Текст книги "Радость и страх"

Автор книги: Джойс Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Она засыпает в его объятиях, успев еще подумать: "Надо быть осторожной, не то опять останешься в дурах".

И наутро, в четверг, когда Бонсер просит часам к пяти машину, она отговаривает его: – Нет, Дик, не сегодня. Сегодня я не могу с тобой поехать. И только не в Эрсли.

– Ну, тогда в субботу, обещаешь?

– Хорошо, в субботу покатаемся, если тебе действительно будет лучше.

– Будет, будет. Я буду умником. – И, довольный, опять забирается в постель.

Табита, убедившись, что Дороти сторожит у дверей, и зная, что гараж заперт и ключ у нее в секретере, уходит в отель на ежедневную проверку. Но когда она находится в самом дальнем коридоре, к ней со всех ног подбегает одна из горничных. – Скорее, мэм, там у подъезда машина, и хозяин внизу, в халате.

Табита бежит к дверям Амбарного дома, но машина уже сворачивает на шоссе. А на втором этаже стул на месте, а Дороти нет, дверь в спальню отворена, и платье Бонсера исчезло со стула.

Шаркая туфлями, приближается Дороти, на лице у нее испуг.

– Ох, мэм, меня позвали к телефону. Сказали, это мой племянник вернулся из Германии, а потом никак не могли его найти – подождите да подождите.

– А хозяин тем временем уехал. Как вы не понимаете, это же было подстроено.

– А я думала, хозяин только в субботу выйдет.

Старая служанка огорошена. Что-то объясняет пространно и сбивчиво. И вдруг становится ясно, что ее тоже одолевают страхи. Преданная старая ворчунья до смерти боится потерять место. Для нее тоже Амбарный дом и крепость, и последнее прибежище.

Но Табита прерывает ее спокойно и строго: – Ничего не поделаешь. Вы не виноваты. Уехал так уехал.

Она чувствует, что в такую минуту особенно важно сохранить дисциплину и выдержку перед лицом врага.

– Не забудьте, Дороти, сегодня пятница, у вас большая стирка.

– Ох батюшки, мэм, ведь и правда! – И Дороти спешит по своим делам.

Где находится Бонсер – неизвестно, и старый Гарри дрожит в предчувствии катастрофы. Твердит, что надо обратиться в полицию. Заезжает Нэнси и горячо его поддерживает: – Дедушку обязательно надо найти. Эти твари оберут его до нитки.

Нэнси живет в деревянном домике, работница к ней больше не ходит. Тяжелая жизнь уже сказалась на ней: одета неряшливо, волосы залоснились, руки огрубели. И денежный вопрос ее беспокоит. – Джо с нашим единственным исправным самолетом покрутился на посадке. Тот ураган повредил дверь ангара. Просто не знаю, как мы вытянем.

Табита ждала этой новости и ничего не отвечает.

– Я думала, может, ты нас немножко выручишь.

– Милая моя. Амбарный дом – это все, что у меня есть. Я хочу сохранить его свободным от долгов на случай, если тебе и Джеки понадобится крыша над головой.

– Но нельзя же допустить, чтобы дедушка пропил "Масоны". Его надо изолировать.

– Как это изолировать?

– Ты же знаешь, бабушка, его нельзя оставлять без присмотра. Он ненормальный. Даже здешний врач хоть сейчас даст справку. Для его же блага. Это очень просто. Так многие делают.

– Для тебя это, может быть, просто, – говорит Табита, – но ему едва ли понравится. И я лично не соглашусь запрятать моего мужа в сумасшедший дом. – После чего решительно меняет тему: – Пальто на тебе просто безобразное. Хоть бы в чистку отдала.

– Другого у меня нет, и держать негде. Ты не представляешь, в каком свинарнике мы живем.

– Очень даже представляю.

Нэнси, получив взаймы пять фунтов, уезжает озабоченная и хмурая. Ясно, что она рассчитывает на наследство. И Табита думает: "Да, милая моя, теперь ты поймешь, что, если потакать любой своей прихоти, никто тебя за это баловать не будет. Жизнь – вещь нелегкая и жестокая, к ней надо относиться серьезно". И снова она без отдыха трудится в отеле, замечает каждую пылинку, воюет с дорогостоящим нерадивым персоналом, с людьми, которые в войну зарабатывали столько денег, что им и думать о работе противно, которые привыкли жить в казармах и презирают все, что могло бы как-то облагородить их существование.

122

Через два дня звонит Фрэзер. Он нашел-таки Бонсера с помощью своего однополчанина, работающего теперь в сыскном агентстве, и уверяет Табиту, что тот сумел ни у кого не возбудить подозрений. Однако сведения он сообщил неутешительные. Бонсер находится в Пэддингтоне, в меблированных комнатах самого низкого разбора. Он очень болен, и сознание явно расстроено, но переезжать никуда не намерен. – По-моему, миссис Бонсер, необходимо как можно скорее увезти его оттуда и обеспечить ему надлежащий надзор. Если вы достанете у врача свидетельство, что он невменяем, те люди, которые им завладели, не смогут не отпустить его.

Табита сразу смекнула, что здесь не обошлось без закулисных маневров. Она спрашивает, не от Нэнси ли исходит это предложение, и осторожный голос отвечает: – Нэн мне звонила, но я ее не видел. Заходил Скотт. Но Нэн, конечно, очень обеспокоена.

И Табите ясно – тут целый заговор. Нэнси, Фрэзер, Скотт, тот детектив и небось еще куча народа – совещаются, рыщут на машинах, наводят справки, обложили Бонсера, как зверя в берлоге. – Значит, она обратилась в полицию?

– Не в полицию, миссис Бонсер. Это все делается частным порядком. Мне кажется, вы не до конца уясняете себе всю опасность положения. Полковника обирают, его настроили против его родных. Как я понимаю, с целью совсем их отстранить. Вы рискуете ничего не получить по завещанию.

– И давно плетется эта интрига?

– Интрига, миссис Бонсер?

– Удивляюсь я вам, Годфри. Хотите засадить полковника в сумасшедший дом, а ведь он всегда к вам хорошо относился.

– Но, миссис Бонсер, мы же стараемся и для него и для вас.

– О нем вы вообще не думаете, вы думаете только о Нэнси, а Нэнси думает о себе, ну или о своем злосчастном муже. Дайте мне адрес.

Фрэзер покорно и четко диктует ей адрес, а потом опять пускается в объяснения. Ему очень жаль, он говорил слишком резко, но дело настолько срочное...

Табита вешает трубку решительным жестом, долженствующим выразить ее гнев на Фрэзера, на всех этих заговорщиков. Она спешит в Эрсли к ближайшему лондонскому поезду, и ей кажется, что она летит спасать Бонсера не только от юной хищницы Ирен, не только от полиции, но и от всей этой бессердечной молодежи, которая занята исключительно собой, а старших не чает как поскорее столкнуть с дороги – в больницу для умалишенных или в могилу.

"И ведь они в самом деле вообразили, что могут его упрятать под замок, что я на это пойду, после пятидесяти-то лет! Вообразили, что могут делать с моим мужем что им вздумается".

И спешит с Пэддингтонского вокзала грязными улицами, изнывая от жалости и нежности к жертве молодых злодеев.

Нужные ей меблированные комнаты – узкий ломоть высокого кирпичного дома грязно-серого цвета на улице вроде сточной трубы, но дверной молоток начищен, и желтые занавески в окнах чистые. На звонок Табиты после долгого молчания открывает женщина со странно желтым лицом, в черном шелковом платье, которое ей давно стало узко. Она вглядывается в Табиту, как птица – зорко, подозрительно и бессмысленно, – бормочет: "Полковник Бонсер? Не знаю такого" – и пытается закрыть дверь.

– Я миссис Бонсер и хочу его видеть.

– А мне дела нет, кто вы такая.

– Я знаю, что он здесь. Вы обязаны меня впустить.

Женщина злобно бормочет и держит дверь. Табита жжет ее взглядом, наваливается на дверь всей своей ничтожной тяжестью, и тогда она вдруг сдается, и, вереща, как вспугнутый попугай, отступает в темноту, к задней лестнице. Видимо, ее устрашило возбуждение Табиты – состояние опасное и чреватое неизвестными последствиями в стариках, как и в детях. Из темноты она визгливо кричит: – Четвертый этаж, окно на улицу, этот, что ли? Меня это не касается. – Крик опять переходит в бормотанье, очевидно означающее, что она умывает руки.

Но этот ее крик возымел действие, как свисток в кроличьем садке, как вспышка света среди мусорных куч: весь дом внезапно ожил. Открываются двери; там и сям ноги с мягким стуком ударяются о шаткий пол; высоко над головой слышатся испуганные выкрики; растрепанная девица в полосатом, как матрац, капоте свесилась с площадки второго этажа и тут же юркнула в комнату. Ясно, что этот дом – дешевый бордель. Он напомнил Табите те дома, куда Бонсеру случалось приводить ее полвека назад, когда она по неведению своему не понимала, что ее окружает. В то время это убожество имело для нее прелесть новизны, приключения, теперь же она приходит в ужас. Ей дурно, кружится голова. Зло не только отвратительно ей, но и страшно.

На четвертом этаже три двери из четырех приотворены, и за каждой кто-то сторожит; одного выдала рука на косяке, другого – половинка розового лица, третьего – негромкое удивленное восклицание.

Табита стучит в четвертую дверь и быстро входит, не дожидаясь ответа.

Комната поражает ее – она заставлена старомодной мебелью, над камином зеркало, дощатый пол затянут бобриком, два толстых ковра, плюшевое кресло и в самом темном углу – высокая кровать красного дерева. На кровати – гора скомканного белья, из которого ближе к изголовью выглядывает темно-лиловый ком.

– Дик? – Табита спрашивает, она еще не верит.

Ком издает свистящий звук. Она подходит к постели, вглядывается в это лицо. Оно почти неузнаваемо. Все черты словно слились в сплошной, налитый кровью отек. Рот открыт, из него тянется слюна, глаза – щелки. Но в их лукавом поблескивании еще теплится жизнь.

Табита, громко ахнув, берет его за руку. – Дик, ты меня узнаешь?

Рука чуть сжимает ее пальцы. – Тибби. – Губы кривятся в ухмылке. Старушка Пупс. Думала – уж такая хитрая. Запру старика, а денежки себе. А я тебе преподнес сюрприз, верно, Пупс? Это мне Ирен помогла. Молодая чертовка помогла облапошить старую.

– Напрасно ты от меня прятался, Дик. Я против тебя ничего не замышляла.

Но он не слушает. Его распирает от недавних триумфов. – И Ирен туда же. Стерва безмозглая. Думала, так я ей и дался... Думала, я такой слабый... без нее не уйду. А я носильщика – пять фунтов в зубы, помог мне встать, посадил в такси. И вот он я здесь, у старой Молли. Она молодец... язык за зубами... Не перечит мне.

– Если она позволяет тебе пить, она тебя убьет.

Бонсера уже опять клонит в сон. Веки его слипаются, ухмылка ленивая. Хитрюга Пупс, завела свою шарманку.

– Но, Дик, ты в самом деле очень болен. Нужно вызвать врача. Пусти-ка меня на минутку.

– Н-нет, сиди здесь. – Рука сжимается крепче. – Сиди, где мне тебя видно.

– Я не уйду, мне только к телефону.

Он медленно качает головой и закрывает глаза. Как будто уснул, и рука разжалась. Выждав немного, Табита очень осторожно, постепенно отнимает пальцы. И не успела отнять, как он хватает ее за запястье. Он торжествует победу. – Ага, думала, провела меня? Умная Пупси. – Он давится от смеха, и лицо делается еще страшнее – цвета раздавленной сливы. – Старого Дика не проведешь... стреляный воробей. Помнишь тех букмекеров и акции Уотлинга? Вот была потеха!

И начинает перебирать давнишние свои подвиги, в который раз вспоминает, как он всех морочил, особенно мошенников. – Они думали, Дикки Бонсер джентльмен... легкая пожива... знатное семейство... все проглотит. Об одном не подумали – Дикки сам их облапошил... как джентльмен... по-джентльменски... и на всех плевал, а почему? Потому что был джентльмен... хорошей семьи... – Глаза у него снова слипаются, а он все мямлит что-то о своих коронованных предках.

Через десять минут он опять просыпается с криком, вперяет в Табиту подозрительный взгляд, но, убедившись, что она на месте, покрепче перехватывает руку и заводит свое: – Порода сказывается, это в крови... Выше голову! – и наконец опять засыпает, и теперь лицо у него спокойное, ублаготворенное.

123

Так проходит час за часом. Стоит Табите пошевелиться, Бонсер просыпается, а потом, убедившись, что она здесь, болтает, бахвалится и опять засыпает. Табита, застыв в неудобной позе, обводит глазами комнату и считает бутылки, которые глядят на нее изо всех углов. На столе у кровати стоит недопитая бутылка бренди и две грязные рюмки, на одной следы от темно-красной губной помады. "Это та женщина с ним выпивает, – думает Табита, – он никогда не любил оставаться один, потому и со мной бывал ласков, а теперь это его убило". Она смутно ощущает какие-то трагические хитросплетения судьбы; усталый мозг подсказывает слово "возмездие". Она отодвигает бутылку на край стола, подальше от Бонсера, и погружается в дремоту.

Просыпается она, когда в комнате уже темнеет. Все тело затекло. Бонсер говорит ей что-то оживленным, отдохнувшим голосом: – Старушка Пупс. Вот мы и вместе. Не грех и покутить. И от Гарри ушли, и от Дороти ушли, и от Амбарного дома, чтоб ему провалиться. Выпьем, Пупси, такой случай надо отметить.

– Нет, Дик, хватит с тебя на сегодня. И доктор наверняка скажет – на сегодня хватит.

– Доктор? – Он словно соображает что-то. – Тебе нужен доктор?

– Доктор нужен обязательно.

– Ну, если обязательно... позвони... старуха Молли... она тебе приведет доктора. – Он отпустил руку Табиты, и она идет к двери и дергает шнур старомодной сонетки. За спиной у нее раздается оглушительный грохот, и она видит, что у Бонсера в руке бутылка. Он подтянул к постели весь стол, так что рюмки полетели на пол, а бутылка свалилась прямо ему в руку. Она бросается к нему. Но он в таком восторге от своей проделки, что поперхнулся и давится, бренди выливается у него изо рта, из носа, и она хлопает его по спине. А он хвастает, хвастает... – Что, Пупс, не предусмотрела? Умишка не хватило? Ну-ка, давай руку. Сиди. – Он опять держит ее за руку и вдруг засыпает, спит крепко, всхрапывает, постанывает.

За порогом шепот, дверь тихонько отворяется, и Табита видит лицо той женщины снизу, обвислое, как пузырь с водой. – Звонили, что ли?

Табита, предостерегающе подняв палец, тихо говорит, что нужно как можно скорее привести врача. И обвисшая отвечает неожиданно решительным тоном: Вот и я говорила. Ему тут вообще не место, в таком-то состоянии.

– Да, только, пожалуйста, приведите врача.

Женщина вдвинулась в комнату, на ходу запахивая полы халата жестом высоконравственной знатной римлянки. Она не прочь обсудить эту интересную ситуацию. Но Бонсер вдруг очнулся с громким криком, и сей Катон в женском образе, мгновенно обмякнув и выпустив из рук античные складки одежды, ретируется за дверь.

– Кто это? – Бонсер схватил Табиту с такой силой, что кости трещат. Никаких докторов... не пускай сюда эту мошенницу... хуже Ирен... хуже всех вас. Смотри, Пупс, не пробуй меня запугать... я здоров... с каждым днем все лучше... – Он дышит тяжело, в глазах ярость, точно схватился с врагом. – Доктора и виноваты... убивали меня. Амбарный дом... ни черта, никакой радости... тоску нагонял. Это ты. Пупс, ты меня убивала.

– Дик, как тебе не стыдно? Ты же знаешь, что пить...

Но Бонсер трясет головой. – Умишка не хватило, Пупси. Куда тебе перехитрить старого Дика. – Судорога, губы у него темнеют, а в глазах непокорство. – Я здоров... умирать пока не собираюсь... до этого далеко... назло всем мошенницам и стервам. – Он накатился на Табиту, чуть не столкнув ее со стула. Голос срывается, слабеет, но ухмылка победная. – Не запугаешь меня, Пупс, я вашу сестру насквозь вижу. Я от тебя ушел, от Гледис ушел, от Ирен ушел. – Голос крепнет, звучит нараспев. – От всех ушел, всех охмурил, всех этих...

Огромное тяжелое тело, выскользнув у Табиты из рук, падает на пол. Оно словно разлагается на глазах. Но с лица, боком прижатого к ножке кровати, все не сходит ухмылка, и толстые губы все повторяют веселый припев: "Всех охмурил, все-ех этих..." – тише и тише, как ребенок, что сам себя убаюкал. Когда приходит врач, он уже мертв.

Дознания, к счастью, не потребовалось. Врач из Эрсли без труда констатирует причину смерти: водянка, алкоголизм, цирроз печени, разрушенные почки, артерии, как железные трубки, и изношенное сердце. "Чудо, что этот старый развратник вообще дожил до семидесяти шести лет".

Некрологи в местных газетах удивляют Табиту. Из них явствует, что Бонсер был именитый горожанин, человек дальновидный и удачливый в делах, гостеприимный, щедрый, независимый в суждениях; поминаются его заслуги во время войны, его приверженность долгу.

Табита думает: "Конечно, они не звали Дика. Понятия не имели о том, какой он был на самом деле". Но теперь, когда в ее памяти, целиком занятой Бонсером, что ни день возникают полузабытые слова и сцены, она видит столько противоречивых, не вяжущихся друг с другом подробностей, что впору совсем запутаться. Она вспоминает свой медовый месяц, и смеется, и тут же скрежещет зубами от боли. Дивится наглости этого человека, откровенности, с которой он ничего не скрывал, хотя никогда не говорил правду; какой-то врожденной способности создавать вокруг себя ореол романтики – как те паучки, что ткут себе парус, чтобы плавать в воздухе по воле ветерка, способности, позволившей ему и в час столь неприглядной смерти не впасть в отчаяние, перенестись в счастливую иллюзию.

Она вспоминает, как во время аферы с наследством Уотлинга он ограбил неимущую старую вдову, и говорит себе: "Он был скверный человек, для него не было ничего святого". Но тут же всплывает воспоминание о его нежности к ней самой, о каких-то очаровательно лестных словах, припасенных нарочно, чтобы порадовать ее. Она будто сейчас видит, как он явился к ней в Эрсли, несомненно уже задавшись целью завладеть ее деньгами, но тут же приходит мысль: "А что бы со мною было, если б он тогда не пришел? Двадцать три года прожила бы озлобленной, несчастной, никому не нужной старухой, а скорее всего, давно бы умерла. Он вернул меня к жизни, это было как воскресение из мертвых". И, запутавшись в этой мешанине из добра и зла, она отказывается от попыток составить себе единое суждение; думает только о своей утрате, своем одиночестве, и убеждает себя, как тысячи вдов, которых невозвратимая утрата заставляет искать хоть какого-то утешения: "Газеты правы. Что-то в нем было необыкновенное".

Ибо Дик Бонсер – опасность и бремя – был также небом и землей ее жизни. И жизнь без него для нее то же, что книга без переплета. Вдруг становится ясно: то, что казалось лишь внешней оболочкой, дорогим и тяжелым украшением, не только скрепляло и защищало все целое, но придавало форму его существованию. И правда, с этого времени внешность Табиты, даже ее одежда, всегда такая аккуратная, являет некую несобранность, тот растрепанный вид, из-за которого о старых людях иногда говорят, что они "вышли из строя". А объясняется это тем, что она чувствует: слишком много забот, слишком много обязанностей, самых разнообразных, слишком велика ответственность. Она должна обо всем сама помнить и сама все решать.

124

В довершение всего свои финансовые дела Бонсер умудрился не только расстроить, но и безнадежно запутать. Единственное свое завещание, составленное двадцать лет назад в пользу Табиты, он сжег; говорил поверенному, что намерен аннулировать его, однако нового завещания не составил. У четырех женщин, включая Ирен Граппер, имеются его письма с обещанием посмертных подарков, но распоряжений на этот счет не нашлось. "Масоны" заложены, по текущему счету в банке перебор. Дверной почтовый ящик битком набит счетами – не только от виноторговцев, но из мануфактурных магазинов, от портних, меховщиков – за одежду, заказанную чуть не десятком разных женщин. Претензии букмекеров в общей сложности превышают три тысячи фунтов. Словом, картина полного банкротства.

Табиту все это не особенно удивляет, но чувства ее оскорблены – как у офицера осажденного гарнизона, когда противник взорвал наконец ворота и двинулся на штурм. И поступает она не всегда обдуманно. За один день она отпустила шофера, распорядилась продать обе машины и дала объявление о продаже "Бельвю". Она спешит в банк – лицо выражает яростную решимость, но шляпа надета криво, и сзади из-под нее выбиваются пряди волос. Она, конечно, чувствует, что обращает на себя внимание, смутно сознает даже, что что-то у нее не в порядке с одеждой, но слишком переполнена более важными заботами, чтобы связать это ощущение со своей шляпой или хотя бы посмотреть на свое отражение в витрине. А встречные думают: "Несчастная старуха, расстроилась из-за каких-нибудь пустяков" – и проходят мимо, тогда как будь на ее месте женщина помоложе, ее безумный вид приковал бы их к месту и даже заставил усмотреть в ней угрозу общественной безопасности.

Цель Табиты – убедить директора банка, что, если он согласится продлить ей кредит, она добьется того, что "Масоны" будут приносить доход. И одновременно она думает еще о нескольких вещах, как-то: "Масоны" необходимо спасти, потому что, когда Нэнси разорится, она окажется на моем иждивении. Только бы Дороги не забыла выключить газ на кухне. Не слишком ли я поторопилась с объявлением о продаже "Бельвю"? Почему Нэнси не написала? Ее даже на похоронах не было. Что еще могло с ней приключиться?"

Директор банка всегда рад видеть Табиту. Подобно многим людям, которые, сами не будучи богаты, имеют дело с большими деньгами, он философ, человек культурный, много читающий, и лет десять назад он сделал поразительное открытие: оказалось, что маленькая, некрасивая старая женщина, которую он знал как содержательницу отеля, – та самая миссис Бонсер, что упоминается в стольких мемуарах, хозяйка салона, возникшего вокруг журнала "Бэнксайд", близкий друг поэтов и художников, оставивших в истории литературы столь заметный след, что ученым платят деньги за любые новые сведения о них.

Он обратился к ней тогда почтительно, волнуясь: – Только что видел ваш портрет, миссис Бонсер, в новой биографии Буля.

– Мой портрет?

– Репродукция с рисунка Доби. Смею сказать – одна из лучших его работ.

– Ах да, Доби. Он, бедный, умер. Вы меня простите, мистер Бэкон, но мне сейчас очень некогда, я хотела только узнать... – она достала записную книжку, – ...как там с нашим счетом.

Оказалось, что она не читала биографии Буля, не видела альбома Доби. Не знала даже, что издана автобиография Гриллера, "Дневник мисс Пуллен", "Дни "Бэнксайда" Ходсела, а совсем недавно – "Вершины декаданса". Ее, видимо, занимали только финансовые вопросы, и директор лишний раз вздохнул о том, как несправедлива жизнь: взыскательных и тонко чувствующих людей она загоняет в провинциальные банки, а женщине, до того ограниченной, что она даже не понимает, как ей повезло, отводит видное место в славном периоде английской литературы, дарит преданность Буля, счастье личного знакомства с этим полумифическим гением, восхитительным Доби.

Больше он не заговаривал с Табитой о ее прошлом, но всегда особенно к ней внимателен, встает ей навстречу, спешит пододвинуть стул. И когда он снова усаживается за свой стол, его взгляд, устремленный на нее с почтением и печалью, пытается разглядеть в ней (сквозь сухие щеки, лихорадочный блеск в глазах, съехавшую набок шляпу и нервно подрагивающие старушечьи пальцы) следы той музы, которой поклонялся Буль, которую обессмертил Доби.

– Я пришла поговорить о продлении кредита, мистер Бэкон. Вы понимаете, сейчас для меня очень трудное время, пока...

– Вполне вас понимаю, миссис Бонсер. От души вам сочувствую.

– Вероятно, я в ближайший месяц буду вынуждена выписывать чеки.

Директор потупил глаза и, любовно поглаживая пресс-папье, сделанное из снарядной гильзы времен войны с кайзером, в которой он участвовал молодым артиллеристом, деликатно объясняет, что банк в настоящий момент пересматривает свою политику в отношении кредитования ввиду полной неясности политической ситуации. – Точнее сказать, миссис Бонсер, пока мы не разобрались в том, что именно сулит нам столь неожиданный результат выборов.

Табита и забыла, что два дня назад были выборы. Она даже не заметила, что победили лейбористы, и каким значительным большинством. Замешательство ее не укрылось от внимательных глаз директора. – Конечно, – говорит он, утешая не столько ее, сколько себя, – их новые сторонники – это лишь небольшой процент избирателей, главным образом молодежь.

– Да, да, молодежь, – Табита ухватилась за это слово, – они не... они не знают... – И умолкает на полуслове, не в силах решить, почему именно молодые поступают так опрометчиво, почему они такие самоуверенные, задиристые, не слушают ничьих советов.

Директор, вежливо выждав паузу, продолжает: – И следует помнить, миссис Бонсер, что за последние шесть лет у нас прибавилось не меньше четырех миллионов избирателей. В военное время, сами понимаете, в умах у молодых начинается брожение. Они ускользают из-под влияния семьи, теряют связь с традиционными взглядами. – Он приподнимает пресс-папье, и видно, что для него этот предмет символизирует сумму взглядов, которые он, человек многоопытный, взвешивает, может быть, применительно к собственным детям. Но как бы то ни было, миссис Бонсер, – и он осторожно опускает пресс-папье на голый стол, словно отставляя в сторону ценный предмет, в данную минуту ненужный, – это создает трудности, мы не уверены, какого курса держаться. Пусть эти планы национализации кажутся фантастическими, но мы не должны закрывать глаза на то, что их, возможно, попытаются осуществить. Мистер Эттли, говорят, человек разумный, но и его положение нелегкое. Его большинство включает и необузданные, крайние элементы. Такой молодой палаты общин у нас, кажется, еще не бывало. Возможно, что мы накануне перемен, и очень серьезных.

Табита, чувствуя звон в ушах от его почтительного прощального рукопожатия, выходит на улицу, думая сердито: "Потому небось так и лебезит, что ничего не намерен предпринять". Вид у нее еще более решительный и возбужденный, шляпа, о которой она и думать забыла, хлопает ее по уху. "Выборы, – ворчит она про себя, – при чем тут выборы? И так все знают, что все посходили с ума".

Дома ее дожидается Гарри, снедаемый тревогой и горем. – Значит, конец, – говорит он. – Я так и думал. Да и то сказать, разве ты справилась бы с гостиницей?

Он пробует утешиться мыслью, что такое взбалмошное и избалованное создание, как Табита, все равно не справилось бы с гостиницей.

– Не говори глупости, Гарри. "Масоны" я сохраню во что бы то ни стало.

– Милая Тибби, – поучает он, – чтобы содержать гостиницу, нужен метод и деньги. Без капитала у тебя ничего не выйдет.

– До сих пор выходило. Почему не затоплен камин?

– Да мне показалось, не так уж холодно. Можно бы сэкономить.

Табита звонит и велит Дороги затопить. Это жест старого солдата, грозящего кулаком пушечным ядрам.

И когда после недели предварительной ревизии выясняется, что долги Бонсера поглотили "Масоны" и что для обеспечения дальнейшего кредита потребуется даже Амбарный дом, она отказывается выслушивать советы юриста и разбираться в счетах, заявляет, что от своего не отступится, а капитал найдет в другом месте.

Однако никаких шагов для этого не предпринимает. Живет изо дня в день по заведенному порядку, стала еще чуть строже, чуть беспокойнее. Целыми днями обходит гостиницу, высматривая пыль, а вернее, просто чтобы еще раз увидеть свои владения, которые теперь, когда им грозит раствориться в банкротстве, приобрели для нее новую, щемящую прелесть.

Она спешит из комнаты в комнату, а когда чуть не бегом поднимается по лестнице, у нее начинается такая боль в сердце, что она опускается на первый попавшийся стул в верхнем коридоре.

И, прижав к сердцу руку, чувствуя, как боль отпускает рывками, точно удаляется прыжками какой-то злобный хищник, хорек или ласка, она смотрит в окно на новые постройки Роджера, сверкающие стеклом и бетоном в лучах утреннего солнца, замечает, что ивы вокруг бассейна уже переросли дома, и два чувства – торжество и отчаяние – разрывают ее на части.

Роджер, которого она так не любила, погиб во время воздушного налета, но его постройки теперь – ее гордость. Не забыть ей того дня, когда к ним приезжала такая симпатичная молодая женщина, чтобы сфотографировать их для "Архитектурного обозрения". Номер этого журнала, в котором помещены снимки, лежит на ее рабочем столике. Из него она узнала, что ее ресторан отличают чистота линий и классическое благородство пропорций при полном отсутствии какой бы то ни было претенциозности.

Но радость от созерцания этого шедевра вызывает такую тревогу, что она, забыв о боли, снова вскакивает на ноги. "И о чем думает этот несчастный юрист? Надо сейчас же написать, объяснить".

А на ночь она задвигает засовы на дверях и окнах, чтобы не пустить в дом врагов – не только банкиров, кредиторов, юристов, судебных исполнителей, но и весь мир, посягающий на ее веру, на дело ее рук.

Отсюда один шаг до старческого безумия, порой заставляющего почтенные супружеские пары запираться в доме и, пока живы, принимать пищу только через щель почтового ящика; а потом полисмен находит их высохшие трупы, погребенные под грудами старых газет, среди мебели, затянутой паутиной и пылью.

125

И вдруг вся картина меняется. Дороги, перебирая старые костюмы Бонсера перед тем, как отослать их в комитет помощи беженцам, нашла ключ с номерной биркой. Ключ оказался от сейфа в одном из лондонских хранилищ, абонированного на имя Бромли, а в сейфе было обнаружено на две тысячи фунтов драгоценностей, мешочек с золотыми, трое золотых часов, связки писем от женщин и несколько порнографических игрушек. Нашлись там и документы на имя Бромли, из которых явствовало, что Бонсер под этой фамилией имел счета в трех банках, на общую сумму свыше четырех тысяч фунтов. Всего этого хватило на уплату личных долгов, и несколько сот фунтов еще осталось. Правда, на покрытие перебора по текущему счету этого мало, но теперь оказывается, что за пять недель, прошедших с выборов, банк – с помощью некой таинственной силы, действовавшей вопреки правительственным речам, казалось бы подтверждающим худшие опасения насчет всеобъемлющей национализации и опрометчивого экономического эксперимента, – оправился от своих страхов. Возможно, он просто примирился с неизбежным. Он соглашается продлить Табите кредит, а значит, дает ей возможность сохранить "Масоны".

Все поздравляют Табиту, но она, похоже, не столько радуется этой победе, сколько задыхается под бременем новых забот. И Амбарный дом и отель требуют ремонта, она заказывает новые ковры, драпировки и горько жалуется на дороговизну и непомерные требования рабочих.

Только старый Гарри безоблачно наслаждается возвращенным ему ощущением покоя и уверенности в завтрашнем дне. Он умиляется: "Очень у тебя здесь уютно, Тибби, и Дороги так о нас заботится. Просто не знаю, что бы мы без нее делали". Он сентиментально вздыхает о прошлом: "У нас было счастливое детство, Тибби. Хорошее было времечко".