Текст книги "Радость и страх"

Автор книги: Джойс Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

В голове все мешается. Неужели она любит Дика Бонсера? Конечно, нет. Но выходит, что того Дика Бонсера, который так дурно с ней обошелся, никогда и не было; или что она его не поняла. И даже у того Дика были некоторые достоинства, даже семейного порядка: привязчивость, легкий характер.

За неделю эти два Дика так перепутались в ее сознании, что тот, первый, давнишний, стал совсем уж туманной фигурой.

И когда как-то утром ей доставляют с посыльным письмо: "Нужно увидеться. Срочно. Очень важно. Сегодня или завтра. "Форейтор". В половине седьмого. Не верь слухам обо мне или об Ассоциации, все объясню", – она решает, что нужно рискнуть. Ей не терпится увидеть этого нового, преуспевающего Бонсера, и досадно, что она сможет поехать только завтра.

47

Потому что сегодня среда, ее приемный день, а за последний год, с появлением очерков Мэнклоу, ее среды снова стали многолюдными сборищами. Снова явился Мэнклоу – возможно, в поисках материала для новых опусов о "Дебрях Лондона" – и притащил с собой целую стайку журналистов и писателей помоложе; одним интересно посмотреть на его прототипов, других прельщает вкусная еда и хорошие вина Табиты.

И Стордж, сперва ужаснувшись наглости Мэнклоу, посмевшего снова переступить его порог, теперь не без удовольствия с ним общается. С ним он предается воспоминаниям: "А помните, как мы выпускали первый номер? Как переволновались из-за сонета Буля "Ганимеду"? Я до сих пор удивляюсь, что обошлось без скандала".

Мэнклоу, изучая старика, отвечает с невозмутимой важностью: "Да, кое-каких гадаринских свиней мы тогда столкнули с обрыва" [по евангельской легенде, Христос, придя в страну Гадаринскую, увидел там человека, одержимого бесами; Христос повелел бесам переселиться в пасущихся поблизости свиней, и все стадо их низринулось с обрыва и утонуло в море].

Пессимизм Мэнклоу теперь – предмет восхищения, особенно потому, что его статьи в газетке Дакота содержат такие, например, сентенции: "Будущее принадлежит народу", "Нельзя отрицать, что достигнут колоссальный прогресс. Но сейчас наши перспективы еще неизмеримо шире".

Пессимист, верящий в прогресс на том основании, что всеобщий распад неизбежен и даже необходим, кажется глубоким мыслителем. Стордж теперь вообразил, что всегда высоко ценил Мэнклоу. От полосы отчаяния, когда умирали его честолюбивые замыслы, он перешел к резиньяции и, подобно мистику, отринувшему все мирское, вновь способен услаждаться видениями. Вечерами он уже не грустит у камина, бормоча, что лучше бы ему умереть. Он перечитывает старые "Бэнксайды", показывает Табите какую-нибудь забытую статью и, удивленно вздернув брови, изрекает: "Вот и это Мэнклоу. Удивительные то были дни!" Впору подумать, что четыре года журнала, казалось бы таких беспокойных – сплошь ссоры, разочарования, убытки и разрывы с друзьями, – были лучшей порой его жизни. Так старый премьер-министр, давно удалившийся на покой и забытый, вспоминает дни своей силы и славы.

Миссис Стордж, хоть и моложе мужа, теперь лишь изредка наезжает в Лондон. Она предпочитает заниматься своим садом и местной благотворительностью. Иногда гостит у замужней дочери. Вторая дочь, незамужняя, живет в Индии. Сторджу случается ночевать на Вест-стрит по пять раз в неделю. На правах старика он вообще стал меньше заботиться о приличиях, водит Табиту на вернисажи и, повстречав однажды свою сестру, грозного вида старуху, приехавшую с севера Англии, без всяких объяснений представляет ее так: "Мой друг миссис Бонсер".

Он жить не может без Табиты. Ведь она – свидетельница всех триумфов "Бэнксайда", она помнит тот день, когда Мэнклоу впервые заговорил о журнале. И он с нетерпением ждет очередной среды, чтобы побеседовать с молодыми друзьями Мэнклоу о прежних временах, похвастать, что не кто, как он открыл этого героя. "Какая энергия, какое богатое воображение! Троглодиты – это поразительный образ!"

Задним числом, воспринимая всю историю как мастерский памфлет, как произведение искусства, он упивается даже этой карикатурой на него самого.

"Зайсордж – ведь это, знаете ли, я. И зеленые лягушки. Да, зеленые лягушки. Блестяще, блестяще". Он радостно посмеивается, и Табита, видя это, тоже улыбается, но не из жалости. Ей приятно, что он счастлив, приятно сознавать, что ее вечер удался. Она всегда помнит, что нужно приглашать людей, готовых слушать Сторджа.

Сегодня она позвала не только старых друзей, забывших недавнюю ссору, Хадсела, Ринча, Доби, но и лорда Дакета. Ему она особенно рада – она хочет поздравить его с публикацией "Дебрей Лондона" в тайной надежде, что Мэнклоу напишет еще что-нибудь про Зайсорджа; и она уже открыла по миллионеру огонь, вооружившись тонкой улыбкой, означающей: "Вы же необычайно обаятельный и интересный мужчина", как вдруг нанятый на вечер дворецкий докладывает: "Миссис Ричард Бонсер".

Услышав это имя, иные из гостей оглядываются на дверь и видят: на пороге стоит женщина небольшого роста, с бледным удлиненным лицом, лицом мадонны. На ней зеленое шелковое платье – явно ее лучший наряд, большая шляпа с перьями, очень безвкусная; в руках она держит синий зонт с золотым набалдашником, золотом к публике. Вызывающий вид простолюдинки, явившейся незваной на сборище важных господ.

Табита выступила вперед, и женщина, мотнувшись к ней, останавливается, глядит, близоруко щуря глаза, и спрашивает: – Миссис Бонсер?

– Да.

– По какому это праву вы зовете себя миссис Бонсер?

Табита, пораженная, застыла на месте. И гостья, не дав ей времени опомниться, взвизгивает: "Куда вы девали моего мужа? Да как вы смеете?" и, замахнувшись зонтом, бьет Табиту по голове.

Гости в ужасе. Мэнклоу уже затерялся в толпе; Дакет делает неопределенный неодобрительный жест. Один Буль не растерялся. С громким воплем он бросается к женщине и выталкивает ее на площадку, после чего они вместе катятся вниз по лестнице.

Женщина вскакивает на ноги и проворно исчезает, не забыв прихватить зонтик. У Буля лоб в крови, его вносят в квартиру Джобсона, чтобы не вспугнуть гостей.

– Не нужно огласки, – говорит Дакет. – Необходимо избежать огласки. – И Стордж горячо ему вторит.

Табита с той же задней мыслью, смеясь, отвечает гостям, обступившим ее с участливыми расспросами: – Ничего не понимаю. Нет, спасибо, я не пострадала. Нет, я о ней никогда и не слышала.

Гости переглядываются, и улыбок не видно. Разговаривают вполголоса, но оживленно. Всякому ясно: произошло что-то неожиданное, сенсационное. Даже невозмутимость слуг призвана подчеркнуть: "Мы выполняем свои обязанности, что бы там ни случилось".

Вечер кончается рано. Каждому не терпится кому-нибудь рассказать о происшествии. Дакет уехал первым, он не желает видеть свое имя в газетах.

Оставшись одни, Табита и Стордж смотрят друг на друга неуверенно, вопросительно. Сторджа трясет нервная дрожь.

– Тебе что-нибудь известно об этом, вообще о Бонсере?

– Я его видела с полгода назад. Немножко помогла ему. Мне не хотелось тебя волновать.

– Милая Берти, надо было сказать мне. Эта женщина могла нанести тебе серьезные увечья, изуродовать тебя... и Буль чуть не убился насмерть.

У Буля врач нашел легкое сотрясение мозга и предписал ему полный покой. Но он не желает лежать. Его лысый череп обмотан бинтами, и он, сидя в кресле, с утра до ночи возбужденно бахвалится своим геройством. "Как странно, что это случилось со мной. А вместе с тем и не странно. Я ведь рожден человеком Возрождения. Насилие следует за мной по пятам, события не дают мне проходу. Вот почему я, обожающий женщин, был вынужден спустить женщину с лестницы". Он жаждет принести даме извинения. – Это мой долг не только перед ней, но и перед всем женским полом.

Стордж и Табита рады заверить его, что дама скрылась, не оставив адреса.

– Она знает, что после таких эксцессов ей лучше не показываться, не то еще угодит в тюрьму, – строго замечает Стордж.

Газеты молчат, поскольку к скандалу оказался причастным лорд Дакет. Табита и Стордж убедили себя в том, что через три недели все забудется, но в одно прекрасное утро Стордж получает вызов в суд по делу о покушении на миссис Ричард Бонсер.

– Какая чушь! – восклицает Табита.

Стордж, однако, пугается. Он едет к своим поверенным, те хмурят брови. – Положение весьма щекотливое.

– Неужели же нет способа оградить себя от бреда сумасшедшего?

– Верных способов нет. Мы, конечно, сделаем все, что в наших силах.

Решено найти Бонсера и по возможности откупиться от него. Но Бонсер исчез. В конторе Ассоциации растерянному клерку грозят арестом взбешенные клиенты, которые заплатили за акции и ничего не получили взамен.

Миссис Бонсер разыскали в маленьком домике в Патни, где она живет с двумя детьми. Она заявляет, что Бонсер женился на ней в 1896 году, что он всегда был хорошим мужем, добрым и заботливым, и любил работать в их садике. Они жили очень счастливо до самого его исчезновения две недели назад. Денег у нее нет, и она предъявляет кусок письма, извлеченного из корзины. Оно помечено адресом на Вест-стрит и начинается так: "Милый Дик, приятно было тебя повидать. Выглядишь ты хорошо. Посылаю немного денег, больше сейчас не могу".

Она кипит от ревнивой ярости и убеждена, что стала жертвой заговора. Она привлекла-таки Сторджа к суду и выложила все: как она пошла объясниться с Табитой, а Стордж велел спустить ее с лестницы, так что теперь у нее внутренняя травма и страшные боли. И поспешила добавить, что Табита не имеет права звать себя миссис Бонсер, что она содержанка и Стордж действовал по ее наущению.

Судья прерывает ее, и дело она проигрывает, но она своего добилась: имя Табиты смешано с грязью, а до Сторджа ей нет дела.

48

И тут, ко всеобщему удивлению, миссис Стордж возбуждает дело о разводе. О связи мужа она, оказывается, знает уже много лет, но думала избежать скандала. Теперь же, когда скандал налицо, она желает урегулировать свое положение ради дочерей. Но поражает ее злобность по отношению к Сторджу и Табите, притом злобность теоретическая, поскольку в основе ее не оскорбленные чувства, а презрение к выбору Сторджа. На глазах у Табиты эта женщина, двенадцать лет назад такая видная и яркая, а теперь седая как лунь, но еще более надменная и величественная, поддержанная почтительным сочувствием всего зала суда, дает пространные свидетельские показания о моральном падении Сторджа под тлетворным влиянием миссис Бонсер и ее порочных друзей, таких, как Доби и Буль.

Один из сонетов Буля, прочитанный вслух ее адвокатом, производит сильное впечатление на присяжных и очень вредит Табите. Адвокат Сторджа, разумеется, отводит сонет как аргумент, не относящийся к делу, но, на беду, либералы только что победили на выборах 1905 года, в воздухе пахнет революцией, и, как всегда в такие периоды, борьба мнений обострилась до крайности. Фанатики и невропаты всех мастей, вообразив, что теперь-то осуществятся их личные пристрастия, кричат до хрипоты, что Империя восточное варварство, но также и богоданная миссия; что британский рабочий – раб, но также источник мудрости; прививка оспы – преступление, но наука – надежда человечества; брак – оковы и цепи, но развод – злокачественная опухоль на теле общества: все понятия, которые в известного рода умах сменяются снова и снова. Так во время землетрясения сточные трубы встают дыбом, как башни, а башни колледжей падают наземь.

Судьи и присяжные, как и все наиболее респектабельные люди, чувствуют, что страна в опасности. В миссис Стордж они видят воплощение всего лучшего, поборницу добродетели в борьбе с пороком и декадансом. Судья, который уже сорок лет не читал ни одной книги, кроме трудов по юриспруденции, подготовил резюме, бичующее развращенность нашего века и долженствующее, по его мнению, понравиться публике.

Он не заметил, что декаданс уже вышел из моды и что век наш не развращен, но примитивен и груб.

К несчастью, еще до заключительного заседания суда инфлюэнца, которой Стордж, как всегда, заболел с наступлением зимы, осложнилась воспалением легких, и через три дня он умер. Он устал жить. Не мог представить себе жизни ни без Табиты, ни без семьи. Свои дела он оставил в полном порядке. В последнюю неделю перед смертью отказал Табите в завещании 1000 фунтов в год и всю обстановку квартиры; и распорядился, чтобы издержки по ее защите на суде, где она фигурировала как самостоятельная ответчица, были оплачены из его средств.

Но вдова и дочери не намерены допустить, чтобы зло осталось безнаказанным. Они подают жалобу, в которой утверждают, что пункт в завещании, касающийся Табиты, – результат вымогательства. Что душеприказчики не вправе оплатить издержки по делу Табиты. Свидетели в один голос показывают, что Стордж был у нее под башмаком. Если любовница изменяет – значит, она корыстолюбива; если верна – то тем более опасна. Суд удовлетворяет иск на том основании, что Стордж, подписывая завещание, был тяжело болен и не отвечал за свои поступки; и с Табиты взимают издержки по обоим процессам.

Она продает обстановку и все свои драгоценности, и лишь после этого у нее остается около шестисот фунтов, с которыми она спешит перебраться в скромную квартирку близ Ботанического сада.

Но друзья находят ее и здесь и не скупятся на советы, по большей части плохие. Доби желательно, чтобы на свои шестьсот фунтов она съездила с ним в Индию – его очень интересует индуизм. Джобсон предлагает продать ей кафе, от которого он хочет избавиться. Пятнадцать мужчин, в том числе, к ее удивлению, лорд Дакет, а также один широко известный, но очень старый пэр, один очень молодой миллионер, тоже с именем, и один министр в отставке, предлагают ей новое сожительство. Трое – двадцатилетний студент, букмекер и семидесятилетний отставной генерал – просят ее руки.

Хадсел уговаривает ее принять авансы Дакета. – Ему нужен салон, и он думает, что получит его готовеньким, если купит вас. Он все покупает готовое, но платит хорошо.

– Но у меня не было салона. Это Зайчик приводил своих друзей.

– Хозяйкой-то считали вас, это главное. И старая гвардия все равно сбежится – по привычке.

Но Табите противно все, что связано с ее прежней жизнью. Немножко соблазнила ее только идея Буля купить домик в деревне, где и он мог бы жить на правах гостя. – Я знаю одно местечко, там как раз хватит места вам, мне и Джонни.

Буль теперь совершенно здоров и одет прилично. Он живет у Ринчей, в роскошных условиях. – Вы только подумайте, – заливается он, – свой огород, выгон, несколько фруктовых деревьев, может быть, ручеек и ульи в уголке сада. Ринч заплатит с великой радостью. Он только и мечтает о том, как бы закрепостить меня, подрезать мне крылья.

– Но за меня мистер Ринч едва ли захочет платить.

А через пять минут является сам Ринч и увозит Буля. Убедившись, как всегда с опозданием на десять лет, что нашел подлинного, неповторимого гения, он вовсе не желает, чтобы этот дар, скорее всего ниспосланный свыше, был растрачен впустую в какой-то безвестной и, возможно, антисанитарной глуши.

49

Табита рада, что осталась одна, – больше всего она жаждет одиночества, покоя, времени на размышления.

Она не может забыть суд, показания миссис Стордж. Ее потрясла сложность жизни, вся эта ненависть и непонимание. Она в ужасе думает: "Только бы не узнал Джонни!"

Но размышления ее неизменно возвращаются к одной точке: что у нее нет никаких планов и что ей нужны деньги. Она рада визиту Джобсона. – А вы знаете, Тибби, это кафе – очень недурно для начала.

Он, как никогда, смотрит франтом. Стоит в гостиной с новеньким цилиндром в руке и оглядывается, куда бы его положить, чтобы не запылился.

– Давайте сюда вашу шляпу.

– Благодарю, малютка. В самом деле, не упускайте такую возможность. Местечко уютное, на третьем этаже. Восемь столиков в кабинках с занавесками. Работают четыре девушки, хорошенькие... то есть достаточно хорошенькие при розовых абажурах.

– Но что это за заведение?

– А-а, вы думаете о деле "Малинового пирога"? Ну, те вели себя глупо. Разрешали девицам баловаться тут же, на месте. А у меня правило: чтобы в самом кафе – ни-ни. Да оно и не нужно. – Он доверительно объясняет Табите: – Зачем, скажите, человек идет в такое место? Поговорить и завязать знакомство. Главное – завязать знакомство, а ради этого не жаль хоть каждый день заплатить пять шиллингов да посидеть полчаса за чашкой жидкого чая. И все прилично – пока он в кафе, а остальное меня не касается. В общем, маленькая золотая жила.

– Но если это так выгодно, почему вы хотите его продать?

– Да понимаете, малютка, это все жена. Та история с "Малиновым пирогом" ее напугала, а в тонкостях она не разбирается.

– Жена? Вы разве женаты?

– С прошлой недели. – Джобсон улыбается неуверенно, почти виновато. Думаете, я спятил? Нет, малютка, просто мне сорок восемь лет, пора подумать о старости. Если выбирать между женой и сиделкой, по мне уж лучше жена. Тут и права, и обязанности – все по закону.

– Но кто ваша избранница? Неужели Мэдж?

Джобсон перестал улыбаться. – Я, как вам известно, не честолюбив, а брак – это лотерея. К чему рисковать больше, чем нужно? О Мэдж я знаю все самое худшее, и поверьте, бывает хуже.

Табита поздравляет его, и он отвечает тем же тоном, в котором смешаны покорность судьбе и праведная решимость: – Если дело не пойдет, сами будем виноваты. Мэдж-то твердо намерена преуспеть в семейной жизни. Заведем детишек, а пивные побоку, чтобы все как у людей. Потому-то я и не могу пригласить вас в совладелицы этого кафе.

Табите и обидно, и смешно. Она взирает на Джобсона как бы с моральных высот. Но он вдруг добавляет, сверля ее своими желтыми глазками: – Я с вами говорю напрямик, малютка, потому что вы умная. Вы сладили с бедным Зайцем и хотите поставить на ноги сына. Прекрасно, но это требует денег, а мы не молодеем. Всем нам нужно упорядочить свое положение.

От этих слов Табита как бы вся съеживается. Она обещает Джобсону подумать и сообщить ему ответ в контору, "чтобы Мэдж не заподозрила, что вы меня видели".

Но Джобсон неуязвим для мелких уколов. – Правильно, не будем посвящать в это Мэдж. Она по части респектабельности очень чувствительна, и для нее это неплохая черта.

Табита не может уснуть, дилемма с каждой минутой становится все более грозной. Она вполне поняла довод Джобсона: для Джонни, для его будущего ей нужен постоянный доход. Весь ее опыт подтверждает эту невеселую истину. Выходит, нужно принять предложение Джобсона. Но она говорит себе: "Ведь, в сущности, это кафе – публичный дом" – и не пишет ответа. Она спорит сама с собой до головной боли и спасается от этих споров в Ботаническом саду. "Это слабость с моей стороны, – возмущается она, – я просто трусиха!" И все ходит и ходит, стараясь не думать, словно надеясь, что вдохновение, случай или просто время подскажет ей решение проблемы, в которой она, возможно, и не усматривает моральную сторону.

Наступила весна, деревья вот-вот зазеленеют, цветут нарциссы. Птицы охвачены страстью любви и созидания. Они защищают свои гнезда и права собственности, самоотверженно вступают в бой, чтобы умножить свои победы и обеспечить благополучие своих королев и принцесс. Табита, глядя по сторонам, говорит: "Как здесь красиво, как покойно!" Но неспособна насладиться этим воображаемым покоем, неспособна даже ощутить его. Ее гложет мысль: "Может быть, вот сейчас, сию минуту, кафе ускользает у меня из рук".

Она бежит домой писать Джобсону и опять не пишет. И тут из полного расстройства чувств, из отчаяния вдруг рождается потребность в молитве ощущение почти физическое. Сами собой сгибаются колени, тело готово упасть и замереть.

"Какая чушь! – одергивает она себя, удивленная и пристыженная. – Даже если б было кому молиться, в таком деле он бы мне не помог".

Чтобы не молиться, она быстро ходит по комнате, оглушенная душевным разладом. И тут в дверь стучат, и маленькая дочка хозяйки докладывает: – К вам прифол доктор Бафкет.

Табита медленно сходит вниз. В прихожей стоит лысый мужчина, сутулый, в огромной поношенной шинели. Потом она слышит голос Гарри: – Здорово, сестричка, или не узнала?

Ему приятно, что Табита как сумасшедшая бросилась ему на шею, крепко обняла и разрыдалась. Он не знает, что заменил собой бога.

– Ах, Гарри, как ты вовремя, это просто чудо.

Он ласково целует ее. – Я узнал твой адрес у поверенного. – И спрашивает с детским любопытством: – К тебе можно? Путь свободен?

– Конечно. Кому у меня быть?

– Ну мало ли, может, какие-нибудь твои друзья, из художников. – Он медленно входит в квартируй обозревает крошечную гостиную Табиты с неуверенной улыбкой первооткрывателя, обследующего интересный, но опасный уголок земли.

Табита тем временем с родственным участием разглядывает брата, которого не видела двенадцать лет. Он страшно изменился, стал толстый, лысый, с бычьей шеей. Она замечает все – нечищенную, поношенную шинель, желтые зубы, застоявшийся запах табака. Но и эти признаки времени, пренебрежения к себе вызывают у нее нежность. "Какой он добрый, – думает она. – Это сразу видно, даже по тому, как он держится".

Он смотрит на нее все с тем же наивным любопытством: – Ну как ты, Тибби? Изменилась, да, похорошела. Но у тебя-то особенных забот не было. И сообщает ей, что Эдит скончалась. Уже год прошел, неужели Табита не знала? Он, видно, считает, что о смерти его жены должны знать все. Настоящая трагедия. Совершенно нетипичная форма рака. Редчайший случай. Для него это был страшный удар, и о жене он говорит так, точно только что похоронил ее, – жалобно, со слезами в голосе. А потом и лицо и голос снова меняются.

– Но я тебе небось наскучил? – И опять поглядывает на нее с улыбкой. Да, можно понять, что в тебе нашли все эти умные люди. – Он смеется, как мальчишка-переросток. – Вон какая у меня сестричка. Кто бы мог подумать. Я перед тобой совсем шлюпик, честное слово. Но и то сказать, у тебя хватило храбрости вырваться на волю, поступить как хотелось.

– Что ты, Гарри, это-то мне ни разу не удалось.

Гарри, будто и не слышал, сетует на свою судьбу. Для этого он, скорее всего, и явился. – А я-то, я-то! Разве это жизнь?

– Но ты так успешно работал. И папину практику возродил почти на пустом месте.

Гарри опускается в кресло, и уже кажется, что человека нет, что это всего лишь печальный узел грубого старого платья. – Ну да, работать я работал, но ради чего? Засосала меня рутина, Тибби, отстал я от жизни. – И вдруг спрашивает Табиту, не согласилась бы она у него похозяйничать. Приезжай, Тибби, не дай нам пропасть. Я понимаю, после твоей веселой жизни тебе это вряд ли улыбается. Но знаешь, сейчас даже в Фруд-Грине стало получше. У нас теперь есть кинематограф, ходят новые омнибусы. Ты хоть попробуй. Если покажется слишком уж скучно, так и скажи, я пойму.

– Но, Гарри, я бы с радостью. Ты и не представляешь себе, как мне хочется пожить спокойно. Я ведь должна думать об образовании Джонни, для него это так важно.

– Джонни, Джонни? Ах да, конечно, сын, я и забыл. Он сейчас где?

– В школе. Но с будущей недели у него каникулы.

– С будущей недели... – Вид у Гарри растерянный. – Где же его поместить?

– О, Джонни где угодно поместится. Хоть в твоей прежней детской.

– Там теперь Тимоти.

– И правда. – Табита, чуть не признавшись, что забыла про старшего племянника Тимоти, вовремя прикусила язык.

– А Эллис в ночной детской, с няней. – Но, поймав на себе взгляд Табиты, полный тревожного недоумения, он бодро восклицает: – Ничего, устроимся. Главное, чтобы ты согласилась, Тибби. Ты когда приедешь? Давай прямо сегодня. Тряхнем стариной.

Он обнимает Табиту за плечи рукой в толстом рукаве, огромной и тяжелой, как передняя нога слона.

– Славное было время, – подхватывает Табита, радуясь этой тяжести. Хорошо нам жилось.

– Мы с тобой всегда ладили, – ликует Гарри.

– А твоих пациентов это не смутит? О процессе, вероятно, все читали.

– Да ну их, пациентов. Пусть говорят.

50

Гарри, уже давно признанный лучшим врачом Фруд-Грина, и в самом деле не балует своих пациентов. Он ругает их прямо в глаза; Табита слышит, как он, входя в приемную, орет на какую-то невидимую страдалицу: "А, это вы, миссис Джонс? Опять явились? Хотите сменять старые внутренности на новые?"

Но пациентам это, видимо, нравится. Телефон, только что появившийся в Кедрах, звонит без устали. Гарри, повесив трубку, проклиная погоду, проклиная больных, проклиная день, когда он родился, натягивает свою необъятную шинель и вразвалку трусит к воротам.

– Увези меня куда-нибудь, – просит он Табиту, – сил моих больше нет.

Табита заказывает билеты в театр и ужин в ресторане. "Молодчага!" радуется Гарри. Она с детства не слышала этого слова.

Но в назначенный день он испуганно спрашивает: – Разве это на сегодня? Сегодня я должен заняться счетами.

– Займешься завтра.

– Но придет Клара, она всегда помогает мне со счетами.

– Клара? – Табита с трудом припоминает ее. – Ты мне про Клару не говорил.

– Это неважно, не обращай внимания.

Он и сам не обращает внимания на Клару. Живет она неизвестно где, а появляясь в Кедрах, возникает тот тут, то там, как привидение, потом столь же неожиданно исчезает. В сорок лет Клара настоящая уродина – большущий красный нос, глаза-пуговки. Держится она смиренно, как рабыня, и всегда чем-то занята. Она не только проверяет счета для Гарри, но еще водит гулять маленькую Эллис, бегает по лавкам, штопает. С годами в ней выработалась экспансивность, которая всех раздражает. Табиту она встречает ахами: "Вот и привелось опять свидеться!", над Гарри причитает: "Несчастный, на тебе лица нет, совсем заработался, разве так можно?" И Гарри жалуется Табите: "С ума сойти от ее кудахтанья".

– Давай я буду вести твою бухгалтерию.

– Ох нет, как бы Клара не обиделась.

Театр пришлось отложить, и другого дня не находится. У Гарри все время расписано по часам. Клара объясняет Табите: – Гарри у нас нарасхват. – И сетует, стараясь пошире раскрыть свои узкие глазки (у Эдит это получалось внушительно, а у нее нелепо). – Он не щадит себя ради пациентов. Право же, он заслужил, чтобы мы немножко оберегали его покой.

Последнее – камешек в огород Табиты, но та не отвечает, потому что терпеть не может Клару. Она жалуется брату: – Эта женщина шастает по всему дому. Можно подумать, что она здесь хозяйка.

– Да, надоедлива она здорово. Она, по-моему, рассчитывала, что я возьму ее в экономки, но больно уж она суетлива.

– Хочешь, я ей намекну, что ее услуги не требуются?

– Ох нет, ради бога. Она очень обидчивая. Еще ворвется ко мне в кабинет да начнет рыдать, а мне ее утешать некогда. У меня и без того дел по горло... опять этот телефон, черт бы его побрал, и зачем только его изобрели. – Он бросается к телефону и орет в трубку: – Да, да, вы же совершенно здоровы, ничего у вас нет... ну, может быть, перед чаем, если вам не жаль моего времени и своих денег.

У Гарри нет свободной минуты, в доме нет свободного уголка. Табита, выбирая комнату для Джонни, который должен приехать через два дня, наталкивается на серьезные препятствия, тем более что Тимоти уже приехал ж решил заняться в старой детской химическими опытами.

Тимоти – бледный, плотно сбитый мальчик – унаследовал худшие черты тетки и матери. Губы у него толстые, нос длинный, глаза маленькие.

Табита жалеет этого тихого некрасивого мальчика, и перед глазами у нее все время стоит Джонни, его тонкие черты: точеный нос с горбинкой, рот как у Байрона, слишком красивый для мальчика, румянец, обычный при слабых легких. Одарив Тимоти лучезарной улыбкой, она говорит: – Ты научи твоего двоюродного братца Джона, как делать опыты с газами.

Обдумав этот совет, Тимоти отвечает: – Мы, может быть, вместе прочтем лекцию.

– Прекрасная мысль. Джону не мешает заняться химией.

– Он будет спать у меня в комнате?

– Папа боится, что вы будете шуметь.

Но Тимоти так огорчен этим запретом, что Табита ставит в комнате вторую Кровать, чем приводит Гарри в отчаяние. Целый день он мрачно молчит, потом изрекает: – Они там черт-те чего натворят. Испортят всю мебель.

Табита, поглощенная ожиданием Джонни, пропускает его слова мимо ушей. Ее слегка тревожит другое – как бы Гарри, сравнив Джона с Тимоти, не стал ей завидовать. Впрочем, он никогда не был завистлив. Вот уж в чем его не упрекнешь.

Джон, как всегда, утаил, каким поездом приедет. Он любит появляться неожиданно. Табита, прождав напрасно час на станции, спешит домой, а он, оказывается, уже там, разглядывает приборы Тимоти.

– Джонни! Что же ты не дал знать, когда приедешь? И что у тебя с носом? (А нос красный и весь распух.)

– Да ничего особенного, мам, просто я занимался боксом.

– Но ты уверен, что нет перелома?

– Не приставай, мам. – Из прибора выпала пробирка и разбилась.

– Что ты делаешь? Это же вещи Тимоти.

– А чего ты пристаешь? Это ты виновата.

Табита в ужасе пытается что-то починить, но тут входит Тимоти.

Мальчики уставились друг на друга, и Табита говорит: – Ну, поздоровайтесь, познакомьтесь. – Они отворачиваются, и Джон выходит из комнаты. Тимоти, подойдя к столу, видит разбитую пробирку и, покраснев, говорит в ответ на извинения Табиты: – Это ничего. Правда, правда, ничего.

Впору подумать, что это он виноват перед Табитой и перед Джоном. Потом он тоже исчезает. Но два часа спустя, разыскивая в саду Джона, чтобы позвать его пить чай, Табита видит, как Джон, а за ним и Тимоти крадучись убегают за угол сарая. К чаю ни тот, ни другой не являются, и с этого дня они неразлучны, или, вернее, Тимоти следует за Джоном как тень, кроме тех случаев, когда Джон высылает его вперед проверить, выдержит ли его тяжесть жердочка, перекинутая через ручей, действительно ли в таком-то фруктовом саду есть злая собака. Тимоти смелый, порой до безрассудства, но ему, как всем честным тугодумам, не везет. Жердочка не ломается, но он поскользнулся и упал в воду; собака не лает, но, спасаясь от садовника, он разорвал курточку о гвоздь в заборе. И наконец в последний день каникул, когда Табита уже радуется, что все сошло так хорошо, Тимоти изловили в пустом доме, а Джон, первым забравшийся в этот дом, успел юркнуть в чулан и спокойно там отсиделся.

Полицейский, старый знакомец Гарри, доставляет Тимоти домой. Гарри отчитывает сына, но предмет его ярости – Джон. Он жалуется Табите: – Нет у меня времени на них, я занят. Ты бы последила за мальчишкой, он у тебя совсем от рук отбился.

И Клара туда же, ябедничает на дурное влияние Джона – он научил Эллис нехорошим словам, например "черт подери".

Табита бежит к Гарри. – Ты понимаешь, что эта особа пытается меня выжить?

– Сами разбирайтесь в ваших женских дрязгах, мне некогда. – И Гарри, безнадежно махнув рукой, уходит принимать больных.