Текст книги "Радость и страх"

Автор книги: Джойс Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Табита ощущает свое счастье как живое присутствие, исходящее из всего дома, центр которого – Нэнси. Она думает: "Как мне повезло! Как замечательно, что девочка, начав так плохо, теперь исправилась, что она довольствуется этой тихой жизнью и стала такая ласковая. Сердце-то у нее доброе, это ее и спасло". И оттого, что мысли ее, как всегда, о Нэнси, что она все время думает о ней, наблюдает ее, словом, оттого, что она преисполнена нежности к внучке, она говорит недовольно, чуть задыхаясь:

– Дорогая моя, кто же прорезает петли такими огромными ножницами!

– А я маленькие не нашла.

– Вечно ты все теряешь, такая растяпа. Просто не знаю, что с тобой будет.

Пора ложиться спать, и, когда Табита спрашивает: "На молитву останешься?", в голосе ее упрек в вызов. Лишь бы не услышать отказа.

Нэнси улыбается: – Да, конечно. – Она уже не возражает против молитв. Терпит их, как зрелая женщина, из уважения к старикам. Мало того, она говорит: – Скоро начну учить Джеки молиться. Мама пришла бы в ужас, но мне кажется, немножко религии помогает держать детей в узде.

– Это не причина.

– А ты почему молишься, бабушка? Ты на что рассчитываешь?

Но у Табиты нет готового ответа на этот неожиданный вопрос, и она отвечает строго: – Потому что так надо.

Нэнси идет за молитвенником, и улыбка ее говорит яснее слов: "Старенькая, у нее это просто привычка".

А Табита никогда еще не молилась так истово. Но молитва ее – не просьба, это утверждение, вызов. Читая вслух первые слова "Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя...", она смотрит поверх очков на Нэнси и повышает голос, как лектор, словно хочет сказать: "Слушай внимательно, моя милая, и запоминай, пригодится. Узнай правду, пока не поздно. Ты, может, и забываешь бога, но он-то тебя не забудет".

118

В один прекрасный день становится известно, почему Гарри выселили с побережья: городок, где он жил, входил в зону подготовки вторжения. Теперь вторжение в Европу состоялось, и внезапно люди стали понимать, что Германия будет разгромлена. Конец войны несется к Европе с возрастающей скоростью ракеты и с тем же разрушительным эффектом. Огромная, крепкая система усилий и идей, охватившая нации, классы, весь мир в четких отношениях союзников или врагов, провисла и распалась, как паутина, у которой середину выдуло порывом ветра. И миллионы людей, только и мечтавших о том, чтобы война кончилась, оказались одинокими и разобщенными.

Даже смерть Гитлера вызывает смятение умов. Многие в нее не верят. Считают, что этот дьявол в образе человеческом способен и еще что-нибудь выкинуть.

В день Победы в Эрсли жгут костры, вокруг них рука об руку танцуют студенты и заводские работницы, но чуть позже молодых, как и старых, начинают одолевать сомнения. Они спрашивают: "А дальше что? Что теперь с нами будет?" Эта демобилизация не похожа на последнюю уже потому, что последнюю помнят отцы и матери, все, кому сейчас за сорок. На заводах говорят: "Да, рабочих рук не хватает, но так было и в прошлый раз, а потом был и спад, и безработица". Те, кто занят на военных заводах, присматривают другую работу, и все с надеждой и страхом ждут чего-то неизвестного, непредсказуемого.

Армия, распущенная по домам, напоминает не школьников, разъезжающихся на каникулы, а беженцев. В битком набитых поездах едут уже не долготерпеливые солдаты под заботливым присмотром властей, а нервные, беспокойные молодые мужчины в поисках работы, жилья, вынужденные сами о себе заботиться. И подобно беженцам, они легко поддаются панике. Они хватаются за подвалы, за дома-развалюхи; втридорога покупают магазины. Отцы и дети, жившие врозь, спешат воссоединиться, но обнаруживают, что стали чужими и не понимают друг друга. Молодые мужья и жены, неплохо уживавшиеся во время войны, загораются желанием обрести свободу. Суды разбирают десять тысяч дел о разводе. Луис после двух лет брака разводится с женой. Нэнси вдруг приходит к выводу, что должна развестись с Паркином, и тот отвечает ей обратной почтой, что подумывает об этом уже четырнадцать месяцев – с тех самых пор, как родился Джеки.

– Это на него похоже! – восклицает Нэнси. – Ему бы только сказать какую-нибудь гадость. Счастье, что я могу от него избавиться. Такой отец один вред для ребенка.

Паркин только что выписался из госпиталя. Его самолет был сбит в Северной Африке, он уволен на небольшую пенсию и еще не решил, пойти ли по деловой части или поступить в университет. А пока он опять живет с Филлис в Лондоне, и улик для привлечения его к суду более чем достаточно.

Но Табита, хоть и сама настаивала на разводе, пожалела об этом, как только Нэнси подала в суд – это лишь подстегнуло в ней беспокойство, разом пошатнувшее все нормы военного времени. "Какое наслаждение снова чувствовать себя свободной, – говорит Нэнси. – Просто не понимаю, как я могла столько времени терпеть Джо". И едет в Эрсли на вечеринку с коктейлями, где встречает несколько старых партнеров по танцам.

Но метания Нэнси – только малая доля тех новых забот, которые свалились на Табиту. Она уже чувствует, что рост заработной платы и рост цен означают конец "Масонов". Ее и Гарри терзает смутная тревога, как животных перед грозой или при перепаде атмосферного давления. Старый Гарри ворчит на Табиту: "Уголь опять подорожал. Почему не купила сразу целый грузовик? Ни о чем-то ты не думаешь". Табита только гадает, какое именно из землетрясений, вызванных концом войны, поглотит ее или раздавит насмерть. Один из постоянных источников ее тревоги – расточительность Бонсера. Он тратит деньги со скоростью ста фунтов в неделю. Но когда его однажды подобрали без сознания на улице в Эрсли, мысль, что он может умереть, ужаснула ее.

Стоило Бонсеру снять мундир, как все увидели, что он всего-навсего старый, износившийся пьянчужка. Его почитатели из Гранд-отеля демобилизованы и разъехались кто куда, и опять он пропадает в кабаках среди всяких темных личностей, но и они уже не слушают его басен надоело.

Живет он с некой Ирен или Айрин Граппер, девятнадцатилетней, но уже широко известной продажной девицей. Она очень некрасивая, с птичьим лицом, узкой плоской фигурой и кривыми ногами; а грубый грим, большущие оранжевые губы, намалеванные поверх маленького рта, и прическа-башня из жестких соломенных волос уродуют ее" еще больше. У нее нет ни вкуса, ни воображения, только маленький алчный ум и бесстыдство магазинной воровки. Но профессиональное умение помогло ей быстро привязать к себе старого похабника. И, забрав над ним власть, она безжалостно им помыкает. Отнимает у него стакан – "Хватит с тебя на сегодня". Прерывает его посреди длинного монолога о Потсдамской конференции: "Заткнись, старый дурак, слушать тошно". А он в ответ только оглядывает собутыльников и с идиотской улыбкой покачивает головой, словно говоря: "Не смею перечить даме".

И она беззастенчиво грабит его. Берет у него бумажник, чтобы расплатиться, а потом кладет в свою сумку. "Ладно, пусть пока будет у меня".

Один раз она даже привезла его к самой двери Амбарного дома, но Нэнси, предупрежденная старухой Дороти, перехватила их в прихожей: – Простите, это частное владение.

Бонсер пробует хорохориться: – Это мой секретарь мисс Граппер.

– К сожалению, сейчас не могу ее принять. Бабушка отдыхает.

– Как это не можешь принять? – И хочет оттолкнуть Нэнси.

Но та не отступает. – Я думала, это бабушкин дом.

И мисс Граппер хватает Бонсера за рукав. – Пошли, глупая ты башка. Что толку спорить?

– Ты совершенно права, дорогая. Я уйду, и больше меня здесь не увидят. Слышите, миссис Паркин? Надеюсь, вы собой довольны? А вам известно, что я мог бы все здесь пустить в трубу? Что бы вы тогда стали делать?

– Вы и так скоро все пустите в трубу, дедушка. Вы хоть представляете себе, сколько вы тратите?

Бонсер орет, что тратит свои деньги, не чужие. И какое дело ей, разэтакой девке, где и на что он их тратит? И когда Граппер уже села за руль, продолжает орать, высунув из машины большую опухшую физиономию.

Но месяц спустя, угодив в больницу, он требует к себе только Табиту и встречает ее как избавительницу. – Увези меня домой. Пупс, не оставляй на съедение этим стервам.

И дома, пока Табита и Дороги, как два умных муравья, вцепившиеся в непомерно тяжелую для них неповоротливую добычу, с трудом раздевают его и укладывают в постель, он размахивает руками и кричит: – Не пускай ее сюда! Скажи им, чтоб отвязались.

Он был бы отвратителен на вид, но его спасает (как всегда, без усилий с его стороны) замечательная кожа, гладкая, чистая, розовая, облекающая эту груду жира; кожа младенца, устоявшая против разрушений разврата, дожившая до поры, когда он вновь стал младенцем, и словно оправдывающая теперь его ребяческие страхи, его нелепые уловки.

– Не называй меня Диком, вдруг она услышит. Ты ее не знаешь. Хорошо еще, что ее в больницу не пустили.

Он велит сделать задвижки на дверях спальни, а заслышав, что у ворот тормозит машина, вскрикивает: – Вот они! Не пускай их сюда!

Опасность чудится ему повсюду. Кругом – одни мошенники, только и думают, как бы его объегорить. Всех своих гостей он молит спасти его – не сводить глаз с двери либо перепрятать куда-нибудь. Годфри Фрэзера он целый час держит за руку, упрашивая, чтобы тот увез его. – Ты джентльмен. Ты не хапуга. Увези меня отсюда, я тебя отблагодарю. Я еще не совсем обнищал.

И Годфри успокаивает его, не отнимает руку и уверяет, что никакой опасности нет, пока он не соглашается принять снотворное, которое уже давно приготовила для него Табита.

Фрэзера только что демобилизовали, и он сразу приехал в Амбарный дом пожить там, пока не найдет работу. Нэнси встретила его очень тепло и ведет с ним долгие серьезные беседы. Он до сих пор в нее влюблен, это ясно, но как раз когда у Табиты забрезжила надежда, что они все-таки поженятся это было бы так своевременно, так разумно! – она застает внучку в объятиях развеселого лысого майора, только что прикатившего на "джипе".

И когда она заявляет о своем присутствии громким покашливанием, оба оглядываются, не разнимая рук, и улыбаются, словно хотят сказать: "Смешные они, эти старушки!"

– Все в порядке, бабушка, – говорит Нэнси, – это Лягушонок. Неужели ты не помнишь Лягушонка? Он вернулся из Бирмы.

Чуть не каждый день Нэнси навещают старые друзья. И у каждого свои тревоги, свои планы. Все какие-то взвинченные, но среди всеобщей неразберихи они как будто особенно дорожат старыми знакомствами.

Не успела Табита привыкнуть к тому, что Нэнси прогуливается возле дома под руку с майором, как однажды та на ее глазах стремглав вылетает на дорогу и бросается на шею высокому, дочерна загорелому офицеру, который с трудом выбрался из длинной низкой машины.

– Бабушка, это Луис, помнишь его? – И Нэнси тащит гостя к Табите. – Лу Скотт, он был в плену в Италии. А я думала, его и в живых уже нет.

Табита здоровается со Скоттом, а тот не сводит глаз с Нэнси. – Вот и свиделись опять, Н-нэн. Выглядишь ты отлич-чно.

И правда, глаза у Нэнси блестят, толстые полураскрытые губы кажутся красивыми, потому что выражают ее непритворную радость, что Луис уцелел.

Весь этот день она обсуждает с Луисом его планы. Он демобилизован и намерен заняться прокатом самолетов в компании с одним инженером по фамилии Макгенри. Они уже внесли задаток за взлетно-посадочную площадку рядом с Данфилдским аэродромом и приобрели преимущественное право на покупку двух самолетов "дакота", которые на будущей неделе прибудут из Франции. – Г-говорят, тут г-главное правильно начать, з-завязать отношения.

Несмотря на бронзовый загар и закаленный вид, манера говорить у Скотта какая-то замедленная, мечтательная. Заикаться он стал сильнее, как будто и мысль у него то и дело спотыкается. – Мы д-думали, может, ты войдешь с нами в компанию, Нэн? Но н-нет.

Нэнси удивлена. – Я? Чтобы я вложила деньги в самолетную компанию?

Тут вступает Табита: – Нэнси своими деньгами не распоряжается. Она не может ими рисковать.

И Луис, нисколько не обескураженный противодействием Табиты, негромко тянет: – Д-да, риск тут, конечно, есть... Нэн, как тебе вчера понравился "М-мозговой трест"? [радиопередача Би-би-си: ответы видных политических деятелей и специалистов на вопросы радиослушателей]

– Мне? А я не слушала. Некогда было.

– Вот этот вопрос насчет нашего "я". – В лагере Луис начитался книг по философии, психологии, богословию. Мозг его затуманен огромными расплывчатыми проблемами. – Существует вообще мыслящий субъект или нет?

– Честное слово, не знаю. Ты мне лучше расскажи еще про вашу компанию.

Нэнси, ласково распростившись с Луисом, говорит о нем потом прямо-таки с нежностью: – Жаль его, беднягу. Такого, по-моему, все будут надувать. Хорошо еще, если хоть этот его шотландец что-нибудь смыслит в делах.

119

Три недели спустя, когда Табита успела забыть про Луиса за другими тревогами – в особенности о Годфри, который с полного одобрения Нэнси надумал принять духовный сан и поехать миссионером в Африку, – Нэнси возвращается домой, полная впечатлений от поездки в Данфилд.

– Ты подумай, бабушка, они таки начали! Но видела бы ты, что это такое! Три деревянных домика в поле и два самолета, перевязанных веревочками. И в довершение всех бед они пригласили пилотом Джо, он уже кокнул один из самолетов.

– Джо? Ты виделась с Джо?

– Ой, бабушка, ради бога. Как будто я еще думаю о Джо. Ты бы только послушала, как он со мной разговаривал, видела бы, как он на меня смотрел. По-моему, после той аварии у него и мозги перекосились, не только лицо. А уж страшен...

– Никогда не могла понять, что ты в нем нашла.

– А я сама не знаю. Наверно, это все война виновата. Но теперь бедного Джо ждут кое-какие сюрпризы. Поверишь ли, у них даже главная книга не ведется, даже скидка за амортизацию не предусмотрена.

И еще два дня она пребывает в глубоком раздумье, которое прерывается возгласами: "Нет, это надо же! Олухи несчастные, на что свое пособие ухлопали".

Однажды утром Табита, которой интуиция, как всегда, подсказывает, где в данную минуту находится и что делает Нэнси, застает ее у телефона. – Нет, нет, Луис, вам надо вести по крайней мере три книги... Нет, приехать не могу, да вас этому любой счетовод научит. Неужели непонятно? Очень может быть, что вы все время теряете деньги.

И объясняет Табите:

– Луис просит, чтобы я приехала и наладила им бухгалтерию. Я сказала, что не могу.

Однако через два дня она едет в Данфилд – двадцать пять миль, полчаса на машине – и возвращается только вечером. – Каково нахальство, а? Они хотят, чтобы я ездила к ним каждую субботу и вела их бухгалтерию.

– Не можешь ты дать на это согласие.

– Конечно, не могу.

Но раз в неделю она наезжает в Данфилд, мотается туда-сюда и жалуется с каждым разом все громче: – Терпения нет с этими идиотами. Даже пуговицу себе пришить не могут.

– А что же Филлис? Ей некогда?

– О господи, да Филлис в первый же день сбежала. От такой разве дождешься помощи.

Нэнси явно делит женщин на две категории – от каких можно и от каких нельзя ждать помощи, и к последним не испытывает ничего, кроме презрения.

Помолчав, Табита говорит: – Ты должна понять, как опасны для тебя встречи с Паркином. Ведь из-за них все может пойти насмарку – твой развод, единственная для тебя возможность обрести покой и счастье.

– Как будто я не знаю, бабушка.

Но тут же глубоко вздыхает, и лицо у нее сразу делается измученное.

А в следующую субботу она не возвращается домой ночевать. Сообщила по телефону, что остается до понедельника. "К понедельнику просто необходимо привести все в ажур. Ничего компрометирующего нет, ведь мы пока живем в отеле. Домики еще не готовы. Ничего не готово".

В понедельник утром Табита получает письмо. Нэнси спрашивает, нельзя ли ей вложить в новую компанию часть своего капитала. "Большой суммой я не хочу рисковать, но похоже, что несколько сотен могли бы здорово их выручить".

Это письмо так напугало Табиту, что у нее начались перебои, боль в сердце. Она убеждает себя: "Глупая старуха, боишься призраков". Потом, не помня себя от горя, звонит в Данфилд сказать, что приедет посмотреть аэродром и захватит Нэнси домой. И тотчас вызывает свою машину и пускается в путь.

Ей показывают, как проехать к отелю. Оказывается, это бывший павильон какого-то гольф-клуба, длинное деревянное строение с растрескавшимися досками и некрашеными оконными рамами, как на иллюстрациях к Брет Гарту. Ни дать ни взять гостиница на новом Диком Западе, к тому же и длинный голый вестибюль почти целиком занят под бар, который начинается в двух шагах от входной двери. Этот голый гулкий зал со столиками без скатертей и стойкой битком набит молодежью обоего пола – кто в военной форме, кто в полувоенной, кто в отпуске, кто проездом. Все беспокойно снуют по залу, в неумолчном хоре сливаются говоры всех уголков Англии. Стук подбитых гвоздями башмаков, громкие приветствия – все это обрушилось на Табиту, едва она вошла в дверь.

И вдруг перед ней появляется Паркин. В первую минуту она его не узнала – какой-то щуплый человечек в желтом свитере и синих жеваных бумажных штанах. Большая голова не вяжется с усохшим телом. Длинное лицо до нелепости длинно. Оно темное и неровное, как кора дерева; правый глаз жесткая синяя искра, как осколок бутылочного стекла, – непрерывно подрагивает. Рыжеватые усики, по-прежнему ухоженные, и желтые волосы, напомаженные и причесанные, точно для рекламы парикмахера, неуместны на этом изуродованном лице, как кривлянье франта на поле боя. И куда девалась его светская ловкость? Он даже не протягивает Табите руку, а только произносит брезгливо: – Приехали на нас поглядеть? Ничего интересного не увидите. Летать нам не на чем. Нет запасных частей, шин и тех нет. Правительство не пускает их в продажу, а на складах они гниют миллионами.

Нэнси из-за его спины улыбается Табите, словно просит: "Не возражай ему, он очень расстроен", и кричит радостно: – Пойдем, бабушка, сейчас найду тебе, где посидеть. Через пять минут будем завтракать.

Табиту тащат куда-то сквозь мельтешащую толпу. Усаживают возле стойки, суют в руку бокал. – Хересу выпьешь?

– Ты с ума сошла, Нэнси.

– Одну секунду, миленькая. – Нэнси исчезает и не возвращается.

Табита думает: "Она от меня прячется. Знает ведь, какому страшному риску подвергает себя. Но тем больше у меня причин действовать с оглядкой. Главное – не рассердить Паркина".

Люди толпятся у стойки почти у нее над головой, но не обращают внимания на старую женщину, на это инородное тело, случайно здесь оказавшееся. Откуда-то сверху доносится негромкий голос Луиса, сообщающего кому-то, что лично он хотел бы увидеть у власти новое правительство, а то "нынешнее даже на письма не от-твечает".

Бледный, крепко сбитый мужчина, черноволосый, с густыми бровями, которого все называют Мак, заявляет, что новое правительство стране необходимо, но едва ли она его получит. "Думаю, англичане опять отдадут свои голоса консерваторам за то, что не проиграли войну".

Бармен заявляет, что нынешнее правительство никуда не годится, потому что не использует науку.

– С психологией у них плохо, – тихо замечает Луис.

Но молодой майор без галстука, в рубашке с расстегнутым воротом возражает, что психология – вздор. Что нужно – так это философия производства. И тут в спор сразу вступают несколько голосов. Ясно, что большинство этих молодых людей слушали лекции и читали брошюры. Слышатся закругленные фразы и громкие имена: Кейнс, Маркс, даже Платон, Кант и Эйнштейн. Табиту затолкали чуть не под стойку, чье-то колено задело ее руку, расплескав половину хереса, к которому она и не притронулась. Не до хереса тут, когда она в таком смятении, так болезненно ощущает, что ее мало сказать оттолкнули – просто вытолкали за дверь. Ее окружают обитатели мира, до того непрочного и неустойчивого, что у них как будто нет даже адресов. Один кричит другому: "Эй, Билл, ты теперь куда?" И тот отвечает: "Не знаю, жду приказа". "Ты в отпуске?" – спрашивает другой. "Нет, призван. В Индию".

А отощавший мужчина, только что из лагеря для военнопленных где-то на востоке, признается: – Я дома пять лет не был.

– А дом-то где?

– Да не могу сказать точно. Моя старуха за это время сколько раз переезжала.

И" все время, подобно басовому аккомпанементу к приветствиям и расспросам, звучит тот спор. С новой горячностью произносятся слова "планирование", "наука управления", которые Табита слышит уже четверть века. Она улавливает, что для собравшихся здесь молодых людей все это ново, увлекательно. Бармен с азартом наполняет очередной стакан. Вот-вот, это нам и требуется: план. Как военный министр Уинстон был на месте, но политики у него никакой. А нам не помешало бы немножко политики – для разнообразия.

И две девушки в военной форме, ошалело внимавшие ссылкам на экономику и психологию, сразу ухватились за это слово: – Да уж, разнообразие нам бы не помешало. Всем нашим девушкам военная служба осточертела. Почему нас не отпускают домой?

Они бунтуют против того самого рабства, которое три-четыре года назад показалось им свободой. Они жаждут перемен. Все жаждут перемен. Паркин, чей голос все время выделялся среди других своей озлобленной интонацией, кричит: – Правильно, черт возьми! Хватит нам быть пешками. Англичане этого не стерпят. К чему было воевать, если мы и после войны связаны по рукам и ногам? Вот увидите, если это правительство не свалят и оно по-прежнему будет во все соваться, у нас не останется в Европе ни одной авиалинии, ни одного аэродрома, годного для современных полетов. – И локтями пробивает себе путь от стойки.

Кто-то кричит: – Нэн, сюда! Где эта Нэн? – И вдруг лицо Нэнси склоняется над Табитой.

– Бабушка, бедненькая, где ты тут? Меня поймал один человек, мы несколько лет не виделись.

Она ведет Табиту к столику, за которым уже сидят Паркин и Луис. Они не встают – они просто ее не заметили. Теперь они спорят о коммунизме, и Мака, который тоже к ним подошел, Паркин встречает вопросом: – Хотите знать, что такое ваша хваленая Россия? – и ругательски ругает советскую систему.

– А хотите знать, почему вы, м-механики, коммунисты? – говорит Луис. Потому, что у вас м-мышление механистическое.

Но инженера не так-то легко сбить с его позиции. – Это мы слышали. Это пустые слова. А я имею в виду совершенно реальный процесс, экономический. – И ясно, что думает он об этом процессе с удовольствием, что для него это не пустые слова, а нечто реальное, мощное и вполне поддающееся объяснению. – Этот процесс и определяет наши поступки, Джо. Называется – диалектика. Против диалектики не попрешь, она тебя в два счета раздавит – как танк.

120

Паркин вдруг как с цепи сорвался. – Черт, долго еще мы будем здесь сидеть? Где карточка?

Нэнси бежит за меню и подает ему с видом разумной няньки или матери, которая не позволяет себе улыбаться, ублажая капризного ребенка. Заметив, что Луис ищет по карманам карандаш, она протягивает ему свой, из сумочки. Он хочет записать название нового учебника по философии, который рекомендовал ему тот майор без галстука.

Луис, беря у нее карандаш, только тут заметил Табиту и смотрит на нее, словно соображая, кто это может быть. Но прежде чем он успел с ней поздороваться, Макгенри опять сцепился с Паркином, и опять трое мужчин, забыв о присутствии женщин, спорят о планировании, о предстоящих выборах. Табита ждет не дождется, когда кончится этот завтрак, и, едва мужчины встали, не переставая говорить, обращается к Нэнси: – Ты скоро будешь готова?

Вид у Нэнси смущенный. – Подожди минутку, бабушка.

Паркин, вклинившись между ними, берет со стола забытые сигареты и удаляется как ни в чем не бывало, крича что-то вдогонку Луису.

– Как ты терпишь такую грубость? – Гнев душит Табиту до того, что в глазах темнеет.

Нэнси улыбается ей. – У бедного Джо дела сейчас плохи. С ним требуется кое-какая дипломатия.

И Табита думает: "Улыбка у все совсем другая. Надо быть осторожной". Но гнев перевешивает. – По-твоему, это дипломатия – так себя унижать?

– Сейчас принесу твое пальто.

Она приносит пальто, и Табита спрашивает: – Ну, едем, готова? Мне нужно вовремя напоить дядю Гарри чаем.

– Сейчас я поехать не могу... – Нэнси краснеет. – Я тебе звонила. Хотела попросить, чтобы ты привезла сюда Джеки.

– Джеки, сюда? Нет, это невозможно. Нет, и не подумаю. Не допущу, чтобы ты себя губила из-за какой-то прихоти. Ты что, хочешь, чтобы суд не утвердил развод? Хочешь вернуться к этому человеку?

– Но, бабушка, я уже вернулась. Я это и хотела сказать. Да не пугайся ты так. Понимаешь, бедному Джо правда нужно...

– Нужно! А тебе ничего не нужно? А несчастному малютке? На что ты думаешь жить? Должна ведь понимать, что эта компания – безнадежная затея.

Вдруг между ними втискивается голова Паркина. – Попросил бы вас не вмешиваться не в свое дело, миссис Бонсер.

Но Табита забыла об осторожности. Ее захлестнула ярость, отчаяние. Лицо ее багровеет, голос звучит визгливо. – Это очень даже мое дело, мистер Паркин. Нэнси – моя единственная внучка.

– Она моя жена. Это вы, кажется, забыли?

– А как вы с ней обращаетесь? Как будете обращаться? Вам нельзя иметь жену. Она вам нужна только для удобства, чтобы ограбить ее.

Паркин ухватил ее за локоть и силком сводит вниз по ступенькам, к машине. От волнения она не в силах сопротивляться и, задохнувшись, умолкает.

Нэнси, подбежав с другой стороны и умоляюще глядя на нее, подсаживает в машину. Она что-то лепечет, успокаивает, подбадривает. А у Табиты еще хватает сил на последний выпад: – Бессовестная! Это же бессовестно – быть такой слабой. И бедный Джеки... но его ты не получишь.

И, почти теряя сознание, падает на сиденье. Паркин захлопнул дверцу, слышен его голос: "Чтоб я больше не видел здесь эту старую ведьму, не то берегись, плохо будет".

Машина трогается, и она еще различает второй голос, знакомый и чужой, как кто-то, о ком всегда помнил и встречаешь снова, но в другом платье. Голос тихо просит прощения. И Табите вспоминается Нэнси в день свадьбы, ее примирительный тон, который на строгий взгляд постороннего показался бы непристойным, как выставленные напоказ брачные простыни, и как по-матерински она сегодня смотрела на Паркина. Она уверена: губы, из которых звучит этот голос, не смеются только потому, что это было бы бестактно. И на следующее утро, когда Нэнси приезжает за Джеки и за своими вещами, едва может заставить себя с ней говорить.

Нэнси, отлично понимая, что ею недовольны, держится смиренно, как маленькая девочка, своровавшая варенье. Даже лицо ее и фигура точно смягчились, покруглели. Она не выставляет грудь вперед, напротив, скромно опускает плечи и смотрит на Табиту снизу вверх. – Ты на меня сердишься, бабушка, я знаю. Может, я и в самом деле дура.

Табита обрывает ее: – Хуже, чем дура, и сама это знаешь. Могу сказать одно: не надейся, что я разрешу этому человеку здесь жить, когда он спустит и свои деньги, и твои.

– Бабушка, миленькая, не беспокойся за нас, мы этого не заслужили.

– Что правда, то правда.

121

Бонсер тут как тут с утешениями: – Шлюха безмозглая, туда ей и дорога. Нам-то с тобой, Пупс, никого не нужно. Мы друг другу верим. – И поглядывает на Табиту хитро и тревожно. Сил у него прибавилось, но и подозрительности тоже. Он отказывается принимать лекарства, жалуется: – Уж эти доктора, лечить не лечат, только деньги тянут. Я же совершенно здоров. Пупс, сама видишь. Просто засиделся дома, закис. Надо развеяться.

Табита отвечает, что ему нельзя выходить, и тотчас у него рождается новое подозрение. – Этот номер не пройдет. Пупс, не надейся. У меня есть друзья. Если со мной что случится, они живо дадут знать следователю.

– Никто не пытается тебя отравить.

– И завещание я еще не составил. Не так глуп.

Он без устали хитрит, изворачивается. – Бедная моя Пупси, плохо я себя вел последнее время, а все из-за тебя. Совсем затюкала старого Дика, будто он уж и не человек, а ему это знаешь как обидно. Но теперь она пожалеет старичка, поднесет ему еще рюмочку.

– Дик, будь же благоразумен. Не могу я допустить, чтобы ты убивал себя.

– Пупси, ты таки разобьешь мое сердце. Впрочем, ты всегда со мной жестоко обращалась.

– Не говори глупости. Дик. Никакие мои слова на тебя не действуют. Что тебе нужно в городе – виски или Ирен?

– Ирен? Эта стерва? Да она меня чуть на уморила.

– Вот тут ты прав.

– Конечно, прав. И ты права. – Он протягивает к ней длинную руку и заставляет сесть на постель. – Ну хоть наперсточек, хоть полтора. Тогда я буду умник, и усну, и завтра не буду проситься из дому.

Табита сидит, не пытаясь высвободиться, думает сердито: "Опять он что-то замышляет", но вдруг ловит на себе его взгляд из-под набрякших век, и в этом взгляде столько наивной, чисто детской хитрости, что она не может удержаться от смеха. – Дик, не проси, хватит с тебя.

А он тоже смеется. – Пупси у нас умная, ее не проведешь. Чертенок, да и только.

– Дик, милый, надо потерпеть.

– Умница ты моя. – Он ее целует. – Ты меня до слез растрогала. – Он и правда плачет, но голос стал вкрадчивым. – Одни мы с тобой остались. Пупс, и надо нам друг за друга держаться, верно? Больше-то до нас никому нет дела. Возьми хоть Нэнси. Она только того и ждет, когда мы умрем и все достанется ей. Забудь ее, Пупси, забудь ты весь этот сброд. Нас-то с тобой двое, верно? И этот милый старый дом у нас есть, а все благодаря тебе. Лучшего жилища нам и желать нечего.

Табита смеется. – А только что рвался вон из этого милого старого дома. – Но смех расслабил ее, она не в силах еще и еще уличать его во лжи. И тепло его большой руки, прикрывшей чуть не половину ее худенькой груди, проникает в нее волной плотской радости, напоминает о счастье, которое она знала с этим человеком. Табита говорит: – Вечно ты меня оставляешь в дурах. – Но от его нежных слов, от его ласки в ней рождается и растет ощущение, словно старые сухие корни набухли в теле, которое смех расслабил и разбудил, и ощущение это пронизано такой болью, что она, не выдержав, дает волю слезам. Она не хотела плакать, она презирает эту боль любви, такой недостойной, без капли уважения, и все-таки со вздохом склоняет наболевшую голову на грудь Бонсеру. – Мы с тобой были счастливы, Дик. Ты дал мне такое счастье, что даже страшно. Я знаю, я не имела права, я перед всеми виновата.

– И все-то ты выдумываешь. Пупс. – Он целует ее, и, хотя ей не видно его лица, она знает, что на этом лице написано безграничное самодовольство, радость донжуана, обольстителя, шельмы, краснобая выражение, которое она видела тысячи раз, когда он любезничал с другими женщинами. – Ты и в мыслях этого не держи. Ты была прелесть невозможная, ты и теперь такая. И никому ты ничего плохого не сделала, разве что мне, когда свела меня с ума, но и это было хорошо... очень хорошо.