Текст книги "Мэгги и Джастина"
Автор книги: Джуди Кэролайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)
Джастина поморщилась.
– Я уже забыла, что такое ящерицы, – сказала она. – Хотя у нас в Дрохеде было их полно. Между прочим, у нас там были даже маленькие скорпионы, но я их никогда не боялась, потому что они не кусались, а тоже грелись на солнце, не обращая никакого внимания на птиц, которые тысячами прилетали в наш сад. Тех, в свою очередь, скорпионы тоже не интересовали. Боже, как давно это было!.. Все-таки надо иногда ездить домой, чтобы не забывать собственное детство.
– Ничего, – успокоил ее Лион, – мы с тобой обязательно съездим в Дрохеду, herzchen. Наверное, твоя мать уже соскучилась по тебе. Хотя там у нее масса родственников, ты все-таки ее единственный ребенок, и об этом нельзя забывать. А я ужасно скучаю по Дженни. Съездим? А?
– Хорошо, – согласилась Джастина. – Только давай сделаем это, когда в Дрохеде будет весна. Я так уставала от изнуряющей жары, когда мы были там с Дженни. Не знаю, как мама переносит все это… Она – молодец – никогда не жалуется на здоровье. Наверное, все-таки там здоровый климат и хороший воздух, не то что у нас, в Лондоне.
– Ну, нам еще грех жаловаться. Ты бы побывала в Токио. Мне показалось, что там миллиарды машин. Как только мы вышли из самолета в аэропорту, я сразу же почувствовал, что начинаю задыхаться. По-моему, японцы скоро будут импортировать свежий воздух. В общем, Токио – это весьма печальное зрелище. Но, наверное, там стоит побывать хотя бы для того, чтобы знать, куда не должно идти человечество. А вот что касается Генуи…
– Да-да, – подхватила Джастина, – рассказывай лучше про Геную. Я почему-то не испытываю любви к японцам. Особенно после того, как на войне с ними погибло столько моих родственников.
– Я тебе, кажется, уже говорил о том, что возле виллы Баньярелло на очень красивых береговых скалах стоит полуразрушенная часовня. Тебе обязательно нужно там побывать. Хотя я знаю, что ты не испытываешь особой склонности к религиозному мироощущению, но там ты действительно почувствуешь себя настоящей католичкой. Говорят, что эта часовня была когда-то церковью Святого Иоанна Крестителя. Кажется, даже существует поверие, что кости Святого Иоанна после того, как их доставили в Геную – они, между прочим, до сих пор находятся там – были торжественно помещены именно в этой церкви. Когда на море разражается особенно сильная буря, католические монахи выносят их и выставляют наружу – и буря немедленно стихает. Луиджи рассказывал мне, что из-за такой тесной связи Святого Иоанна с Генуей большое число новорожденных получает при крещении имя Джованни Батиста.
– А что это означает?
– Это и означает – Иоанн Креститель. Причем в генуэзском говоре вторая часть этого имени произносится «Бачича», а это очень похоже на звук, издаваемый при чихании. Конечно, я не стал говорить это моему другу Луиджи, но мне было невероятно смешно, когда несколько моих деловых партнеров, с которыми мне пришлось вести переговоры во время пребывания в Генуе, представлялись именем Джованни Батиста. Иногда мне даже хотелось чихнуть. Не далее как в прошлое воскресенье, которое я провел в Генуе, там был какой-то религиозный праздник, во время которого эти бесчисленные монахи носили по улицам города раскрашенных деревянных мадонн с младенцами, а множество народу на улицах обращались друг к другу по этому имени. Это было очень забавно. Вообще у меня сложилось такое впечатление, что каждое воскресенье в Италии – это какой-нибудь религиозный праздник, посвященный очередному святому, а также всем родственникам Христа и его апостолов. Но это действительно очень красиво. Ах да, вспомнил!.. Этот праздник назывался днем какого-то Святого Надзарро. Утром вместе с Луиджи мы завтракали в зале, когда пришел сын нашего старика Антонио с двумя большими букетами роз и, дождавшись, когда мы закончим завтрак, торжественно преподнес их нам. Я не знал, что с этим делать, пока Луиджи не объяснил мне. Оказывается, это был способ собирать взносы на музыку в честь этого самого святого. Я вручил парнишке несколько тысяч лир, которые у меня были в карманах, и он, ужасно довольный, ушел. Луиджи сказал, что вечером нам нужно будет обязательно посетить церковь и службу в честь Святого Надзарро. Я спросил у него, кто же такой этот святой. Луиджи ответил мне, что церковное предание о нем гласит, что это был молодой человек, посвятивший себя служению Богу. Он стал монахом и жил в монастыре, расположенном на самом берегу Средиземного моря. Потом, во время освободительных войн, этот монастырь был разрушен австрийцами, и от него остались только развалины. Так вот, этот молодой человек по имени Надзарро однажды вышел из монастыря и шел вдоль берега моря, чтобы навестить соседние деревни. Уж не не знаю, что ему там было нужно, но вышел он не в самый добрый час. На море разыгрался шторм, и двое каких-то несчастных рыбаков на лодке никак не могли пристать к берегу. Их утлое суденышко плескалось на волнах рядом с побережьем до тех пор, пока оба несчастных рыбака не оказались в воде. Наш молодой человек, с детства выросший у моря, хорошо умел плавать и решил прийти на помощь тонущим. Однако Бог, смилостивившись над рыбаками, забрал к себе Надзарро. Попросту говоря – монах утонул. И сразу же после этого буря прекратилась. Рыбаки тут же выбрались на берег и вытащили на песок бездыханное тело монаха. Потом они рассказали генуэзскому епископу о подвиге, который совершил этот молодой человек, и том чуде, которое произошло сразу же после его гибели. Совет епископов Италии через несколько месяцев объявил Надзарро святым и предписал отмечать торжествами праздник его имени в начале апреля.
В шесть часов вечера мы отправились в церковь – совсем рядом с домом – очень нарядную и сплошь увешанную гирляндами и яркими гобеленами. От алтаря и до главного входа она была заполнена огромным количеством женщин, все они были одеты в длинные белые накидки. Такой бесплотной и воздушной паствы я еще нигде и никогда не видел, хотя мне доводилось присутствовать на службах в Ватикане, Париже, Кельне… Вообще-то, по большому счету итальянки не очень красивы, ты сама знаешь, но в их поразительно плавной походке, в манере держаться и одеваться много врожденного изящества и благородства. В церкви также были и мужчины, но их было совсем немного, и они в основном стояли на коленях. Мы с Луиджи едва нашли для себя место в углу. В церкви горело огромное количество свечей, и кусочки серебра и олова на образах, особенно в ожерелье мадонны, сверкали ослепительным блеском. Священники сидели у главного алтаря. В церкви громко играл орган и небольшой оркестр. Если бы не мои религиозные чувства, я бы наверняка расхохотался.
– Почему? – недоуменно спросила Джастина. – Что в этом было смешного?
– Это надо было слышать… В небольшой галерее – напротив оркестра – регент колотил нотным свитком по стоявшему перед ним пюпитру, а безголосый тенор силился петь. Оркестр гнул свою линию, органист свою, певец избрал для себя третью, а несчастный регент все стучал, стучал и размахивал своим свитком. У меня вообще сложилось такое впечатление, что ему очень нравилось общее звучание. Я еще никогда прежде не слышал подобной разноголосицы. К тому же в церкви стояла безумная духота, несмотря на то, что было только начало апреля. Наверное, Бог подарил Италии море для того, чтобы итальянцы спасались от безумной жары.
– А почему в церкви было так мало мужчин? – спросила Джастина. – Они что, не уважают память этого святого? Я всегда думала, что в Италии самое католическое население изо всех, которые только существуют на земном шаре.
Лион рассмеялся.
– Нет, Mein Herz, самые ужасные католические фанатики, которых я когда-либо встречал, – это филиппинцы. В день пасхи многие из них даже решаются повторить страдания Христа.
– Я слышала об этом, – сказала Джастина. – Они вбивают себе в руки гвозди и висят на крестах по нескольку дней, пытаясь претерпеть те же муки, которые довелось перенести Иисусу Христу.
– Вот именно, – кивнул Лион. – Итальянцам далеко до филиппинцев и даже до испанцев.
– Но почему? Ведь они же тоже католики.
Лион на мгновение задумался.
– Не знаю, – наконец ответил он. – Мне иногда кажется, что для итальянцев религия – это что-то вроде еще одного государства. Они подчиняются ему, но делают это с юмором и издевкой, а при случае пытаются всячески проигнорировать его требования. В тот вечер на небольшой площади возле церкви, где мы стояли, все мужчины занимались тем, что пили прохладительные напитки, потому что в день праздника им нельзя употреблять спиртное, и играли в шары. Окончив партию, они группами входили в церковный придел, кропили себя водой, опускались на мгновение на колено и снова выходили на улицу, сыграть еще одну партию. Они там поразительно наловчились и играют где придется – в каменистых переулках, на улицах, на самой неровной и неблагоприятной для этого занятия почве с такой же ловкостью, как на бильярдном столе.
Джастина снова удивилась:
– А я думала, что в шары играют только во Франции. Помнишь, когда мы были с тобою в Париже, на Елисейских Полях старики все время собирались группами и бросали шары?
При упоминании об этом Лион почему-то так расчувствовался, что еще крепче прижал к себе Джастину и нежно поцеловал ее в губы. Может быть, легкомысленный город Париж навеял на него такие чувства?
Впрочем, Лион был человек серьезный, и его трудно было заставить испытывать мелодраматические чувства. Одна только Джастина обладала этим даром, из-за чего, по всей видимости, он на ней и женился. Мужчины всегда любят женщин, которые способны обнаружить в них какие-то неведомые для них самих черты.
– Самая любимая игра у генуэзцев – это национальная «морра», которой они предаются с неистовым пылом и ради которой они готовы рисковать всем, что имеют. Итальянцы вообще не очень богаты. В сравнении с немцами и англичанами даже бедны. Но азартом с ними не может сравниться никто, даже испанцы, болеющие за тореадора на корриде. «Морра» – это очень простая, но ужасно азартная игра, для которой требуется только десять пальцев и ничего больше, а они, между прочим, всегда под рукой.
Хотя каламбур получился не совсем удачный, Джастина рассмеялась. Она вообще чувствовала себя прекрасно. Позабыв о крахе своей театральной карьеры, о всех своих подозрениях в отношении Лиона, она просто лежала и слушала, оставив позади все свои сожаления, разочарования и горести.
А Лион тем временем продолжал:
– В «морру» играют двое. Один из них называет какое-нибудь число, например, самое большое из десяти – десять. Одновременно тремя, четырьмя или пятью пальцами он обозначает, какую долю его он берет на себя. Второй игрок наугад, не видя руки партнера, должен в свою очередь показать столько пальцев, чтобы числа, обозначенные обоими игроками, составили в сумме названное первоначально. Их глаза и руки до того наловчились и они проделывают это с такой невероятной быстротой, что непосвященному наблюдателю вроде меня было почти невозможно уследить за ходом игры. Но итальянцы такой народ, что не могут оставить незамеченным ни одно мало-мальски важное событие, которое могло бы отвлечь их от жары. Игра – это лучший способ. Ну, и, конечно, как только двоим из генуэзцев придется собраться вместе для игры, тут как тут находятся наблюдатели, которые с жадным вниманием следят за игрой. Они же очень экспансивны и все свои эмоции привыкли выражать руками и горлом. Разумеется, в случае спора зрители всегда готовы примкнуть к той или иной стороне и часто разделяются на совершенно непримиримые команды. Само собой, сразу же поднимается жуткий шум. Да и саму эту игру никак нельзя назвать тихой, потому что числа они выкрикивают пронзительно резкими голосами. И притом эти числа так стремительно сыплются одно за другим, что еще немного – и их вообще нельзя было бы разобрать. В общем, в любой день, а особенно в праздничный, достаточно прогуляться по улице или даже пройти по какому-нибудь пустынному месту, и ты услышишь, как в эту игру играют во множестве кабачков, а завернув за угол, обязательно обнаружишь кучу отчаянно горланящих итальянцев. А еще Луиджи рассказал мне, что, как и во всякой игре, основанной на числах, в ней существует множество закономерностей. У людей есть явная склонность называть одни числа чаще других. Очень забавно наблюдать за той настороженностью, с которой два партнера изучают друг друга, чтобы обнаружить в противнике эту слабость и приспособиться к ней. Разумеется, итальянцы играют не на интерес, а на деньги. Обычно на один кон ставится тысяча лир.
– А сколько это? – полюбопытствовала Джастина.
– Что-то около десяти фунтов, – ответил Лион. – У меня сложилось такое впечатление, что удачливый игрок может сколотить себе за неделю целое состояние. Наверное, поэтому они так нервничают и отчаянно жестикулируют.
Джастина снова засмеялась.
– Я не собираюсь играть с итальянцами. Я всегда сомневаюсь в том, что выиграю. А когда сомневаешься, нельзя даже браться.
Лион с глубокомысленным видом поднял кверху палец и, явно добиваясь комического эффекта, произнес:
– Жизнь – игра…
Джастина снова рассмеялась.
– Мне больше нравится высказывание Шекспира о том, что жизнь – это театр, а мы – актеры. Я пытаюсь следовать этому утверждению всю свою жизнь.
– Тебе это удается, – льстиво сказал Лион.
– Ах, мой Ливень, Ливень… – нежно произнесла она, поглаживая его по щекам. – Даже не знаю, что бы я без тебя делала… Я сейчас с ужасом вспоминаю о том, что прежде чем сделать мне предложение, ты ухаживал за мной семь лет. И потом, когда я уехала от тебя… Ведь это ты помог мне выжить после… – Джастина не назвала имени Стэна, но Лион и так понял. – Наверное, ни у кого больше не хватило бы терпения выносить мой характер.
– Политик должен быть терпеливым, – серьезно сказал Лион. Они оба старались вести себя так, как будто в их жизни не было разрыва, не было безумной любви Джастины к Стэну. Эти годы они как бы вычеркнули из жизни. Вот и сейчас Лион заговорил о другом. – Наверное, иначе он не мог бы быть политиком. Ты не представляешь, как мне тяжело порой приходится, особенно если это касается дел с восточными партнерами. Они совершенно неуступчивы и торгуются даже из-за мелочей. Скажу тебе по большому секрету, что мы сейчас готовим серию важных договоров со странами Восточного блока, и это наверняка самое трудное дело, которым мне только приходилось заниматься в жизни. Переговоры идут уже несколько лет. А избиратели, между прочим, всегда ждут немедленного результата. Им нужно все и сразу. А это могут пообещать только социал-демократы. Честно говоря, я очень боюсь надвигающихся выборов. Если мы к будущей зиме не подпишем этих договоров, то твой муж перейдет в разряд безработных политиков, и уж тогда-то я наверняка смогу уделять тебе гораздо больше времени. Мне останется только писать мемуары и надеяться на то, что фортуна когда-нибудь снова повернется ко мне лицом.
А вот тут Джастина по-настоящему оживилась. За течением времени она совершенно забыла о том, что работа ее мужа зависит от таких прихотливых вещей, как симпатии избирателей. С тех пор как она знала Лиона, он всегда занимался высокой политикой, и ей казалось, что это будет продолжаться вечно. А о том, что он может уйти в отставку и заняться своими личными делами, ей даже и не грезилось.
– Неужели такое возможно? – с надеждой в голосе спросила она. – Неужели я когда-нибудь смогу проводить со своим мужем целые вечера и нам не нужно будет ходить на скучные дипломатические рауты и приемы на Даунинг-стрит, чтобы лишний раз кивнуть какой-нибудь высокопоставленной особе, и выслушивать мнения жен политиков о том, кто имеет больший шанс на предстоящих выборах – консерваторы или либералы? Мне там всегда было невероятно скучно…
– Мне непонятно, как ты могла влюбиться в политика? – улыбнулся Лион. – Ведь у меня полжизни прошло в подобных разговорах, и я даже не представляю себе, что может случиться со мной, если я вынужден буду оставить большую политику.
– Вот тогда я буду любить тебя по-настоящему. Обещаю, – торжественно провозгласила Джастина, приподнимаясь на локте, – даже хочу дать тебе маленький совет. Даже так, не совет, а пожелание – если ты хочешь, чтобы твоя жена любила тебя до самозабвения, до исступления, бросай политику и возвращайся в тихую семейную гавань. Вот тогда мы будем по-настоящему счастливы. Я обязательно рожу тебе еще одного ребенка, и в нашем доме никогда не будет царствовать скука. Представь себе – маленькое сморщенное существо, которое будет насыщаться из моей груди и постепенно расти, расти, расти… И это будет мальчик. Он будет обязательно похож на тебя – такой же спокойный, терпеливый, уверенный в себе…
Она не успела договорить.
– Уверенный в себе? – переспросил ее Лион и рассмеялся. – Да ты просто не знаешь меня. Наверное, я только произвожу такое впечатление. Чего мне всегда не хватало – так это уверенности в себе. За всю свою жизнь я лишь однажды был способен на решительный поступок, когда ни секунды не сомневался в правильности того, что делаю, – когда признавался тебе в любви и просил тебя связать со мной свою жизнь. Вот тогда я был действительно уверен. Особенно я сомневаюсь, когда мне приходится решать деловые вопросы. Ты же знаешь, что политика – искусство возможного, а бизнес – искусство разумного. А что такое разумное? Кто может сказать? Самый первый ответ, который приходит в голову, до изумления прост. Разумное – это прибыльное. Но стратегия и тактика бизнеса – это постоянные сомнения. Порой я даже боюсь признаваться себе в этом.
Джастина уселась на диване перед Лионом и, задумчиво поглаживая его руку, спросила:
– А если ты уйдешь в отставку, то будешь продолжать заниматься бизнесом?
Лион тяжело вздохнул.
– Конечно, я бы хотел посвящать больше времени тебе…
Она снова улыбнулась.
– Мне очень приятно это слышать.
16
Возвращение Лиона домой было для Джастины как никогда восхитительным. Они снова были вместе, они разговаривали. Они вспоминали первые месяцы их женитьбы, когда Лион довольно много времени проводил в Лондоне. Казалось, то время было предназначено для того, чтобы взрастить и взлелеять их страсть.
Джастина вначале успокоилась, счастливая найденным в любви убежищем. Ей казалось, она могла проявить все то лучшее, что было в ней. До этого она чувствовала себя покоренной, связанной путами, которые теперь ей пришлось отрывать от себя и без сожаления выбрасывать. Временами она будто загоралась пламенем страсти и даже опасалась, что безумный взрыв ее желаний может оттолкнуть от нее сдержанного и спокойного Лиона. В ней еще долго жили предрассудки о том, что душа немца так же холодна, как камень перед Кельнским собором.
Но он оказался совсем не таким. С каждой секундой, проведенной вместе, их сердца все полнее и полнее сливались друг с другом. Они жили, откликаясь на все желания и порывы друг друга. До этого Джастина чувствовала огромную пустоту, которая существовала и в ней, и вокруг нее. В этой пустоте тонуло и все окружающее, и ее чувства, вплоть до сознания собственного существования. С особой остротой это проявилось после смерти Стэна. Она долго пыталась найти опору и не могла. Не могла до тех пор, пока не вернулась к Лиону.
После этого все дурное, что окружало ее, исчезло. Теперь жизнь ее связывало дорогое ей существо – этот человек, который не обещал ей чуда, но обещал любовь. Она видела и слышала только его. Его малейшее слово приобретало для нее громадное значение. Ему она предавалась всецело, мечтая раствориться в нем и этим придать ему свою собственную силу.
Это происходило незаметно, но неодолимо. Они долгое время проводили в постели, когда встречались их глаза, руки, губы. Они трепетали от любви и нежности друг к другу, и их чувство становилось все сильнее и сильнее. Они обнимали друг друга в прекрасных жестах обладания, прижимаясь всем телом. Они пожирали друг друга в жадных поцелуях, словно стремясь влить свое дыхание, свою жизнь.
Они снова и снова произносили признания, которые долго таились в их сердцах и теперь вырывались наружу, словно птицы из клетки. В эти минуты счастья влюбленные сливались воедино, дарили друг другу любовь, обвеянную жарким трепетом благодарности.
Удовлетворенные, они откидывались на спины, и часто в такие минуты Джастину охватывали рыдания.
– Я плачу. Ты видишь, я плачу от счастья, – сквозь слезы говорила она. – Боже мой, как я тебя люблю! И как мы будем счастливы!
Потом она снова приникала к Лиону, ласковая и доверчивая, как дитя, отдаваясь восторженным порывам любви и нежности. После долгих, мучительно долгих лет, когда они не могли соединиться вместе, теперь они оба вкушали сладость успокоения. Наконец-то они нашли друг друга, снова были рядом. Сердца их раскрылись еще шире, и они чувствовали, что любят друг друга еще сильней, чем прежде, пройдя вдвоем через многие испытания, трепет которых еще жил в них.
Их большая спальня становилась как бы соучастницей, такая теплая, интимно тихая, насыщенная той благоговейной атмосферой, которая окружает постель влюбленных. Они не говорили о многом, довольствуясь тем, что и так все знают. Их руки и тела соединялись и разъединялись для того, чтобы после короткого отдыха снова слиться вместе.
Эти дни, эти целые недели шли друг за другом однообразной пленительной чередой. Джастина не считала дней. Если бы не театр, она бы вообще не выходила из дому: лежа в постели рядом с Лионом, она забывала все на свете, ни одна весть из окружающего мира не долетала до нее.
Здесь, рядом с Лионом, заполнявшим горизонт своим рокотом и шумом, она создала себе обитель, еще более замкнутую, более уединенную, чем затерянные в скалах кельи святых отшельников.
Они любили друг друга! И этого было достаточно. Уверенная в его чувствах, Джастина одаривала его своими ласками, радуясь каждой мелочи: блеску его взгляда, даже мельчайшим движениям пальцев. С каждым часом она все ближе и ближе узнавала его – его прекрасные глаза, его пышные седеющие волосы, его крепкие мужские руки. Ей казалось, что она только сейчас возродилась к настоящей жизни.
Чем медленнее тянулись эти дни и недели, тем больше Джастина наслаждалась ими, вспоминая те дни, когда была далека от Лиона и не принимала его чувства. Видя, как их супружеские узы крепнут, Джастина испытывала волнение еще более сладостное, чем тогда, когда впервые услышала его признание в любви.
Изо дня в день они отдавались сладости от сознания, что любят друг друга, не думая о завтрашнем дне, забыв о том, что было вокруг. Их любовь захватывала обоих, и они проводили часы и дни рядом, трепеща, наслаждаясь настоящим, не желая задумываться о том, что будет, когда им придется расстаться, пусть даже ненадолго.
Час проходил за часом. Они баюкали друг друга редкими словами, произносимыми шепотом, чтобы подчеркнуть свои чувства; пусть даже слова эти были банальны, но они трогали до глубины души. Сердца их были исполнены безумной нежности. Они безраздельно принадлежали друг другу. Они видели себя гуляющими вдвоем в глубоких аллеях, где густая листва отбрасывает черную тень и дождем сыплются розы, в тех аллеях, что рисует мечта. Они наслаждались даже запахом друг друга. Она могла проводить вот так, в постели, целые дни и недели, отдаваясь лишь ритму любви.
Наверное, это было их сокровенным желанием – проводить вот так день за днем в этом мирном уголке, прижавшись друг к другу в сладостной неподвижности, в безмолвии, в котором каждый из них слышал биение сердца другого, неизъяснимую нежность, восхищавшем их единым ощущением любви и вечности.
– Ты добрая, добрая, – шептал Лион, не находя других слов, чтобы выразить ту радость, которая наполняла его из-за ее присутствия.
Такой пламенной, страстной любви она даже не ожидала. Закидывая руки вокруг шеи Лиона, покрывая его лицо жадными поцелуями, она раз за разом разражалась неудержимыми рыданиями. Лион, задыхаясь от невыразимой нежности, долго прижимал ее к себе, смешивая ее слезы со своей любовью, и клялся ей никогда никого не любить так, как он любит ее.
Но это счастливое время необъяснимо быстро закончилось. У Лиона снова появились неотложные дела, он стал все чаще и чаще уезжать из Лондона, все больше времени проводить в командировках. Джастина поначалу скучала, потом стала нервничать, и в конце концов в ней снова зародилась ревность.
Каждый раз, когда Лион возвращался домой, она бросала на него тревожные взгляды, пытаясь по одним его глазам определить, нет ли у него этой, другой женщины, иногда достаточно было, чтобы он произнес хоть одно слово, бросил на нее хоть один взгляд, чтобы ревность пробуждалась в ней с новой силой. Пока Лион находился рядом, какой-то инстинкт заставлял Джастину забывать о ревности, возвращаться к любви, спасительную нежность которой она ощущала вокруг себя. Но стоило Лиону покинуть дом, и все возвращалось снова.
Ревность крепла. Джастина ни с кем не хотела делить Лиона. У нее глухо нарастали подозрения, и чтобы выйти из этого состояния, она отдавалась работе, отдавалась целиком, самозабвенно. Она ни разу не высказала прямо в глаза Лиону своих подозрений, но и он тоже понимал, что она чувствует.
Когда Лион снова уезжал, глухая злоба и ревность начинали душить Джастину. Она считала всех вокруг несправедливыми к ней, и даже Клайд не мог ничего с ней поделать.
Но все-таки характер брал свое, и Джастина справлялась с подозрениями, душила в себе эту источавшую сердце змею. Иногда, чтобы отвлечься, она находила себе какое-то маленькое занятие, растягивая его на долгие часы.
Она выдвигала ящики платяного шкафа, с радостью находила и перебирала забытые вещи, занималась всевозможными мелочами, чтобы вернуться к счастливому течению своей повседневной жизни. Она успокаивалась, приходила в себя, чувствовала, как возрождается к жизни. И от этого возрождения ее любовь к Лиону снова росла. Ливень был как будто наградой, какую она разрешала себе за все свои мучительные сомнения. Она вспоминала, как в тиши этой комнаты они были вне мира, забывали о всех препятствиях. Ничто здесь не разделяло их.
Долгие отлучки Лиона только пробуждали ее желание. Всегда между ними была эта разлука, которая вечно принуждала их к постоянному напряженному воздержанию, только разжигавшему трепет страсти. Они не виделись целыми днями, не могли обменяться даже словом. И лишь иногда, по вечерам, Лион звонил, но разговаривал быстро и отрывисто, как будто рядом с ним находился кто-то, как будто кто-то их подслушивал даже в самые поздние ночные часы. И тогда она хотела не целовать его, а оттолкнуть от себя, подозревая в том, что он вместе с той, другой.
Потом Лион возвращался. Проводил с ней день, два, и она мечтала о том, чтобы эти дни превратились в целую вереницу. Но уже через несколько часов он снова покидал ее, и они не успевали даже как следует насладиться этими маленькими мгновениями страстной нежности на фоне безмолвной пропасти разлуки.
Джастина часто отдавалась своим мечтам, смутным грезам, в которых она видела себя идущей с Лионом по широким зеленым тропам в неведомом чарующем крае, и ей начинало казаться, будто эти тропы расходятся все дальше и дальше. Они с Лионом как будто покидали друг друга навсегда, навечно, и никакая сила не могла вновь соединить их.
Когда Лион приезжал, она, словно чувствуя смутные угрызения совести, нежно обвивала руками его шею и тихо спрашивала:
– Ты счастлив, дорогой?
Он как-то странно улыбался и поспешно отвечал:
– Ну конечно, herzchen, я только очень скучаю без тебя, когда нам приходится расставаться. Но счастлив от того, что люблю тебя.
И тогда, словно желая вознаградить его, Джастина изо всех сил сжимала его в своих объятиях, обещая любить так крепко, что более счастливого мужчины не найдется во всей Англии. Вот и теперь, когда он сказал о своей возможной отставке, Джастина хотела, чтобы они больше никогда не расставались. И его слова как будто подтверждали ее надежды:
– Знаешь, похоже, я устал от бизнеса. Мне не хватает простого домашнего счастья. Иногда я ловлю себя на мысли, что для меня не существует почти ничего, кроме дел. Ведь я уже давно ни от кого не завишу, пора бы уже начать наслаждаться жизнью. Но я об этом и не помышляю. От меня все больше и больше удаляются простые человеческие желания, простые радости. Каждое утро я встаю, озабоченный новыми и новыми делами. Да, я занимаю важный пост, у нас большое состояние, постоянные доходы, но счастье вкушают другие, порой меня даже преследуют ужасные видения. Я лишаюсь удовлетворения от сделанных дел. Я даже начинаю бояться, что все мои дела никому, кроме меня, не нужны. У меня нет ни одного свободного вечера, чтобы провести с женой, которую я так сильно люблю. Я вынужден проводить свое время в долгих бессмысленных разговорах, которые опять же необходимы для того, чтобы решать какие-то дела. Расслабиться, отдохнуть? Я ведь отказываю себе в том, что имеют все. У нас в каждой комнате стоят телефонные аппараты, вплоть до ванной, где я вынужден вести длинные разговоры. Да, я изрядно поднаторел в искусстве управления и понимаю, что дела государства могут идти лишь в том случае, если у власти стоят такие люди, как я. Но ведь я старею, а количество дел, которые я не сделал, все не уменьшается. Я не нахожу выхода. И, может быть, только отставка принесет мне облегчение. Может быть, тогда я сумею вырваться из этого водоворота и зажить собственной жизнью. Я иногда с огромным сожалением вспоминаю о тех временах, когда мы с матерью жили в деревне и она варила простой крестьянский суп из капусты. Может быть, эти времена еще вернутся?
Джастина с такой нежностью прильнула к нему, что они оба почувствовали огромную невыраженную тоску по любви, которая не находит выхода.
– Может быть, я чем-то смогу помочь тебе? – спросила она.
– Мне сможет помочь только твоя любовь, – ответил Лион.
Спустя несколько секунд он услышал, как она всхлипывает.
– Что с тобой? Ты плачешь? – с нежностью спросил он.
– Да, – просто ответила Джастина.
– Но почему? Может быть, я сделал что-то не так? – сказал Лион. – Может, тебе что-нибудь нужно?
– Да нет, не нужно, – прошептала она, – ничего не нужно. Мне легче от слез.
В ее груди не хватало воздуха, она не могла ответить. Она уже не один раз плакала наедине сама с собой, но тогда Лиона не было рядом. Она могла плакать, обессиленно ожидая, пока иссякнет источник, переполнявший ее слабости. Теперь же, казалось, ничто не должно было вызвать ее слез: Лион был рядом, жизнь вернулась на круги своя, но Джастину словно пронизало внезапное щемящее чувство надвигающегося огромного горя, бездонной невосполнимой пустоты безграничного отчаяния, преодолеть которое у нее не было сил. Она ничего не могла объяснить Лиону и не могла бы сказать, какое именно несчастье ей угрожало. Но надежда почему-то на мгновение покинула ее, и она плакала.
