Текст книги "Радость и страх"

Автор книги: Джойс Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Оба настроены радужно. Табита убедилась, что любима, Бонсер весьма и весьма доволен молодою женой. Он уверяет ее, что они поженятся, как только он добудет немного денег. "Жаль, что завтра не выйдет, но я не ожидал, что окажусь без гроша". Это напоминание о его несбывшихся надеждах снова повергает Табиту в бездну раскаяния.

– Дик, милый, это же не так важно, правда? Главное – мы теперь знаем, что любим друг друга.

– Правильно, Пупс. – Он нежно целует ее, он ее оценил. – Да я готов ждать хоть месяц, если ты будешь со мной. Ты у меня просто прелесть.

6

Теперь Табита так счастлива, что уже не решается омрачать эту радость разговорами о браке. Два месяца спустя она все еще не замужем, но счастливее прежнего. Неловкость прошла. Она понимает Бонсера. Не приходит в ужас, когда он ругается или, выпив лишнего, становится не в меру весел. И то сдерживая, то подбадривая его, она удивляется: "Каким ребенком я была всего три месяца назад! Я совсем не знала жизни".

Тревожит ее одно: Бонсер до сих пор нашел себе только временное дело сообща с одним приятелем. Они провернули сделку с золотом – продали на большую сумму золотых монет фермеру, который немного разбирается в экономике и не доверяет банкам. Эта операция принесла хорошую прибыль. Но теперь приятель исчез, а деньги истрачены.

Бонсер, как убедилась Табита, денег не считает. Он и сам говорит: "Я всегда тратил щедро. Должно быть, это в крови. Для настоящего аристократа деньги – мусор, он просто не способен относиться к ним всерьез". А пока ему нечем заплатить по счету в гостинице. К счастью, после нескольких неспокойных дней он получает письмо от своего дяди, герцога Э., – тот приглашает его и Табиту погостить у него неделю в его поместье Хортон-Тауэрс. Он показывает письмо хозяину, просит сохранить за ним номер, оставляет один из чемоданов в гостиничной камере хранения, расплачивается чеком и отбывает в кэбе с Табитой, вторым чемоданом и ручной кладью.

Но по дороге он, к удивлению Табиты, меняет вокзал Юстон на вокзал Ватерлоо и берет билеты в Брайтон, где снимает комнаты, в пансионе на глухой улочке.

– Но как же, Дик, мы ведь собирались в гости к твоему дяде.

Бонсер расплывается в улыбке. – Планы переменились, Пупсик. Задержимся на несколько деньков здесь, ради воздуха. Это тебе будет полезно, – он треплет ее по щечке, – перемена климата. – Он сажает ее на колени и поет: "Плыви, утя, к бережку, мы тебя зажарим". И опыт уже научил ее не портить день бестактными расспросами.

Вечер проходит чудесно, а утром он ведет ее на променад дышать – так он сказал – озоном.

Стоит сентябрь. Солнце греет щеку, а ветер прохладный. В небе ни облачка, море отражает его бледную синеву миллионами синих искр, и почему-то кажется, что они удивительно под стать шуму волн, шаловливо плещущих о железные опоры мола.

Табита слегка опьянела от ощущений, которыми дарят ее море, небо, рука Бонсера, заботливо поддерживающая ее. Она думает: "Как здесь хорошо! В морском воздухе действительно что-то есть. Вот и аппетит у меня появился. Каким пылким был Дик вчера вечером, как он меня обожает – правда, он перед тем выпил много виски".

Ей приятно, что эта догадка ее не смутила, а только помогла осознать, какой умудренной женщиной она стала. Это тоже ее воодушевляет. Между воздухом, морем и ею самой возникает какая-то общность, какая-то радостная гармония, от которой замирает сердце.

Бонсер тоже в отличном настроении, но у него это проявляется так же бурно, как накануне. Он выпячивает грудь, на ходу весь пружинит. Прижимает к себе локтем руку Табиты. – А знаешь. Пупс, здорово это у нас получилось. Как говорится, чистая работа.

Мужья, как успела обнаружить Табита, любят, когда ими восхищаются. Она видит, что Дик ждет похвал, но что-то ей неясно. Она улыбается. – Да, Дик?

– Это я насчет вчерашней комбинации. Молодец у тебя муженек, а? Вчера там, а нынче здесь, и ваших нет.

– Ты про нашу поездку? Но я как раз хотела спросить...

Бонсер хохочет. – Ох, уж эта Пупси! Между прочим, у нас теперь новая фамилия. Мы – мистер и миссис Билтон.

– Новая фамилия? Но почему...

– Потому что тоже начинается на Б.

И вдруг Табита все понимает. – Мы сбежали от счета в гостинице?

– Заплатить-то мы по нему не могли, верно?

– А твой дядя, он, значит, нас не приглашал?

Бонсер хохочет громче прежнего. Он даже остановился, чтобы всласть посмеяться. – Ох, какая прелесть.

– Он вообще твой дядя или нет?

– И когда ты только поумнеешь, малышка? Да что с тобой? Все у нас хорошо. Я тебе про то и толкую.

Табита отпускает его руку. – Ты хочешь сказать, что все это жульничество?

Бонсер, посвистывая, сдвинул шляпу на затылок и сверлит взглядом крупную молодую женщину в толпе гуляющих.

– Хороша, ничего не скажешь. Фасад что надо. Весит фунтов сто, не меньше. Люблю таких.

– Раз ты жульничаешь, я должна с тобой расстаться.

– Сделай милость.

Табита, ошеломленная таким результатом своей угрозы – а вернее, ее безрезультатностью, – взрывается: – Какой ты гадкий! Я всегда это знала.

– Какая ты умная! Я это сразу заметил.

Она спешит в пансион и собирает свои вещи. Она думает: "Да, гадкий, гадкий", и от этого ей еще горше. Она чуть не плачет. Точно эти слова ранят ее больнее, чем Бонсера.

Вдруг появляется Бонсер, веселый, в шляпе набекрень. – Можешь и не уезжать, если не хочется. Я сам уеду.

– Снял бы хоть шляпу.

Он снимает шляпу, снова надевает ее, совсем уж лихо заломив набекрень. – Будь здорова, умница.

Он запихивает свою старательно сложенную ею одежду в саквояж и выбрасывает его из заднего окна прямо на клумбу. Потом спускается в сад и через заднюю калитку выходит в переулок, где дожидается кэб. Табита видит, как он открывает дверцу кэба. Внутри мелькнула полная женская рука, большое румяное лицо – та женщина с променада. Рука хватает саквояж. Бонсер влезает, захлопывает дверцу, и кэб отъезжает. Табита думает: "Он с ней, значит, сговорился. У него уже есть другая женщина". Но не чувствует ни удивления, ни горя. Столько разных чувств на нее нахлынуло, что осталась только пустота.

Через полчаса является хозяин пансиона и с ним полицейский. Хозяин рассыпается в извинениях, но из Лондона поступил запрос по поводу счета в гостинице. Где сейчас мистер Билтон и настоящая ли это его фамилия?

Услышав от Табиты, что их фамилия – Бонсер и где мистер Бонсер, она не знает, а денег у нее нет, хозяин забывает о вежливости. Он начинает грубить. Зато полицейский – сама любезность. Он просит прощения за беспокойство, однако же обшаривает ящики комода и открывает большой чемодан. В чемодане – старые кирпичи, завернутые в газету.

Табиту доставляют в полицию, допрашивают, хотят узнать, есть ли у нее родные. Она отвечает, что нет. Ее бросает в дрожь при одной мысли, что Гарри и Эдит будут осведомлены о ее безумствах. Но полицейский уже извлек из ее сумочки адрес Гарри. Припертая к стене, она признает, что доктор Баскет – ее родственник, попросту даже брат. Гарри, вызванный телеграммой, приезжает ближайшим поездом.

7

Табита ждет его в полицейском участке и терзается. "Ладно, в крайнем случае покончу с собой". Она боится взглянуть брату в лицо. Но Гарри держится спокойно, с достоинством, хотя на вид как будто постарел. Он ласково здоровается с ней и не задает вопросов. По счету в пансионе он заплатил, и, когда они наконец сели в поезд и едут домой, он спрашивает: "Ну, как ты себя чувствуешь?", и она понимает, что упреков не последует.

– Гарри, какая же я была дура. Но ты ведь понимаешь, тут не только моя вина.

– Бонсер оставил тебя в дурах, это я понимаю, не тебя первую. Но ты бы хоть написала, а то мы беспокоились. Три месяца ничего о тебе не знали.

– И правда, уже целых три месяца. – Табита поражена, как летит время и какая же она эгоистка! – Но я честное слово собиралась написать, как только мы поженимся.

– Так вы не женаты?

– Нет, он все откладывал.

– И на том спасибо.

Просто не верится – это говорит Гарри, такой порядочный человек. Мир уже не кажется ей темницей. Выходит, ее история не так исключительна, не так ужасна, как она думала? Она целует Гарри и говорит: – Какой ты добрый, Гарри! Но скажи, неужели это тебя даже не удивило... то, что со иной случилось?

– Недаром же я домашний врач. – На ее благодарный взгляд он отвечает умудренной улыбкой. Он сам чувствует, какой он терпеливый и умный.

А Табита уже радуется, что едет домой. Она уже слышит голоса знакомых с детства комнат: "Здесь все правда, здесь ты в безопасности".

Поэтому ей странно, что в прихожей ее встречает лаем неизвестная собака, которая, как выясняется, живет здесь уже давно. В комнате у нее стоит швейная машина, гладильная доска и огромная новая корзина с выстиранным бельем. А ящики комода набиты детским приданым. Эдит, оказывается, ждет ребенка, к ним приехала ее сестра Клара, и ее поместили в маленькой бельевой, так что утюги и корзины пришлось перенести к Табите.

Эта Клара – невзрачная, тихая, похожая на Эдит, но некрасивая, уже утвердившаяся в жизни на роли семейной рабыни, которую призывают в экстренных случаях, но никогда не благодарят, скучнейшее создание, презираемое всеми вплоть до горничных, – даже она здесь сейчас более у места, чем Табита. Она остается в тени, но она знает, где что лежит, она вросла в новый распорядок, в новый быт дома. Весь день она нянчится с Эдит. А Эдит изменилась до неузнаваемости. У нее не только фигура стала другая, но и лицо, и вся повадка. Нос точно вытянулся, щеки пожелтели. Она стала меньше следить за собой. И легкий характер, прежде бывший лучшим ее украшением, куда-то испарился. Если Гарри выражает недовольство, что обед запоздал, она огрызается. Видимо, считает, что беременность дает ей право и лениться, и транжирить больше прежнего, и даже грубить.

Зато с Табитой она стала куда откровеннее. Отделавшись от Клары "Ступай себе, Кларри, ты нам не нужна", – она принимается с поражающим цинизмом рассуждать о мужчинах, о том, как неинтересно с Гарри в постели. "Он всегда молчит, только тискает меня. Ему бы священником быть".

К Гарри она снисходит с новых высот, и Табите это противно. Не ценит она расположения Эдит. Оно только усиливает ее впечатление, что родной дом стал меньше и неуютнее, что в нем стало нечем дышать. Это еще укрепляет ее решимость вырваться отсюда в самостоятельную жизнь.

8

И всю эту зиму она трудится, как никогда. Она встает пораньше и садится за рояль в холодной комнате, с красным носом, накинув на плечи шаль, и по сто раз повторяет упражнения для левой руки. Как она их ненавидит, эти упражнения для левой руки, но именно поэтому повторяет их снова и снова. Так она карает себя за свое безумство.

И не устает дивиться этому безумству, уже уходящему в прошлое. "Как я могла! Какой же я была безмозглой дурочкой! Еще легко отделалась! Впредь буду умнее!"

Через три месяца учитель музыки, руководящий ее занятиями (полгинеи урок), заговаривает о том, чтобы в начале нового года устроить ей концерт – очень скромный, просто первый опыт игры перед публикой, но все же концерт. И Гарри соглашается пожертвовать пятьдесят гиней в фонд этого дебюта.

Но однажды днем, недели через две после подписания контракта, когда Табита, хмурая и озабоченная, быстрым шагом пересекает поляну, из-за куста ей навстречу выходит мужчина. Бонсер!

Она застыла на месте, она не верит своим глазам. Словно какой-то легендарный герой, какой-то миф вдруг воплотился в этого среднего роста мужчину с правильными, слишком, пожалуй, правильными чертами лица, с серо-синими глазами, в хорошо сшитом сером костюме и модных штиблетах. У нее мелькает мысль: "А он как будто был куда выше ростом, и подбородок не так выдавался". Но тут же ее заливает негодование.

Бонсер снимает шляпу жестом, достойным актера в пьесе Пинеро, и говорит: – Что это, Пупс, как ты побледнела. Я тебя испугал?

– Я спешу, мне некогда разговаривать. – Она хочет пройти мимо, но он одним прыжком преграждает ей путь.

– Черт возьми, это уж слишком, Пупс!

– Слишком?! – Она вся ощетинилась. – Это после того, что ты мне наплел; После того, как бросил меня. И задолжал в пансионе.

– Боже милостивый, а я? Я возвращаюсь, мне говорят, что ты все разболтала и смылась. Меня чуть за решетку не упекли, а все потому, что ты на один день не могла мне поверить.

– Ложь, ложь, неужели ты и правда считаешь меня такой дурой?

На его лице изображается отчаяние. – Вот награда за то, что я хотел скрасить тебе жизнь, не жалел для тебя денег. Да уж, свалял дурака. И до сих пор не могу поверить. Я все время себя уверял: "Она ко мне вернется. Я знаю мою Тибби, другой такой верной жены на всем свете не сыщешь".

– Я тебе не жена. А та женщина?

– Какая женщина?

– В кэбе, когда ты уезжал, – та женщина с променада.

– Какой еще кэб? В кэбе был один мой старый приятель, он обещал мне работу... Ах да, кажется, там была и его жена.

– Нет, Дик. Ничего не выйдет. Не так я глупа. – И она быстро уходит. Но еще долго у нее за спиной звучит его печальный голос – он клянет себя за безрассудную любовь. И, уже подбегая к калитке своего дома, она слышит: "Ради всего святого, Пупси, не разбивай мне сердце! Завтра, там же".

"Вранье, бессовестное вранье!" Табита бросается к роялю, словно в этом спасенье. "И наглость какая – вообразил, что я ему поверю. Я-то знаю, что в кэбе была женщина".

И тут же возникает сомнение. Готова ли она присягнуть, что то была женщина с променада? И весь эпизод его бегства теряет четкость очертаний. Словно на спокойную водную гладь, где все отражалось отчетливо и ярко, набежал ветерок. Все осталось как было – краски, предметы, но все пришло в движение, расплывается по краям, обретает иную форму и смысл. Обман оборачивается неосторожностью, безрассудство – доказательством любви.

"О господи! – Она с силой берет фальшивый аккорд. – Если бы знать наверно!"

Она фальшивит еще и еще раз и наконец вскакивает с места распахнуть окно. "Душно здесь". Мирные надежные Кедры кажутся ей капканом.

Даже в своей комнате, в своем убежище ей неприютно и холодно, и всю ночь ее мучают кошмары, лишь изредка перемежаясь забытьем. Болит голова, сводит спину, непонятная боль гуляет по всему телу.

Но встает она полная твердости. "Я знаю, он и раньше мне лгал" – и решительно идет к роялю.

Приближается время свидания, она глушит себя музыкой и повторяет: "Ни за что, ни за что".

Но вся она напряжена, вся как бы переполнена Бонсером. Она чувствует, что он ждет ее, слышит его слова: "Я тебе верил, Пупсик. Я тебя любил".

Она вскакивает с места. "Чушь какая. Надо с этим покончить раз и навсегда".

9

Десять минут спустя Бонсер сжимает ее в объятиях.

– Так ты вернешься! Спасен, спасен!

– Ни в коем случае. – Табита отталкивает его. – Никогда. И что значит "спасен"?

– Ты спасла мне жизнь. Я как раз думал: "Ладно, если Пупс меня покинула, значит, мне крышка".

– Но как ты можешь говорить, что это я тебя покинула?

Бонсер безнадежно махнул рукой. – Тебе не понять.

– Чего не понять?

– Что я, в сущности, создан для семейной жизни. Я не честолюбив. Не согласился бы стать премьер-министром, сколько бы меня ни просили. Знаю, знаю, я поступил опрометчиво, но ты подумай, как я жил раньше. Один как перст, никому не нужен. Поэтому я к тебе и рванулся – знал, что мне необходимо влияние порядочной женщины.

– Влияние! А сам даже не женился на мне.

Он берет ее за руку. – Женитьба? Да я бы хоть сейчас, если б мог.

Табита вся дрожит. – Но, Дик, у тебя даже работы нет. А на уме одни комбинации.

– Ну вот, опять ты меня в чем-то подозреваешь. Конечно, я не могу жениться, пока у меня нет работы. А работа, кстати сказать, уже наклюнулась.

– В самом деле. Дик? Настоящая работа? Но это же меняет дело.

– Еще бы. Вот гляди. – Он усаживает ее на кочку, садится рядом, сует ей газетную вырезку. – Читай: "Недвижимость Уотлинга. Требуются агенты".

– Но это замечательно! – Для Табиты в самом слове "недвижимость" заключено что-то прочное, респектабельное. – И ты в самом деле туда поступил?

– Еще не зачислен, но уже беседовал с членами комитета, и все оказалось даже лучше, чем я предполагал. У них там от квалифицированных бухгалтеров отбоя нет.

– Но тогда почему же...

– Хотел получить твою санкцию. Почем я знал, может, такая работа покажется тебе унизительной.

– Какие глупости, я только и мечтала о том, чтобы у тебя была постоянная работа. – И, вспомнив о своем влиянии, добавляет решительным тоном: – Постоянная работа – это именно то, что тебе нужно.

– Ну, раз ты так считаешь...

– Лишь бы не опоздать.

– Я сейчас же подам заявление. Тут только одна загвоздка – требуется внести залог, гарантию добросовестности, что ли. Сейчас все солидные компании требуют таких гарантий.

– Да, конечно. А сколько нужно внести?

– Всего пятьдесят фунтов, я боялся, что много больше. Беда в том, что сейчас у меня таких денег нет. Вот я и подумал – как бы отнесся к такой идее братец Гарри? Для него это бы в конечном счете окупилось, а ты была бы пристроена.

– Ой, нет, Гарри не поймет.

– Да, пожалуй. Выходит, значит, что надеяться не на что.

– Дик, помолчи немножко, дай мне подумать. Это так важно, какой-то выход должен быть обязательно. У меня в сберегательной кассе всего шесть фунтов, но есть колечко с жемчугом, и браслет, и, да, еще меховая шубка. За них наверняка что-нибудь дадут.

– Я не хочу, чтобы ты ради меня продала свои вещи.

– Но, Дик, пойми, это же такой пустяк, если ты зато получишь работу. Нужно смотреть трезво.

– Ну что ж, командуй, Пупс. А вещи можно, наверно, и в заклад снести. Тогда ты их не потеряешь, выкупишь, как только мы начнем зашибать денежки.

– И еще есть золотая цепочка. Но, Дик, ты правда решил работать, не упустить эту возможность? Ты понимаешь, что это было бы грешно – вернуться к прежнему, губить себя, губить наше счастье?

– Что я, дурак, по-твоему?

– Милый, я не хочу в тебе сомневаться!

– Мне все кажется. Пупс, не любишь ты меня так, как я тебя.

– Да нет же, люблю, я только очень хочу, чтобы мы были счастливы.

– А мы с тобой всегда были счастливы. Мы созданы друг для друга. – Он обнимает ее, касается ее колена. Но она в страхе отодвигается, обдергивает юбку. – Нет, нет, прошу тебя.

Он хмурит брови, и она пытается объяснить: – Понимаешь... Потому что мы решили по-настоящему пожениться... начать сначала...

– Ладно, Пупс. – Он томно целует ее. – Отныне командуешь ты. Может, ты и права, что привередничаешь. Ссориться не хочу, это не в моем характере. – Он отпускает ее царственным жестом, но все еще хмурится.

– Мне пора идти, пора бежать, не то они что-то заподозрят. А знать им еще рано. Они не поймут. Дик, милый, ты веришь, что я тебя люблю? – Она робко обнимает его.

– Ладно, ладно, Пупси.

– Ты понимаешь, почему мы не должны... пока не поженились? Потом-то конечно. Мне и самой хочется, правда. Ведь тогда я действительно чувствую, что ты меня любишь.

– Это уж точно, Пупс. Мы с тобой неплохо проводили время. Тут, видно, все зависит от точки зрения.

– О господи, уже четыре пробило. До свиданья, любимый, до завтра.

10

На бегу Табите приходит в голову, что понятие о любви у Бонсера более прозаическое, чем у нее, но это ее не оскорбляет, напротив. Ей страшно интересно, она захлебывается: "Просто чудо, что он так сильно меня любит, что я имею над ним эту власть. Он сразу отступился, стоило мне объяснить. Да, в сущности, он хороший человек, такой послушный. Только бы, только бы он не упустил эту работу. От этого зависит вся его жизнь... и моя тоже".

Обокрасть Гарри – что может быть ужаснее? Но именно потому она на это решается: украсть, может быть, загубить свою совесть, свою душу. И она истово молится: "Остави нам долги наши, яко же и мы..."

Сейф, в котором Гарри хранит ее жемчуг, находится у него в спальне, ключ от сейфа – в тумбочке. На следующее утро, пока лентяйка Эдит завтракает в постели, а горничная убирается на третьем этаже, она уже шмыгнула к Гарри в спальню и достает ключ из ящика тумбочки. Дрожа от страха, она успокаивает себя: "Это для Дика, это его спасет". И тут же вздрагивает и бледнеет – в комнату входит Гарри.

– С добрым утром! – Он целует ее. – Тебе что-нибудь нужно?

– Я хотела... пожелать тебе доброго утра.

Оба знают, что это ложь. Они растерянно смотрят друг на друга, потом Гарри, решив, очевидно, что молодые женщины – странные создания, треплет ее по щеке. – Выглядишь ты неважно. Попринимай-ка микстуру, я тебе пропишу.

Табита убегает к себе. Она чуть не плачет. "Но что мне делать? Нужно написать, объяснить. Когда мы поженимся, когда Дик начнет хорошо зарабатывать, тогда он поймет. И порадуется".

В четыре часа дня, спустившись в прихожую с чемоданом в руке и чутко прислушиваясь, не раздадутся ли где шаги, она замечает на столике надетый на подставку цилиндр Гарри, который он носит зимой по праздникам, и при виде этого цилиндра, такого смиренного, достойного, не подозревающего предательства, с ворсом, стершимся от ветра и снега, ее охватывает раскаяние. На ходу она торопливо наклоняется и целует цилиндр. Потом бежит через сад к калитке, выходящей в проулок. Кэб Бонсера уже здесь. Миг – и она в него вскочила. Она ощущает торжественность этой минуты, ее высокий трагизм для Гарри, для нее самой, для Бонсера.

Но вот кэб тряхнуло, от толчка она падает к Бонсеру на колени, и вдруг ей становится смешно. И Бонсер смеется.

– Нельзя смеяться, Дик. Ведь это очень серьезно. Что подумает обо мне Гарри? Он не поймет, что сейчас все не то, что было тогда. Что ты делаешь? Нет, нет, могут увидеть.

– Да ну тебя, Пупс. Раньше ты не была такой ледышкой.

– Потерпи. Только до завтра, пока мы поженимся.

Она молит и вырывается, и вдруг до нее доходит, что Бонсер в бешенстве. Тут она вспоминает, что все ее влияние держится на его любви к ней, и от этой мысли сопротивление ее слабеет.

– Прошу тебя, Дик, милый, не надо. – В голосе ее слышатся слезы.

Но позже, когда Бонсер закуривает сигару, она спешит улыбнуться. – Ты когда пойдешь договариваться с компанией?

– С какой компанией? Ах, ты насчет Уотлинга? Как только раздобудем деньжонок.

Она обнимает его. – Дик, ты на меня не сердишься?

– Чудачка ты, Пупс. Уж лучше бы брыкалась, честное слово. Как истая христианка. – И смотрит на нее с такой торжествующей наглостью, что она невольно его прощает. "Работа, – думает она, – остальное не имеет значения".

За ее цепочку, браслет и меха дали всего тридцать семь фунтов, но Бонсер сказал, что с него возьмут залог поменьше, потому что он джентльмен. "Им для этой работы подавай настоящих джентльменов, не какую-нибудь шваль".

– А где контора компании? Тебе, наверно, надо сразу туда сходить?

– Я у них был вчера. Они не торопят. Пожалуй, я даже просто пошлю им чек, со временем. А пока не кутнуть ли нам, Пупс?

– Но в чем будет состоять твоя работа?

– А ты не думай об этом, Пупс. На сегодня хватит, поработали.

Но в какую-то подходящую минуту, после полуночи, когда они уже кутнули и Бонсер порядком набрался, он снисходит до объяснений: компания "Уотлинг" основана группой патриотически настроенных людей с целью вернуть Уотлингам их состояние. "Ты ведь слышала про старого лорда Уотлинга, который умер в прошлом году и оставил два миллиона дочери?"

– Нет, ни слышала.

– Ну, так вот. Оказывается, эта дочь не является наследницей. Старый Уотлинг вел двойную жизнь, и у него есть сын, он-то и есть законный наследник. Но сам он бороться за наследство не может, у него на это нет средств, ты же знаешь, что такое закон. Сплошное мошенничество. Вот он и основал компанию, чтобы она отвоевала его наследство. А когда дойдет до дележа, мне достанется примерно десять тысяч фунтов.

– Какая странная история, Дик. Неужели это правда?

– Эх ты, фрудгриновка! Да, Пупс, это правда, это доказано. Об этом писала "Таймс".

– "Таймс"? Ну тогда... – Сомнения Табиты развеялись.

– Да, я сам читал. Уотлинг держал мясную лавку под вымышленной фамилией. И там у него торговала жена. Все дело в том, когда он на ней женился, до или после. Мы-то знаем, что до, у нас в руках свидетельство о браке.

– А нельзя просто показать его судье?

Бонсер смеется и ласково щиплет ее за ушко. – Бог с тобой, юристы нипочем этого не допустят, пока сами не оттягают для себя хороший кус. Впрочем, я их не осуждаю – жить-то им нужно. Но и нам тоже нужно жить. Это в природе вещей.

11

Работа Бонсера, так он объяснил, состоит в том, чтобы продавать акции компании "Уотлинг" по полкроны за штуку, получая с каждой шесть пенсов комиссионных. Акции – небольшие, но красивые листки бумаги, на них напечатано, что по завершении дела Уотлинга они дадут сто процентов прибыли, и Бонсер продает их по девять штук на фунт. В первый день, обойдя всех вдов, какие нашлись в местной адресной книге, он заработал семь фунтов, которые тут же и истратил – купил новую шляпу, новые штиблеты, поставил в дубле на лошадей и устроил небольшой кутеж в честь учреждения местного филиала компании.

Табита радуется как ребенок. – Я же говорила, что у тебя получится, Дик. У тебя все получится, стоит тебе захотеть. – И на кутеж соглашается с радостью.

Столь же увлеченно Бонсер трудится еще две недели. За последние два дня он даже выручил больше, чем за все остальное время. "Гениальная была идея – полковники, – говорит он. – Вот у кого есть чувство справедливости. Один хотел организовать запрос в парламенте".

Поскольку ему теперь обеспечен постоянный годовой доход в тысячу фунтов, он решает, что может позволить себе развлечься, и ставит весь свой заработок на лошадь, которая приходит последней. Но это несчастье, как видно, не лишает его бодрости; домой он приходит веселый, сажает Табиту на колени, подкидывает, напевая: "По гладенькой дорожке, по кочкам, по кочкам..."

– Но, Дик, это серьезно, у нас здесь не уплачено по счету.

– Ну и что? Подумаешь, шесть фунтов! А ты понимаешь, что я потерял тысячу? На дубле я как раз мог бы столько выиграть.

– Хорошо, еще, что акции здесь охотно покупают.

– Да ну их, эти акции. Очень мне надо гнуть спину на каких-то крокодилов. Полкроны с фунта. Тут подметок больше стопчешь.

– Но, Дик, милый, это хоть какое-то начало. Всем ведь приходится начинать снизу.

– Это тебе кто сказал?

– А откуда можно начать, если не снизу?

– Сверху, и это единственный правильный путь. Дай мне только небольшой капиталец, я тебе покажу.

– Но я про это и говорю, Дик. Если б нам побольше откладывать, ну хоть по фунту в неделю, за год накопилось бы пятьдесят фунтов.

– Нет, вы только послушайте ее! Все вы, женщины, одинаковы. Сплошные Далилы. Вам бы только связать мужчину по рукам и ногам, и пусть трудится на вас до седьмого пота.

– Но, Дик, ты обещал...

– Ну, заладила! – И вдруг он швыряет Табиту на пол.

– А что мне остается? – В ней взорвалась ярость. – Если б не я, ты вообще бы ничего не делал. И что будет дальше? Так жить невозможно.

По счастью, в дверь стучат. Это хозяйка интересуется, не задумали ли они разнести весь дом, и Бонсер, возмущенный необходимостью терпеть дешевые меблирашки и придирки всяких мегер, забывает свой гнев на Табиту.

– Впору завтра же отсюда съехать!

– Но мы ей должны за две недели, за пансион.

– Ну, этих денег она не увидит, и то хорошо. У меня тут родилась одна мысль. Ты пожарную лестницу приметила? – Он смеется и вот уже опять всем доволен. Его даже удивляет, что у Табиты озабоченный вид. – Ну чего ты, Пупс? Что тебе не нравится? Бери пример с меня, я-то не унываю.

– Ты не имеешь права так со мной обращаться.

– Тысяча фунтов, можно сказать, уже в кармане была. – Он долго шагает по комнате, улыбаясь, повторяя: "Тысяча фунтов". На хмурое лицо Табиты он не обращает внимания, словно и не видит его. Хмуриться бесполезно. Куда там, ей приходится употребить все свое влияние, чтобы не дать ему уйти из дому и пропить их последние шиллинги.

12

Два месяца спустя они живут в захолустном городке в Мидлендсе. Квартира у них хуже некуда, в глухом переулке. На улице май, но ни одного цветка не видно, только похоронный венок в витрине зеленщика. Каждый день идет дождь. Табита, пробираясь с тяжелой сумкой в толпе на рынке, то и дело налетает на других женщин с сумками, в макинтошах. Макинтоши, мостовая, дома, даже небо – разных оттенков грязно-серого цвета. Лица у женщин хмурые; со шляп каплет вода, носы покраснели; даже у хорошеньких вид противный и в то же время жалкий. Табита на бегу сталкивается с другой молодой женщиной, выходящей из лавки зеленщика. Они застывают на месте в таком изумлении, точно за все это утро еще не видели ни одного живого существа. Да так оно и есть. Та женщина, наверно, думает только о капусте, у Табиты все мысли заняты Бонсером. Они обмениваются взглядом, означающим: "Ну и чучело! Мне ее жаль, какая она, верно, несчастная!", и, вдвойне изничтожив друг друга презрением и жалостью, спешат каждая своей дорогой с тем же хмурым и озабоченным видом.

Табита, впрочем, не думает ни о своих заботах, ни о дожде, ни об уродстве жизни. Она уже давно не задается вопросом, счастлива она или нет. Ей некогда, ни минуты свободной. Все время надо срочно решать какие-то неотложные проблемы. Сейчас, например, это новый, совершенно неожиданный поворот в поведении Бонсера. Нынче утром, после целой недели хорошего настроения и нескольких прибыльных операций, он вдруг отказался встать с постели и даже позавтракать. Этот последний симптом особенно встревожил Табиту.

– Ты что, Дик, заболел?

– Да, проказой. Уйди.

Но Табита, дочка врача, не признает шуток по поводу здоровья.

– Может, это инфлюэнца. У тебя голова не тяжелая, суставы не ломит?

– Нет, только с души воротит.

А может, он просто дуется? Нет, едва ли. Дуться не в его характере.

– Может, это начинается ангина? Полосканье тебе заварить?

Ответом был только стон. И Табита, бегая из лавки в лавку, чувствуя, как в ботинках хлюпает вода, все гадает, что это с ним стряслось. Наверно, все-таки инфлюэнца. А раз так, нужно ждать воспаления легких. Или он на нее обижен? "Но я, кажется, не давала повода. Даже в тот раз, когда он меня разбудил. И он не сомневался, что мне было приятно, в этом-то я уверена. И аппетит у него все время был отличный. Да он вообще не болеет".

Так ни до чего не додумавшись, она прибегает домой и застает Бонсера уже наполовину одетым.

– Дик! Тебе стало лучше?

– Нет, хуже.

– Ну вот, не надо было вставать.

– Я сейчас пойду и напьюсь. Надрызгаюсь, как последний сукин сын.

– Но почему? Вчера ты был такой довольный.

– Из этого не следует, что я должен быть довольным сегодня.

– Что с тобой. Дик? Если ты не болен и не сердишься... Или сердишься?

– К закрытию найдешь меня около "Красного Льва". Захвати с собой тачку. – И уходит.