней в общем-то с теплотой. Кое-чему Лидия меня научила. Преподала урок жизни.

– И что же это за урок?

– Наверное, я поняла, что нужно открываться людям, что нельзя все время прятаться. Она ведь всю жизнь провела, скрываясь от других и от себя самой. До некоторой степени так поступаем мы все, но чем человек старше, тем больше такого, от чего он пытается спрятаться. – Рут наклонилась, чтобы погладить незаметно пробравшуюся в комнату Принчипессу. – Одному Богу известно, какой я сама стану, если доживу до семидесяти. Даже думать не хочется.

– А по-моему, Лидия у тебя тоже кое-чему научилась.

– Представить не могу, чему именно.

– Тому же самому – не прятаться. Она ведь доверилась тебе, верно?

– Да уж, – скептически протянула Рут. – Прямо-таки утопила в безумном потоке сознания. Сама не знаю, как выбралась.

– Разговоры – это всегда хорошо, даже если люди не все говорят. Слушаешь других, потом прикидываешь, о чем они умолчали, и заполняешь пропуски. Истина как раз в невысказанном.

Рут помолчала, обдумывая услышанное, потом кивнула:

– Знаешь, я бы хотела поговорить с Эммериком. Услышать, так сказать, точку зрения другой стороны. Жаль, он умер примерно через месяц после Лидии. Интересно, да? Как будто ее существование придавало ему сил, заставляло цепляться за жизнь. Войны ведь не просто начинаются и заканчиваются, они продолжаются еще долго в головах и сердцах людей.

Взгляд Майлса наткнулся на что-то в другом конце комнаты. Он поднялся.

Рут тоже.

– Что это?

Возле стола стоял мольберт. Рядом лежали тюбики с краской. Пластмассовая палитра. Кисти. Несколько губок. Небольшая акварель на мольберте – ваза с яркими летними цветами.

Майлс взял картину в руки.

– Твоя?

Она кивнула.

– Что думаешь?

– Миленькая, – без особого энтузиазма сказал он. – И довольно… свободная.

– Не хочу реализма. Хочу поэзии. Я вижу красоту. Во всем.

Он посмотрел на нее настороженно, даже с опаской.

– Всегда обещала себе, что когда-нибудь вернусь к краскам, – добавила Рут уже более строгим тоном. – И вот вернулась. Знаю, ерунда и чушь, но мне наплевать, кто и что подумает. Включая тебя.

Он посмотрел на картину, потом на Рут, потом снова на картину, словно не знал, что сказать.

– Не устаю удивляться. У людей есть Отто Дикс, есть Кокошка, есть Эдвард Мунк – ну, все эти извращенцы-экспрессионисты, – а им на самом деле нужны цветочки, кошечки, детишки и скромный коттедж у моря. Ты подрываешь мою веру в человечество.

– Кто бы говорил…

– Как ни крути, натура человеческая проста.

– И солнце, как ни крути, уходит за горизонт. Ты, может быть, не заметил, но жизнь коротка.

– Слишком коротка, чтобы тратить несколько лет на какое-то одно занятие, а тем более на одно произведение.

– Возьму на заметку.

– Так ты вытащила меня сюда, чтобы похвастать новообретенными навыками и ткнуть меня носом в собственную неадекватность? – раздраженно спросил он.

– Я тебя не вытаскивала. Ты притащился добровольно, на такси. Видела, как тебя из него высадили. А что касается зачем… хочу показать кое-что.

Она сняла с полки огромный старый альбом в зеленом переплете под названием «Техника акварели» и открыла. В альбоме лежали несколько пожелтевших листков весьма низкого качества, исписанных неспешным, элегантным почерком.

При виде их глаза у Майлса полезли на лоб. И формат бумаги, и почерк были хорошо ему знакомы.

– Садись и пристегни ремень, – сказала Рут. – Последнее письмо Йоханнеса своему другу. Мы нашли его, когда делали уборку в доме перед продажей.

Майлс сел и начал читать.

6 мая 1760 года.

Мой дорогой Корнелис!

Не знаю, как и благодарить тебя за письмо. Мы не общались два – нет, больше, чем два года, за что я могу корить лишь себя самого.

Если помнишь, при последней встрече – если не ошибаюсь, в марте 1758-го, – я, пребывая в состоянии немалого раздражения, просил тебя не обнародовать нашу переписку без моего согласия. Сейчас я содрогаюсь при мысли о том, сколь жалок и несчастен был тогда.

Я действительно стал жертвой подлого обманщика, итальянца Джакомо Паралиса, чье настоящее имя – как удалось выяснить позднее – звучит совсем иначе и означает в переводе с его родного языка «новый дом». Должен сказать, что каков бы ни был этот дом, я бы не остановился в нем, даже если бы был ночью застигнут непогодой в чистом поле.

Что касается презренной Эстер, то после того дня я не видел ее ни разу, не имею никаких новостей и, откровенно говоря, не желаю о ней и слышать. Мы расстались и как будто живем в разных мирах, о чем я нисколько не жалею. А дело все в том, друг мой, что я теперь семейный человек. Моя жена – Ханна, дочь пивовара Гроота, женщина благоразумная, рассудительная и очень веселая, верная супруга и надежный друг. С ней дни мои проходят в совершенном счастии. Более того, Господь благословил нас ребенком, которому сегодня исполняется год. Сейчас это крохотное существо ползает у моих ног, всячески стараясь отвлечь отца от столь нудного занятия, как царапанье пером.

Короче, в прошлое канули дни, когда я пребывал в раздоре с миром и самим собой. Сейчас очевидно, что все мои прожекты и надежды были полной глупостью, тщетой и уступкой пороку. Хитроумное устройство – мою Платонову пещеру, линзы и прочее – я уничтожил без всякого сожаления. А вот последнюю гелиографию сохранил, хотя она и раскрашена красками. Сохранил не приятности ради, поскольку держу ее в потайном месте в верхней комнате, а как напоминание себе о том, что разум пытливый и впечатлительный не замечает порой того, что предлагает ему жизнь. Если кто-то когда-то и найдет ее, то вряд ли постигнет секрет, записанный на задней ее стороне, но изложенный веста запутанным языком. Я занимался алхимией, друг мой, и дьявол поджидает тех, кто повинен в грехе гордыни. И разве не верно то же самое для искаженного образа? Если помнишь, медная пластина темнеет при свете и светлеет в темноте. Теперь я понимаю, что это и есть знак рогатого, печать его козлиной лапы. В мире Сатаны свет и сумерки христианского дня меняются местами.

Исполняя желание отца, я взял аптеку и веду дела с легким сердцем и без всякого над собой усилия. Мой девиз? Si tu pensam tuam prestare possis. «Коль можешь, исполняй дневной урок». Получается неплохо, так что семья моя пребывает в достатке.

Да, я еще рисую.

Я совершенно непригоден к жизни художника – в чем убежден сейчас вполне. Однако ошибка моя была не в устремлениях, а в том, что стремился я к недостойному: богатству, славе, положению в обществе – к всему тому, что волновало мое раздутое самомнение.

Само по себе рисование не есть грех, и я рисую. Ради собственного удовольствия. Год назад, когда Ханна была беременна, я сделал с нее несколько набросков. Пробую себя и в пейзажах, когда есть к тому настроение. При всем несовершенстве опытов моих, я нахожу в них радость, которой не находил прежде в честолюбивых дерзаниях. Не в этом ли секрет счастливой жизни? Вкладывать энергию в труд свой, работать с сердцем и головой, чтобы продукт труда твоего нес печать души, а не был унылой механической копией или плодом хитроумного обмана.

Погода сейчас чудесная. Присланные тобой нарциссы высажены на подоконнике.

Не будем же терять друг друга из виду.

Остаюсь, как всегда, преданным другом,

Йоханнес ван дер Хейден.

Майлс засунул письмо между страницами альбома и вышел в сад.

Рут высаживала рассаду.

Он опустил руки в карманы и встал рядом, глядя на море и дергая плечами, как будто его замучили судороги.

Заметив его гимнастические потуги, Рут нахмурилась:

– Уж не взлететь ли собрался?

– Если бы нам было суждено летать, дорогуша, у нас были бы посадочные талоны, – пробормотал Майлс. – Выходит, мы ошибались, а? Насчет Йоханнеса.