Текст книги "Мэгги и Джастина"
Автор книги: Джуди Кэролайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)
Успокаивающим жестом Лион тихо положил свою руку ей на шею.
– Скажи мне все, – попросил он.
Она несколько мгновений сопротивлялась, полная мучительного страха.
– Со мной не происходит ничего особенного. Клянусь тебе, Ливень, я ничего от тебя не скрываю… Я плачу без причины, потому что задыхаюсь, потому что слезы сами льются из моих глаз. Ты же знаешь мою жизнь. Я должна быть счастлива из-за того, что мы снова вместе, но я плачу. Я боюсь, что это счастье обладания друг другом быстро закончится, и мы снова расстанемся, и я не смогу вернуть тебя…
Ее голос оборвался, когда Лион, вытирая ее мокрые от слез глаза, тихо сказал:
– Это любовь.
Конечно, Джастина не могла возразить. На несколько мгновений вновь воцарилось молчание.
Лион начал шептать ей на ухо тихие слова любви, которые успокаивали ее и заставляли высыхать слезы.
– Я не хочу изображать себя сильнее, чем я есть на самом деле. Я долго пыталась бежать от этой любви, старалась не замечать того, что ты готов подарить мне всю свою жизнь. Я так надеюсь, что мы всегда будем вместе, и каждый раз обманываюсь в своих ожиданиях. Я не знаю, что творится у меня в душе. Поначалу я была спокойна, счастлива. Но чем чаще ты отсутствуешь, тем мне тяжелее. Я даже не узнаю себя… Каждый день я ловлю себя на мысли о том, что занята только тем, что жду тебя.
Его губы приблизились к ней.
– Ты любишь меня?
– Да, люблю.
– Ты моя, Джастина. Вся моя.
– Да, вся.
Их губы слились в поцелуе. Она забыла обо всем и с наслаждением покорялась этой неодолимой силе. Рядом с Лионом это казалось ей естественным и неизбежным. В ней водворялось спокойствие.
– Ты вся дрожишь, – прошептал Лион.
Он понизил голос и говорил ей на ухо, как будто кто-то чужой мог их услышать. Теперь, когда она призналась ему во всем, все несчастья и горести отступали перед ними. Он окружал ее страстной и невыказанной нежностью. В нем была интимная заботливость, находившая выражение в этом шепоте и поцелуях.
Огромная гостиная с горевшим в ней камином казалась целиком объятой любовью. Широкие портьеры, прикрывавшие окна в большой комнате, словно ограждали их от тяжести и суеты окружавшего мира.
Поленья, горевшие затухавшим пламенем в большом камине, распространяли горячий запах позднего вечера. Минутами среди глубокого безмолвия с улицы доносился глухой рокот проезжавших по ней машин.
– Лион, дорогой, мне холодно, – прошептала она, прижимаясь к нему.
Джастина вся дрожала, несмотря на почти летнюю жару. И действительно, ее плечи были холодны, как лед. Лион тут же охватил их своими руками – они были горячи и сразу согрели ее своим жаром.
– Я чувствую себя ребенком, которому очень хочется, чтобы его пожалела мать, – говорила она.
Разжав руки, Лион несколько секунд смотрел на ее плечи, каждую весну покрывавшиеся веснушками. Не устояв перед внезапным приливом нежности, Лион поцеловал ее в плечо. Джастина вздрогнула.
– Все хорошо, родная. Все хорошо…
Они оба утратили сознание времени и места. Им смутно чудилось, что идут какие-то поздние часы долгой зимней ночи. Поленья, догоравшие в дремотной истоме камина, внушали им мысль, что они бодрствуют очень давно. Но они уже не знали, где находятся.
Вокруг них расстилалась пустыня: ни звука, ни человеческого голоса. Лишь впечатления темного моря, над которым бушует буря. Они были вне мира, за тысячу миль от души. И так безраздельно было это забвение уз, связывающих их с людьми, с действительностью, что им казалось, будто они родились здесь, в этот самый миг, и должны умереть здесь, как только наслаждение от обладания друг другом закончится.
Они уже не находили слов. Слова больше не передавали их чувства. Может быть, они уже знали друг друга где-то в прежней жизни, но она не имела значения. Существовала лишь настоящая минута, и они медленно переживали ее, стараясь не говорить о своей любви, уже привыкнув друг к другу, как будто лежали здесь десять лет.
– С тобой все в порядке? – спросил он, когда Джастина перестала дрожать. Грустно улыбаясь, она ответила:
– Мне никогда не было так хорошо.
Он нагнулся к ней и поцеловал в висок. Джастине показалось, что это было куда более ярким выражением любви, чем все объятия и стоны.
Обхватив ее стан, он прижимал Джастину к себе, и она почувствовала, как в душе ее разгорается жар. Горящие угли, наполнявшие камин, жгли их обоих. Она пыталась отдать все свое тело этим крепким рукам, страстно блуждавшим по ней.
В этом исчезновении всего, что ее окружало, ее собственного существа, не угасло лишь одно воспоминание ее юности. Комната в сиднейском отеле, где была, наверное, такая же жара. Большая постель, на которой она лежала вместе со своим первым любовником. Короткие поцелуи, которыми он покрывал шею, щеки, грудь Джастины; и она вспомнила, что и тогда поначалу она так же скользила в небытие, что пережитое ею тогда начиналось столь же сладко, как и то, что она переживает теперь. И что поцелуи, которыми ее осыпает Лион, дают ей не более блаженное ощущение сладострастной медлительной смерти. Но тут же она вспоминала и другое – когда они с Артуром пытались заниматься тем же, чем она сейчас занимается с Лионом, ее душил неудержимый смех. Теперь ничего подобного с ней не было. Только такой мужчина, как Лион, мог доставить ей настоящее наслаждение. И снова она старалась отогнать мысли о Стэне и о тех любовных восторгах, которые она испытывала с ним. Только Лион, сейчас ей нужен только Лион.
Когда она на мгновение открыла глаза и увидела приникшее к ее груди лицо Лиона, ей пришла в голову мысль, что никогда они так сильно не любили друг друга, как в тот день.
17
Джастина поднялась с дивана и нагнулась за пеньюаром. Он лежал, небрежно брошенный на пол, расширяясь книзу: своей странной распластанностью он напоминал человека, который упал, рыдая, на кровать, словно опустошенный тяжкой скорбью. Вокруг валялось разбросанное белье.
Поправляя на плечах пеньюар, Джастина подошла к окну и отодвинула портьеру. Было уже совсем темно. С потускневшего неба, где сияли тут и там звезды, на громадный город, казалось, сыпался мелкий пепел ночи, медленно, неуклонно погребая Лондон под собой. Впадины уже были заполнены мглой. Из глубины горизонта, словно чернильная волна, поднималась темная полоса, поглощая последние остатки закончившегося дня. Лишь кое-где, далеко за окнами, различались уходившие в сумрак вереницы крыш. Волна нахлынула. Наступил настоящий мрак.
– Какой жаркий вечер, – негромко сказала Джастина. Теплое дыхание Лондона навевало на нее полусонную истому.
– Да, – отозвался Лион, – похоже, лето будет теплым, и даже жарким.
После глубокого любовного наслаждения Джастина чувствовала, что ей не хватает воздуха. Она настежь распахнула окно: это море мрака да черная, расстилавшаяся перед ней беспредельность принесли ей облегчение. Джастина придвинула кресло к окну в желании немного посидеть на свежем воздухе.
– Ты не возражаешь, дорогая, если я закурю? – спросил Лион.
Еще несколько минут назад она бы, наверное, отказала ему в этой просьбе, но сейчас, когда свежесть вечернего Лондона вытесняла из комнаты душную жару и запах горевших углей, дым сигарет уже не мешал ей.
В эту минуту Джастине хотелось молчания. Она наслаждалась негой сумерек, ускользанием стирающихся в мраке предметов, умиранием звуков. Слабый, словно лампадный, свет еще теплился на верхушках шпилей и башен. Первым погас собор Святого Мартина; колонна Нельсона на Трафальгарской площади еще несколько мгновений мерцала синеватым светом; яркий купол Британского музея закатился, как луна, в набежавшем приливе мрака.
Это был океан. Ночь, с ее простертой во тьму беспредельностью, бездна мрака, в которой угадывалась Вселенная. Слышался неумолчный приглушенный шум незримого города. В его еще не отрокотавшем голосе различались отдельные слабеющие, но отчетливые звуки – внезапный шум проехавшего по Парк-Лейн автомобиля, далекий сигнал поезда, отправлявшегося с вокзала Ватерлоо.
Где-то там, за домами, широко протекала Темза, поднявшая свои воды после весенних дождей и едва умещавшаяся в каменной пасти набережных. От нее веяло мощное дыхание, словно от живого существа, растянувшегося там, вдалеке, в провале мрака. Теплый запах поднимался от еще не остывших крыш, река освежала знойный дневной воздух тонкими дуновениями прохлады.
Исчезнувший Лондон напоминал отходящего ко сну великана, который в задумчивом спокойствии мгновение глядит неподвижно в глубину сгущающейся вокруг него ночи.
Эта недолгая приостановка жизни города наполняла Джастину каким-то странным ощущением.
В течение долгих дней, которые она проводила без Лиона, огромный Лондон, распростертый на горизонте, был ее единственным другом и собеседником. В эти теплые апрельские дни Джастина почти всегда оставляла окна своей спальни открытыми.
Она не могла спуститься вниз, в гостиную, встать с места, повернуть голову без того, чтобы не увидеть Лондон рядом с собой, развертывающим свою вечную картину. Он был здесь во всякое время, деля с ней ее страдания и надежды, как друг, которого нельзя было отстранить.
Ей казалось, что он по-прежнему был для нее неведомым. Она никогда не была более далека от него, чем в последние дни, более безразлична к его улицам и жителям – все же он заполнял ее одиночество.
Эти несколько десятков квадратных футов, эта насыщенная одиночеством квартира была широко открыта ему. Он проникал в распахнутые окна.
Сколько раз, глядя на него, облокотившись на подоконник, она мечтала о том, чтобы он стал ей родным. Но, несмотря на то, что она жила в Лондоне с перерывом несколько лет, он оставался для нее таким же далеким и неродным, какой теперь стала Дрохеда.
Сколько раз в часы надежды она доверяла малейшее чувство своего сердца ускользающим далям бесконечного города! Она уже так привыкла к некоторым шпилям и башням, крышам и куполам, что они воскрешали в ее памяти воспоминания – счастливые или грустные.
Ей хотелось, чтобы Лондон жил ее жизнью. Но больше всего этот бесконечный город нравился ей в часы сумерек, когда по окончании дня он разрешал себе несколько минут успокоения, задумчивости и забвения, прежде чем загорались фонари на улицах.
– Сколько звезд, – прошептала она, – их тысячи.
Лион, подойдя к ней, остановился рядом с подоконником и, задумчиво выпуская из ноздрей сигаретный дым, поднял глаза. Он смотрел ввысь вместе с Джастиной.
Созвездия вонзались в небо золотыми гвоздями. У самого горизонта сверкала, как карбункул, планета; тончайшая звездная пыль рассыпалась по небосводу искристым песком. Медленно поворачивалась Большая Медведица.
– Посмотри, – снова сказала Джастина, – вот там голубая звездочка, в том уголке неба. Когда мне особенно грустно и одиноко, я каждый раз вновь отыскиваю ее. Она уходит, отступает каждую ночь все дальше.
Присутствие рядом Лиона увеличивало царившее вокруг спокойствие. Они перекинулись несколькими ничего не значащими словами, перемежая их долгими паузами. Джастина пару раз спросила у него название отдельных звезд: к этому побуждало ее зрелище огромного звездного неба.
Но Лион колебался, не зная, что ответить.
– Ты видишь, – спросила она, – эту прекрасную звезду такого чистого блеска?
– Слева, да? Рядом с другой, зеленоватой, поменьше?.. Их слишком много. Я не помню…
Они замолчали, глядя вверх, ослепленные, ощущая легкий трепет перед лицом этой всеумножавшейся неисчислимости светил. Из-за тысяч звезд в бесконечной глубине неба проступали все новые и новые тысячи. Это был непрерывный расцвет, неугасимый очаг миров, горящий ясным огнем самоцветных камней. Уже забелел Млечный Путь, развертывая атомы солнц, столь бесчисленных и далеких, что они только опоясывают небосвод лентой света.
– Мне делается жутко, – чуть слышно сказала Джастина.
И, опустив голову, чтобы больше не видеть небо, она перевела глаза на зияющую пустоту, казалось поглотившую Лондон.
Скрытые за домами огни делали его похожим на большое черное пятно с маленькими, едва блиставшими искорками света. В небе над городом была разлита непроглядная, ослепляющая мраком ночь. Громкий, несмолкающий голос города теперь звучал мягче и нежнее.
Джастина сидела у окна, облокотившись на подоконник. Необъятный простор города пробуждал в ее душе в вечерний час чувство глубокого молитвенного благоговения. Она никогда не относилась к глубоко верующим натурам. Порой погруженность Дэна в религию даже смешила и забавляла ее. Но теперь, после того, как ее брат принес свою жизнь в жертву единому всепоглощающему Богу, она воспринимала католическую веру совсем по-другому.
Громадная равнина, на которой располагался Лондон, в такие вечерние часы как будто ширилась. Грустью веяло от этих десяти миллионов жизней, терявшихся в сумерках. Потом, когда все звуки замирали, когда город терялся во мраке, сердце Джастины раскрывалось, и при виде этого царственного покоя она готова была разрыдаться. Иногда она даже чувствовала в себе потребность сложить руки и шептать молитвы. Жажда любви, вера, божественное самозабвение пронизывали ее трепетом. И тогда восход звезд потрясал ее священной радостью и ужасом.
В море мрака, расстилавшегося перед ними, блеснула искра. Это было где-то далеко, где-то в глубине бездны, где именно – никто не мог бы сказать. Одна за другой стали появляться другие искры, загорались огни в окнах на крышах и верхушках шпилей.
Они рождались в ночи внезапным резким проколом и оставались неподвижными, мигая, как звезды. Казалось, что это был новый восход светил, отражаемый поверхностью темного озера.
Вскоре искры вычертили двойную линию, начинавшуюся на Трафальгарской площади и уходившую легкими прыжками света в далекую глубину. Потом другие линии световых точек перерезали первую, обозначились кривые, раскинулось созвездие, странное и великолепное.
Джастина по-прежнему молчала, следя взглядом за этими мигающими точками, огни которых продолжали небо вниз от черты горизонта в бесконечность. Казалось, земля исчезла и со всех сторон открылась глубина небосвода.
И это снова вызывало у Джастины то страстное томление, которое овладело ею несколько минут назад, когда Большая Медведица начала медленно вращаться вокруг полярной оси. Зажигавшийся огнями город расстилался, задумчивый, печальный, бездонный, вея жуткими видениями небес, где роятся бесчисленные миры.
Исполненная некоторой грусти перед лицом этого прихода ночи, Джастина принялась следить за искрами, сверкавшими точно золотые блестки на темном плаще города.
Они умножались до бесконечности, напоминая перебегание огоньков по черному пеплу сожженной бумаги. Блестящие точки протягивались с севера на юг к сердцу города и дальше, на окраины. Они располагались очагами. Ярче всех светился Сити. Там был центр жизни, не утихавший ни на минуту. Джастина мысленно представила себе, как в многочисленных конторах и офисах сидят вспотевшие за день клерки и бесконечно накручивают диски телефонных аппаратов, выясняя курс ценных бумаг и акций, прогнозы роста капиталовложений и прочую ерунду.
От самых крупных очагов одновременно разлетались бесчисленные мелкие огоньки.
На Джастину напало поэтическое настроение. Она протянула руку и широким движением указала Лиону на раскинувшиеся дали.
– Ливень, ты только посмотри на это. Неужели мы не можем быть счастливы в таком городе?
Весь Лондон уже был освещен. Пляшущие огоньки усеяли мрак от одного края горизонта до другого, и теперь миллионы их звезд сияли неподвижно в ясности теплой весенней ночи. Ни единое дуновение ветерка, ни единый трепет не тревожил эти пятнышки света, казалось повисшие в пространстве. Они продолжали невидимый во тьме Лондон в глубины бесконечности, расширяя его до небосвода.
Внизу, над Парк-Лейн, чертящей ракетой падающей звезды прорезал тусклую ночь быстро убегающий свет – огни проехавшего автомобиля; в сиянии гигантских полос фонарей, напоминавших желтый туман, смутно различались чуть брезжущие фасады, группы деревьев, темно-зеленых, как на театральных декорациях.
На мостах, пересекавших Темзу, звезды скрещивались непрерывно. В то время, как под ними, вдоль ленты более густого мрака, вырисовывалось чудо – стая комет, золотые хвосты которых рассыпались дождем искр. Это в черных водах Темзы отражались горевшие на мостах фонари.
Дальше начиналось неведомое. Длинные изгибы реки обозначались двойной вереницей горящих фонарей, пересекаемых через равные промежутки другими вереницами. Казалось, что через Лондон пролегла световая лестница, утвердившись концами на краях неба в звездах. Огромные световые просеки уходили в разные стороны: это правильной чередой светил тянулись длинные лондонские улицы. Там переливались лучами целые плеяды звезд. Дальше Букингемский дворец, огромные башни Тауэра, скопления прибрежных зданий и дальше, в самой глубине громады соборов прорезались темными полосами, изредка разделяемые светившимися квадратами широких площадей.
Еще дальше, среди разбегавшихся во все стороны крыш, фонари рассеивались. Ничего нельзя было разобрать, только кое-где выступал провал улицы, поворот бульвара, пылающий квадрат перекрестка. На другом берегу реки, справа, отчетливо вырисовывались только громады новых небоскребов.
Вдоль длинных улиц жилых кварталов печально тянулись редкие фонари. За ними частыми огоньками, словно расплывчатым сиянием небесной туманности, горели другие многолюдные кварталы.
До самых предместий, по всему кругу горизонта, раскинулся муравейник фонарей и освещенных окон, наподобие пыли, заполнившей дали города мириадами солнц, планетами, атомами, недоступными для человеческого взора.
Здания утонули в этом море, хотя на их крышах горели фонари. Мгновениями можно было подумать, что это картина какого-то титанического празднества, какого-то блистающего иллюминацией циклопического здания с его лестницами, балюстрадами, окнами, фронтонами, террасами, всем его каменным миром, чьи необычные колоссальные формы обрисовывались мерцающими линиями фонарей.
Но основным, все возвращавшимся ощущением было ощущение рождения созвездий, непрерывного расширения неба.
Глаза Джастины вновь устремились вверх. Она обняла долгим взглядом сверкавшее огнями темное небо.
Красота этой ночи так взволновала ее, что она не находила слов. Так проходили минуты, складываясь в часы. Лион сидел рядом с ней, доставая из портсигара одну сигарету за другой.
Джастина даже не услышала, как стенные часы пробили три. Тусклый неверный свет начал струиться в окна. Маленькие облака цвета сажи стали незаметно возникать под звездами, на мгновения закрывая их.
Сквозь открытые окна виднелся Лондон, смутно расплывавшийся в начинавших подниматься кверху водяных парах. Дали стали теряться в низко стелившемся тумане.
Постепенно стало светать. В равномерном бледном свете, который покрывал темные крыши домов, Лондон был величественно одинок и грустен. Он казался обезлюдевшим, напоминая те города, что являются в кошмарах, в озарении мертвого светила.
Кое-где вдали уже начали поблескивать стекла зданий, словно полированные металлические зеркала. Ряды чистеньких и опрятных домов с бледными фасадами казались среди крыш бельем, разостланным после гигантской стирки и сохнувшим на рыжеватой траве лугов.
Светлело. Из-за неровно колыхавшегося крыла тумана, покрывавшего город дымкой, сквозило молочно-белое сияние поднимающейся зари. И над городом уже чувствовалась несмелая радость – кое-где небо было готово рассмеяться.
Еще через час над городом уже почти рассвело, хотя улицы по-прежнему блестели тускнеющими огоньками.
Над Лондоном восходило светящееся облако будто веяло багряное дыхание раскаленных углей. Сначала это был лишь бледный просвет в ночи, чуть уловимый отблеск. Постепенно, по мере того как шло время, облако становилось кроваво-красным, и, вися в воздухе, неподвижно раскинувшись над городом, сотканное из всей жизни Лондона, оно казалось одной из туч, чреватых молниями и пожарами, которые венчают жерла вулканов.
Джастина не чувствовала ни капли усталости, хотя провела у окна едва ли не целую ночь. У нее было тихо и смиренно на душе. Она знала, что Лион рядом и что когда-нибудь они обязательно останутся вместе навечно.
Ее вдруг охватило острое желание – неважно, с Лионом или без него – посетить церковь. Слишком давно она не была под этими гигантскими сводами, где в потоках льющегося снаружи света еще дышит эхо давно отзвучавших голосов. Давно неживые пальцы еще гладят бронзу лучей позади главного алтаря и ласкают бронзовые витые колонны. Наверное, в ней заговорила память о Дэне. Огромные соборы Лондона наверняка ничем не должны были уступать своим собратьям в Риме и Париже. Ей необходимо снова там побывать, хотя бы для того, чтобы поставить свечу давно покинувшему ее брату. Она так давно не делала этого.
