Текст книги "Дом аптекаря"

Автор книги: Эдриан Мэтьюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

Глава десятая

– Как там у вас, в административном корпусе? – поинтересовалась библиотекарша, гладя на заполняющего бланк заказа Майлса. – Уже греет?

– Да, греет, – ответила Рут. – Мы просто ждем, пока мозги немного оттают.

Девушка взяла листок, и Майлс уселся на большой дубовый стол. Рут осторожно пристроилась спиной к горячей батарее.

– Так вот где у тебя мозги, – заметил Майлс.

Вместо ответа она показала ему средний палец.

Было утро понедельника, так что библиотека пока пустовала. Зима не сдавалась, обрушив на город снег, сибирские ветры и закрыв небо стылыми свинцово-серыми тучами. Они специально пришли пораньше, зная, что Каброль и Тиммерманс появятся только через час-полтора.

– Дай посмотреть еще разок, – уже серьезно сказал Майлс и протянул руку. Лицо у него было красным от мороза, а челюсть едва ворочалась.

Рут достала распечатку. Он молча прочитал письмо и вернул ей.

– Я и не знала, что электронные письма можно посылать анонимно.

Он пошевелил бровями.

– Я тоже. И что собираешься с этим делать?

– А что ты предлагаешь?

– Либо это какой-то псих, либо кто-то довольно убедительно им прикидывается.

– Спасибо за помощь, – съязвила Рут, – но ты так и не ответил.

– Насколько я знаю, дешевой риторикой тебя не проймешь, а значит, есть шансы, что он еще даст о себе знать. Если это не блеф, то получается, что парню известен каждый твой шаг.

– Должна сказать, на тебя всегда можно положиться. И подскажешь, и поможешь, и ободришь. Огромное спасибо, Майлс.

– Ты не одинока, милая. Если он следит за тобой, то следит и за мной. Извини, я должен был сказать: он или она. Мы все в поле зрения этого всевидящего глаза.

– Что, даже и сейчас?

Они оба инстинктивно обернулись и, встретившись глазами, в унисон рассмеялись.

Вернулась библиотекарша с большой папкой и, положив ее на стол, стала развязывать черные тесемки.

– Здесь восемь рисунков. Правила обычные. К бумаге не прикасаться, беритесь только за подложку. Не чихать, не кашлять. И никаких чернильных ручек.

Она возвратилась за стоящий на возвышении стол, села и посмотрела на них через полумесяцы стекол.

Они переворачивали рисунки, как огромные негнущиеся страницы. Все наброски были выполнены красным мелом. Пейзаж с мельницами у моря, пара бытовых зарисовок – женщина с рукоделием и играющий рядом ребенок и женщина и мужчина с деревянными коромыслами у колодца. На пяти других художник изобразил беременную женщину, как стоящую, так и лежащую. На последнем рисунке она была без одежды. Все рисунки были одинаково подписаны – «Йоханнес ван дер Хейден».

Молча просмотрев каждый, они вернулись к первому.

– Ну? – спросил Майлс.

– Могу лишь согласиться с тем, что написал Каброль: «…наивны и не представляют ценности». А если хочешь услышать мое личное мнение, то они просто ужасны.

– Единственное хорошее, что о них можно сказать, – чувствуется некоторая свобода.

– Точно подмечено. Неряшливы, неорганизованны и свободны… от каких-либо претензий на что-то. Это, разумеется, с чисто технической точки зрения. С другой стороны, они не лишены шарма. В движении линий, в штриховке… Чувствуется неравнодушие к предмету. Но при этом полная анатомическая безграмотность, согласись? Посмотри хотя бы на этот. У женщины одна рука длиннее другой, лицо совершенно испорчено, у стула не хватает одной ножки. Я уж не трогаю перспективу. Непрофессионально.

Майлс задумчиво кивнул:

– Ты права. Он не умел рисовать.

Некоторое время оба молчали.

Смысл сказанного дошел наконец до Рут. Она фыркнула и пожала плечами:

– Вот именно! Не умел рисовать. Сначала не умел. Но позднее, когда писал «Спящую женщину с мимозой», уже умел. Вот в чем все дело. Здесь у нас возникает лакуна. Рисунки – юношеское увлечение. Потом Йоханнес прошел неплохую школу. У кого он учился? Может быть, у Корнелиса Плооса ван Амстеля, если тот еще был рядом. Надо будет проверить даты. Но все равно у нас есть только восемь набросков и одна живописная картина. Все остальное – провал.

– Пустые рамы, – протянул Майлс и посмотрел на часы. – Пойдем?

* * *

Несколько минут спустя, перейдя в запасники Государственного музея, они поставили на мольберт маленькую картину. Майлс подстроил галогенную лампу так, чтобы свет падал прямо на холст. Старые масляные краски мгновенно ожили, словно вспыхнули.

Мягкий бледно-голубой цвет атласного платья поражал своей насыщенностью. Под лучами света платье словно испускало серебристое сияние, позволяя не столько видеть, сколько ощущать скрытое под искусно выписанными складками тело – ноги, колени, бедра.

Столь же реалистично выглядели и взъерошенные темные волосы, в которых словно запутались оранжевые блики мимозы. Один выбившийся из пряди волосок как будто повис в воздухе, и Рут с трудом подавила желание протянуть руку и пригладить его.

Ей казалось, что картина изменилась с того раза, когда они впервые рассматривали ее. Теперь в ней проступили и сложность деталей, и глубина скрытых эмоций – казалось, персонажи только что сделали перерыв на кофе и вернулись в прежние, с едва заметными вариациями, позы.

Рут чувствовала тепло лица спящей, жар струящейся по ее жилам крови, красоту расслабленного тела, незащищенное изящество маленьких обнаженных ног. Она слышала ее дыхание. Улавливала меланхолическую отстраненность мужчины, повернувшегося спиной к художнику и тоскливо созерцающего улицу старого Амстердама. Она даже ощущала контакт плеча с оконной рамой, как будто сама стояла там.

Теперь внимание привлекли и другие, в прошлый раз не замеченные детали: текстура волокон и сучки темных досок пола; спящий голубь на коньке крыши стоящего через дорогу дома; обуглившееся полено и горка золы в камине; куб из цветного стекла на каминной полке.

Рут вынула из сумки цифровой фотоаппарат, щелкнула несколько раз, слегка меняя угол, и отступила, растерянная.

– Какой контраст, а? Я имею в виду – с рисунками.

– Да уж. Полотно лежало на медном основании, а оно очень ровное. На таком хорошо получаются мелкие детали. На холсте или дереве такого эффекта не получишь – мешала бы сама текстура.

Они посмотрели друг на друга.

– Нравится все больше, верно?

Майлс не ответил, но перевернул картину, тщательно осмотрел угловые клинья, потом вытащил все четыре, снял заднюю доску и вынул картину из позолоченной рамы. Раму он отставил в сторону, картину вернул на место, а галогенную лампу направил так, чтобы свет падал на медную основу сбоку.

– Ну, что ты на это скажешь?

Рут подошла ближе.

– Черт, в прошлый раз не заметили. Помнишь, я лишь сдвинул заднюю доску? Была бы голова на месте, догадался бы и тогда.

В углу, как и раньше, стояла выцарапанная на металле дата – 1758, но посередине медного четырехугольника красовался необычный знак: шестиконечная звезда с кружком в центре, внутри которого был виден еще один кружок, помельче. По одну сторону от звезды Рут обнаружила полумесяц, по другую – некую вытянутую фигуру вроде прямоугольника, пересеченную прямой горизонтальной линией. Вокруг центральной группы символов шла полукругом непонятная цифровая последовательность; другая пирамида чисел располагалась над звездой.

Рут ахнула, и Майлс вопросительно взглянул на нее.

– У меня дома такая звезда, – сказала она.

– Что, на барже?

– Точнее, на крышке люка. Граффити. У наших местных мазил появилась тяга к эзотерике. В следующий раз они, чего доброго, потребуют с меня плату.

– Ты знаешь, что она означает?

– Ни фига я не знаю. Собиралась спросить у мистера Муна, но закрутилась с делами и забыла.

– Собиралась спросить… кого?

– А тебе эти знаки что-нибудь говорят? – не отвечая на вопрос, спросила Рут.

– Нет. Выглядят, согласен, немного эзотерично. Что-то в духе старины Калиостро. Щелкни, ладно?

Рут не заставила просить дважды, но скривилась, едва посмотрев на жидкокристаллический видоискатель.

– Слабое разрешение. – Она сделала пару снимков и снова подошла к картине. – У тебя карандаш есть? Обычный карандаш.

– Конечно.

Рут перенесла картину к столу и положила лицевой стороной вниз. Потом вытянула с кронштейна длинную полоску шелковистой бумаги, в которую заворачивали перед отправкой на хранение хрупкие предметы, отрезала ножницами нужную длину и, положив бумагу на картину, разгладила ладонью.

– Скотч?

Майлс покачал головой. К счастью, в сумочке нашелся лейкопластырь. Рут разрезала его на квадратики, закрепила ими бумагу и осторожно, стараясь не пропустить ни одной детали, принялась копировать на бумагу все знаки и цифры.

– Отличная работа, – восхищенно произнес Майлс. – Это ведь называется притиранием, верно?

– Что?

– Я, бывало, занимался этим на каникулах с отцом. Одно из излюбленных времяпрепровождений в старой доброй Англии. Наряду с трейнспоттингом[12]12
  Трейнспоттинг – вид хобби, заключающийся в отслеживании поездов и записывании номеров локомотивов.


[Закрыть] и запуском в штаны живых хорьков.

– Верю на слово, Майлс.

Когда она закончила, они вместе оценили полученный результат. И цифры, и символы ясно проступили на бумаге. Рут отклеила лист и тщательно сложила. Майлс вернул на место картину.

Она села на пол, обхватив себя за колени. Толстяк англичанин прислонился к столу.

– Знаю, о чем ты думаешь, – сказал он.

– И о чем же?

– Ты думаешь о Скиле.

– А ты нет? Кому еще надо отпугнуть меня от Бэгз? Не считая серой бюрократической машины по имени коллекция «НК», он единственный, кому есть от этого выгода. Но все равно получается бессмыслица.

– Объясни.

– Его тактика. Она какая-то несуразная. А что бы ты сделал на его месте? Спокойно ждал решения комиссии?

– Можно и не дождаться. Особенно если учесть, что некая исследовательница, обязанная быть справедливой и беспристрастной, втайне объединилась с соперником и…

– Да пошел ты! – Рут в отчаянии тряхнула головой. – Значит, по-твоему, я должна держаться от нее подальше? – Она нервно вгрызлась в ноготь на мизинце.

– Нет. Если хочешь знать мое личное мнение…

– Ну-ну!

– Не отступай.

– Почему?

– Во-первых, из-за тех писем, о которых ты мне рассказывала. Письмах самого ван дер Хейдена.

– Боже, я пыталась их найти, но ты бы видел, какой там бардак. Это что-то! Пресловутый стог сена с той самой иголкой. Можешь мне поверить. Кстати, старушка избавляется от своих кошек, так что если твоему Свеекибуду нужна компания…

– Боже упаси.

– Знаешь, Майлс, – подумав, добавила Рут, – я не знаю, кем надо быть, чтобы назвать кота Свеекибудом. Ничего удивительного, что он ведет себя неадекватно. Откуда ты взял такую кличку?

– Понятия не имею. Просто пришло на ум. И мне показалось, что ему такое имя в самый раз.

Рут недоверчиво уставилась на него:

– Интересно, а тебя он как называет?

– Наверное, Консервным Ножом. И, милая, не уходи от темы.

– На чем мы остановились?

– На Лидии. Она с тобой откровенна?

– Раньше я так думала. Сейчас уже не уверена.

Майлс повернулся к ней широкой спиной – клетчатая рубашка, широченные вельветовые штаны – и, вынув из кармана перочинный нож и носовой платок, занялся картиной.

– Послушай, – добавила Рут после секундной паузы, – если отвлечься от кошек и пенсионеров, думаю, нам стоит поговорить с Кабролем. По крайней мере выложить на стол кое-какие карты. Что плохого в том, что мы провели некоторые изыскания? Человек переворачивает камень, и что он там видит? Что-то ползающее и шевелящееся. Без этого в нашей работе не обойтись. Плохо, когда открытие держишь при себе. То есть, я хочу сказать, что ситуацию ведь нужно рассматривать и в исторической плоскости. Пусть мы – или, если хочешь, я – насолили какому-то извращенцу. Но ведь бюро нередко сталкивается с подобными случаями. Оно и существует для того, чтобы улаживать конфликты, разве нет? Коллекция «НК», Институт военной документации, Комитет Эккарта – весь реституционный бизнес для того и затеян, чтобы восстанавливать попранную справедливость, причем делать это по возможности скорее, пока не поздно. Мы просеиваем пепел. У одних забираем, другим возвращаем. Понятно, появляются недовольные, и эти недовольные не всегда соглашаются с утратой того, что привыкли считать своим. Но ведь есть же законная процедура. Почему мы так нервничаем? Почему держим все при себе? Чего боимся?

Майлс молчал. Даже не повернулся.

Положил в карман конверт. Выключил лампу. Намотал на руку шнур. Он стоял, понуро опустив плечи, и Рут не видела его лица – только маленькую цыганскую серьгу в мочке правого уха да пухлую, как у хомяка, щеку.

Наконец Майлс повернулся и тяжело прислонился к стене, как будто сам ее подпирал, а не наоборот.

Она заметила, что картина уже в раме.

– Вообще-то ты права, – медленно начал Майлс. – Можешь изложить это все Кабролю. Можешь даже потребовать рассмотреть дело официально. Проблема в том, что в таком случае ты сама напрашиваешься на неприятности. Особенно если будешь продолжать обхаживать старушку. Второй вариант – ты остаешься в тени и позволяешь взяться за дело мне. Хотя, должен заметить, никакой славы я на этом поприще не снищу. Пойми, мы ведь не Карл Бернстайн и Боб Вудворд[13]13
  Репортеры, стоявшие у истоков Уотергейта.


[Закрыть], верно? И раскручиваем мы не Уотергейт и даже не Бэгзгейт. Есть и третий вариант – сидим тихо как мыши и ждем, что будет дальше.

Он отвернулся.

– Что случилось, Майлс? Что-то не так?

Взгляды встретились. Рут никогда не видела его таким мрачным.

– Может быть, – настороженно сказал он.

– Что?

– Ты предложила поговорить с Кабролем. А не думаешь, что он уже обо всем знает?

– Как?

– Во всем этом что-то не совсем так. Каброль здесь на своей территории. Видела заметку о ван дер Хейдене в Интранете? Кто ее написал? То-то. Картиной тоже занимается он. Он оформлял заявления. Так вот, в журнале регистрации их нет. Странно, да? А не хочет ли он оставить ее для себя?

– Зачем?

– Подумай сама.

– Но ты же можешь у него спросить, – напомнила Рут.

Майлс сложил руки на груди и прикрыл глаза, словно стараясь рассмотреть корабль на горизонте.

– Могу. – Он вздохнул. – И кстати, я тут раскопал кое-что. Тебе будет интересно.

– Что?

Майлс достал из кейса карточку.

– Адрес Скиля.

Рут усмехнулась, откинула со лба волосы и поднялась.

– И что ты предлагаешь? Явиться к нему со значком «Chikenshit» на воротнике? Неплохо при условии, что он и есть тот самый псих.

– Делай что хочешь, милая. Я лишь подумал, что тебе будет интересно узнать, где он обретается.

Она недоуменно посмотрела на него и взяла карточку.

Адрес на Кейзерсграхте.

– Ни черта! Майлс! Это же по соседству с Лидией!

– Напротив, – уточнил он. – На другой стороне канале.

– Теперь понятно…

– Теперь понятно что?

– А? О… ничего… просто она сказала кое-что.

Рут вспомнила первый визит к Лидии. «Почему хотите уехать?» – спросила она у старухи. «Мне не нравится здешний вид», – ответила Бэгз.

Глава одиннадцатая

Среда, 6 февраля, 19.35.

52-я линия.

Рут натянула на уши берет и уткнулась носом в кашемировый шарф, обогреваясь собственным влажным и теплым дыханием.

В какой-то момент, подчиняясь внутреннему толчку, она сорвалась с места, побежала, еще надеясь предупредить его, но скоро остановилась. Бесполезно. Так распорядились высшие силы. Да и Маартен бы только посмеялся над ее детскими предчувствиями и пустыми страхами. «Рут, девочка моя, – сказал бы он, – не переживай ты так. Поверь, я уже большой мальчик! Сам могу о себе позаботиться».

Его гордостью и радостью был старенький «Бру сьюпериор CC100» – «роллс-ройс» среди мотоциклов. Именно на этой модели разбился Лоуренс Аравийский по пути в Клаудс-Хилл. Маартен называл своего любимца Георгом VII. На полной скорости он летел, как выпущенное из пушки ядро. Легендарный англичанин, о чем с гордостью сообщал всем Маартен, даже обгонял на своем звере гоночные машины.

Рут остановилась и наклонилась, стараясь восстановить дыхание. Колени дрожали. Лоб был липким от пота. Кололо в боку, и на глаза наворачивались слезы. Чуть отдышавшись, она выпрямилась, и сорвавшееся с губ облачко пара завихрилось и растаяло в воздухе.

Налетевший с Северного моря ветер прошелся по колючему песчаному тростнику, росшему на склонах дюн, и швырнул в сторону Рут пригоршню мелкого песка, крупинки которого больно ударили по щекам.

Черное пятнышко мотоцикла навсегда исчезло за поворотом дороги. Маартен забыл застегнуть ремни на сумке багажника, и теперь его бумаги были повсюду, разбросанные по заледенелой дороге или кружащие на ветру, как стайки обезумевших белых геометрических птиц Эшера[14]14
  Эшер, Мауриц Корнелис (1898–1971) – голландский художник-график, в работах которого соединены иллюзия и реальность.


[Закрыть]. Она схватила пролетавший мимо листок. Его покрывали второпях нацарапанные числа и эмблемы, которые, оставаясь для нее полной бессмыслицей, лишь добавили отчаяния.

Некоторые двери так и остались наглухо закрытыми до последнего трубного гласа.

Над дюнами поднимался ничуть не тревожимый ветром столб черного дыма и с невероятной энергией устремлялся в небо. Он походил на тропический смерч – такие показывали по телевизору, – но Рут знала, была уверена, что это не погодный феномен, пусть даже необъяснимый и оттого жуткий. Столб был живой, в нем ощущалась жестокая, звериная сила, и он шел прямо на нее. Достигнув определенной высоты, дым словно натолкнулся на невидимый потолок и мгновенно растекся во все стороны, ничуть не утратив при этом своей плотности, как растекшееся по воде окрашенное масло. Жидкий свет зимнего дня потух, и все звуки, как человеческие, так и природные, которые неясно воспринимались ее сознанием, – погребальный фагот корабельного горна, унылые крики чаек и куликов, – внезапно прекратились.

Холод пробрал ее до костей.

Идти дальше или повернуть назад?

Последний луч света прорубил горизонт. Теперь и сама дорога была уже едва различима. Она снова стала ребенком, растерянным и сбитым с толку. Паника поднялась в груди. Чья-то рука сжала ее руку. Пальцы стиснули запястье.

– Идем со мной, – сказал тонкий голос, и она повиновалась.

В сумерках она видела, что ее провожатый одет в бриджи, длинные гетры и толстый красный сюртук, что на голове у него парик с седыми волосами, а под мышкой он держит треуголку.

– Куда мы идем? – спросила она.

Голова повернулась, и под старинным париком проступило сморщенное, сухонькое личико Лидии: водянистые шарики глаз, тонкий посиневший нос, впалые щеки. Парик, как оказалось, был нахлобучен на шерстяную рэперскую шапочку. Старуха усмехалась, скаля пожелтевшие зубы.

– Вопрос, дорогуша, не в том, куда мы идем, – прошипела она, – а в том, кто куда идет.

От нее пахнуло джином и гнилым мясом. На шее блеснула брошь в форме полумесяца.

Рут остановилась, рванула руку, высвобождаясь из цепких тисков старой карги, и поползла вверх по песчаной придорожной насыпи.

Где-то в темноте зазвучали голоса.

Мимо, не заметив ее, прошли, яростно споря о чем-то и отчаянно жестикулируя, Лукас и Клара Аалдерс.

Потом сверху появился Майлс – сначала ноги, потом раскачивающееся под бледно-голубым атласным куполом парашюта грузное тело. Он приземлился с ловкостью заправского парашютиста, церемонно поклонился и, подождав, пока купол ляжет на землю за спиной, раскрыл кулак, из которого гусиными шажками выбежал крошечный заводной Гитлер. Фюрер выбросил руку в нацистском приветствии, и в то же мгновение ладонь осветил пробившийся на секунду сквозь пелену дыма лучик солнца.

Сцена снова погрузилась в темноту.

А Майлс уже держал на ладони миниатюрную дохлую сову с кровавыми полосами на белых перышках грудки.

До Рут долетели горестные крики родителей. Она оглянулась, но никого не увидела.

Майлс улыбнулся, сделал шаг назад, оступился и рухнул в яму.

Позади нее кто-то вскрикнул, потом раздался глухой шлепок, что-то звякнуло. Рут резко повернулась.

Что-то приближалось, и она прищурилась, всматриваясь в темень.

В небо, по направлению к столбу дыма, поднялась громадная, но шаткая лестница, и что-то или кто-то – непонятный комок из плоти и костей – катилось по ней вниз. Неопознанный предмет бухнулся у ее ног и развернулся. Это снова была Лидия. Только теперь уже не в старинном костюме, а совершенно голая. Высохшие груди свисали к дряблому белому животу, а между ними пряталась шестиконечная звезда с двумя концентрическими кружками.

Лидия поднялась, ухватившись за перекладину лестницы. Лицо ее и тело покрывали синяки. Она тяжело, надсадно дышала. В волосах и бровях ползали малюсенькие пауки-орбатиды. Налитые кровью глаза радостно блестели. Вытянув костлявый палец, она указала на лестницу. Голос ее дрожал от волнения.

– Он там, дорогуша! Он там!

– Кто? – Рут невольно напряглась.

– А как ты думаешь? Не зеленый же человек! Он был там все время. Я же говорила тебе, глупая ты курица! Он прокрадывается ночью. Приходит, когда думает, что меня нет. Берегись! Я-то знаю, что у него на уме. Я-то знаю, что ему нужно.

– Что же? – спросила Рут.

Лидия открыла рот, но ничего не сказала.

Рот так и остался открытым, и Рут видела распухший язык и миндалины.

В груди у нее щелкнуло. Потом еще раз. И еще.

Щелчки становились все громче, в них появился ритм, дерганый ритм джаза.

Ритм вдруг сбился. Рут качнуло вперед, как бывает с пассажиром, когда автомобиль начинает останавливаться. Щелчки замедлились, углубились. Тело Рут устремилось вперед. Голова ударилась обо что-то твердое и холодное.

Вокруг суетились люди. Рут слышала их голоса. Чувствовала их тепло. Ощущала их терпеливое ожидание. До нее доходили их запахи, среди которых преобладал запах сырой одежды. Они толкали ее, терлись о ее колени. Их было много. Так много, что и не сосчитать. Кто-то наклонился к ней… к самому уху.

Рут почувствовала дыхание, прикосновение руки к плечу…

Она открыла глаза и тут же зажмурилась от яркого неонового света.

Тот, кто тряс ее за плечо – пожилой чернокожий мужчина с седыми вьющимися голосами, – виновато улыбнулся.

Поезд остановился.

– Приехали, леди! Конечная станция. Если не выйдете, вернетесь в город.

– Ох… Спасибо! – Рут потерла лицо, разгоняя кровь. – Черт! Мои внутренние часы, должно быть, вознамерились отправить меня в спячку.

Стоящие в проходе люди улыбались ей и друг другу. Рут попыталась ответить тем же, хотя кошмар еще напоминал о себе – она словно чувствовала направленный в спину холодный, притягивающий взгляд.

Двери открылись, и пассажиры хлынули наружу.

Знак над платформой гласил: «Зюйд/ВТЗ».

Она встала, зевнула, вышла вслед за всеми из вагона и направилась к линии № 50.

Поезд уже готовился к отправлению.

РАИ – Оверамстел – ван дер Мадевег…

Старый, словно взятый с почтовой открытки Амстердам оставался позади. Под янтарными сетями и ожерельями натриевых ламп потянулся пригород, втиснутый на осушенный участок земли в конце шестидесятых. Виадуки. Автодорожные мосты. Подземные переходы. И вот уже первые кварталы многоквартирных домов секционного типа, ячеистые хранилища человечества, бетонные кубы для живых, сброшенные с кранов на неприглядную пустошь.

Бийлмер, или Зюйдоост, юго-восточный пригород.

В Нидерландах его считали самым неудачным жилищным проектом, памятником группового обдумывания, местом «ни уму ни сердцу», куда судьба отправила доживать остаток дней тысячи простаков и олухов, так и не понявших, что же это с ними случилось.

Здесь голландское общество опустилось на самое дно.

Объявления в рубрике «Ищу жилье» в амстердамских газетах неизменно заканчивались так: «Зюйдоост не предлагать».

Поезд громыхал по рельсам: Дюйвендрехт – Страндвлиет/ «Арена»…

Новый, пятидесятитысячный стадион «Арена», домашний стадион футбольного клуба «Аякс», сиял ослепительными огнями. Здесь на нехватку инвестиций никто не жаловался. Современная зона развития уже протягивала во все стороны свои электронные щупальца: скопления выстроенных в американском стиле высоток и бизнес-парков, пригородные промышленные комплексы, плазы и атриумы, Пате, концертный округ «Хайнекен-Моджо», молы и мегамаркеты на Бульвар-Арена и Вилла-Арена, автомобильный парк «Трансфериум» и так далее. Дивный новый цифровой мир, как по волшебству перенесенный из неоплатонистского воображения архитекторов-планировщиков и графических интерфейсов в стекло, бетон и сталь.

Однажды летом Рут провела здесь почти целый день и была знакома с главными ориентирами: КПМ-Телеком-центр, Спарклервег, сияющее представительство «БМВ» и шесть башен бийлмерской тюрьмы, которые немногим отличались от печально знаменитых жилых десятиэтажек.

Да, он был где-то рядом, где-то поблизости, старый добрый Бийлмер. За нарядными витринами лежали семь квадратных километров дисфункционального гетто.

Добавьте несколько тысяч иммигрантов – желательно тех, кто никогда не собирался здесь оседать, – перемешайте, подогрейте – и можно подавать.

Рут сошла с поезда. От расположенной неподалеку фабрики «Спортлайф» несло запахом жевательной резинки. Она прошла пару кварталов, торопливо миновала торговый район, рай для местных грабителей и воров, и поднялась на лифте на последний этаж неприметного здания, в котором и работала Жожо.

Едва Рут переступила порог, как кто-то забрал у нее пальто, шарф и берет.

Спасибо.

В руке материализовался пластмассовый стакан с подогретым красным вином.

Еще раз спасибо.

Она пробежала взглядом по собравшимся – Жожо среди них не было – и направилась прямиком к буфету. Взяла претцель, ткнула ногтем в обернутый фольгой кусочек сыра.

Внезапно ей стало тоскливо и одиноко.

Вечеринка выдалась так себе. Офис был открытого типа и даже не пытался хоть как-то замаскировать этот факт. Мебель отодвинули к стенам, а к потолку подвесили с десяток воздушных шариков и бумажных гирлянд.

Впрочем, чего она ожидала? Оказаться в особняке Гэтсби?

По комнате, разговаривая о делах, слонялись десятка два обычного вида мужчин и женщин, а в одном углу все еще покряхтывал работающий ксерокс. Под замызганной пластиковой крышкой прыгал зеленый огонек.

Никто не обращал на нее ни малейшего внимания.

Рут прошла по кругу.

Похоже, она оказалась в небольшом плавильном котле – суринамцы, марокканцы, турки, китайцы, датчане, – но когда ее глаза встречались с другими, чужой взгляд мгновенно уходил в сторону. Акустическая система выдавала старый хит «Марвелетс». Рут втянула щеки. Она чувствовала себя незваной гостьей.

Что ж, раз так, то до прихода Жожо придется применить парочку приемов из стратегии выживания: держаться в тени, не высовываться и принять защитную окраску.

Она пристроилась у облицованной пробковыми плитками стены, сделав вид, что увлечена чтением распоряжений и разглядыванием плакатов. На одном были изображены три одетые в нечто вроде космических скафандров фигуры, роющиеся в развалинах здания. Подпись гласила: «Люди МОССАДа – они не ромашки собирают». Другая, тоже на фоне руин и пламени, сообщала: «Обедненный уран – катастрофа за катастрофой. Когда нам расскажут правду?»

Рут отступила на несколько шагов и оглядела стену.

На всех плакатах, похоже, мусолилась одна и та же тема.

Она угостилась солеными орешками-кешью.

Глотнула теплого вина с ароматом корицы.

И оглянулась – в комнату ввалилась небольшая толпа. Впрочем, Жожо в ней не оказалось. Смуглый небритый мужчина пожимал руки встречающим, возражая одному, вежливо отвечая другому. Потом он повернулся и помог снять дубленку вошедшей следом за ним женщине.

Рут опустила голову и задумчиво ткнула пальцем в розоватый кружок лимона в стакане. Лимон погрузился. Всплыл. Она выудила его и от нечего делать откусила краешек. Что-то происходит? Она не понимала. Лицо горело. Сомнений больше не оставалось.

Это был он.

Рут снова оглянулась.

Черные волосы, худощавое небритое лицо, клетчатая ржаво-коричневая куртка с широкими, отороченными мутоном лацканами и воротником и вышитым бледно-голубыми буквами на спине словом «Сиско».

Сиско-Кид. Собственной персоной.

Около сорока.

Он снял куртку и повесил ее на вешалку у двери. Похоже, ему было не по себе, как будто, собираясь на вечеринку, он не нашел ничего лучше белой спортивной рубашки, черных джинсов и замшевых сапог, в которых чувствовал себя не совсем комфортно.

Какой-то высокий чернокожий мужчина в плохо сшитом полосатом костюме заговорил с ним, сопровождая монолог широкими, более подходящими дирижеру взмахами рук. Рассеянно слушая, Кид смотрел под ноги, и вся поза его – руки в карманах брюк, одно плечо выше другого – выдавала неуверенность и настороженность, как будто он боялся чего-то.

Рут вдруг пришло в голову, что в нем есть какой-то надлом, внутренняя слабость или изъян, объясняющие его сдержанность. Слушал он внимательно, но все остальное, прочие органы чувств оставались незатронутыми, незадействованными. Рут понимала, что ее восприятие необъективно, что ее суждения основываются на нескольких секундах наблюдения за ним. Но впечатление сложилось мгновенно, четко, и у нее не было оснований не доверять себе.

Рут отчетливо помнила, как Сиско-Кид подошел к дому, как взбежал по ступенькам. Она не знала, кто он такой, но у них было кое-что общее: Лидия ван дер Хейден.

И все же кто он такой и какого черта делает здесь?

Кид все еще слушал, но внимание его начало рассеиваться. Он почесал шею и медленно оглядел комнату.

Рут предпочла укрыться в туалете.

Вылавливая в мыльнице скользкий зеленый кусочек мыла, она с объективной враждебностью изучила свое отражение в зеркале.

Обкусанные до мяса ногти, растрепанные волосы и казавшийся неуместным заштопанный шерстяной жакет, в котором она прекрасно чувствовала себя на барже.

«Давай смотреть правде в лицо, – мысленно сказала Рут своему отражению, – если бы гранж был олимпийским видом, ты представляла бы Голландию». Мать определенно назвала бы ее неряхой, но, черт возьми, офисная вечеринка в Зюйдоост не то событие, для которого требуется вечернее платье.

Она сполоснула лицо и тряхнула головой. Капельки воды, разлетевшись, попали в волосы, повисли на ресницах. Сразу стало легче, свежее, как после внезапного дождика в душный летний день.

В кабинке спустили воду. Кто-то шаркнул ногами, завозился с крючками, пуговицами и замками. Кто-то собирался выйти. Рут торопливо утерлась бумажным полотенцем и поспешила вернуться в ярко освещенную, неприветливую комнату.

Жожо все еще не было.

Она попыталась дозвониться до нее по мобильному, но телефон Жожо был отключен.

– Чертова обманщица! – прошипела Рут. – Куда же ты запропастилась?

Между тем вечеринка, на которую ее заманила Жожо, оправдывала самые худшие ожидания.

Обнаружив за шторой раздвижную дверь, Рут выскользнула на балкон и свернула косячок в надежде избавиться от нервозности и хоть чуть-чуть поднять настроение.

Опершись локтями о железные перила, она глубоко затянулась.

На темном небе высыпали звезды.

Нагловато-дерзкий железобетонный Бийлмер затаился в собственной тени, и только редкие машины еще ползли внизу под громадным футуристическим рекламным щитом со светящимися призывами покупать пиво «Амстел» и DVD-плейеры.

С другой стороны площади высился монолитный жилой дом, напоминающий некую квадратную мультимедийную инсталляцию. Каждое освещенное окно представляло собой что-то вроде мини-экрана, на котором разворачивалась та или иная сцена из Домашней жизни: «Обед с телевизором. Готовимся ко сну. Малыш уделывает пришельцев. Спокойной ночи». Некоторые сцены повторялись, а две или три были даже представлены в трех вариантах.