Текст книги "Радость и страх"

Автор книги: Джойс Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

– А эта из моих. – Табита любовно разглядывает ложку с Вест-стрит. Серебро, и форма хорошая, без затей. Таких ложек сейчас не достать.

– Ох уж этот Джо с его столиком!

– Сколько же стоило это сокровище... и между прочим, за него заплачено?

– Сколько бы ни стоило, он себя оправдал – Джо второй месяц в хорошем настроении. Я одного боюсь – точно такой же выставлен в витрине у Баркера, что, если он увидит?

– Уж если он и сейчас недоволен... Ведь ему еще повезло.

Снова долгое молчание, а потом Нэнси задает вопрос, вызванный непривычным для нее усилием мысли: – И почему это мужчины никогда не бывают довольны, кроме как самими собой?

– Не только мужчины. Ты никогда не задумывалась над тем, почему мы молимся: "И остави нам долги наши"?

– А знаешь, бабушка, у Сьюки лицо уже почти человеческое. Она будет похожа на дедушку.

– Надеюсь, она унаследует его глаза.

– Ну давай, давай, Сью. Дурацкая манера у этих младенцев, перестанут сосать и смотрят на тебя, как на дырявую бочку.

– А ты не давай ей сосать слишком быстро, – строго говорит Табита. Пусть передохнет. Дай-ка ее мне.

Малышка, привалившись к плечу Табиты, кивает головой, слишком тяжелой для слабенькой шейки, и поводит круглыми голубыми глазами удивленно и осуждающе. И вдруг, не меняя выражения лица, громко срыгивает, а обе женщины заливаются смехом, точно втайне от всех одержали какую-то радостную победу.

– Ай-ай-ай, как грубо, – говорит Нэнси. – Наверно, надо ей теперь пососать с другой стороны.

– А сосок обмыла?

– Да ладно, сойдет.

– Как это ладно? О чем ты думаешь? – Табита в сердцах идет за ватой и борной кислотой. – Честное слово, Нэнси, ты неисправима. Нельзя тебе иметь детей... и ничего смешного тут нет.

– Ну хорошо, не сердись, очень спать хочется.

И эта сцена повторяется из вечера в вечер. Никогда еще Табита не ложилась так поздно, не уставала до такой степени и, однако же, не знала такого душевного довольства. Она черпает отдохновение в безмятежном покое Нэнси и, лежа без сна, думает: "Как удачно, что Паркин оказался таким хозяйственным, это его единственное достоинство, но для Нэнси неоценимое, сама-то она такая безголовая, такая неряха".

129

Ложится она поздно, а вставать нужно рано. Ведь на ней лежит почетная обязанность – магазины, а это значит, что выходить нужно до того, как они откроются. Она выстаивает длиннющие очереди, так что отекают ноги и начинается сердцебиение. Но думать об этих сигналах опасности некогда, есть проблемы более насущные. Остаться ли в этой очереди и купить что-нибудь мясное на ужин Паркину, рискуя упустить в другом магазине чулки, позарез нужные Нэнси, или же сразу бежать на угол, там, говорят, на детей дают апельсины. Какая перспектива страшнее – увидеть лицо Нэнси, когда Паркин, глянув на ее толстые икры, будет брюзжать: "Опять чулок поехал, Нэнси, ну и распустеха!", или Джеки и Сьюзен с рахитичными ножками?

Очередь колышется, шаркают ноги, и ее мучительные колебания выливаются в горестный возглас: – Ох уж эти очереди!

– Правда что ох, – сердито отзывается молодая женщина, стоящая рядом. У меня вон дети оставлены одни, заперла в комнате. Правительству-то на это начхать.

Со всех сторон звучат раздраженные голоса, подстрекаемые той же тревогой и нетерпением:

"Они-то, поди, в очередях не стоят".

"Им женщин не жалко, они мужчины".

"А уж если которая женщина в правительстве – эти всего хуже".

Смирный старичок в золотых очках возражает виноватым тоном, что правительству не под силу справиться с нехваткой товаров, но сердитый голос обрывает его: – Слышали, будет заливать-то.

И эта фраза, в которой столько озлобления и горечи, находит мгновенный отклик. Несколько женщин подхватывают: "Знаем, вы бы чего новенького рассказали".

Старичок струсил и нервно сморкается. Но он уже вызвал к себе недоверие, ненависть. Какая-то молодая женщина выкрикнула: – Небось сам в правительстве служит!

– Ага, легавый. Правительство их нарочно в очереди подсылает.

Старичок неуверенно улыбается, потом вперяет умоляющий взгляд в небо. И не зря, ибо ему грозит опасность. Очередь пытается его вытеснить.

"Убить их мало".

"Шпик проклятый".

К счастью, очередь вдруг продвинулась, и, воспользовавшись этим, другая женщина, старая, обтерханная, в мужской шапке, проворно втиснулась не на свое место. Несколько человек возроптало, а она, выставив вперед острый подбородок, уже возмущается: – Разбойники, вот они кто.

Но она тоже успела нажить врагов, и теперь они вступаются за правительство. Слышен пронзительный голос: – А Чемберлен лучше, что ли, был, который нам эту чертову войну навязал?

– А тот, до него, который безработицу устроил?

С мыслью, что все правительства одинаково плохи, очередь на время умолкает. Но напряжение не разрядилось, и, когда после новой подвижки той же самой женщине удается опередить еще двоих, вновь раздаются протесты: Вот, видали? Только что стояла за мной.

– Так всегда бывает, когда за очередью не следят. Почему никто не следит за очередью?

– А ты спроси правительство.

И сразу несколько голосов подхватывают: – Да уж, придумали бы что-нибудь с этими очередями. За что им деньги платят? Сидят там в потолок плюют.

Это лейтмотив накопившегося у них раздражения и горечи, требование новых, лучших порядков, самое древнее и упорное требование всего человечества; веками с ним обращались к солнцу и луне, к магам и духам, к богам и монархам, а теперь, когда функции всех этих могущественных сил взяло на себя правительство, – только к правительству, на нем одном сосредоточив и отчаяние и гнев.

Женщина в мужской шапке выходит из магазина с покупкой, и все провожают ее глазами. "Не иначе как последнюю печенку забрала". А она отвечает взглядом, в котором ясно написано: "А идите вы все к чертям. Я своего мужика мясом обеспечила, да еще сберегла десять минут на покупках". И в этом взгляде торжество тоже смешано с отчаянием.

А Табита, выстояв почки и две пары чулок, тут же забывает и усталость, и свой гнев на очереди. Ум ее заполняют куда более важные вещи. Не забыла ли Нэнси заказать еще хлеба? Неужели Джеки опять удрал на улицу? В каком-то настроении вернется с работы Паркин? Может, опять поссорился с начальством?

Своих новых начальников Паркин клянет почти так же беспощадно, как правительство, как все правительства одно за другим. И Нэнси, и Табита живут в постоянном страхе, что его уволят.

– Как подумаю, прямо поджилки трясутся, – говорит Нэнси. – Не выносит он этих генералов, потому, наверно, что сам не дослужился. Сегодня он им заявил, что ему нужна прибавка к жалованью и новая машина.

И Табита после этого не может уснуть, все думает: "Этим и кончится, он потеряет место, и что тогда? Что станется со всеми нами?"

И уже предчувствует неисчислимые несчастья, связанные с потерей места: опять переезд, опять неудобства, опять впереди неизвестность.

"Нет, что бы ни случилось, так обращаться с Нэнси, как в Данфилде, я ему больше не позволю. Никогда. Это было просто неприлично". И мысленно готовится к бою.

Но, о счастье! Паркин получает прибавку и, торжествуя, привозит домой новый ковер. С каждым днем он все сильнее негодует на власть имущих, но зато дома ерепенится все меньше. Он даже похвалил Нэнси за ее кулинарные способности: "Ужин сегодня почти съедобный", а Табите, когда она принесла домой курицу, отпустил своеобразный комплимент: "Вам бы на черном рынке торговать, миссис Бонсер".

А Табита, когда стало совсем туго, и правда стала прибегать к услугам черного рынка. Ибо в доме Паркинов курица или несколько яиц немедленно преображаются в такие духовные ценности, как мир и взаимное благоволение.

Как-то вечером ей удалось развеять очень опасное настроение Паркина, вызванное ссорой с начальством, при помощи бутылки настоящего прованского масла. В другой раз, зная, что Нэнси приглашена на свадьбу дочери маршала авиации, она, не дождавшись лифта, поднялась на четвертый этаж с посиневшими губами, ловя ртом воздух. – Я так боялась, что ты уже уехала.

Нэнси бегает по квартире в одних трусах. – Да что ты, бабушка, мне уходить в двенадцать. А до этого мне еще знаешь сколько всего надо сделать.

– Ну-ка, посмотри.

– Ой, бабушка, неужели нейлоновые? И правда нейлоновые. Где ты раздобыла?

– У того человечка позади музея.

– Ну это просто чудо. Надену их на свадьбу... если вообще попаду туда.

– А почему бы тебе не попасть? За Джеки и Сьюзи я присмотрю.

– Да, ведь ты еще не знаешь великую новость. Джо ушел с работы. Говорит, что больше не может. Осточертело. Все осточертело, и компания, и правительство, и вообще все в Англии.

Для Табиты эти слова – как удар кулаком в грудь. Она медленно, осторожно опускается на стул, и все плывет перед глазами. Губы едва выговаривают: – Но что же вы теперь будете делать, Нэнси? Куда поедете?

– Джо подумывает о Канаде... ой, молоко! – Она бросается к плите, но молоко убежало. – Честное слово, только того и ждет, чтобы человек отвернулся. Подлость какая.

– А в Канаде он себе что-нибудь присмотрел?

– Нет, конечно. Ты что, не знаешь его? Он и решил-то только сегодня утром. А мне было сказано шесть слов по телефону, и все.

– Но как он может? Как не подумал о тебе, о детях?

– Немножко рискованно, верно?

И, прислушавшись к тому, каким тоном это сказано, приглядевшись к Нэнси, уже мотнувшейся от плиты к буфету, Табита замечает в ней перемену. Она вся напряжена, в голосе те же ноты, что звучали в войну, когда люди говорили друг другу: "Двум смертям не бывать". Движения порывисты, немного, пожалуй, театральны. Пролив молоко, говорит "О черт!" громче обычного.

– Канада... – Табита пытается представить себе путь в Канаду. – Туда ехать неделю.

– И знаешь, что самое замечательное, бабушка. – Голос Нэнси и ликует, и подсмеивается над этим ликованием. – Джо в самом деле хочет, чтобы я с ним ехала. Он сильно призадумался, когда ему сказали, что прислуги в Канаде не найти. Он до сих пор вздыхает о своем ординарце.

– Канада!..

– Да я еще не совсем уверена...

– Нельзя так решать. С кондачка.

– Нет, я в том смысле, куда именно. Меня-то прельщает Новая Зеландия. Там, говорят, климат для детей хороший. А самолетом не так уж и далеко.

– Самолетом! Но, Нэнси, ты же знаешь, мне не разрешено летать.

Нэнси вспыхнула. (Паркин уже категорически заявил, что Табиту они с собой не возьмут. Стара, и здоровье никуда, а кроме того, она ему враг. "К чему нам такая обуза? Меня она всегда считала последним подонком. И все пыхтит, все суетится, черт бы ее драл, точно мы сами не можем о себе позаботиться".)

Короткая пауза. Нэнси украдкой бросает на Табиту взгляд, полный жалости, стыда, тревоги. Ей хочется избежать бурной сцены. Нет у нее сейчас времени для сцен.

Горе Табиты медленно просачивается внутрь. Она произносит запинаясь: Но я могла бы помочь. Я еще могу работать.

И эти слишком простые слова вынуждают Нэнси заговорить в открытую: Мне так жаль, так жаль, бабушка. Мы бы ужасно хотели, чтоб ты с нами поехала, но сейчас, в начале, об этом и думать нечего. Мы не знаем даже, где именно будем и как там с жильем. Может быть, нас поселят в какой-нибудь хибаре... – Она умолкает, подыскивая слова, которые могли бы облегчить это немое страдание, понимая, что таких слов нет. Обе рады, когда раздается звонок. Табита, оказавшись ближе к двери, идет открывать, и мимо нее в комнату проскальзывает молодой человек в форме военного летчика. – Нэн, привет. Ты еще не одета? Я думал, ты захочешь поехать в церковь. – И Нэнси в ответ с великолепным пренебрежением к свадьбам: – В церковь? Я и на завтрак едва ли попаду. У нас такие события, Тимми...

И с этого часа до дня отъезда Табита больше не видит прежней Нэнси, искренней, ласковой. Внучка уже отдалилась от нее. Она вся в заботах и не находит времени объяснить, чем озабочена. Еще до утреннего завтрака просит: – Ради бога, подержи минутку Сью, я только сбегаю... – И исчезает на все утро.

Звонит неизвестно откуда: – Скажи Джо, я не смогла достать... Нет, лучше скажи, чтобы позвонил мне к Харви. Это насчет... да я сама ему объясню. Скажи, что очень срочно.

Даже свое расположение она выражает по-новому, более экспансивно, но и с большей оглядкой.

Она рассыпается в благодарностях, когда Табита предлагает оплатить их проезд в Новую Зеландию, выделить молодой семье содержание из своего вклада в Компанию воздушных сообщений. Но самая горячность ее излияний словно оборонительный маневр, способ уйти от невысказанной мольбы, от сближения в горе.

Табите еще разрешают ходить за покупками, но положиться на нее нельзя. Она забывает получить сдачи, не помнит, за кем стояла. Однажды в очереди она потеряла сознание и домой вернулась в такси. Доктор, обеспокоенный ее состоянием, журит ее: – Отдыхать надо больше, миссис Бонсер. В этом смысле даже хорошо, что ваши молодые уезжают, вам будет полегче.

Табите даже не хочется рассмеяться в ответ. Не до смеха ей, слишком устала.

130

И вот – последнее утро. Паркин затягивает ремни на чемодане. Нэнси говорит по телефону. Табита лежит в кресле. После того случая в очереди сердце дает себя знать, и ехать в аэропорт ей не разрешили. Она прислушивается к голосу Нэнси. "Да, скоропалительно, но Джо не мог больше терпеть такого отношения... да, для обоих нас все новое... Нет еще, но говорят, там возможностей больше... да, полнейшая перестройка... ну что ты, боюсь ужасно".

А по голосу ясно – она прямо-таки упивается, рассказывая невидимой приятельнице о собственном безрассудстве. И в мозгу у Табиты звенит, как колокольчик, это слово – "новое, новое". И чему тут радоваться? Ни он, ни она не знают, что делают, просто им мерещится, что там будет лучше, потому что там все новое. "А меня оставляют одну по прихоти такого человека, как Джо, которому и подумать-то неохота".

– Всего лучшего, миссис Бонсер. Берегите себя... Нет, нет, не вставайте. – Паркин пожимает ей руку, на его безобразном откровенном лице написано только одно – он торопится. Он подхватывает со стула дочку и, проходя мимо телефона, говорит Нэнси: – Я забираю Сью в такси, даю тебе не больше двух минут. – Он выходит, Нэнси вскрикивает, как попугай: – Нет, нет, не могу... Да, Джо меня ждет... Вот уж не знаю, наверно, не скоро. Всего, дорогая.

Она кладет трубку и поворачивается к Табите. – Ох уж эти прощания! Табита приподнялась, опираясь на ручки кресла. Они смотрят друг на друга, и Нэнси напускает на себя беззаботно бодрый вид. Но глаза уже сказали правду. В этом взгляде уверенность: "Мы больше никогда не увидимся".

Лицо у Нэнси сморщилось, по щекам бегут слезы. Она пытается улыбнуться. – Но ведь я не могла иначе, бабушка, верно? Не могла я отказаться с ним ехать.

А Табита все слышит, как в голосе ее поет слово "новое". И чувствует, что боль расставания еще усиливает ее душевный подъем, как опасность обостряет радость побега. Она отвечает с горечью: – Если бы он еще любил тебя по-настоящему... а то зря пропадаешь.

– Ты за меня не беспокойся, бабушка, я крепкая.

Снизу доносится сердитый оклик. Нэнси вскакивает, на лице ее мелькает испуг, усмешка, и она торопливо обнимает Табиту. – До свидания, бабушка, миленькая ты моя. Надо бежать, а то Джо удар хватит. Он у меня в путешествиях не блещет.

Но Табита не в силах выговорить "прощай". Она слышит, как Нэнси мчится вниз по лестнице и кричит веселым голосом, точно старшая сестра, опаздывающая на детский праздник: – Иду, иду, не волнуйся, я время знаю.

Старая женщина без сил опускается в кресло. Чувствует боль в груди, думает: "Я теряю сознание. Надо принять лекарство".

Но не протягивает руку к столику рядом с креслом – не хватает ни сил, ни желания. Жить дальше нет смысла. Чушь какая-то.

Сознания она не потеряла, но постепенно в течение следующего месяца разбаливается всерьез, и врач направляет ее в больницу.

А от Паркинов никаких известий. День за днем сестра сообщает, что телеграммы не было, и лицо у нее виноватое. А Табите это как будто безразлично. – Я и не ждала известий так быстро. Моя внучка на этот счет очень неаккуратна.

Она не просто апатична, апатией она отгораживается от лишних страданий. Она думает: "Нэнси меня покинула. Она и думать обо мне забыла. Если б и написала, так только чтоб попросить о чем-нибудь. А это значило бы снова тревожиться, снова терзаться".

Она удивлена, недовольна, когда через три недели врачи разрешают ей встать. Выходит, что тело ее живет своей жизнью и тайком чего-то для себя добивалось. Оно использовало ее апатию, чтобы копить силы. И теперь, набравшись сил, в свою очередь влияет на ее сознание.

Ибо когда через неделю, в прекрасную погоду, ей в первый раз разрешают выйти на воздух, в Кенсингтонский сад, ощущение солнечного тепла на лице ей даже, пожалуй, приятно. Она оглядывается по сторонам. Сидит она возле Круглого пруда. На дворе август. Трава пожухла, вязы пыльные. Пыль даже в небе, серовато-голубом, даже на воде, где игрушечные кораблики, лениво поворачиваясь от дуновения теплого ветра, оставляют четкие полоски, как от замши на недочищенном серебре. Оживление вносят только дети. В комбинезонах, с обгорелыми спинами и носами, они скачут и орут на свои суденышки: "Давай, давай!" То они злятся, то подпрыгивают на месте, внезапно загоревшись надеждой, а то несутся со всех ног по цементной дорожке, окаймляющей пруд, и во все горло зовут няньку или родителей, чтоб принесли палку, что угодно, лишь бы вызвать ветер.

А иные, после долгих усилий чудом вытащив свой драгоценный кораблик из воды, тут же, озабоченно хмурясь, запускают его снова. Зачем же и корабль, если не для того, чтобы плавать?

И какое-то таинственное тепло поднимается в Табите навстречу тому теплу, которое дарит ей солнце. Словно некий древесный сок сообщил чувствительность всем ее нервам, так что они отзываются не только на тепло, но и на все живое вокруг – ощущают немолодые листья, обреченные на смерть, но еще крепкие; сухую траву; цветы на клумбах – сегодня утром их поливали, но они уже пошли в семя, скоро их свезут на свалку; ощущают детей, поглощенных своим детским бездумным существованием, их восторги, и страхи, и неистовый гнев, неопасный только потому, что у них еще мало силенок, – и она пытается спорить: "Нет, нет, я слишком старая, слишком одинокая". Ее путает, что чувства ее не вовсе онемели. Она встает и направляется к дому, где можно обрести покой безнадежности.

Но прямо на дороге у нее стоит маленькая квадратная девчушка, до того квадратная, что Табита сразу ее приметила. Ее волосы, очень светлые, стриженые, квадратными уголками торчат поверх оттопыренных красных ушей. Тельце у нее квадратное, и плечи квадратные, и квадратные пухлые руки. Толстые, до смешного короткие ножки – как два квадратных столбика; конопатая безбровая рожица с крошечным носом и двумя большими грязными слезами, свисающими с малиновых квадратных щек, – совершенно квадратная, и посредине ее вместо рта – на удивление большая квадратная дырка. И вдруг из этой дырки раздается душераздирающий горестный вопль, жалоба на весь мир, на всю вселенную, вопль такой силы, что всю девочку качнуло вбок и она чуть не падает.

Табиту разбирает смех. Она не может не смеяться, вся трясется от неудержимого смеха, и вдруг страшная боль пронзает сердце. Мелькает мысль: "Нельзя так, нельзя... я не выдержу... я умираю", и она, задыхаясь, опускается на скамейку.

Всеми силами она противится этому смеху, этой жизни, которая завладела ею и грозит ее убить, но ничего не помогает, она полнится смехом. Словно ее боль сама над собой смеется. Она прижимает к сердцу руку, словно силясь схватить эту невыносимую боль, затолкать ее внутрь, раздавить в пальцах. Она в ужасе – боль убивает ее, а ей никогда еще так не хотелось жить. Все существо ее молит об отсрочке: еще хоть месяц, хоть неделю, пока не придет письмо от Нэнси.

И молитва, исторгнутая у нее этой мукой, обращена не к отцу, и не к сыну, и не к духу святому. Это живая душа взывает к владыке жизни, создателю, вечному. "Господи, – шепчут ее синие губы, – только бы не сейчас".

Постепенно боль отпускает, ужас отступил перед тоской, перед молитвой. Она поняла, что сегодня еще не умрет. Осторожно распрямившись, она опять видит небо, деревья, шумливых ссорящихся детей, целый мир, вернувшийся из небытия, и у нее вырывается долгий, глубокий вздох благодарности, счастья.