Текст книги "Мэгги и Джастина"
Автор книги: Джуди Кэролайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)
Или бык, или он!
Перебросив плащ через руку, Хуанито сделал всего два шага и внезапно со скоростью мысли, со стремительностью распрямившейся пружины бросился на быка и нанес ему удар шпагой, который должен был стать смертельным.
При ударе матадор вытянул руку так далеко, что не успел ее отдернуть. Рог быка прошелся по руке, и матадор отлетел на несколько шагов. Он зашатался, но устоял на ногах.
Бык промчался по арене и, развернувшись, остановился неподалеку от матадора. Он стоял, нагнув голову, а из его открытой пасти свешивался язык.
Все вокруг смолкло. Наступила гробовая тишина, еще более жуткая, чем молчание пустыни, потому что здесь, в цирке, тысячи людей затаили дыхание, следя за приближением конца. Малейший шорох на арене достигал последних рядов амфитеатра.
Матадор подошел к быку и остановился прямо перед ним, неподвижно держа в правой руке шпагу, а в левой – красную тряпку, дразнившую животное.
Это была подготовка к смертельному удару. И зрители напряженно вытянули шеи, ощущая таинственную связь, установившуюся между их волей и волей матадора. «Сейчас, – говорил про себя каждый, – сейчас он мастерским ударом прикончит быка». Толпа угадывала намерения тореро.
Мартинес кинулся на быка, и шумный вздох вырвался из тысячи уст вслед за нестерпимым волнующим ожиданием. После короткой схватки с человеком зверь бросился бежать, оглашая воздух протяжным ревом.
44
От бури негодующих криков и свиста, амфитеатр содрогнулся. В момент удара Мартинес повернул голову и отдернул руку. Еще несколько прыжков – и гибкое лезвие, торчавшее в окровавленном затылке животного, упало на песок.
Из амфитеатра раздалась грубая брань – оборвалась волшебная связь, установившаяся, казалось, между толпой и тореро. Ожило и восторжествовало какое-то затаенное ожесточение. Не осталось и следа от недавнего восторга.
Молча подобрав шпагу и опустив голову, Хуанито Мартинес вновь двинулся на быка и остановился прямо против животного, которое, казалось, поджидало противника, упершись ногами в песок, и жаждало поскорее покончить с длительной пыткой. Тореро не хотел еще раз прибегать к помощи красной тряпки; опустив плащ вниз, он вытянул шпагу на уровне глаз.
Зрители вскочили со своих мест. Каких-то две-три секунды человек и животное, слившись в один огромный ком, неслись вперед по арене.
Знатоки дела уже махали руками, выражая бурное одобрение.
Но внезапно, словно снаряд, пущенный с сокрушительной силой, человек был подброшен с рогов животного вверх и, отлетев в сторону, покатился по арене. Продолжая свой бег с воткнутой по самую рукоять шпагой в затылке, бык нагнул голову и, снова подхватив на рога безжизненное тело, на мгновение подбросил в воздух и снова кинул на землю.
Мартинес поднялся, шатаясь, и цирк, силясь загладить несправедливость, разразился громом рукоплесканий.
Но тореро не отвечал на возгласы толпы. Болезненно скрючившись, вобрав голову в плечи, держась обеими руками за живот, он сделал несколько неуверенных шагов. Шатаясь из стороны в сторону как пьяный, он поднял голову в поисках выхода с арены и вдруг упал, как огромный червяк в шелке и золоте.
Четыре служителя цирка неуклюже подхватили его и кое-как подняли себе на плечи. На желтовато-бледном лице Хуанито Мартинеса из-под разомкнутых ресниц светились остекленевшие глаза.
Зрители удивленно замерли, рукоплескания смолкли. Все неуверенно озирались, не зная, что думать о случившемся. Но вскоре по рядам пошел ропот, как будто бояться не о чем и с тореро все будет в порядке. Ведь никто не видел на желтом песке арены кровь. А это главное.
И сразу успокоившись, люди уселись на свои места, сосредоточив все внимание на животном, которое все еще держалось на ногах, стойко борясь с неминуемой смертью. Наконец бык упал, подогнув ноги и уронив голову на песок.
Служители цирка вывели на арену повозки с мулами и, ухватив быка за ноги, утащили его из цирка. Стеклянный взгляд животного был безжизненно устремлен в лазурный небосвод.
Джастина вся содрогнулась от этого отвратительного зрелища и стала с ужасом смотреть на всех, кто ее окружал. Мысли ее задержались на окровавленном быке, которого тащили мимо нее с арены, и перед Джастиной возник образ человека, которого только что унесли. Его открытые глаза мерцали таким же мутным блеском.
Спустя несколько мгновений все зрители стали на разные лады повторять одно и то же слово:
– Морте, морте…
Джастина поняла, что Хуанито Мартинес умер.
Внезапно ее охватило какое-то тошнотворное чувство, и, зажимая рукой рот, она вскочила со своего места и бросилась к выходу. Удивленные зрители, видя в рыжеволосой женщине впечатлительную иностранку, снисходительно посмеиваясь, пропускали ее между рядами. Она пробежала под аркой, ведущей на улицу Алькала. Но не успела добраться до укромного места, где бы ее никто не увидел.
Ее вытошнило прямо здесь – на дорожке, ведущей к цирку. Хорошо еще, что вокруг цирка почти не было народа. Все, кто хотел увидеть корриду, сидели там, за высокой стеной амфитеатра.
В спешке она забыла на своем месте блокнот и путеводитель по Мадриду, но сейчас эти вещи казались ей совершенно ненужными. Нет, конечно, она не покинет Мадрид немедленно, но то, что она больше никогда не пойдет смотреть корриду, ей было совершенно ясно.
Это зрелище, которое так распаляло воображение испанцев и невероятно возбуждало их, вызвало у Джастины только рвоту.
Нет, никогда больше. Я ненавижу смерть и вдвойне ненавижу смерть, которая приносит удовлетворение тысячам людей, наблюдающих за тем, как кто-то истекает кровью. Я ненавижу, когда те, кто сидит в безопасном месте, забавляются ужасом, который испытывают животное и человек на арене. Я ненавижу, когда животных убивают ради потехи. Я ненавижу эту кровь и этот песок…
Джастина, пошатываясь, брела вдоль стены амфитеатра, оказавшись через несколько минут на заднем дворе цирка.
Дверь в небольшую часовню при цирке была открыта. Переступив порог, Джастина остановила взгляд на убогом алтаре. Перед святой девой с голубем горели всего четыре свечи – по количеству тореадоров, вышедших сегодня на арену цирка. Джастина впилась взглядом в незнакомый темный лик статуи, освещенной красноватым отблеском свечей. Нет, эта мадридская святая дева не оказалась доброй и сострадательной. Ведь наверняка эти люди произносили свои молитвы, выпрашивая у богоматери сохранить им жизнь.
Казалось, откуда-то издалека донесся шум толпы. Это был неистовый рев, напоминавший грохот далекого прибоя или гул подземных толчков, перемежавшийся с минутами рокового безмолвия. Доносившийся из цирка шум, то нарастая, то смолкая, снова разворачивал перед ней трагический ход событий на арене. Порой слышался возмущенный свист, взрыв негодующих возгласов, крики, рвавшиеся из тысячи глоток.
Джастина почувствовала, как кровь холодеет у нее от этих прерывистых восклицаний. Перед глазами снова возникли мертвенно-бледное лицо погибшего матадора и расширенные глаза сидевших рядом с ней людей, с жадным волнением следивших за быстрым бегом быка, пытавшегося настигнуть человека.
Крик внезапно стих, и снова водворилось спокойствие. Очевидно, опасность миновала. Наступило длительное молчание. Зловещая гробовая тишина, среди которой в часовне явственно слышалось назойливое жужжание мух. Казалось, что четырнадцать тысяч человек вдруг перестали дышать, неподвижно застыли на своих местах и во всем огромном цирке сохранилось только одно живое существо – она сама.
Потом тишину нарушил такой долгий и несмолкаемый грохот, точно под напором неведомой силы внезапно рухнули кирпичные стены. Это был взрыв рукоплесканий, сотрясавших амфитеатр. Между тем из прилегавшего к часовне двора донеслись стук копыт и сухие удары палок о спины жалких кляч. Арена требовала новых пикадоров.
Где-то совсем близко раздался топот ног, оглушительно хлопнули двери, послышались голоса и прерывистое дыхание людей, изнемогающих под тяжестью ноши.
Джастина содрогнулась от ужаса и, не поворачиваясь, вперила в святую деву затуманенные глаза. Голова у нее снова закружилась, ей стало дурно. Нет, она не выдержит, рухнет на эти плиты, потеряет сознание, если останется в этой мрачной часовне. Ей хотелось воздуха, солнца.
Она вышла во двор и снова содрогнулась. Кругом была кровь: кровавые пятна на плитах, из ведер, смешиваясь вместе с кровью, лились потоки воды. Это с арены возвращались пикадоры, сидевшие верхом на окровавленных, искалеченных лошадях.
Джастина выскочила из часовни как ошпаренная, прикрывая глаза рукой, чтобы не смотреть на ужасающее зрелище. Она миновала стену амфитеатра и оказалась на улице.
А здесь по-прежнему светило солнце. Веселые, улыбающиеся прохожие рассказывали друг другу какие-то новости. В маленьких кафе сидели туристы и местные завсегдатаи. И все выглядело так, как будто ничего не происходило. Жизнь текла своим размеренным чередом, ничто не напоминало о крови, которую она – Джастина – только что видела.
Только сейчас Джастина осознала, как хорошо она сделала, что не взяла с собой в путешествие Дженнифер. Она думала об этом еще в Лондоне – поехать в Канберру забрать дочь и уж с ней отправляться путешествовать. Заодно можно было познакомиться с новым мужем матери. Но потом передумала. Знакомство можно отложить на потом, а девочке видеть ее метания ни к чему. Надо сначала прийти в себя и успокоиться.
45
После корриды в Мадридском цирке Джастина не выходила из номера в Гостинице «Дель соль» несколько дней. Она никак не могла прийти в себя. Ей казалось, что выйди она на улицу, ее снова будут окружать кровожадные любители боя быков, с которыми она сидела рядом в амфитеатре. Еще несколько лет назад Джастина не предполагала, что в душе ее могут проснуться такие чувства. Разумеется, раньше она уже видела кровь – иногда в Дрохеде резали овец – но никогда это не было столь отвратительным, отталкивающим зрелищем, как публичное убийство ни в чем не повинного животного.
Джастина даже потеряла аппетит. Она не спускалась вниз в ресторан, предпочитая заказывать лишь кофе и напитки в номер. Наверное, не меньше недели понадобилось ей, чтобы наконец постепенно забыть о пережитом отвращении.
Тем временем дни, оставшиеся до всеобщих выборов в Германии, стремительно пролетели, и наступило то самое воскресенье, которое должно было решить дальнейшую судьбу Джастины. Выиграют ли социал-демократы или представители христианско-демократического союза – для нее, собственно, не имело никакого существенного значения. Главное – найдется ли для Лиона место в большой политике.
В понедельник, когда еще не были известные результаты голосования в Западной Германии, Джастина спустилась в ресторан позавтракать. Очевидно, она провела в номере слишком много времени, потому что почти все места в зале оказались занятыми. Джастина была вынуждена подсесть к невысокому седому человеку в белом костюме. Несмотря на утро, перед ним стояла бутылка андалузского вина, и он неторопливо отпивал из стакана ярко-красную жидкость.
– Доктор Мендес, – представился он по-английски, когда услышал, что Джастина обращается к официанту на том же языке. – Вы, очевидно, американка?
Она покачала головой:
– Нет. Я последнее время жила в Англии, но по происхождению я австралийка.
Мендес кивнул.
– Очень любопытно.
Его английский был хоть и небезупречен, однако он говорил вполне грамотно и без акцента.
– А я учился в Америке, – сказал он, – в медицинском колледже Стэнфордского университета. Правда, это было давно. Сразу после войны.
– У вас частная практика? – спросила Джастина, отпивая горячий кофе.
Доктор Мендес неопределенно покачал головой.
– Можно сказать и так. В основном я работаю с тореадорами.
– Как это?
– А вы ни разу не были на корриде?
– Была. Неделю назад, а может быть, и больше. Я уже не помню, – ответила она. – Я не смогла выдержать до конца это зрелище. Наверное, у меня слишком слабые нервы. Во всяком случае, мне показалось это каким-то варварским наследием прошлого.
– Однако среди тореро вы найдете немало людей, достойных всяческого уважения, – возразил Мендес.
– Возможно и так, но мне это все показалось дикостью.
Мендес задумчиво помолчал, глядя на рыжеволосую собеседницу.
– Вам не кажется дикостью то, что животных убивают на бойнях электрическим током?
– Но там это все скрыто от человеческих глаз и никто не рукоплещет этому. А здесь… – Джастина закатила глаза. – Мне показалось, что я присутствую на церемонии публичного сожжения еретика Средневековья.
Похоже, что доктор Мендес был яростным сторонником корриды, потому что, услышав последние слова Джастины, он страдальчески искривил лицо и посмотрел на нее даже с некоторым сожалением.
– Ну что вы, – протянул он, – в те времена, когда в этой стране властвовала инквизиция, в Испании были куда более жестокие развлечения. Коррида по сравнению с ними все-таки более прогрессивное явление. Во всяком случае, она благотворно действует на нравы в стране.
Джастина изумленно подняла брови:
– Но разве бой быков не существовал в Испании в средние века?
– А, – не выпуская стакана из рук, Мендес начал рассказывать Джастине историю корриды. – Это не совсем так, будто бой быков существует в Испании с незапамятных времен. В Испании убивали животных для забавы – это верно, но раньше не было такого боя быков, который существует сейчас. Да, в рыцарских романах вы найдете немало упоминаний о том, как благородные дворяне убивали быков копьем, рыцари, мавры и крестьяне тоже занимались этим делом, но не было ни профессиональных тореро, ни строгих и четких правил, которым надлежало следовать…
Поскольку Джастина уже избавилась от навязчивых переживаний, оставшихся у нее от посещения корриды, у нее проснулся чисто технический интерес к этому развлечению. А доктор Мендес, хоть и был поклонником корриды, рассказывал об этом без пены на губах, не стремясь эмоционально подавить своего собеседника.
К тому же Джастина ждала известий из Германии о результатах выборов в бундестаг, и ей нужно было занять чем-то полдня, а потому она не без любопытства слушала доктора Мендеса, который воскрешал перед ней вековую историю национального праздника.
– …лишь в чрезвычайных случаях, когда венчались короли, заключался мир или открывалась новая часовня при храме, в ознаменование этих событий устраивались бои быков. Они происходили от случая к случаю. Профессиональных тореро в ту пору не было.
На арену выезжали кабальеро в дорогих шелковых нарядах на своих конях, чтобы на глазах у дам поразить быка ударом копья или кинжала.
Если быку удавалось сбросить всадника на землю, тот, обнажив шпагу, убивал животное с помощью своих слуг. Как придется, не следуя никаким законам.
Если объявлялась народная коррида, то на арену выходило множество людей, чтобы всем скопом напасть на быка, свалить и прикончить его ударами ножей.
– Такого боя быков, как сейчас, не было, – продолжал доктор, – существовала лишь охота на диких быков. Словом, у испанцев имелись другие празднества и забавы, в соответствии с потребностями той эпохи, и не было надобности заниматься усовершенствованиями корриды.
У воинственных испанцев была верная возможность проложить себе путь в жизни: в Европе не прекращались войны, а за океаном, в Америке, нужда в мужественных людях также была велика.
И, наконец, религия зачастую доставляла народу волнующие зрелища: человек дрожал от ужаса, созерцая гибель своего ближнего, и одновременно получал индульгенцию для своей грешной души. Аутодафея, на которых сжигали людей, доставляли такие острые ощущения, рядом с которыми охота на горных животных казалась детской игрой. Инквизиция устраивала огромные, грандиозные празднества.
– Но настал день, – продолжал Мендес, – когда инквизиция стала хиреть. Все временно в нашем мире. Инквизиция угасла от дряхлости значительно раньше, чем ее отменили законы. Она устала существовать. Мир изменил свой облик, и празднества, устраиваемые инквизицией, оказались такими же неуместными, как бой быков где-нибудь среди льдов, под серым небом Норвегии.
Инквизиции не хватало соответствующей обстановки. Ей стало как-то совестно жечь людей и устраивать комедию отречения от ереси с участием проповедников в нелепых одеяниях и все такое прочее.
Не решаясь более устраивать аутодафе, она лишь время от времени подавала признаки жизни и драла грешников розгами при закрытых дверях.
А между тем испанцы, устав бродить по свету в поисках приключений, засели дома. Кончились наши войны в Италии и Голландии, завершилось завоевание Америки, куда непрерывным потоком устремлялись наши смельчаки и искатели приключений. Вот тогда и возникло искусство тавромахии…
– Что, что, – переспросила Джастина, – как вы сказали?
– Тавромахия, – повторил Мендес, – ну, это такой свод правил, регламентирующий проведение корриды. Так вот, искусство тавромахии возникло после того, как завершилось время больших войн и завоеваний. Начали строиться постоянные арены, начали составляться группы тореадоров, профессиональных тореадоров, вырабатываться правила боя, изобретаться различные приемы и удары.
Толпе это зрелище пришлось по вкусу. С появлением профессиональных тореро бои быков стали более демократичными. Плебеи сменили на арене дворян, получая вознаграждение за риск жизнью, и народ толпами повалил в цирк в качестве его единственного хозяина и законодателя, получив право оскорблять в амфитеатре цирка тех самых представителей власти, которые внушали им почтение и страх за его стенами. Потомки фанатиков, приветствовавшие сожжение еретиков и иудеев, сейчас шумными возгласами приветствуют поединок человека с быком. Поединок, который только в редких случаях заканчивается гибелью смельчака. Разве это не прогресс?
Джастина с сомнением покачала головой.
– По-моему, прогресс должен заключаться в том, чтобы как можно дальше уйти от насилия, – сказала она, – ничего более отвратительного, чем насилие, в этом мире не существует.
Но Мендес не согласился с ее мыслью.
– Нет. Для Испании это настоящий прогресс, – сказал он. – Я расскажу вам, почему я так считаю. В середине семнадцатого века, когда Испания спряталась, словно улитка в своей раковине, отказавшись от колонизации и войн в далеких странах, а холодная жестокость церкви сдала свои позиции из-за отсутствия подходящей среды, наступила эпоха процветания корриды. Героизм народа, стремившегося к богатству и славе, искал новых путей.
Жестокость толпы, которая веками воспитывалась на созерцании пыток и привыкла к кровавым жертвоприношениям, искала выхода. Она нашла его в бое быков, сменившем акт сожжения человека на костре.
Тот, кто в прошлые века отправился бы воевать в Нидерланды или с оружием в руках колонизовать просторы Нового Света, становился тореро. Убедившись, что все пути внешней экспансии для него закрыты, народ нашел в новом национальном празднестве естественный выход для честолюбия, присущего смелым и сильным.
– Это прогресс, – настаивал доктор Мендес, – по-моему, я выражаюсь ясно. Такого чудовищного и затянувшегося процесса инквизиции, как в Испании, не было больше нигде в мире. Именно поэтому бой быков мне по душе. Человек ищет острой приправы к однообразию своей жизни. Алкоголь, между прочим, тоже зло, и нам известен вред, который он причиняет. Однако почти все пьют. Время от времени капли варварства вливают свежие силы в существование человека. Всех нас изредка тянет повернуть вспять и ненадолго окунуться в жизнь наших далеких предков.
Животная грубость вызывает в душе народа таинственные силы. Но не надо заглушать их. Говорят, что бой быков – это варварское зрелище. Согласен, но не единственная варварская забава в мире.
Джастина изумленно подняла брови:
– Вы так считаете?
– Да, – убежденно сказал Мендес, – возврат к диким и грубым наслаждениям – болезнь человечества, поражающая в одинаковой степени все народы. Вот почему у меня вызывает в лучшем случае недоумение, когда Испанию осуждают, будто бы только у нас сохраняются грубые народные увеселения.
В доказательство своей правоты доктор стал приводить примеры бегов, скачек и прочих соревнований подобного рода, в результате которых люди гибнут чаще, чем на арене в схватке с быком. Он осуждал и принятую в так называемых странах Запада практику собачьих боев. Не нравились ему и современные спортивные состязания, из которых участники выходят с перебитыми ногами или проломленным черепом и сплющенным носом.
– Вы имеете в виду бокс? – спросила Джастина.
– Да. И не только. А чего стоят автомобильные гонки? Сколько людей разбивается на машинах только из-за того, что множеству других хочется посмотреть, на что способны железные лошади?
– Страдания быков и лошадей на корриде, – запальчиво продолжал Мендес, – вызывают слезы сострадания у людей, которые не замечают, как на ипподромах падают бездыханные искалеченные лошади, а на автомобильных трассах горят и взрываются машины.
Между прочим, это происходит в больших городах, считающихся центрами культуры. И из этих же самых городов раздаются крики возмущения против испанского варварства только потому, что отважные и ловкие люди, придерживаясь неоспоримо мудрых правил, вступают в единоборство с опасным и смелым зверем, при свете солнца, под голубым небом, на глазах шумной, разношерстной толпы, соединяя волшебство живописной красоты с волнующей опасностью.
– Я знаю, почему так происходит, – продолжал Мендес, осуждая подобную несправедливость. – Просто в сравнении с другими цивилизованными странами наша страна, конечно, находится в упадке. Те тридцать лет, которые прошли после прихода к власти генерала Франко, привели к тому, что Испания осталась на несколько шагов позади других европейских стран. Но ведь это еще ничего не значит. Все люди – обезьяны, глупо подражающие в своих привычках и забавах наиболее сильному.
– Что вы имеете в виду?
Хотя доктор Мендес выглядел со стороны убежденным поклонником корриды и делал все для того, чтобы убедить свою собеседницу в том, что такое зрелище отнюдь не является признаком культурной отсталости, она по-прежнему считала такое зрелище дикостью, совершенно неприемлемой для европейской нации второй половины двадцатого века.
– А сейчас властителем умов являются Соединенные Штаты и Англия, и вот в обоих полушариях люди помешались на бегах и гонках. Зевая от скуки, они смотрят, как по дорожке несутся лошади или по автомобильной трассе проносятся машины. По-моему, нет ничего глупее подобного зрелища. Настоящий бой быков появился в нашей стране слишком поздно, когда наша слава уже успела померкнуть. Если бы это празднество достигло своего расцвета пару веков назад, во многих странах мира до сих пор сохранились бы арены.
– Нет, что ни говорите, испанское празднество имеет такое же право на существование, как и другие кровавые забавы, которые куда менее живописны. Вы посмотрите, чем наслаждаются американцы. Вам знакома та дикость, которую они называют кэтчем? Люди ломают друг другу руки, ноги. А профессиональный бокс? Множество спортсменов после этих боев остаются на всю жизнь калеками. Смерть настигает профессиональных боксеров куда чаще, чем профессиональных тореадоров. Нет, вы не правы, если осуждаете испанцев за то, что они любят корриду. Мы ничуть не более кровожадны, чем любой другой народ.
Джастина грустно усмехнулась.
– Возможно, в чем-то вы правы, но уж, извините, я на корриду никогда больше не пойду.
– Это ваше право, – невозмутимо продолжал Мендес, доливая в свой стакан остатки вина из высокой бутылки. – Я работаю с тореро, и, смею вас уверить, более благородных и смелых людей в мире не существует. Если бы не было корриды, многие из них наверняка не нашли бы себе места в жизни.
Почувствовав, что этот длинный разговор утомил ее, Джастина подозвала официанта, расплатилась за затянувшийся завтрак и, поблагодарив доктора Мендеса за экскурсию в историю испанского национального празднества, поднялась к себе в номер. Благоразумно решив, что нельзя упускать столь важную информацию, она уселась за стол и все время до вечера посвятила тому, что записывала все только что услышанное в ресторане в свой дневник, который должен был бы стать основой для ее первой книги.
Она поднялась из-за стола только к вечеру, когда за окном уже стемнело. Включив маленький черно-белый телевизор, который стоял у нее в номере, она узнала о том, что по предварительным результатам выборов в бундестаг в Западной Германии победили социал-демократы. Они завоевали абсолютное большинство мест в парламенте и, таким образом, могли сформировать однопартийное правительство.
Это могло означать только одно – конец политической карьеры Лиона Хартгейма. Джастина немедленно заказала телефонный разговор с Западной Германией. Однако спустя несколько минут телефонистка ответила, что абонент в Бонне не отвечает. Джастина попросила повторить заказ через час. Когда и эта попытка не ознаменовалась успехом, она обратилась к телефонистке с просьбой звонить в Бонн, пока там не ответят.
Из-за этого она провела беспокойную ночь. К утру погода в Мадриде испортилась. Джастина с потемневшим от усталости лицом стояла у окна, выходившего на улицу Алькала. Перед ней было хмурое, затянутое тучами небо, прохожие, спешившие куда-то под своими зонтиками, и вся эта картина напомнила ей грустный дождливый Лондон. Да, наверняка человек, приехавший сейчас сюда с мечтой о стране вечно лазурного неба, был бы очень разочарован.
О, где же сладостные миражи солнечных стран? Где опьянение солнцем и красками?
Джастине вдруг нестерпимо захотелось уехать отсюда. Она и так слишком долго задержалась в Мадриде. Уехать, но куда… В Лондон возвращаться ей не хотелось. Бонн, где, судя по всему, закончилась политическая карьера Лиона, тоже не привлекал ее. В Европе наступала осень. Близились холода, а Джастине хотелось солнца, неба и простора.
Что там Луиджи говорил об Африке? Может быть, отправиться туда? Египет еще не оправился от войны, и туда просто опасно ехать. Тогда куда же? Алжир? Марокко? Нет, наверное, все-таки лучше Алжир. Там по крайней мере хоть говорят по-французски, а она немного знакома с этим языком…
Куда же подевался Лион? Что с ним? Может быть, он просто в отъезде? Нет, это невозможно. После выборов он должен быть в Германии, хотя бы для того, чтобы узнать о результатах. Но почему он не появился дома?
Каково же было ее удивление, когда телефонистка смогла дозвониться до Бонна, и Джастина услышала в трубке знакомый голос Фрица.
– Алло, это квартира герра Хартгейма, – сказал он по-немецки.
– Фриц, дорогой, – обрадованно воскликнула Джастина, – ты узнаешь меня?
– Да, миссис Хартгейм, – учтиво ответил слуга по-английски.
– Где Лион, что с ним?
– Боюсь, вы не поверите, миссис Хертгейм, – сказал Фриц, – но ваш муж лишь недавно пришел домой совершенно…
Он помолчал, подыскивая нужное слово.
– Совершенно нетрезвым.
– Что с ним случилось?
– Как вы знаете, результаты выборов оказались неутешительными для партии, к которой принадлежит герр Хартгейм, – отвечал Фриц, – по-моему, он очень тяжело переживает поражение. Теперь ему придется подать в отставку. Миссис Хартгейм, телефонистка сказала, что это разговор с Мадридом. Вы сейчас в Испании?
– Да, да, – торопливо ответила она, – я немедленно выезжаю в Бонн.
– Это было бы неплохо, – согласился Фриц. – Наверняка вашему мужу понадобится поддержка. Мне кажется, что он несколько… разочарован.
– Хорошо, я беру билет на ближайший рейс до Бонна и буду там, наверное, к вечеру.
– Пожалуйста, миссис Хартгейм, позвоните мне из аэропорта перед вылетом. Я встречу вас на машине.
Положив трубку, Джастина стала торопливо собирать вещи. Сердце ее колотилось от бешеного возбуждения. Она должна быть рядом с Лионом, и как можно быстрее. Главное – помочь ему пережить поражение. Она прекрасно представляла, как сейчас тяжело ее мужу, который считал политику делом, ради которого он живет. У него были такие грандиозные планы…
Но, к сожалению, светлые стороны политической карьеры часто перемежаются периодами забвения. А сейчас для Лиона наступил именно такой момент, и она – Джастина – должна сделать все, чтобы он как можно быстрее пришел в себя и успокоился. Она должна напомнить ему о том, что в жизни есть и многое другое, кроме политики. Они должны отвлечься.
Джастина даже на мгновение застыла, бросив сборы, сама удивившись пронзившей ее мысли. Правильно, они должны уехать. Они уедут в Африку. Вместе с Луиджи Скальфаро. Они своими глазами увидят этот новый, неведомый мир, где их ждет множество открытий. До свидания, Европа!
