Текст книги "Ожерелье голубки. Райский сад ассасинов"

Автор книги: Э. Хайне

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Стало так тихо, что отчетливо слышался скрип железного шарнира на верху стены. Для обоих противников солнечный мир погрузился в темноту подземелья. В маленьком прямоугольном разрезе для глаз виден был только противник.

Первый гром фанфар. Всадники опустили копья. Их концы трепетали как языки змей. Бока коней дрожали. Каждый нерв был напряжен до предела, две стрелы на натянутом луке. Второй сигнал!

Крик сотни глоток. Как два охотничьих сокола, кинулись рыцари друг на друга. Молотами застучали по земле копыта. Святая матерь Мария, помоги! Грохот и хруст, будто сломались тысячи костей. Дикий крик. Зрители вскочили. Лутц фон Вазаланд держал в железной перчатке только древко своего копья. Его противник лежал возле барьера лицом в песке. При падении его щит сломался. Два оруженосца склонились над ним. Подбежали слуги, освободили своего рыцаря от доспехов.

Когда они сняли с головы шлем, стоящие рядом зрители завопили от ужаса. Им предстало отвратительное зрелище. Лицо и волосы рыцаря были залиты желтой мозговой массой. Правда, после более детального врачебного исследования выяснилось, что это всего лишь содержимое желудка.

Очнувшись от обморока, отважный рыцарь самостоятельно взобрался на подведенного к нему коня и ускакал прочь с перекошенным от боли лицом. Мысленно он осыпал жуткими проклятиями пробегающих мимо зевак и свою несчастливую судьбу. Вассал госпожи Венеры был награжден гирляндами цветов, шлейфами и многообещающими взглядами прелестниц.

* * *

Бенедикту пришлось выждать три дня, пока граф поправится достаточно, чтобы принимать посетителей. Как почетный гость граф жил на верхнем этаже южного флигеля сразу возле балкона. Вид, открывающийся отсюда, поистине захватывал дух. Хаген фон Хальберштедт сидел у окна на стуле с высокой спинкой. Его белесое лицо, как карстовый склон, было изъедено глубокими морщинами. Оно выражало железную волю, своенравие и высокомерное презрение по отношению ко всему и каждому.

Бенедикт дал ему понять, что Орден готов хорошо заплатить за определенную информацию. Граф уверил, что всегда испытывал огромное уважение к тамплиерам, однако добавил:

‑ Больше к людям, нежели к самому ордену. Бенедикт прямо спросил:

‑ Вы были с императором в Святой Земле?

‑ Вы правы.

‑ Вы были секретарем магистра Тевтонского ордена Германа фон Зальце? Расскажите мне немного от тех доблестных днях.

‑ Они были более удивительными, чем доблестными. Святые места достались нам без жаркой битвы. В манифесте императора записано: «Благодаря благосклонной судьбе и переговорам нам удалось то, чего не добился оружием ни один могущественный властитель».

‑ Успех в редком случае является плодом благосклонной судьбы.

‑ Это была его заслуга. Императора Отлученный папой, отстраненный от правления и приговоренный к смерти, император нажил себе немало врагов, однако и множество друзей. В лагере под Яффой его войско голодало. Отрезанные от тылов и снабжения военачальники стремились действовать: «Чего мы ждем? Забить барабаны! Поднять знамена! Мы завоюем себе все необходимое!». Но Фридрих остановил их. Ни один меч не вынули из ножен. Не одна капля кровь не запеклась на копьях. В письме к султану, которое император продиктовал в моем присутствии, было сказано: «Мы переплыли море не для того, чтобы завоевать Вашу страну. Земли, которыми Мы владеем, обширнее любых территорий, которыми владеют все прочие земные правители. Мы здесь для того, чтобы заключить с Вами договор о проезде паломников к Святым местам. Мы не должны больше проливать кровь Наших подданных».

‑Очень необычно для крестоносца, который прежде одобрял завоевание Святой земли мечом.

‑ Мы тоже так подумали, – сказал граф. – Император, который свободно говорит по‑арабски, вел личные переговоры с визирями. Они обменивались приглашениями и почестями. Султана аль‑Камиля завалили подарками: янтарь, жемчуг и рубины, бобровые и медвежьи шубы, грифы из императорского питомника, но, прежде всего, девушки, бледные, белокурые и голубоглазые, каких аль‑Камиль любил. И ученым духовным советниками султана император также выказал уважение, ведя с ними научные беседы.

‑ Научные беседы? – переспросил Бенедикт, – Что еще за научные беседы?

‑ Они обсуждали математические проблемы^ А кроме того – совершенно обыденные вещи. Помнится, в одном случае дискутировался вопрос, почему палка, поставленная в воду, выглядит так, будто она сломана.

‑ О таких вещах император говорил с неверными?

‑ В том время как его войско голодало в бездействии.

‑ Разве такое возможно?

‑ Так же спрашивали и его военачальники. Фридрих стал им чужим. У него осталось только несколько доверенных лиц. К их числу относились лангобардский граф Томас фон Ареццо и Герман фон Зальце. Благодаря последнему я наблюдал эти события в непосредственной близости от них. Император встречал неверных не как врагов, а как друзей. Ах, что я говорю! Он вел себя так, будто был один из них. Он носил их одежду, говорил на их языке, ел их пищу, слушал их музыку и спал с их девушками. Мы все с замешательством установили, что он не притворяется. Общение с этими псами действительно оживляет и радует его. Зальце он сказал: «Я люблю их изысканный образ жизни и получаю духовное удовлетворение от бесед и стихов».

Он писал аль‑Камилю: «Почему мы должны разрывать друг друга, как звери? Разве мы оба не восхищаемся душой и хорошим вкусом? Не выгоднее ли длянас всех получать удовольствие, обмениваясь красивыми вещами вместо того, чтобы разрушать их?».

‑ Так написал император?

‑ Я читал это своими собственными глазами. Никто не понял его. В феврале 1229 года, за четыре дня до Петра Первопрестольного, случилось невероятное. Запад и Восток по‑братски протянули друг другу руки. Император Фридрих поклялся именем Христа и всех святых. Султан поклялся бородой пророка, что съест мясо своей левой руки, если он нарушит священный договор.

‑ Какой триумф христианства! – воскликнул Бенедикт.

‑ Нет, не христианства. Высший пастырь христианства сделал все, что было в его власти, чтобы помешать этому договору.

‑ Что вы имеете в виду?

‑ Император надеялся, что его успех смягчит папу. Но Рим не признал триумфатора. Как кающийся грешник, должен был ползти к кресту проклятый, униженный неудачей. Были перехвачены письма, в которых папа Григорий сообщает султану, что тот окажет ему огромную услугу, если не выдаст Фридриху Святые места.

‑ Это неправда!

‑ Это правда. Я видел позорные писульки собственными глазами.

‑О, боже! – застонал Бенедикт. – Homo assimilatus est iumintis insipientibus et similis factus est illis.

‑ Что вы говорите?

‑ «Человек уподобился неразумным животным. Он стал их точным образом».

‑ Но суждено было случиться еще более худшЬ‑му. Когда Рим не смог помешать этой бескровной победе, все церковные кафедры провозгласили Фридриха вне закона. Папа объявил его еретиком и князем преисподней, который торгуется с врагами Христа, вместо того, чтобы бороться с ними, как это подобает императору, который дал торжественное клятву завершить священную войну Креста.

‑ Но разве не вели переговоры с неверными папский легат Пелагий и Готфрид Бульонский во время Первого крестового похода?

‑ Григорий был возмущен тем, что проклятый Римом достиг того, что не удалось крестоносцу, получившему благословение понтифика. Так велика была ненависть святого отца, что он даже решился на подлое убийство. Через Великого магистра тамплиеров в Иерусалиме он передал тайную весть неверным. «Император будет следовать как пилигрим в определенный час с небольшим сопровождением к месту крещения Господня на левом берегу Иордана. Лучшего случая подкараулить и убить его может не представиться».

‑ Как можете вы так спокойно выдвигать невероятные обвинения в адрес Рима и моего Ордена? – закричал Бенедикт.

‑ Султан аль‑Камиль переслал это письмо Фридриху. Ниже он приписал: «С отвращением к гнусному предательству рыцарей Вашего халифа в Риме, передаю Вам этот ужасный пергамент. На нем печать

Великого магистра тамплиеров. Прочитав его, Вы поймете ,что Вам следует опасаться скорее не врагов, а своих собственных людей».

Граф встал. Воспоминание взволновало его. Хромая, он подошел к окну.

‑ Хотите знать, брат Бенедикт, как отреагировал император на это письмо? Он рассмеялся. Никогда прежде – да и потом тоже – я не слышал, чтобы человек так страшно смеялся. Его смех отразился во всех комнатах, громом полетел по коридору, он метался вверх и вниз по лестницам, он вырвался через открытые окна, будто хотел разрушить все земные империи. Ни одно животное не может производить столь зловещие звуки. Только человек – только он один смеется. Вечером того же дня он сказал в моем присутствии Герману фон Зальце: «Этого я им никогда не забуду. За это они заплатят, папа и тамплиеры».

Никогда не изгладится из памяти Орландо тот день, когда он впервые увидел море. Они скакали по горному склону, а море лежало внизу, бесконечно широкое, огромное чудовище, которое тянулось к небу, серебристо‑серое, будто одетое в железные доспехи.

Не делая остановки, они галопом спустились к берегу. Волны с грохотом неудержимо катились к всадникам. Задумчиво они наблюдали это мощное движение. Наконец, Орландо слез с коня. Он скинул одежду и вошел в пенящийся поток, потрогал его пальцами, насладился им обнаженной кожей, попробовал на вкус и наконец окунулся. Захария по‑

смеивался над ним:

‑ Как море? Теплое? Будьте осторожны, кум, а то рыбы откусят вам хвост.

Когда Орландо выбрался на берег, Захария crtpo‑сил его:

‑ Зачем ты это делаешь? Он ответил:

‑ Недостаточно видеть. Есть вещи, которые нужно потрогать, попробовать на вкус, ощутить всецело и без остатка. К ним относятся море, лошади и женщины.

‑А ты уже пробовал женщин на вкус и на ощупь? – спросил Захария.

Орландо оставил без ответа его вопрос. Вместо этого он столкнул товарища с коня и затрясся от смеха, когда тот промокший насквозь бросился бежать.

За день до Пятидесятницы оба тамплиера сели в гавани Нарбонны на генуэзский корабль, прибывший из Карфагена, который ждал попутного ветра в Александрию.

На борту расположилась пестрая толпа: среди путешественников были крестоносцы из Нормандии и еврейские купцы, посланники из Византии и мальтийские монахи, а также рабы – наверняка для плантаций сахарного тростника на Кипре. Имелись здесь также мавры из Андалузии, египетский доктор и белобородый Каб‑аль‑Ахбар, арабский ученый‑правовед с учеником.

Гемини и Захария получили место для сна по середине корабля, сразу за грот‑мачтой, где толчки волн чувствовались меньше всего. Наконец, спустя два дня, поднялся ветер. Парус на рее забился, словно знамя. Корабль срывался с якорных цепей. Его доски трещали и скрипели. Паруса были опущены, шкоты натянуты. Приказы и проклятия щедро раздавались над палубой. К небу возносились молитвы, потому что нигде больше человек не находится так в руце Божьей, как на суде, в пустыне и на море.

Западный ветер уверенно погнал корабль вперед. Он равномерно поднимался и опускался, как волнуемая дыханием грудь. На расстоянии видимости берега они проплыли мимо впадения Саоны. Ночью они заметили горящие огни Марселя, а пятью днями позднее прибыли в Геную. Остановка была недолгой – спешили воспользоваться попутным ветром. Бочки с солониной и питьевой водой быстро погрузили на борт, а с ними – вяленое мясо и древесный уголь.

Рано утром путники увидели по правую руку горы Корсики. Они распознали Эльбу и нашли укрытие возле латинского берега, потому что корсиканцы – отпетые пираты. Горе тому, кто попадется к ним в руки!

На отмелях близ Сардинии ветер стих. Корабль замер на гладкой воде, точно птичий помет на зеркальном стекле.

‑Тирренское море – ровно охочая до мужчин шлюха, – сказал капитан. – К кому она раз попадет в кровать, тот не скоро от нее избавится.

Он показал на Восток.

‑ Вот там, прямо за горизонтом, – остров Капри. Там на целый год задержался Одиссей. Греки болтают – Боже, прости их, все они лжецы! – будто его одурманила волшебница Цирцея, но я говорю вам: это все проклятое безветрие.

‑ А не превратила ли в свиней эта Цирцея Одиссея и его людей? – спросил старый торговец‑еврей, всем своим видом демонстрируя то отвращение, которое вызывала у него одна только мысль о возможности быть превращенным в самую нечистую из всех тварей.

‑Я бы предпочел стать свиньей, чем евреем, – засмеялся юный крестоносец.

Старик еврей торжественно сказал:

‑ Да сбудется твое желание.

Теперь засмеялись все, в том числе и христиане. Разговоры вообще были единственным развлечением на борту. По вечерам, которые наступали рано, в огромные латунные котлы высыпали древесный уголь, а вокруг собирались путешественники. Хотя христиане, мусульмане и иудеи проводили свои молебны и принимали пищу, строго соблюдая разделение, но вечерняя компания неизменно оказывалась изрядно перемешанной. Теснота корабля и, прежде всего, согревающее пламя объединяли врагов и друзей, правоверных и еретиков.

В один из таких вечеров старый Каб‑аль‑Ахбар показал на раскаленные угли и сказал:

‑ Замерзающие почитают тепло огня; живущие в темноте, ищут для себя свет. Иные же пользуются созидательной силой пламени: переплавляют руду в железо, а из глины делают посуду. Каждый из использующих огонь прав, но каждый почитает только часть целого. Нечто подобное происходит и с религиями. Бог – это огонь. Христиане, мусульмане и иудеи ищут его близости. И каждый верит, что один всецело владеет истиной божественного пламени.

‑ Как можешь ты, ученый, говорить такое! – возмутился мавр, которого звали Кривой Глоткой, потому что его лицо было плоским как у густеры. – Разве не начинается каждый правоверный молебен со слов: «Нет Бога, кроме Бога, а Мухаммед – пророк его»?

‑ Забудьте о вашем лживом пророке. Преисподняя отступников ему уже уготована! – выкрикнул мальтийский монах. – Христос, сын Божий, сказал: «Кто не верит в Меня и Моего Небесного Отца, тот подвергнется вечному проклятию. Есть только одна единственная и неделимая истина».

‑ Сын Божий – сын плотника, – засмеялся Кривая Глотка, – зачатый юной девой и рожденный в хлеву! Или было наоборот: рожденный девственницей и зачатый в хлеву?

‑ Вероятно, это был ослиный хлев, – подхватил и молодой мавр. – О нет, теперь я вспомнил. Это был свинарник.

Мусульмане и евреи хохотали. Несколько христиан схватились за оружие.

‑ В Ломбардии существует поговорка, – сказал капитан. – «Если тебе дорога жизнь, то не сражайся на корабле, на горе и на женщине».

И он добавил угрожающе:

‑ Кто затеет здесь ссору, отправится за борт, и да поможет мне Бог, все равно какой!

Корабельный плотник, просоленный всеми ветрами карлик на деревянной ноге, отвлек внимание на себя, высыпав в огонь ведро сосновых щепок. Искры брызнули во все стороны, подобно лаве извергающегося вулкана. Те, кто сидел близко к огню, опалили свои бороды. Запахло как на день Мартина, когда палят гусей. Когда шквал негодования смолк, плотник поднялся, чтобы рассказать небылицы. Он поведал о мапапутках с молочно‑белой кожей, морских девах на западном побережье Африки, которые завлекают моряков своей грудью, страстные, точно горячие кобылицы. При лунном свете мужчины переполняются столь неукротимым желанием, что бросаются в воду и летят навстречу своей гибели, словно мотыльки на огонь.

После сего он перешел к повествованию о каракатицах, что обитают в Китайском море. У них восемь рук, каждая длиной в двадцать локтей и толщиной в ляжку жирной негритянки. По ночам они проскальзывают через люки корабля. Горе спящему моряку, который им достанется. Они высосут кровь у него из вен. Бледного как морская пена находят его мертвым в гамаке.

‑ Что вы думаете о новом оружии, об аркубалисте?

‑ Вы имеете в виду арбалет? – Да, арбалет.

‑ Это правда, что его лук так силен, что человеку не натянуть его одной рукой?

‑ Как же может лук быть хорошим, если его нельзя натянуть? – спросил еврей.

‑ Он натягивается железными рычагами. Его стрелы длиной всего в ладонь, но пробивают любые железные доспехи на расстоянии двухсот двойных шагов.

‑ Боже милостивый и милосердный! – воскликнул еврей. – Это конец всем войнам. Кто захочет рисковать своей жизнью перед таким ужасным оружием?

‑ Папа наложил анафему на новое оружие на Латеранском соборе, – сказал франконец. – Его признали ars mortifera diavoli («орудием дьявола, приносящим смерть») и deo odibilis («ненавистным Богу»). Кто использует арбалет против людей, тот совершает смертельный грех. Ему уготовано вечное проклятие.

‑ Это хорошо, – одобрил арабский ученый.

‑ Это плохо, – поправил его ученик. – Потому что на языке Рима это означает: нельзя использовать проклятое оружие против христиан. Только своих единоверцев христиане считают людьми, потому что только христиане – как они полагают – обладают бессмертной душой. Против язычников, еретиков и некрещеных можно использовать это оружие, не задумываясь и без смущения, как при охоте на диких зверей.

‑ А верно ли, – спросил торговец из Рума, – что для аркубалиста существуют особые стрелы для охоты и войны?

‑Да, такие есть.

‑ И чем же они отличаются?

‑ Железными наконечниками. Военные стрелы оставляют более тяжелые раны. Их использование на охоте считается бесчеловечным.

Мавр заметил:

‑ Вы, христиане, – профаны в искусстве жизни, но в искусстве убивать вы превзошли всех.

‑ Важнее оружия человек, который его использует, – произнес Каб‑аль‑Ахбар. – Ничто так непобедимо, как человек, который готов отдать свою жизнь.

‑ Все ли воины должны быть готовы к смерти в бою? – спросил оружейник из Таррагоны.

‑ Конечно, – ответил арабский ученый, – любые воины принимают смерть в расчет. Они очень точно оценивают свои возможности и надеются на Божью помощь. Они убеждены, что счастье на их стороне. Они обладают ловкостью, подобно канатоходцам. Среди воинов и акробатов не может быть места шарлатанам. Да какой шарлатан отважился бы пройти над пропастью, если, несомненно, понимает, что при этом может размозжить себе голову? И все же находятся федаи, смертники, добровольно идущие на смерть, горящие факелы, которые озаряют своим светом весь мир, жертвенные свечи на алтаре правоверных, мученики.

Внимайте мне, друзья.

О подвиге поведаю вам,

лишь жемчуг, бесценный, редкий

подобен ему…

Вы знаете героическую песнь об ассасинах? Персидский поэт написал ее. Она сообщает об убийстве принца Квизил Арслана. Двое федаи были посланы заколоть недостойного.

Прикрыв глаза, старик начал петь, монотонно и заунывно. То не было обычным пением. Оно звучало как речитатив священника, торжественно и незнакомо.

Внимайте мне, друзья.

О подвиге поведаю вам,

лишь жемчуг, бесценный, редкий

подобен ему…

Хвалу и славу и тысячи благословений

Заслужили оба ассасина

Один был Хасан,

Готовый отдать свою жизнь.

Другой был Мансур.

Горел, как факел, этот муж.

Они искали и нашли свою жертву.

Кинжал мести впился в горло предателю.

Копье правосудия разорвало его сердце.

И грязная душа негодяя

Отправилась в ад,

согласно воле Аллаха.

И восемь слуг его

Испили чашу смерти до дна.

Не стало ли выше и краше небо

от поступка этих двоих?

Лишь бесстрашный

среди себе подобных будет

могущественней всесильного владыки,

Пусть правит тот тысячным войском!

Погибнет и всесильный!

Всему начало, всему конец

на своем месте и в свой срок.

Аллах акбар!

* * *

Гемини и Захария следовали завету тамплиеров «Favete Unguis! Facta loquimtur!» – «Береги язык! Пусть за тебя говорят дела!» Недаром у человека два уха и только один язык. Привыкшие жить по правам Ордена оба тамплиера ложились спать уже вечером. Поэтому они бодрствовали за некоторое время до восхода солнца.

Эти часы между полночью и началом дня принадлежали только им. Только рулевой, впередсмотрящий на носу корабля да крысы тоже не спали в этот час. Гемини ненавидел крыс. Голохвостые серые твари сновали в темноте. Огромные желтые зубы, всегда обнаженные для укуса, придавали их мерзким мордам выражение злобной усмешки. Ничто не знало от них спасенья. Они разгрызали обувь на спящем, ели канаты такелажа вместе с парусом и даже портили доски корабля из твердого дерева. Они сжирали вонючий рыбий жир ламп и не пренебрегали фекалиями и рвотой. Но ужаснее всего было то, что они повсюду оставляли свой помет – на всех предметах, будто метили территорию.

Хотя провиант хранился в закрытых бочках и ящиках, сухие бобы и горох, изюм и финики, но, прежде всего, зерно было так изгажено липким пометом крыс, что никто уже не утруждался убрать грязь. Если этих исчадий ада били, то они испускали высокий крик, похожий на птичий. Евреи обливали их крутым кипятком. Крестоносцы развлекались тем, что накалывали их на копья. Среди мусульман ходил слух, будто христиане варили и ели крыс

Каждый раз, оставаясь в одиночестве, Орландо пытался установить внутреннюю связь с Адрианом. Он сидел неподвижно на корме корабля и прислушивался к себе, пока глубоко сердцем не воспринимал голос своего брата‑близнеца. Как обычные дети играют в прятки, так он играл с Адрианом в чтение мыслей, искусство, которым владели только они вдвоем. Когда они ложились на траву и наблюдали за плывущими облаками, то один спрашивал другого: «О чем я думаю?» Спрашивающий загадывал какой‑то предмет, а другой должен был его распознать. Если они рассказывали по утрам свои сны, то им казалось, будто они пережили в своих фантазиях одно и то же. В них жили одинаковые мысли и чувства, одинаковые образы и голоса. Они были похожи друг на друга как отражение и оригинал. И, как это случается с человеком и зеркалом, они были подобны, но не одинаковы. Поэтому у каждого имелись свои свойства, склонности и предпочтения, сильные и слабые стороны. Адриан был напористым, Орландо – задумчивым. Способность Орландо надолго погружаться в раздумья всегда удивляла старшего брата Адриан был старше только на несколько ударов сердца, но он был перворожденным. Орландо никогда не смог компенсировать это преимущество, которое было зафиксировано даже при крещении: Адриан и Орландо, Альфа и Омега, начало и конец.

Адриан всегда был впереди, и Орландо следовал за ним. Именно Адриан пожелал стать тамплиером. Орландо помнил это хорошо. Был день Вальпургии, в который Альфонс Восьмой ежегодно устраивал большой турнир. Более ста рыцарей прибыло со своими слугами. Еще ни разу в жизни не видел Орландо столько сверкающего оружия и доспехов, столько гордых гербов и знамен. На верхних ярусах галерей расположились прекрасные дамы могущественных родов.

Лишь неделю назад Адриана и Орландо посвятили в рыцари. Это был первый турнир, в котором они могли принимать участие. Восемь копий сломали они о своих соперников, когда произошло ужасное. Противником Орландо стал граф Ортега да Сантандер, посвященный в рыцари в один день с близнецами. Он казался моложе прочих благородных юношей. Черные волосы по‑девичьи мягко лежали на плечах. Щеки горели от честолюбия и жажды боя. В качестве шлема у него был шалер с подвижным забралом и планкой, защищающей челюсть. Чересчур быстро они поскакали друг на друга. Орландо почувствовал тяжелый удар в правое предплечье, который чуть не выбил его из седла. На какое‑то мгновенье он поверил, что ранен, а потом увидел перевернувшегося в воздухе противника. Копье Орландо попало ему в забрало и сломалось. Потребовались все силы слуги, чтобы выдернуть наконечник и древко. И только потом удалось снять шлем. Зрелище оказалось ужасно.

Это был первый и последний турнир Орландо.

В тот же вечер Адриан сказал:

‑ Мы научились всему, что должен уметь рыцарь. Достаточно для начала, но маловато для того, чтобы успеть состариться. Рыцарь без земли – как медведь без леса. Он годится только для пляски на рыночной площади. У меня нет желания прислуживать какому‑то сеньору. Я хочу стать тамплиером. Разве существует более свободный человек, чем тамплиер?

Когда они попросили Орден принять их, им было по восемнадцать. Рекомендательное письмо Альфонса Восьмого и знание арабского языка открыли им все двери.

Обычно тамплиеров воспитывают с детского возраста. Но один раз Орден уже отходил от правил для рыцарей‑монахов и ремесленников‑монахов. Адриан решился стать первым, а Орландо – последним. Несмотря на разные задачи и непохожую одежду – Адриан носил белый плащ и красным крестом на левом плече, Орландо синее платье – они подчинялись единому уставу Ордена, который имел особые предписания даже для таких, казалось бы, несущественных вещей, как исподнее. Итак, им было разрешено носить только одну шерстяную рубашку на голом теле, требование, которое давалось Адриану особенно тяжело. Привыкшие к арабским тканям Андалузии, они страдали от «кусачей» шерсти бретонской овцы.

Адриан применил все свое искусство убеждения, чтобы отговорить брата стать синерубашником. Орландо ответил ему одной фразой из Овидия:

‑ «Militem aut monachum facit desperatio». – «Солдатом или монахом становятся от отчаяния». Если уж мне суждено стать одним из них, то я не хотел бы быть обоими.

‑ Но почему кузнецом? Почему, черт возьми, кузнецом? – взывал к его разуму Адриан. – Ты умеешь читать и писать, говоришь на трех языках. Почему не хочешь войти в духовную элиту, к которой принадлежишь? Орландо ответил:

‑ У святого Бернарда есть высказывание, которое мы оба очень любили. «Вы найдете больше знаний в буках и дубах, нежели в книгах. Звери, деревья и камни хранят знание, которое не в состоянии поведать никакой ученый».

И добавил:

‑ Как у кузнеца у меня будет лошадь. Мне легче удастся отказаться от женщин, если я буду общаться с лошадьми. В гривах лошадей обитает честь, как сказал Мухаммед. Ему принадлежит строка «Кто забудет красоту коней из‑за женской привлекательности, никогда не будет счастлив».

В самых ранних воспоминаниях детства перед ним стоял конь, огромный, как Троянский. Он едва умел ходить и делал свои первые в жизни шаги, держась за руку кормилицы. И вдруг – это гигантское существо, высокое, точно гора Орландо высоко подкинули, усадили на мягкий, теплый круп. Он запустил в гриву руки и почувствовал себя бесконечно большим и свободным. То была любовь с первого взгляда. Все детство он провел в конюшнях. В его волосах всегда торчала солома.

‑Ты пахнешь лошадью, – говорил отец, когда брал gro на руки, и это радовало его, потому что не было ничего приятнее, чем аромат теплого лошадиного тела В женских волосах никогда он не находил такой защищенности, как в конской гриве. Никогда человеческие руки и губы не бывают так мягки и чувственны, как ноздри кобылиц. Они будили в нем эротические чувства – задолго до того, как он догадался, что существуют женщины.

Но лошади были не только чуткими товарищами. Разве существуют более сильные создания, чем они? Они тащили телеги с поклажей, которые не удалось бы сдвинуть даже сотне людей. Без коней не было бы земледелия и торговли, ни крепостей, ни городов. Кто доставил бы резчику камень или плотнику – тяжелые балки?

Но больше, чем сила их разгоряченных тел, восхищало мальчика их духовное превосходство. Благодаря коням возникло благородное сословие. Король обладает могуществом благодаря своему войску, а войско всегда будет настолько быстрым и сильным, насколько хороша его кавалерия. Все зависит от лошадей – и триумф, и поражение.

Существовало время, когда Орландо был абсолютно убежден в том, что кони попадают на небеса. Они, несомненно, обладают бессмертной душой. Они неизмеримо возвышаются над любым скотом, который мог заколоть и съесть человек. Не попадают ли на небо даже женщины? А ведь конь – в том Орландо никогда не сомневался – гораздо важнее для чести мужчины, нежели женщина.

Так Орландо сделал свой выбор в пользу лошадей, а Адриан – меча.

Они присягнули Ордену и дали обеты целомудрия, бедности и послушания. Самым главным требованием было безоговорочное послушание, даже до смерти. Чаще всего нарушалось требование целомуд‑

рия. Ведь мог же стать тамплиером женатый рыцарь, если он завещает половину своего состояния ордену?

Обет бедности распространялся только на каждого тамплиера в отдельности, но не на Орден в целом, чье богатство считалось несметным. Адриан и Орландо тоже принесли отцовское наследство Ордену.

‑ Мы богаче чем все короли и халифы и папство, – бывало шутил Адриан, когда они хлебали из деревянных плошек пресную пшенную кашу в своих кусачих шерстяных рубахах. В день своего отъезда он съязвил: «Я считаю суровые дни, оставшиеся до Аль‑Искендерун». Потому что тамплиерам было разрешено на Востоке одеваться и есть по‑арабски.

Две недели длилось безветрие. Но вдруг накануне дня Святого Иоанна море очнулось. На поверхности появилась рябь. И тронутый бризом синий горизонт превратился в сверкающее серебро. Тревожно бились маленькие волны о нос корабля, постепенно увеличиваясь. Длинные волны катились к путникам, предвестники шторма. Быстро убрали все паруса, кроме маленького штормового паруса на грот‑мачте. Пугающая тишина воцарилась над водой – затишье перед бурей. Как удар кулаком встретил корабль первый шквал. Волны поднимались как горы, ломаясь в пенных коронах и вздымаясь вновь – заснеженные вершины гор и грозные лавины. Море бушевало, воздух гремел. Дьявол вселился в водную стихию. Как пушинку бросало корабль. Грохочущие водопады обрушивались на доски его палубы. В кромешной тьме не было видно на расстоянии вытянутой руки. Отчаянье овладело людьми. Многие прощались с жизнью и в полной темноте забились в трюм корабля. Здесь людей рвало кровью, слышались крики о помощи, заглушаемые воем ветра.

Бесконечно долго тянулась эта ночь.

Когда наконец наступило утро и ярость бури утихла, они с ужасом обнаружили по левую руку берег. Ураган погнал их обратно. Без руля и парусов волны несли их прямо на скалы. Перед лицом неминуемой смерти многие начали громко сетовать. Жители Востока отдались в руки судьбы. Евреи и христиане, как обычно, обращались к своему Богу, посылали клятвы кнебу, обещали принести жертвы и исправиться. Молитвы слились с проклятьями.

Оба тамплиера скинули с себя одежду и привязали к спине оружие, чтобы освободить руки для плавания.

‑ Волчий капкан размозжит тебе затылок! – крикнул Захария.

Орландо ответил:

‑ Dum spiro spero! «Пока дышу, надеюсь». Потом волны накрыли обоих.

* * *

Когда Орландо очнулся, он лежал на носилках. Какие‑то люди несли его. Они говорили на непонятном языке. Орландо хотел подняться, но тело не слушалось его.

Он не мог даже пошевелить головой. «Мертв! Я умер! Они несут меня на кладбище». Могильный холод охватил его сердце. Он задрожал всем телом. Зубы стучали, не попадая друг на друга. Mors est frigus aeternum! «Смерть – вечный холод».