Текст книги "Радость и страх"

Автор книги: Джойс Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

– Почему это молодые теперь такие недобрые? Недобрые и глупые?

– Не такие уж они, по-моему, глупые. Время сейчас никудышнее, Тибби, и они это видят. Хоть в этом смысле образование идет им на пользу порождает недовольство.

– И выходит, что все меняется к худшему.

– Да, пожалуй, что так. Когда мы были молоды, было, пожалуй, чуть получше. Но ненамного. – Он наискось откидывается в кресле, лицо выражает непритворную радость, точно он кого-то перехитрил. – Все-таки, Тибби, нам повезло, наши отцы умерли вовремя: не успели поднять наш вымпел на своей старой посудине.

Табита задумчиво смотрит на Мэнклоу, до того упоенного своей победой, что он мирится с болезнью, как генерал – с ранениями, полученными на поле славы, и, как всегда, не может решить, нравится ей этот человек или глубоко противен. Она думает: "Он очень умный", но вкладывает в это слово уничижительный смысл – то ли хитрый, то ли трусливый, как животное. Наконец она говорит: – Тут дело не в людях, а во всех этих новых идеях. И кто их только выдумывает – непонятно.

– А вы сильно изменились со времени "Бэнксайда", Тибби. Что ж, все мы с годами делаемся консервативными, разве не так? Стареем, умнеем. Я по себе сужу. Стал самым заправским консерватором.

– Так зачем же вы пишете статьи для социалистов?

– Нет сил плыть против течения, Тибби. Да и смысла нет. Существует только один способ перевести часы назад, не сломав механизма, – надо перевести их на одиннадцать часов вперед. Вот я и поддерживаю лейбористов.

– Но что могут сделать лейбористы?

– Угробить себя, как всякая другая партия, как ваши консерваторы. В этом и состоит прелесть демократии: она порождает такие нежизнеспособные правительства, что они просто не успевают до конца все испортить – сами разваливаются.

– Я не консерватор. Я своей партии верна. Всегда буду либералкой.

– Верной, последовательной консервативной либералкой, – улыбается Мэнклоу.

И Табита, поднимаясь по лестнице дорогого старомодного отеля без лифта и с неудобными ванными, где она до сих пор останавливается, потому что там всегда останавливался Голлан и потому что сам отель явно клонится к упадку, с горечью думает: "Нет, все-таки он мне не нравится. Будь он честный, он бы ненавидел все эти новые идеи и старался бы с ними бороться. Не допустил бы, чтобы всякие глупые девчонки вроде Кит гневили бога и коверкали жизнь собственным детям".

Она собралась было навестить Ринчей, но, уже дойдя до их дома, поворачивает обратно. И наконец, чтобы только не возвращаться к беспросветной тоске Эрсли, звонит в Кедры брату. Гарри отвечает удивленным, усталым тоном: – Тибби? Давненько не виделись... Да, конечно, приезжай, погостишь у нас.

87

Все эти годы они обменивались с Гарри открытками к рождеству, иногда и к пасхе да раза два встречались в Лондоне, но в Кедрах она не была со времени его второй женитьбы. Очень уж не хотелось ей видеть Клару, одержавшую такую победу. Теперь Клара ей как будто обрадовалась, сразу просит ее совета. Что ей делать с Гарри? Он болен, а отдохнуть отказывается. И поссорился с детьми – с дочкой Эллис, та вышла замуж бог знает за кого, и с сыном Тимоти, тот два года назад получил диплом врача, а помочь отцу в работе не желает. А работы после закона о национальном страховании стало еще больше.

Табиту и правда поразила худоба Гарри, его нервная суетливость, его гнев на сына; и Клара, видимо, тоже очень устала. Она едет в Ист-Энд, в амбулаторию, где работает Тимоти, чтобы хорошенько отчитать его. Тимоти вытянулся и располнел. Роговые очки придают его широкому бледному простоватому лицу сходство с совой. Посещение тетки ему льстит, ведь он воображает, что она прожила интереснейшую жизнь, и он почтительно целует ее, однако о совместной работе с отцом и слышать не хочет. – Пришлось бы жить дома, а Клару я не терплю. Да и я ей не нужен.

– Что ты, Тимоти, она спит и видит, чтобы ты вернулся, она страшно беспокоится за твоего папу.

Тимоти улыбается, и лицо у него сразу делается взрослое и скептическое, типичное лицо молодого врача. – Может, это ей кажется, но на самом-то деле ей никто не нужен. Слишком она ревнива. Знает, что глупа, вот и ревнует. Выжила бедняжку Эллис и меня выжила. И от двух помощников сумела избавиться.

– А теперь ей страшно, да и не удивительно. Не может он больше столько работать.

– Конечно, не может. Ему нужен компаньон. После нового закона все стали брать компаньонов. У нас тут целая фирма. Работаем втроем, чтобы каждый мог раз в год пойти в отпуск. Правда, застрахованных лечится много. Они-то и выматывают. Отцу одному с ними нипочем не справиться.

– Противный этот Ллойд Джордж, всем от него неприятности.

– Не скажите, закон-то не плох. Папа сам за него ратовал. Только не хочет понять, что все положение изменилось. Не хочет приспособиться.

– А зачем ему приспосабливаться в шестьдесят четыре года! Он всю жизнь работал как вол. – Табита сердится. – Зачем ему менять свои привычки в угоду этим политиканам?

Тимоти смотрит на разгневанную тетку, и лицо его становится непроницаемым – такое выражение молодые врачи усваивают уже после месяца самостоятельной работы, чтобы отвечать на неразумные требования и дурацкие жалобы больных. – Да, – тянет он, – вопрос это сложный.

– Ничего не сложный. Просто тебе дела нет до отца.

Она очень сердита на Тимоти; но дома, когда она предлагает Гарри подыскать компаньона, ее предложение встречают в штыки. Гарри не согласен рисковать здоровьем своих пациентов, все врачи – либо молодые шарлатаны, либо старые калоши. И Клара держится того же мнения.

Но как-то вечером Клара уходит навестить престарелую тетку, и Гарри, вдруг заметив присутствие сестры, заводит речь о добром старом времени, когда жизнь не была таким кошмаром, когда работа и всякие неурядицы еще не вытеснили родственных чувств. Он сжимает руку Табиты. – Почему мы стали как чужие? Я в этом не виноват. Просто десять лет не было времени подумать спокойно. – Взволнованный этим разговором, выбитый из привычной колеи, он с удивлением оглядывается на свою жизнь. – Что с нами творится, Тибби? Не хватает меня на все, хоть плачь. А дальше как будет?

– Тебе нужно взять помощника, Гарри. Молодого, чтобы постепенно узнал твоих пациентов и поучился у тебя, как лечить.

– Помощника? – Гарри удивлен. – Но это я уже пробовал. Ты не представляешь, как это сложно. Были у нас помощники, целых два, а что проку? Только ели за шестерых да прожигали дырки в диванах. Клара их видеть не могла, и я ее не осуждаю.

– Но, Гарри, другие врачи находят же хороших помощников. А иначе никогда не отдохнешь.

– Это-то верно. Я уж думал, надо бы попробовать еще раз, да как-то не собрался.

– Давай я тебе составлю объявление. – И Табита идет к столу.

– Как, прямо сейчас?

– А почему бы и нет?

– Правильно, почему бы и нет. – Он смеется. – А ты верна себе, все такая же торопыга.

Они вместе составляют объявление, и Гарри уносит его в кабинет, пообещав, что вложит в конверт, а завтра утром опустит. Но утром он не встает к завтраку, и Клара просит за него прощения в таких словах: Бедный Гарри всю ночь не спал. Не пойму, что его так расстроило. Разве что вчера вечером что-нибудь случилось.

А позже, когда Гарри все еще не появился, она приходит к Табите – голос взволнованный, в глазах испуг и хитрость. – Такая жалость, Гарри опять толкует о помощнике. Мы же два раза их брали, так он чуть с ума не сошел. Ничего не давал им за себя делать.

– Я думала, тебе хочется, чтобы он поменьше работал.

Клара беспокойно шастает по комнате, стирает пыль и бросает на Табиту взгляды под разными углами. – Гарри последние дни такой возбужденный, думать боюсь, чем это может кончиться.

– Ты хочешь сказать, что это я его расстроила?

– Нет, нет, что ты. Но конечно, с ним надо все время остерегаться, как бы не сболтнуть лишнего. Он такой нервный.

На следующий день Табита уезжает, и Клара все подстроила так, что они с Гарри даже не простились. Он уехал с визитами, а когда Табита поймала его по телефону у одного из пациентов, выразил удивление, что она уже уезжает, но не просил погостить еще. Садясь в кэб, она думает: "Не нужна я ему, ну и ладно" – и спешит поднять окошечко кэба, чтобы не видеть, как Клара машет рукой и ласково улыбается. "Никому я больше не нужна, а пробую куда-то приткнуться, так только мешаю". Сердце у нее разрывается, но она не плачет. Она лелеет свое горе, чтобы не погасал в ней гнев на этот мир, в котором нет ни справедливости, ни пощады.

Она возвращается в Эрсли не потому, что соскучилась по этому городу, а потому, что ненавидит его. И когда Кит и Джон водворяются дома после отпуска, бывает у них, только если пригласят. Она даже не справляется о Нэнси. Настолько не скрывает своей обиды, что даже Джона это начинает злить, и он соглашается с Кит, когда она вздыхает: – Нет у нас времени на эти глупости. Ну ничего, обойдется.

Оба заняты, у обоих заботы. Кит приступила к новому обследованию и, кроме того, выполняет кой-какую работу для прогрессивной группы в городском совете. А Джон потерпел поражение от своих врагов, поражение столь неожиданное и жестокое, что впервые в жизни совершил несправедливость – оскорбил долготерпеливого Гау.

Гау разъяснил ему ситуацию: – Выходит, мистер Бонсер, что на преподавателя истории у нас нет средств. Положение критическое, до зарезу нужны специалисты по точным наукам. Война двинула науку вперед, исследовательская работа ведется по всем направлениям, а лаборатории, сами знаете, стоят недешево. Так что придется вам вдобавок к философии взять на себя и курс истории, хотя бы временно.

И Джон в ответ нагрубил: – Значит, Эрсли превратили-таки в зубрильню для красильщиков и мыловаров. Дурак же я был, что поверил в ваши небылицы.

Гау не захотел ссориться с рассерженным молодым человеком и, когда тот пригрозил, что уйдет, сумел мягко отговорить его. И Килер со своей стороны добавил, что без Джона у него почти не останется союзников в борьбе за настоящее образование. Да и сам Джон чувствовал, что не может бросить на произвол судьбы своих студентов. Почти все они чем-то пожертвовали, чтобы у него учиться. Они так увлечены классическими предметами, так верят в гуманитарные науки (в Оксфорде или Кембридже такая наивная вера вызвала бы улыбки), что ради них поссорились с родителями, отказались от выгодной работы, подверглись насмешкам своих девушек.

И в результате он увяз еще глубже, он буквально задавлен работой, а выполнять ее как следует все равно невозможно. Древнюю историю он должен не только читать студентам, но и сам повторять. И с научной работой хронически запаздывает.

Опять приближаются летние каникулы, и он в отчаянии: – Не могу я терять целый месяц на взморье! Нет у меня на это времени!

– Нет, Джек, ты уж постарайся поехать с нами. Нэн растет так быстро, я не поспеваю одна отвечать на ее вопросы.

Джон выторговал себе две недели в Лондоне, для работы в библиотеке. Этому предшествовала неделя сплошных баталий, и они даже не задумались, как быть с Табитой. Слишком они издерганы, чтобы уделять внимание капризам чудачки бабушки. Ее отчужденность они приняли как должное и воздвигли вокруг нее систему, позволяющую соблюдать внешние приличия и избегать трений. Раз в неделю она приходит к чаю – в этот день всегда подается пирог с глазурью. После чая приносят Нэнси и минут на десять сажают к ней на колени посмотреть книжку с картинками, выбранную самой Кит. Разрешаются буквари и рассказы про животных, библейские же рассказы под запретом считается, что они могут создать у ребенка ложные представления. А раза два в триместр Табиту вместе с несколькими другими пожилыми дамами приглашают на обед и на партию в бридж. Ни Джон, ни Кит в карты не играют. У них нет времени на такие пустые развлечения.

88

Снова оставшись в Эрсли одна, Табита понимает, что ее молчаливый протест, благородная поза женщины, смирившейся с жестокой судьбой, – все это не возымело никакого действия, осталось просто незамеченным. Она чувствует себя жертвой предательства, чудовищной несправедливости, и отчаяние ее не утихает. По-прежнему она ходит в церковь, истово молится. Вера ее не сломлена. Вокруг себя она видит доказательства божественной любви, зло представляется ей карой тем, кто эту любовь отрицает. Но счастья в вере она не находит, вера оборачивается гневом в ее простой душе, слишком гордой для того, чтобы искать в религии избавления от всех бед. Даже слова общей исповеди – "мы преступили святые законы твои..." напоминают ей, что преступила не она, а Кит и Джон. Это в них "нет здоровья", они мало того что не каются, но даже не признают своего безрассудства. Как добрая христианка, Табита прощает; но разве может она смотреть сквозь пальцы на преступление, совершающееся изо дня в день, на эту последовательно и неустанно наносимую ей обиду? И самый акт прощения лишний раз напоминает ей, что в ее положении никакое прощение не поможет, и усиливает душевную горечь, пропитавшую ее жизнь, как отрава.

Она прощает, но всей своей жизнью протестует против зла. Перестала следить за собой, потому что ненавидит моды; избегает знакомых, потому что их попытки развлечь ее оскорбительны для ее скорби, как шутки на похоронах. И, глядя в зеркало на свои провалившиеся глаза и щеки, испытывает какое-то удовлетворение: так человек, плача по умершему, сознает, что горе его законно.

Время от времени кто-нибудь в Эрсли спрашивает, что случилось с леди Голлан, и слышит в ответ, что она стала нелюдимой, всех сторонится.

– Но почему?

– Скорее всего, возрастное. Обижена на все и на всех, включая свою невестку.

– Ну и характер у нее, должно быть, если она умудрилась поссориться с этой прелестной миссис Бонсер. Ведь лучшей жены и матери просто не сыскать. И так добросовестна в работе.

Всем кажется, что большинству этих выходцев из сказочных довоенных лет уже нет места в жизни. Их даже не жалко, просто они свое отжили. Да и вообще у всех сейчас столько новых важных дел, где там еще уделять внимание неуживчивым и недалеким вдовам.

89

Как-то днем весной 1924 года, когда Табита надевает шляпу, чтобы отправиться к Джону на еженедельное чаепитие, он звонит ей по телефону: Сегодня лучше не приходи, а то рискуешь столкнуться с папой, он собирается нас посетить.

– Почему я не должна встречаться с твоим отцом?

– Если ты не против, пожалуйста. Будем рады.

– Ты сам пригласил его в Эрсли?

– Боже сохрани. Он, по-моему, ищет работу. Я просто хотел избавить тебя от лишних волнений.

– Значит, мне не приходить до будущей недели?

– Да приходи когда хочешь, мама. Только завтра нас не будет дома, а в среду...

– Да, до будущей недели. Я не хочу нарушать ваши планы. – И она снимает шляпу, смутно чувствуя, что ко всем обидам, которые нанесли ей Кит и Джон, прибавилась еще одна.

О Бонсере она и не вспомнила, пока не поставила чайник. А тогда равнодушно подумала: "Негодяй, наверняка стал бы клянчить денег. Хорошо, что Джон меня предупредил".

А через несколько минут раздается стук в дверь, и едва она открыла и выглянула на темную площадку, как чувствует, что ее целуют. – Пупси, привет.

От изумления Табита онемела. Но Бонсер, отстранив ее, уже прошел в переднюю и стоит, глядя на нее с широкой улыбкой и отдуваясь после крутой лестницы. Табита видит его – погрузнел, погрубел, лицо кирпично-красное, под глазами мешки, – и первая ее мысль: "Вот теперь он и выглядит таким, какой есть – вульгарный хам".

– Ты что. Пупс? Я тебя испугал? А хороша-то, хороша как картинка.

Табита не отвечает. Она думает: "Этого еще не хватало". Она предпочла бы спокойно попить чаю наедине со своими обидами.

Улыбка Бонсера погасла. – Так, так, мне не рады. Понятно, не бойся, сейчас уйду. Вот только отдышусь немножко. Сердце, понимаешь, пошаливает, это меня военная служба подкузьмила.

– Чаю хочешь?

– Чаю? Гм... Ну что ж, за неимением лучшего... – Он входит в гостиную и плюхается в кресло Табиты. – Приятное у тебя тут-гнездышко. Ну, да ты из любой передряги выходишь целехонька, не то что некоторые. Джим небось припрятал малую толику в таком месте, что никакие кредиторы не найдут. Да уж, Пупс, здорово вы меня облапошили, ты и твой Джонни.

– Каким же это образом?

– А таким, что отговорили меня продавать. Ни словом не намекнули, что вашим акциям грош цена. Небось вдвоем заработали на этом дельце полмиллиона.

– Мы почти все потеряли.

– Рассказывай. Ну да ладно, тебя я не виню. Кого я виню, так это твоего сыночка, а он меня, можно сказать, за порог выставил. Забыл, видно, что всем мне обязан. Кто, как не я, настоял на том, чтобы он получил оксфордское образование? Да, я сделал из него джентльмена, а он только что не обозвал меня мошенником. И к тому же болван – своей пользы не понимает. Я бы мог нажить для него состояние, очень просто.

Табита приносит чай, наливает ему. Он подносит чашку к губам и говорит со вздохом: – И как это у тебя нет бренди, оно в каждой домашней аптечке должно быть. А мои дела, Пупс, хуже некуда, сижу на мели. – И начинает плакаться. Послушать его, так все его обманули – не только Табита и Джим Голлан, но и его деловые партнеры, и особенно мисс Молли Минтер – обещала выйти замуж и драгоценностей приняла в подарок на десять тысяч, а потом до свидания – вильнула хвостом и вышла за какого-то актеришку, который и держаться-то не умеет как джентльмен.

– Ведь у тебя, кажется, и раньше была жена?

Но жена Бонсера, как выясняется, все-таки женой не была. – Это был шотландский брак, а шотландский брак, оказывается, действителен, только если и он и она шотландцы или если совершен в Шотландии [шотландский брак – форма фактического брака: заключается без церковного венчания и без гражданской церемонии, только по соглашению сторон]. Впрочем, оно и к лучшему: эта женщина годами меня морочила, без конца тянула деньги на хозяйство. Если б не это, я бы, может, и женился на ней честь по чести. А потом бросила меня в Канаде. Решила, что больше взять с меня нечего. Но тут она просчиталась. Я еще до войны был без пяти минут миллионером. И опять мог бы стать, если б имел для начала хоть какой-то капитал. Больше мне ничего не надо.

Табита молчит. Поглядывает на заштопанные брюки, на залатанные ботинки и думает: "Он и правда беден". Но это не вызывает у нее никаких чувств. Чувства ее давно переплавились в гнев на весь мир, включая и этого человека, этого незваного гостя.

– Я не шучу, Пупси. Я и щенку твоему, и тебе говорю: здесь у вас денег куры не клюют, сами в руки просятся. Вот на Лондонском шоссе пивная продается за восемьсот фунтов. Восемьсот фунтов, прямо у перекрестка. Но тебя это не интересует.

– У меня нет лишних денег.

– У тебя только в этой комнате вещей на двести фунтов, а больше нам ничего и не нужно, Пупси. Дай мне сотню, и я тебя сделаю богатой женщиной. По правде-то сказать, это даже твоя обязанность. Ты меня, черт подери, два раза по миру пустила, исковеркала всю мою жизнь. Ну, да я не жалуюсь, знаю свое слабое место, женщины из меня всегда веревки вили. Я о твоем же благе радею.

Наконец он уходит – спешит на поезд. Но уже на лестнице делает последнюю попытку: – Знаю, с тобой говорить без толку. Ты предубеждена. Но если надумаешь, захочешь получить прибыль, хорошую прибыль, черкни пару слов. Вот адрес: полковнику Бонсеру, отель Палас, Билбери-стрит. Вложить можно даже не сотню, хватит пятидесяти. Я тебе и на пятерке заработаю вдвое. А кстати, ты мне фунт не разменяешь?

– К сожалению, не могу.

– Жаль. Ну, тогда дай взаймы полкроны. Расписку вышлю, как только доберусь до дому.

Табита дает ему полкроны, и он горячо благодарит ее. – Только Джонни ни слова. Он, нахал этакий, сказал мне, чтобы я к тебе не ходил – не расстраивал, видите ли. Неохота связываться с этим слюнтяем, еще сгоряча набьешь ему морду.

– Хорошо, я ему не скажу.

– До свидания, Пупс. И помни; пятьдесят фунтов, десять – сколько не пожалеешь. Сто процентов гарантирую, а может, и тысячу.

– Буду помнить.

Табита закрывает за ним дверь и возвращается в свою гостиную, к своему гневу. Гнев стал чуть острее, чуть больше жжет. Такого она не ожидала. "В самом деле, дальше некуда".

Возмущение не дает ей покоя. При мысли о наглости этого человека она не может усидеть на месте, ходит из гостиной в кухню и обратно и хмурится: "Явиться ко мне с такими баснями! И сплошное жульничество – "полковник, шотландский брак" – нет, это слишком! И вдруг ее одолевает смех. "Шотландский брак и полковник!" Она падает в кресло, задыхаясь от хохота. На глазах выступают слезы. "Уму непостижимо. Хорошо, что я была с ним так холодна. А то это могло бы превратиться в настоящее бедствие".

Через два дня она получает письмо и читает: "Посылаю перевод на полкроны". Никакого перевода в конверте нет, но в письме содержится описание какого-то дома, который можно купить за двести фунтов. "Прямо на Брайтонской дороге. Из него получилось бы первоклассное кафе". В постскриптуме – просьба дать взаймы пять фунтов, срочно, для уплаты неотложного долга. "Отдам не позже чем через неделю. Слово чести".

Табита думает: "Так я и знала, что он начнет попрошайничать", но посылает фунт. А Бонсер в ответном письме просит ее о свидании, чтобы объяснить ей, какие удивительные возможности таятся в покупке кафе.

90

"Нет, нет, – думает Табита, – не такая уж я дурочка". Но принимать Бонсера всерьез невозможно, и она все еще во власти веселья, которое словно переполняет не только душу ее, но и тело. В ней проснулась энергия, бездействие сразу наскучило. Она покупает новую шляпу. На письмо Бонсера она не отвечает, но едет в Лондон, а потом, чувствуя себя виноватой и смешной, спешит на рандеву. Но и чувство вины ее веселит. Она смеется над собой, над своим безрассудством. Оправдывается. "Да он и не явится. Не мог он рассчитывать, что я приду".

Но Бонсер, оказывается, на это рассчитывал. С уверенным видом старого ловеласа он уже поджидает ее. Он разрядился, как заправский сердцеед цветок в петлице, шляпа набекрень. В результате выглядит как обносившийся пшют. "Полковник", – вспоминает Табита, смеясь и глядя на его напомаженные волосы, на ярко-синий галстук, засунутый за желтый жилет, тесный синий пиджак, разлезающийся по швам, спортивного покроя брюки, подштопанные у карманов, сношенные рыжие ботинки, полуприкрытые старыми гетрами. "Вид у него просто неприличный".

Но Бонсер вполне собой доволен. Табиту он приветствует небрежно, чуть что не свысока: – Привет, Пупс! Выглядишь прелестно. До сих пор любой женщине дашь сто очков вперед. Эх черт, как будто это только вчера было, как ты глянула на меня – и все, заарканила. А ведь стоило того, разве нет? Хорошо мы с тобой пожили? Что будешь пить? Пошли, такой случай надо отметить. – И, подхватив ее под руку, тащит в какой-то бар. Табита заявляет, что пить не будет и покупать кафе не собирается. И уезжает ранним поездом в Эрсли. Но ей стало еще веселее, и через неделю она снова встречается с Бонсером. Встречи повторяются из недели в неделю, и каждый раз у него какой-нибудь новый план. Будь у него тысяча фунтов, он открыл бы сразу несколько ночных клубов и загребал бы пять тысяч в год. Эту тысячу могла бы вложить в дело Табита. – Пойми, это же собственность, риска ни малейшего.

– Но, Дик, я не то что тысячу, я и пятьдесят не могу снять со счета без ведома моего поверенного.

– Так они под опекой?

– Кажется, нет. Это военный заем.

Бонсер качает головой – этакое невежество в финансовых делах! – и спрашивает, какой она получает доход. А узнав, восклицает: – Значит, у тебя не меньше семи тысяч – вернее, даже восемь – маринуются в военном займе! Да это же преступление...

И когда Табита отказывается перепоручить управление своими деньгами ему, он разыгрывает оскорбленные чувства. – Не доверяешь ты мне, Тибби, вот в чем горе. Из-за этого у нас и тогда все разладилось, когда ты ушла и оставила меня на мели. Тебе на меня плевать, так оно и всегда было.

– Вовсе нет, Дик.

– Да, да, я-то знаю. Предложи я тебе сейчас пожениться, ты бы что сказала? Ага, вот видишь, уже смеешься надо мной.

– Ну что ты. Дик. – Но она не может сдержать улыбки.

Бонсер вскакивает с места. – Сам виноват, – произносит он с горечью. Старый дурак. Но больше ты меня не поймаешь. – Он уходит и в самом деле больше не просит свиданий.

91

"И очень хорошо, – говорит себе Табита. – Я слишком часто с ним виделась. Поощряла его домогательства".

Но теперь ее жизнь в Эрсли стала такой никчемной и пресной, что она не знает, куда себя девать. Даже мрачные размышления не помогают. Благородная поза отчаяния, молчаливого протеста – ничего этого не осталось, так что и одиночество потеряло всякий смысл, стало мучительной пустотой. Три недели она почти не спит, то и дело плачет и наконец, совсем измучившись, пишет Бонсеру и предлагает, с рядом оговорок, попить вместе чаю. "Я смогу вырваться лишь ненадолго и надеюсь, что ты больше не будешь болтать глупости".

Бонсер тут же предлагает съездить на воскресенье в Брайтон, где "что-то продается". Они встречаются, и Табита поднимает его затею на смех. Бонсер бушует. – Так какого черта ты приезжала? – и Табита, прежде чем уехать домой, связала себя обещанием провести с ним конец недели, правда, не в Брайтоне, а в Сэнкоме. "Там меня знает хозяйка одной гостиницы, скажу, что поехала к ней".

– Ну, если ты боишься сплетен...

Табита боится Бонсера. Но конечно, Джону и Кит стало известно, что Бонсер побывал в Сэнкоме. Две бывшие знакомые Табиты, из тех, кому до всего есть дело, сочли своим долгом написать Джону. Он забегает к матери по дороге с лекции на заседание. – Мама, неужели это правда, что ты виделась с этим мерзавцем?

– А я думала, он тебе нравится. Когда-то он тебе даже очень нравился.

– Дорогая мама, речь не о том, что я думал десять лет назад, а о том, что может случиться с тобой сейчас. – Молодой человек взбешен безрассудством матери – только этой заботы ему не хватало.

– Тебе не кажется, Джон, что в моем возрасте я способна сама о себе позаботиться?

– Казалось до последнего времени, но сейчас это для меня еще вопрос.

Табита в сердцах отвечает, что вопрос этот, во всяком случае, решать ей. И не идет к Джону на следующее чаепитие.

– Сама знает, что ведет себя глупо, – говорит Кит. – Вот и напросилась на ссору, чтобы был повод нас избегать.

– Да брось, мама никогда не была такая. Выдумываешь всякие тонкости.

А Табита и правда готова порвать с Джоном и Кит, если они вздумают отваживать от нее Бонсера. Особенно ей страшно, как бы они не узнали, что Бонсер несколько раз делал ей предложение. "Замуж я за него, конечно, не пойду, – рассуждает она, – но не допущу, чтобы его, беднягу, подвергли оскорблениям".

Однако эти предложения и сами по себе ее беспокоят, потому что после каждого отказа Бонсер негодует все сильнее и пропадает все дольше. Наконец он не появляется целый месяц и этим вынуждает Табиту поехать к нему в Ист-Энд и объяснить, что она не хотела его обидеть.

Он снова делает предложение, и она соглашается. И едет домой как пьяная, испытывая одновременно отчаяние самоубийцы и ироническую жалость к самой себе. "Зачем я это сделала?" А в назначенный день выходит из обшарпанного бюро регистрации браков на Билбери-стрит, растерянно улыбаясь. "Как это произошло? Или я действительно лишилась рассудка?"

Но ее переполняет огромная тайная радость. Радует именно безрассудство этого шага, и в Пайнмуте, где решено провести медовый месяц, она входит в гостиницу, волнуясь, как юная новобрачная. Ибо радость ее – нежданный подарок судьбы, как помилование после смертного приговора.

– Смешно, – говорит она, оставшись с ним вдвоем в просторном номере.

– Что смешно?

– Молодожены.

– Ничего смешного не вижу. Если ты воображаешь, что я старик, так очень ошибаешься. – Он смотрится в зеркало, проводит ладонью по плеши, просвечивающей сквозь густые волосы, и, вполне довольный, привлекает к себе Табиту и похлопывает ее по руке. – Мы с тобой еще всех молодых за пояс заткнем. А почему, Пупс? Потому что у нас есть стиль, есть традиции.

Это должно означать, что он умеет тратить деньги. Во взятом напрокат автомобиле он возит Табиту завтракать в самые живописные окрестности, покупает ей шоколад и чулки, водит на танцы и приговаривает: – Расходы? Подумаешь. Я три раза наживал состояние, наживу для тебя и в четвертый раз.

– Но, Дик, надо быть осмотрительным. Ведь у нас очень мало денег.

Почему-то эти слова повергают Бонсера в уныние. – Опять ты все портишь, – говорит он с мрачным отвращением. – Небось опять потащишь меня обедать по дешевке в нашей паршивой дыре.

Табита, поняв намек, предлагает пообедать в Гранд-отеле, где Бонсер с ходу заказывает шампанского. А позже, в их номере, он сажает ее на колени и подкидывает: – "По гладенькой дорожке..." А ты. Пупс, до сих пор прелесть. Маленькая да удаленькая. Чистый бесенок.

Видя, что он снова в духе, она ликует: – Ты на меня больше не сердишься?

– Я на тебя всегда сержусь, скупердяйка несчастная, – отвечает он, и у нее снова падает сердце – ведь она отлично знает, что ее новое, негаданное счастье целиком зависит от его настроений. Когда он сердится, она увядает от одного его взгляда, когда развеселится – сердце танцует от его улыбки.

После первой недели медового месяца она как-то просыпается раньше обычного от оглушительного свиного храпа и, глядя на широкое красное лицо на подушке, блестящее, как яблоко в витрине, думает: "А все-таки я счастлива. В пятьдесят четыре года счастлива до ужаса. Конечно, Дик болван и пшют и абсолютно ненадежен – одному богу известно, что теперь со мной будет. Но это, безусловно, счастье. Да, очевидно, я люблю его. Я всегда любила его безумно – как последняя дура".

И, осознав свою любовь, она так нежно целует его, едва он проснулся, что он удивленно открывает один желтый, заплывший глаз и кряхтит: – Что еще новенького выдумала?

– Ничего. Просто я тебя люблю.

Он открывает второй глаз: – Ох, и хитрюга ты, Пупси. Всегда своего добьешься.

– Ну как, проспался?

– А это, знаешь ли, грубо. Грубость в женщине я не одобряю.

92

С утра он обычно раздражителен и угрюм, оживляется только часов в одиннадцать, после первого стакана спиртного. А тогда, начинает разглагольствовать, бахвалиться.

– Вон, гляди. Пупс. – И указывает подбородком на большое заброшенное здание посреди заросшего бурьяном участка.

– Похоже на развалины какой-то гостиницы.

– Это золотая жила. Пупс. А гляди, сколько в саду стекла – пол-акра, не меньше. Всю жизнь мечтал иметь сад с оранжереями.

– Дик, ты еще скажешь, что тебе нужен отель?

– Как раз отель нам и нужен. Я уже не первый день приглядываюсь к этому участку.