Текст книги "Радость и страх"

Автор книги: Джойс Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Что за чушь – телеграфируйте ключ от детской! Конечно, Фред озабочен, он вечно чем-нибудь озабочен. А что Буль всем набьет оскомину – это можно было предвидеть. Мэнклоу, тот, очевидно, пытается втиснуть в "Бэнксайд" побольше политики. Вполне естественно.

Она рвет открытку, а потом, после минутного колебания, и все нераспечатанные письма – и бросает в корзину. И ложится спать торжествуя, чувствуя себя Наполеоном "Теперь мне туда возврата нет. Решение принято".

Но тут же ей приходит в голову, что в письмах могло быть что-то важное. Возникают вопросы. Какие он там откалывает коленца? Почему Фред озабочен? Что еще затеял Мэнклоу? И что будет, если он прогневит Ринча? На словах-то Ринч радикал, но взгляды у него едва ли такие уж радикальные. И эти мысли не дают Табите покоя. Она гонит их прочь, а нервное напряжение растет. Сна ни в одном глазу. Все тело полнится тревожным вопросом: "Что стряслось на Вест-стрит?"

А что-то стряслось, она уже в этом уверена. Только что именно и насколько это серьезно?

Наконец уже среди ночи она решает: "Съезжу туда, посмотрю, что там делается". И утром, встав пораньше, пишет Бэрну записку: "Уехала в Лондон по срочному делу. На будущей неделе вернусь. Напишу", собирает саквояж и несессер и спешит на станцию.

Через двадцать минут она уже сидит в местном поезде, который поспевает к лондонскому экспрессу. Она сама на себя дивится: "Надо же, какую устроила панику. Бедный Тедди Бэрн. Напишу ему не откладывая".

Но мысли ее с энергией, порожденной морским воздухом и переменой обстановки, тут же снова устремляются к проблемам Вест-стрит. "Если это из-за Буля, я подам мысль издать его книгой. Скажу, что такого крупного поэта стыдно упрятывать в журнал".

Ее бесит, что местный поезд тащится так медленно, со всеми остановками. Ей уже кажется, что каждая минута дорога. А если на Вест-стрит действительно что-то стряслось, это она виновата. "Мэнклоу зверствует". Очевидно, опять ссора. Право же, эти мужчины – сущие дети!

Оказывается, на Вест-стрит в общих чертах все так, как она ожидала, разница только в деталях. Мэнклоу требует места для политических статей и отказался печатать Буля. Он заявляет, что время Буля миновало. "Декаденты – это вчерашний день, даже духу их не осталось, а новая публика требует политики, новой, левой политики. И чем хлеще, тем лучше".

Но удивительно то, что, когда ему не дали денег для привлечения видных политических обозревателей, он подал в отставку.

А Буль – тот не кажет глаз. Отдаленное расположение детской избавляет его от всякого вмешательства. Он превратил ее в крепость, заваленную рваной бумагой и пустыми бутылками, – там он живет, ест, спит и пьет. А когда нужно, неслышно покидает свое убежище и снова возвращается, проявляя хитрость, выработанную годами бездомного существования.

Нападки Мэнклоу нимало его не смущают. – Что я вышел из моды – это хорошо, – говорит он Табите. – Теперь я могу создать что-то ценное.

Но Стордж негодует: – Пусть уходит. Буль один стоит десятка твоих Мэнклоу. Мэнклоу – приспособленец и больше ничего.

– Но послушай, милый, важно другое – можем ли мы без него обойтись? Табита терпеливо гнет свою линию, а сама думает: "Фред стареет. Я и забыла, до чего он старый". Да и все на Вест-стрит кажется ей постаревшим, слинявшим: занавески, краска на дверях; Мэнклоу заметно поседел; Буль развалина; Стордж весь сгорбился, обмяк, ходит, как древний старик, не сгибая колен, и лицо всегда озабоченное, сдвинутые брови – как застывшая гримаса боли.

"Боже мой, – думает Табита, не пробыв в квартире и трех часов, – какое счастье, что я вовремя вернулась, ведь все могло пойти прахом!"

Она мчится к Ринчу, тот показывает себя верным союзником. Обещает ее поддержать. Предлагает свой экипаж, чтобы ехать в Блумсбери на поиски Мэнклоу.

И в этом экипаже, пользуясь короткой передышкой, обдумывая, как повести разговор с Мэнклоу, она вдруг вспоминает Бэрна. "Ой-ой-ой, надо написать бедному Тедди. Надо что-то решить".

Но теперь ей кажется, что Сэнком и все, что с ним связано, где-то очень далеко, и далеко не только в пространстве, но и во времени. Просто не верится, что каких-нибудь тридцать часов назад она еще была там. Сейчас одиннадцать, Куэры гуляют по берегу, Эдит играет в гольф, Тедди Бэрн с видом государственного мужа революционного толка излагает мисс Принс свои требования к новому правительству. Бедный Тедди, бедный мальчик.

Табите двадцать шесть лет, на пять лет меньше, чем Бэрну; но в ее глазах он – ребенок. А милый полковник, как славно он рассказывал про тигров! Она улыбается снисходительно и грустно, словно вспоминая какой-то тропический остров, где безгрешные, незлобивые люди живут восхитительно просто, но почти полностью отрезаны от всего, что можно назвать жизнью, от реального мира, в котором происходят важные события. "Нет, я заставлю Роджера понять, что он просто не может нас сейчас бросить". И Сэнком уже снова забыт.

42

С Мэнклоу она добивается крупного успеха. Он выражает готовность пойти на компромисс, даже не ущипнув ее за руку и не погладив по голове. Он истратит на политические статьи только двести фунтов и напечатает два новых сонета Буля при условии, что будет официально значиться редактором. Стордж в отчаянии. Он кричит на Табиту: – Ты переметнулась к врагу!

Табита понимает – это жестоко с ее стороны, но раскаиваться ей некогда. Через два дня – званый вечер по случаю выхода пятнадцатого номера, и нужно, чтобы Мэнклоу на нем был, иначе о его отставке станет известно. Она улещивает Сторджа, а сама думает: "Бедный старик, в трудную минуту он только все портит, совсем помешался на своем искусстве".

И правда, Стордж уступает всего за два часа до приезда гостей. Табита звонит Мэнклоу, выслушивает его поздравления, думает: "Слава богу, уладила". У нее болит голова, расходились нервы. Надо прилечь отдохнуть. Она еще не привыкла к темпу своей лондонской жизни. Тысячи неотложных проблем ждут ее решения. И проблема Бэрна в их число не входит – она уже знает, что не выйдет за него замуж. Ей уже непонятно, как она вообще могла мечтать о браке с таким желторотым птенцом. Она думает: "Сегодня же пошлю ему телеграмму. Написать можно потом, это несложно. А вот что мне делать с Булем? Нельзя ему больше жить в детской, тем более если начнутся затруднения с Джонни".

Из Халлитон-Хауса поступили сведения за первую половину триместра. Учитель сообщает, что мальчик ленивый и трудный. "Товарищи у него есть, и по дому он как будто не скучает, но к дисциплине, видимо, не приучен".

Как это понимать? – недоумевает она. Правда ли Джонни плохой мальчик или глуп тот, кто это писал? Просто голова идет кругом. Французские часики на столе тоненько бьют семь раз, и она вскакивает. "О господи, пора одеваться". Она сует ноги в ночные туфли и звонит.

"Кто сегодня должен быть? Не устроил бы Ринч сцену из-за рисунков Доби"... – Да, войдите. – Это постучала горничная. – Посоветуйте, Беннет, что мне надеть? Кажется, ничего подходящего нет, а случай-то парадный.

И два часа спустя, стоя перед камином в гостиной в ожидании первых гостей, она сжимает руками виски и в который раз задается вопросом: "А почему бы ему и не быть плохим? У него с самого рождения жизнь шла ненормально".

Вдруг дверь отворяется – это Джобсон в ярком костюме толстой шерсти. Он тоже изменился, лицо грубое, красное.

– Привет, малютка. Вы прелестны. Фред здесь?

– Одевается.

– Вот и хорошо. – И, подойдя к ней вплотную, шепчет: – Он здесь, у меня внизу. Я его задержал.

– Кого?

– Б. Вы разве не получили моего письма? Где вы вообще пропадали? Что за секреты? Я вам и открытку послал.

– Но кто у вас там внизу?

– Да Бонсер, малютка, Бонсер собственной персоной. Только что из кутузки.

Табита оторопела. Переспрашивает еле слышно: – Из тюрьмы?

– Так точно. Отсидел шесть месяцев за то, что фабриковал фальшивые бумажки. Да вы не тревожьтесь. На сегодняшний вечер я его обезвредил. Надо только решить, как быть дальше. Способен он наскандалить?

– Я его не видела больше семи лет.

– Послушайте моего совета, малютка, если он станет вам досаждать, обратитесь в полицию. Вы полиции не бойтесь. В таких случаях это наилучшее средство. Уверяю вас, они там порядочные люди.

Табита, все сильнее волнуясь, твердит про себя: "Нет, я к нему и близко не подойду. Это было бы безумием".

Джобсон треплет ее по плечу. – Ладно, я его спроважу.

– Нет, погодите.

– Надо полагать, он отец вашего мальчонки?

– Да, и кроме того...

– Вот что, малютка, вы не спешите. Подумайте. Может, лучше не рисковать.

Но Табита взяла себя в руки. – Нет, я с ним повидаюсь. Ничего он не сделает. Я этого не допущу.

Ее решительный тон подействовал на Джобсона. Он пропускает ее вперед. Конечно, раз вы уверены. Вам лучше знать, чем это для вас пахнет.

А Табита еще ничего не обдумала. Она чувствует, что совершает неимоверную глупость, но что это необходимо.

Дверь в квартиру Джобсона приоткрыта, в первой комнате за столиком сидят Бонсер и Буль, и перед ними стаканы.

Бонсер встает, и при виде его Табита в первую минуту слова сказать не может. Он страшно худой, весь серый, синие глаза стали больше и выцвели. Но это глаза Джонни.

– Ты что, Тибби, не узнаешь меня? – Он берет ее за локоть. – Ни чуточки не изменилась. Все такая же молодая и красивая. Вот что значит спокойная жизнь.

Табита отступает, и вдруг у нее срывается вопрос: – Ты получил мое письмо из Франции? Или не удосужился прочесть?

– О чем ты. Пупс? Когда ты мне писала? Ах да, ведь у тебя кто-то родился. – Бонсер явно гордится своей памятью. – Ну, как она? Надеюсь, вся в тебя?

– Это мальчик. И не такой уж маленький.

– Ну конечно. Сколько лет-то прошло – пять, семь, восемь? Но ты бы выпила. Глотни чего-нибудь, не пожалеешь.

– Мне, пожалуй, лучше уйти, – говорит Буль, сконфуженный тем, что стал свидетелем столь интимного разговора. – Я могу посидеть на лестнице.

– Мне некогда, – строго произносит Табита. – Я жду гостей.

Бонсер наливает в стакан чистого виски и сует ей в руку. – Да на тебе лица нет, Пупс. Выпьем-ка за прежние деньки. Хорошо мы с тобой пожили. Я это время никогда не забуду. Глупые были, что и говорить. И денежки у тебя так и летели, но я за это на тебя не обижался. Что ты знала о жизни? Смех, да и только, как ты за ту первую неделю просветилась. Что ни говори, а старосветское воспитание девушке на пользу. Если что и может удержать ее на верном пути, так это религия, всякий там ад и вечное проклятие, да еще хорошие манеры. Ты куда отдала нашу малышку? Ее бы в монастырскую школу...

– Я же тебе сказала, Дик, это мальчик. Его зовут Ричард Джон.

– Мальчик? Вот умора, только что была девочка. – И, зорко глянув на Табиту, продолжает: – Я рад, что мальчик. Да, мальчик лучше. Хотел бы я его повидать. Он уже в школе?

– Конечно. В закрытой школе. Только что начал латынь.

– И правильно. Для мальчика классические языки – самое милое дело. А сынишка у нас должен быть умный – в моей семье ума не занимать стать.

Табита думает: "Ему и дела нет до Джонни".

На лестнице слышатся шаги, и она делает шаг к двери.

– Прости, но мне надо идти – у меня гости.

– И я с тобой.

– Нет, Дик, в свою квартиру я не могу тебя пригласить.

– Это почему? – Он бросает на нее свирепый взгляд. – Ты уж не собираешься ли снова дать мне по шапке?

– Не пугай меня, Дик. Это нелепо.

Она гордо выплывает из комнаты и со всех ног мчится наверх. "Он забыл, что я уже не глупенькая девочка. Но какой удивленный вид у него был!" Она смеется, и смех готов обернуться слезами. "Что со мной? Неужели я разочарована? А чего я могла ожидать?"

Однако разбираться в своих чувствах ей недосуг. В гостиной собралось уже семь человек, у Сторджа галстук съехал набок, и его укоризненный взгляд, означающий: "На кого ты меня покинула?", возвращает ее к исполнению светских обязанностей.

43

И, вооруженная многолетним опытом, она не только владеет собой, но и радуется своему умению. Так же уверенно, как дала отпор Бонсеру, она теперь обозревает поле боя. Мэнклоу, улыбаясь во весь рот, принимает поздравления лорда Дакета, магната грошовой прессы; леди Дакет беседует с низеньким румяным человечком, миллионером-заводчиком, новым знакомым Сторджа, чью фамилию Табита никак не может запомнить. Он трещит как сорока, то и дело обращаясь к Гриллеру, но тот все изгибается в сторону леди Дакет, словно говоря: "Мы понимаем друг друга". Дьюпарк в очень грязной рубашке стоит, прислонившись к стене и сердито поглядывая на Мэнклоу; леди Чадворт в живописной позе с восторгом разглядывает нового Писсарро.

Табита, догадавшись, что ей скучно, спешит на выручку и представляет ей мистера Доби, "чьи новые работы шокировали всех критиков".

Потом она решает заняться Дьюпарком. Но Дьюпарк взбешен. – Неужели Фред не понимает, что делает? Или он действительно хочет революции? Или он сошел с ума? Или все посходили с ума?

Табита улыбается, берет его за рукав. – Фред не видел этой статьи. "Бедняга, – думает она, – вот уж кто одряхлел. Он стареет еще быстрее, чем Фред. Из-за этой войны все старики постарели на десять лет, а молодые превратились в мальчишек". И в самом деле, два молодых военных, недавно вернувшихся из Южной Африки, фамильярно хлопают Мэнклоу по спине.

Гостей прибывает. Сборище многолюднее обычного, и по всему видно, что произошло важное событие. Лица пылают, голоса звучат громче и оживленнее так люди, которым все современное в науке, искусстве, моде хорошо известно и уже немного прискучило, всегда радуются новой сенсации. Ибо Мэнклоу удалось придать этому номеру "Бэнксайда" ярко выраженную политическую окраску. Под самым носом у Сторджа он протащил две статьи: "Смерть мертвых" с резкой критикой покойной королевы и "Sozialismus", напугавшую даже радикалов; а его обзор 90-х годов возмутил всех интеллигентов старше сорока лет.

Длинное желтое лицо мисс Пуллен, в чем-то убеждающей Ринча, нервно подергивается. Уже много лет ее не видели такой возбужденной.

А Ринч слушает ее с почтительным выражением посла великой державы, но взгляд его устремлен куда-то вдаль, как то бывает и с самыми почтительными послами. Его озадачили новые работы Доби, изображающие Семь Смертных Грехов под названиями Рационализм, Воздержанность, Бережливость, Скромность, Раскаяние, Осмотрительность и Целомудрие. Взгляд его, отрываясь от мисс Пуллен, словно вопрошает: "А верно ли, что Доби содействует Духовному Благу?"

Табита бросает ему мимоходом: "Эти вещи Доби – лучшее из всего, что он создал". Щеки банкира вспыхивают от ее улыбки. Она сегодня особенно хороша, потому что всеми нервами чувствует: одержана большая победа. "На этот раз мы кое-чего добились. Я так и знала, что Мэнклоу нас спасет".

И заметив Сторджа – весь взмок от радости, а галстук съехал еще дальше вбок, – мягко касается его руки. "Поздравляю!" И на минуту проникается к нему нежностью.

– Поразительно! – Он сконфуженно озирается по сторонам. – Дакет говорит, что мы делаем историю.

Внезапно из толпы выскакивает низенький румяный миллионер и хватает Сторджа за плечо. – Национализировать банки? Не может быть, чтобы вы этого хотели, Стордж. А как же кредит?

Старый Дьюпарк тоже протискивается к герою дня. – Черт возьми, Стордж, ваш журнал – рассадник анархизма. Разрушить империю? Да вы знаете, что бывает, когда разрушаются империи? Или вы давно не перечитывали Бэкона? Хотите, чтобы весь мир охватили войны, побоища, страдания, нищета?

Табита только улыбается в ответ на эти нападки. Триумф "Бэнксайда" она воспринимает как успехи ребенка и не вдумывается в его причины. Стордж более критичен. Позже он ей жалуется: – Эти политические статьи... Мэнклоу изменил их в корректуре, очень ухудшил.

Табите это известно, она сама ловчила с гранками, чтобы не обидеть ни одного из своих двух господ, и она весело отвечает: – Но они так всех заинтересовали, они произвели сенсацию.

– Такие сенсации нам не нужны, Берти. В следующий раз надо быть осторожнее. И имей в виду, насчет политического климата в Англии Мэнклоу ошибается. Ему бы следовало поговорить кое с кем из моих знакомых в правительстве.

Чтобы придать себе уверенности, он отмечает, что мир и богатство Англии сейчас обеспечены, как никогда. Коммунизм не поднимал голову с 1870 года. Ирландский вопрос разрешен скупкой земель, раздачей земли крестьянам. Никто не хочет беспорядков. Я считаю, что ключ к нашему столетию уже подобран: развитие науки, всеобщее процветание, а значит – мир.

Табита, которая, как истая жена, уже привыкла не слушать Сторджа, отвечает бодрым, успокоительным тоном: – Бедный мистер Дьюпарк, какой он реакционер. И завидует Мэнклоу. Как ты думаешь, не повысить ли Мэнклоу оклад?

Момент выбран удачно, Стордж не возражает. Мало того, через неделю, убедившись, что его успех вполне реален, он сам предлагает еще и выплатить Мэнклоу премию.

Но тем временем лорд Дакет пригласил Мэнклоу на пост редактора новой вечерней газетки "Прогресс" с окладом, далеко превосходящим возможности Сторджа. И поскольку это отвечает давнишним чаяниям Мэнклоу, он недолго думая согласился. Негодование в стане "Бэнксайда" его только сердит. "Неужто они не понимают, что давно умерли? А почему? Потому что не желают видеть того, что творится у них под носом". Бэнксайдеров такое суждение приводит в еще пущую ярость. Гнев рождает энергию. "Туда ему и дорога", говорит Стордж и учреждает новый комитет в составе Ринча, Буля и Дьюпарка. Изыскиваются средства для нового "Бэнксайда", призванного затмить великолепием прежний и заставить Мэнклоу прочувствовать свое предательство.

Дьюпарк принимает на себя пост редактора, и через шесть месяцев напряженных и суматошных усилий номер выходит в свет. Издан он роскошно и широко разрекламирован. Дьюпарк поместил свое эссе о Мэтью Арнольде между пьесой Буля и рисунком Доби. Задумано это для того, чтобы каждый читатель мог выбрать себе шедевр по вкусу, но приводит к полной неразберихе. В результате – провал, и "Бэнксайд" прекращает свое существование. Сторджу новые убытки не по карману; Ринч понимает катастрофу так, что его начинание не было угодно Всевышнему.

44

И в квартире на Вест-стрит воцаряется уныние. Старые друзья еще заглядывают, но поодиночке. Слишком много было ссор. Неудача оставила горький осадок. Дьюпарк во всем винит Сторджа, а Стордж подозревает в кознях Гриллера. "Бэнксайд" – запретная тема, и прежние его сторонники в один голос ругают новые веяния. После их ухода остается чувство бессилия, собственной никчемности.

У Табиты по-прежнему ни минуты свободной, но это уже не дает удовлетворения. Нужно принимать гостей, но гости невеселы. И даже когда она хозяйничает или ездит по магазинам, ей не дают покоя мысли о Джонни. В двадцать восемь лет между бровей у нее уже залегли тревожные морщинки.

Джонни каждую зиму болеет бронхитом, каждую осень – астмой. А в промежутках – простуды, уши и все детские болезни одна за другой, в тяжелой форме. Он из тех слабеньких мальчиков – ноги да шея, – что в изнеможении валятся в кресло, но не могут ни минуты посидеть спокойно; не желают учиться, но с утра до ночи пристают с вопросами. Каникулы его сплошная мука: Табита не нарадуется, что он с нею, и, однако, вынуждена на каждом шагу делать ему замечания. К тому же он действует на нервы Сторджу, а у того здоровье стало сдавать. Появляясь на Вест-стрит, он теперь требует ухода, нежной заботы. То у него прострел, то несварение желудка, а зимой – обязательно инфлуэнца, которая тянется до самой весны. Сказалась преждевременная дряхлость – удел немолодых мужчин, которые взбадривают себя сильно действующими средствами или содержат молодых любовниц. За пять лет он сжег все десять. А главное – он потерял вкус к жизни. Его глубоко ранят любые нападки – резкое письмо от Дьюпарка, карикатура Доби, на которой он изображен как старый вампир, сосущий кровь из Молодости в идеализированном образе самого Доби.

Особенно его потрясла вопиющая неблагодарность Мэнклоу, когда тот в 1904 году опубликовал цикл очерков, создавших ему славу юмориста: "Лондонские дебри прошлого века".

Написаны они в форме отчетов об экспедициях в джунгли Белгрэвии и Мэйфэра, населенные первобытными племенами. Было там описание племени волосатов, которые по утрам изучают волосатость друг друга, а ночью при луне клянутся друг другу в любви. Вождь их звался Бальфуфу. И было другое племя – троглодиты, те жили каждый в своей ямке и высиживали маленьких зеленых лягушек, приговаривая: "Слышите, как они поют? Как оригинально, какая музыка!", лягушки же со своей стороны целый день квакали: "Наш бог и породитель по имени Зайсордж!"

Пародия меткая, злая. Даже друзьям Сторджа забавно читать о том, как Зайсордж бродил по рощам Хайд-парка, выворачивая носки, и, улыбаясь про себя, повторял: "Я – великий Зайсордж, породитель зеленых лягушек". Забавляет их и злопамятность Мэнклоу – ведь так и не простил Сторджу, что тот полез в редакторы и навязал ему Буля. Бедняга Стордж, говорят они, Мэнклоу вгонит его в гроб. Но он сам виноват. Эта охота на гениев хоть кого выведет из себя.

Стордж неспособен даже притвориться равнодушным. Очень уж он чувствителен к насмешкам. Он плачет, он сломлен; Табита опасается за его жизнь. Обнаружив, что она привязалась к этому слабому, безобидному созданию, она видеть не может его отчаяния. "Да плюнь ты на на этого негодяя, пусть пишет что хочет".

– Но может быть, я ошибся в Доби?

– Ничего подобного, это я ошиблась в Мэнклоу. Впрочем, я всегда знала, что он пакостник.

А Буль удивленно восклицает: – Стордж, дорогой мой, ну какое это имеет значение? У Манклоу ужасный стиль. А стиль – это человек. Мэнклоу – ничто, колечко дыма, пустое место.

Из всех бэнксайдеров только Буль по-прежнему беззаботен и бодр. Его нисколько не огорчает, что он вышел из моды, и он пишет большущую книгу "Величие декаданса", из которой по вечерам читает Табите длинные главы: "Необходимость вечных мук", "Открытие ада" – и весело объясняет: – Все равно никто не напечатает, вот и пишу все, что думаю.

Табита теперь бывает ему рада: хоть она и смеется над ним, он всегда готов выполнить ее поручение, поговорить о Джоне.

45

Бонсер больше не появлялся. Но время от времени он пишет Табите, шлет ей приветы, справляется о Джонни и просит немного денег взаймы. "До будущей недели. Могу зайти разъяснить обстановку".

Последняя фраза означает: "Плати обратной почтой, не то явлюсь и устрою скандал" и в таком смысле и принимается. Табита всегда платит обратной почтой, но без чувства обиды, потому что не вполне уверена, что Бонсер ее шантажирует. Условие, не выраженное словами, может остаться непонятным даже для человека, который его выполняет.

А как приятно бывало этой долгой холодной зимой – когда Вест-стрит все глубже погружалась в то особое уныние, что присуще покинутым храмам, когда один издатель за другим отвергал книгу Буля и Стордж нудно стонал: "Этот гадостный Мэнклоу был прав – пошляки наследуют землю", – как приятно бывало услышать звяканье почтового ящика и найти в нем письмо от Бонсера!

"Нам следует помнить, – пишет он, – что Джонни придется трудно. Не буду говорить, кто в этом виноват, во всяком случае, не он. Нужно пустить его по верной дорожке. Армия или церковь. И то и другое неплохо, был бы талант. Посмотрим, какой у него окажется голос. Да и ростом он может не выйти. Военные и попы должны быть рослые, иначе их не замечают. Не могла бы ты ссудить мне парочку золотых до будущей недели? Лучше даже пять, как раз будет полсотни".

"Ради этого он только и пишет", – думает Табита, однако тотчас отвечает, сообщая последние сведения, полученные о Джоне из школы. "Хуже всего, что он, видимо, не желает заниматься. Но я им все время говорю, что он не совсем обычный мальчик. Ведь он такой, болезненный, его нужно подгонять и подбадривать..." Шесть страниц в таком духе. Письмо получается толстое. И, вкладывая между листами пятифунтовую бумажку, она чувствует себя как после оргии: спуск с облаков на землю, смешновато и стыдно.

Когда же Бонсер вдруг просит сразу двадцать фунтов и добавляет туманную угрозу, она пишет в ответ: "Милый Дик, не приставай" – и не посылает ничего. А потом дивится его молчанию – она ждала хотя бы ругани. Проходят недели, и она начинает винить себя за излишнюю суровость. Письма Бонсера только забавляли ее, но как без них скучно! Мысль, что их больше не будет и ничто уже не нарушит однообразия ее жизни, просто невыносима. Может быть, Булю что-нибудь известно о его приятеле?

Отчаявшись напечатать свою книгу, Буль почти все время проводит в пивных. Здоровье его вконец расшатано, но голова полна идей: он дополнит книгу новыми главами, получится два тома. Свой новый труд он хочет посвятить Табите, но не написал еще ни строчки. А на упреки Табиты, что он себя губит, отвечает в пьяном упоении: – Умереть – значит жить, быть слепым – значит видеть. Я погибший человек, дорогая, и любовь моя к вам чиста.

Он с восторгом берется поискать Бонсера в пивных и через три дня докладывает, что Бонсера часто видят в "Форейторе" близ Шафтсбери-авеню.

– Большой человек, – говорит он. – Широкая натура, сила, оптимизм. Простой, гордый. Впрочем, это естественно для потомков столь древнего рода, чуть ли не древнейшего в Европе.

– Какого еще рода?

– Палеологов.

Буль удивлен, что она этого не знала, а еще больше тем, что она смеется. Она просит прощения: – Не знаю, что на меня нашло.

– Так Дик вам нужен?

– Ой нет, что вы.

Но уже на следующий день она рассматривает "Форейтор" с противоположного тротуара. Занавески скрывают окна почти доверху, внутрь не заглянешь, а войти страшно. Она думает: "Поощрять его – безумие, но какой же он дурачок, что обиделся".

Еще через день она сидит в распивочной "Форейтора" с кружкой пива, заслонившись газетой. Газета выручает, когда в дверь просовывается длинная шея Буля. К счастью, он сразу проходит к стойке.

И только в третий раз она встречает Бонсера. Он входит в семь часов, как раз когда она собралась уходить. Вид у него еще более жалкий, но он, видимо, в духе и не удивляется при виде ее. – Привет, Пупси, как жизнь? Как Джонни? Как его легкие?

– С легкими получше, и астмы в этом году не было. – Она с любопытством приглядывается к Бонсеру и улыбается, но сердце ее стучит. – А ты как. Дик? Что поделываешь?

– Тебе же на это плевать.

– Вовсе нет.

– Ну, если хочешь знать, у меня есть замечательная идея, как нам стать на ноги и Джонни поставить на ноги. Но тебе-то на это плевать.

– Но ты мне даже не сказал, в чем она заключается.

– Да что рассказывать, ты и не поймешь, в денежных вопросах всегда была туповата. А известно ли тебе, Тибби, что на свете есть тысячи, скорее, даже миллионы людей, которые не покупают ценных бумаг, потому что ни черта в этом не смыслят? Впрочем, для тебя это пустой звук.

– Нет, почему же. Дик, мне интересно.

– Ну ладно, Пупс, объясню тебе так: половина всех денег в Англии хранится в кубышках. А почему? Потому что люди не знают, что с ними делать. Так почему не дать им возможность выгодно поместить эти деньги, купить надежные акции?

– Поняла.

– Для начала, конечно, кое-что требуется; помещение, проспекты, скажем – тысяча фунтов. Как ты на это смотришь, Пупс?

– У меня нет тысячи фунтов, а у тебя?

– Я не шучу. Нет у тебя, так у твоего старика найдется. У него денег куры не клюют.

– Что ж я, пойду к нему просить? Нет, Дик, мне пора, меня кэб дожидается.

Бонсер бежит за ней и не дает открыть дверь. – Плата в рассрочку, так обычно и делается. Полпая за пятьсот, сотня на бочку, а остальное частями.

– Нет, Дик, и думать нечего.

В кэбе она чувствует себя в безопасности. Но она смеется, глаза горят, щеки пылают, все нервы поют. "Хорошо, что я вовремя убежала, не то он бы расшумелся. Больше не пойду, слишком опасно. И нечестно по отношению к Зайчику".

Через несколько дней приходит письмо от Бонсера с номером почтового ящика в писчебумажном магазине и с вложением печатного проспекта. Наверху штамп: "Ассоциация взаимных гарантий по ценным бумагам", а дальше "Учреждена для борьбы с биржевыми спекуляциями. Взаимовыгодно. Без посредников. Без комиссионных. Вся прибыль в пользу Ассоциации".

Следует длинный список ценных бумаг, начиная с консолей в кончая акциями солидных промышленных компаний. Они разбиты на пачки и предлагаются по определенной цене. На отдельном листке Бонсер разъясняет: "Думаю, для начала список неплох. Никаких рудников, ничего рискованного. Наша задача – сломить предубеждение публики против ценных бумаг, тормозящее процветание империи. Можешь показать это твоему старику. Скажи ему, что если мы сумеем рассылать наши проспекты достаточно часто, то будем загребать ежегодно сто процентов". И пониже – приписка: "За тобой двадцать четвертных, это будет твой пай в пятьсот фунтов".

Табита удивлена, она-то решила, что весь проект он выдумал тут же, на ходу. Но посылает ему пять фунтов и сообщает, что Джонни теперь голкипер второй хоккейной команды. "Чепуху он пишет забавную, не жалко и заплатить". И через месяц посылает еще пять фунтов.

46

Эти подачки Бонсеру она списывала со счета как дань юношескому увлечению, а поэтому очень удивлена, получив однажды осенью почтовый перевод на тридцать шиллингов и письмо: "Твой дивиденд, красотка Пупси, 20% плюс добавка для членов-учредителей. Загляни к нам в контору, я тебе расскажу про наши новые акции – Фонд страхования жизни и от огня. Неплохо бы нам с тобой кутнуть, вспомнить старое время". После подписи – три креста и под каждым имя: Адам, Ева и Поди-поймай.

Табита твердо решила держаться от Бонсера подальше, но ее заинтриговал адрес в Холборне. "Не может у него быть никакой конторы, но как он рискнул напечатать адрес? Что это еще за фокусы?"

Чтобы уличить его, а значит – готовая поверить во что угодно, она берет кэб и едет в Холборн. И там, обнаружив у подъезда новенького дома шесть медных дощечек и прочитав на первой же из них полное наименование Ассоциации, она не просто удивляется – перед ней мгновенно возникает совсем новая картина, как бывает, когда повернешь калейдоскоп.

Ведь медная дощечка – неоспоримый факт. Она осязаема, она стоила денег. Она поражает воображение.

Возвращаясь в кэбе домой, Табита думает: "Он действительно основал солидное дело. Может, ему и правда нужно было одно – небольшой капитал? Очень может быть. Капитал нужен в каждом деле".

Ей уже кажется, что она обошлась со своим первым любовником очень плохо, что превратно судила о нем. Вспоминаются его слова: "В сущности, я создан для семейной жизни, мне только и нужно, что домик с садом, да жена и детишки", и она думает: "А если это правда"? И тут встает новый вопрос: могла бы она в случае чего вернуться к Бонсеру? Может, это было бы ее долгом, ради Джонни?