Текст книги "Радость и страх"

Автор книги: Джойс Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Резко повернувшись, он прижимается к матери. – Мамочка, милая, а он какой, очень старый? Не такой скупой, как дядя Гарри? Чего мне хочется, так это какую-нибудь машину.

– Не ори, Джонни, и постарайся не очень теребить отчима. Домни, здоровье у него неважное, и он не привык, чтобы его теребили маленькие мальчики.

Взгляд у Джонни пустой, он ничего не понял. Вот и приехали. Он бросается в дом и обследует его без провожатых. В конце концов он сам находит Табиту и рассказывает ей, какая у нее интересная ванная комната, какие огромные зеркала. Он сообщает ей, что электричество вырабатывает динамо, оно стоит в отдельном домике, а в гараже – три автомобиля, и еще есть верстак со всякими инструментами, и еще – ремонтная яма.

Повиснув у нее на руке, он тянет ее куда-то через задний холл, выходящий в сад, и тут появляется Голлан, завершивший ежеутренний осмотр розария. На нем садовая шляпа – из соломки, но фасоном как тирольская фетровая.

Джонни громко спрашивает мать: – Это он и есть? Да он совсем старый.

– Тише, Джонни, разве можно?

Но Голлан, наделенный чрезвычайно тонким слухом, круто оборачивается. Что такое? Кто это старый? А-а, Джонни, я как раз шел тебя встречать. Ты, говорят, знаменитый боксер? Ну как твой нос? Давай-ка побоксируем. Смешно согнувшись в пояснице, он прыгает вокруг мальчика, выбрасывая вперед кулаки и креня голову с боку на бок. Возможно, ему хочется показать, какой он еще молодой.

Мальчик глядит на него сверху вниз. Он явно решил, что этот чудной старик к тому же и старый дурак. Табита, чтобы прервать неловкую сцену, спрашивает Голлана, когда будут готовы новые электрические лампы. Но Голлан, точно не слыша, кричит: – Работаю в обеих стойках, Джонни, как Мендоза. – А потом вытаскивает портсигар. – Закурим?

Джонни озадачен. – Я не курю.

И Табита протестует: – Джеймс! Ему же только тринадцатый год!

– Я в его возрасте курил, и никакого вреда мне от этого не было. Ну, Джонни, куда пойдем? Мой новый двигатель видел? Ты ведь по части двигателей все понимаешь? Пойдем-ка, объясни мне, что у него там не ладится.

Джон медленно качает головой, глядит на Голлана подозрительно. Он понимает, что ему предлагают взятку, новую игрушку.

– С этими двигателями вечная история, – говорит Голлан, – жиклеры засоряются.

С минуту на лице Джона отражается борьба между подозрительностью и любопытством. Он еще слишком мал, чтобы долго помнить о самоуважении. – А жиклеры, это что?

– Жиклеры, если хочешь знать, это наказание божие. Пойдем-ка глянем, что там стряслось. Велим механику разобрать его на части.

Мужчины вдвоем удаляются, до Табиты еще доносится голос Джона, он сообщает, что у него тоже есть машина – модель паровоза. И Голлан что-то отвечает на такой же высокой пронзительной ноте.

Она облегченно вздыхает. Критический момент миновал. С благодарным чувством она думает о Голлане: "Наконец-то у мальчика будет кто-то, кто заменит ему отца, кто примет в нем участие".

И уже в эти три дня она почти не видит Джонни, разве что за столом. Все время он проводит с Голланом то у динамо, то в гараже, то в деревенской кузнице – кузнец заодно и главный в этих местах механик.

И целыми днями они толкуют о машинах – как будто на равных. Но Табите кажется, что из них двоих серьезнее Джон. Голлан – тот все время подмигивает мальчику, смеется, ловит взгляд Табиты, чтобы привлечь ее внимание к забавным словечкам Джонни или его сметливости, и покрикивает, и гримасничает – словом, проявляет непонятное волнение, которое вызывают дети в старых людях, особенно если они не привыкли иметь дело с детьми.

"Наверно, это для него событие", – думает Табита. И эта неожиданная дружба так ее радует, что она проникается к Голлану очень теплым чувством. И горячо поддерживает его, когда он заявляет, что Джон должен ходить в церковь.

Сам Голлан, когда купил Хэкстро и заделался помещиком, твердо усвоил, что в обязанности помещика входит и посещение церкви.

– Но мы ведь не ходим в церковь, – пробует возразить Джон.

– Сейчас другое дело, – объясняет Табита. – В деревне все ходят в церковь.

– Утром церковь, днем машины, – уточняет Голлан. – Таково расписание.

Джон покоряется. И Табита, усевшись с мужем и сыном на фамильной скамье, может быть, именно потому, что она фамильная, чувствует, что получает от службы удовольствие.

"Да святится имя твое". Произнося эти слова, она глубоко сожалеет, что бога нет и некому услышать благодарение тех, кто сподобился любви и душевного покоя.

57

Голлан не забывает о Джонни и после его отъезда в школу.

В первый же вечер он вбегает к Табите в спальню со словами: – Скучно будет без твоего Джонни. Смекалистый мальчонка. – Устремляется к двери. Не мог этот боров Гектор подарить мне внука. – Исчезает так же внезапно, как появился. Из-за двери: – Да, славный паренек. – И опять тут, с галстуком в одной руке и воротничком в другой. – Из него выйдет хороший инженер.

– Но все дети любят машины, Джеймс. Для них это большие игрушки.

Голлан, как и Джонни, редко прислушивается к чужим доводам. Он с жаром подхватывает: – Да, да, они любят машины. Я сам всегда любил машины. Первую соорудил из жестянки от масляной краски. А в цилиндрах Джонни в два счета разобрался. Да что говорить, ему на роду написано быть инженером. Но я тебе спать не даю, гони меня вон.

Голлан скрывается, но в три часа ночи Табита, разбуженная кашлем, открывает глаза и видит, что он стоит посреди спальни в ночной сорочке, с подрагивающим ночником в руке.

– Я тебя не разбудил? Ты ведь не спала? Нет, вижу, спала. Экий я неисправимый...

– Правда же я не спала, Джеймс.

– Я тут думал, мастерскую для Джонни поставим около скотного двора. А еще лучше бы определить его на завод, на настоящий завод. Вот где мальчишек умеют научить уму-разуму.

– Но Джеймс, ведь Джонни всего двенадцать с половиной лет!

– Я-то с одиннадцати лет пошел на завод. Чем раньше, тем лучше. Табита не принимает эти слова всерьез. Ей приятно узнать, что Голлан и Джонни переписываются, и, когда в результате этой переписки в Хэкстро прибывают рабочие и превращают одну из конюшен в мастерскую, она не скупится на похвалы. "Как это похоже на Джеймса – он ни минуты не теряет. И что значит быть богатым! Теперь им с Джонни будет где играть".

И правда, когда Джон приезжает на рождественские каникулы, он почти не выходит из этой мастерской, где Голлан учит его работать сверлом и рубанком и рассказывает, как сам обучался ремеслу пятьдесят лет назад. Уже заказано новое оборудование, идут разговоры о новом двигателе, который целиком поступит в распоряжение Джона. И в первую же неделю после возвращения мальчика в школу заходит речь о постройке в деревне мастерской по ремонту моторов.

Можно спорить о том, начался ли завод в Хэкстро, а с ним – промышленное развитие этого тихого прихода с хорошего отношения Голлана к пасынку и мастерской Джона, или же, что более вероятно, сам Голлан, человек неуемной энергии, просто неспособен был отказаться от проектов и опытов, на которых он и построил свое состояние, так что учебная мастерская Джонни всего-навсего подожгла фитиль от пороховой бочки, которая в любом случае взорвалась бы; но точно известно, что за какой-нибудь месяц план ремонтной мастерской перерос в первый набросок плана машиностроительного завода небольшого опытного завода в деревне Хэкстро. И еще до пасхи Голлан даже в отсутствие Джонни уже проводил долгие часы в совещаниях с неким Робинсоном, приглашенным на должность конструктора.

Работы по устройству сада закончены, цветники вызвали восхищение всего графства, но Голлан уже к ним охладел. Они ему надоели.

Табита больше не слышит разговоров о черных розах. Теперь ее будят ни свет ни заря сообщением, что Роб Робинсон только что высказал еще одну интересную идею насчет... И она начинает привыкать к тому, что при ее появлении этот субъект безмолвно встает со стула, а не то спешит убраться с дороги. Когда Голлан приводит его обедать или завтракать, что случается все чаще, он от стеснительности грубо глазеет на Табиту, и она рада, что ее не пытаются втянуть в разговор, касающийся только таких вещей, как клапаны, турбулентность, степень сжатия и воспламенение.

Голлан перестал приглашать в гости соседей, с него хватает Роба Робинсона. Он говорит: – Имей в виду, Роб – замечательный человек. Некоторые его идеи прямо-таки революционные.

Но для Табиты он тяжкое бремя. С ним не о чем говорить. Ему одинаково неинтересны книги, местные новости, театр, окрестные жители, все женщины и все искусства. На вид ему года тридцать три, он долговязый, бледный, с черными, уже седеющими волосами, и выражение лица у него всегда сосредоточенное и отчаянное, как у молодого священника, задумавшего обратить всю страну в новую веру, или у механика, который носит во внутреннем кармане и в любую минуту готов извлечь на свет чертеж изобретения, по его словам – подлинно революционного. Так, Робинсон сообщил Табите, что их новый двигатель призван "революционизировать" бензиновый и что летательные аппараты призваны революционизировать весь мир. В устах Голлана и Роба "революционный, революционизировать" – это высшая похвала. В политике они оба заядлые консерваторы.

Мечта Роба – построить аэроплан. Он несколько лет работал во Франции у миллионера Лебрена, который в 1906 году разбился вместе с аэропланом собственной конструкции, чем только и спасся от неминуемого банкротства.

Голлана же аэропланы интересуют лишь во вторую очередь. Он взращен на двигателях, и увлечь его могут только идеи, так или иначе к двигателям относящиеся. Сейчас он с головой ушел в работу над новым автомобильным мотором, который спроектировал совместно с Робом; уже третья модель проходит испытания.

58

Через полгода после свадьбы Табита привыкает к тому, что в доме у нее полно не соседей-помещиков, ради которых ее так старательно готовили на роль хозяйки, а инженеров и автомобильных гонщиков, которые увлеченно рисуют на ее скатертях тупыми карандашами, полночи просиживают с Голланом в мастерской и оставляют на ее диванных подушках жирные пятна.

Небольшой заводик у станции Хэкстро Холт каким-то образом расползся на два акра фундаментов и целую рощу стоек для строительных лесов. Табита, когда бывает в тех местах – навещает больных или заходит к священнику, видит, что работы идут полным ходом, но ничего не говорит об этом Голлану, потому что он ничего не сказал ей. Ее непосредственность уравновешивается только супружеским опытом, подсказывающим, что не следует задавать вопросов, на которые Голлан еще не изъявил желания отвечать.

Когда Стоуны после долгого времени неожиданно являются в гости и спрашивают, что это строится в Хэкстро, она отвечает как разумная жена, осведомленная о деятельности мужа, всецело ее одобряющая: – Джеймс устроил там несколько мастерских. По-моему, это была хорошая мысль, ему это так интересно.

Стоуны смотрят на нее с жалостью. А известно ли ей, что этот завод обойдется в полмиллиона? И Энни стонет: – Вы, значит, не знали. Он никому не сказал, в том-то и весь ужас.

– Безумная затея, – говорит Гектор. – Конкуренция на автомобильном рынке уже сейчас нешуточная. И людей, которым по средствам автомобиль, очень немного.

– Не понимаю, зачем их вообще покупают, – сетует Энни. – Гадость такая, только лошадей пугать. И никому они, в сущности, не нужны, кроме изобретателей. Запретить бы нужно всякие изобретения.

– Перестань, Энни, чепуху говоришь. Ты же не хочешь, чтобы Германия и Америка нас обогнали. Нет, я исхожу просто из того, что у твоего отца для такого предприятия нет ни здоровья, ни капитала. А где он, между прочим? Он сказал, что будет дома.

– К сожалению, его куда-то вызвали.

– Исчез, – причитает Энни. – Он всегда так, когда задумает какую-нибудь сумасшедшую выходку. Возьмет и исчезнет. Просто горе, когда люди стареют, да еще чудят. Сперва были женщины...

– Т-с-с, Энни. Мы к тому ведем, Табита, что этот завод необходимо прикрыть. Достроить его он все равно не сможет, не хватит денег. Насколько я знаю, у него сейчас на одну заработную плату уходит двадцать тысяч в год.

Внезапно Табиту охватывает страх. Ощущение прочного покоя и даже образ Голлана, сведущего и всевластного, разом исчезает, как безмятежный ландшафт за окном вагона, когда поезд входит в туннель. И только отражаются в оконном стекле пассажиры, и сама она с Джонни, запертые в тесном освещенном пространстве, беспомощные, бессловесные, увлекаемые вперед неведомой силой.

Слова Энни Стоун вдруг обретают смысл. "Сумасшедшие выходки... сперва были женщины..." И то, что казалось ей в Голлане предприимчивостью и силой воли, оборачивается упрямством и бредовым прожектерством выжившего из ума старика.

Ей уже видится разорение Хэкстро и Джон, снова брошенный на произвол судьбы, вынужденный, может быть, просить подачек у Гарри. Вечером она едва может дождаться, пока Голлан сядет обедать, и тут же обрушивается на него, требовательно и резко:

– Гектор говорит, что ты хочешь построить около станции настоящий завод.

– Дело тут вот какое, Берти. У меня идея – собирать новый двигатель на тележках, они будут ехать одна за другой по рельсу.

– Но разве ты забыл, Джеймс? Ты же говорил, что уйдешь на покой.

– Какое дело Гектору до моего завода? Он-то никогда ничего не делал.

– И еще он сказал, что у нас на это нет средств.

Голлан, не отводя глаз, отвечает: – Да, кстати, надо написать Джонни про новую модель Роба. Она пролетела пятьдесят футов.

Внезапно страх Табиты прорывается гневом. – Мои слова для тебя ничего не значат. Не знаю, зачем я вообще еще что-то говорю.

– Берти, дорогая, – вид у Голлана глубоко удрученный, – ты для меня все. Я так ценю твои советы.

Но на той же неделе, первой неделе июня 1908 года, она видит на лугу за станцией целый палаточный городок и узнает, что там будут жить несколько сот строительных рабочих. Возводятся стены, и две высокие трубы растут так быстро, что через месяц они уже переросли деревья парка, так что Табита видит их из окон своей спальни.

Голлан ни слова не говорит об этих знаменательных событиях. Он все так же ласков и кроток. Но Табита взбешена и уязвлена этим хладнокровным неповиновением. Отклика он от нее не дождется.

59

И начинается война, необъявленная, почти без выстрелов. Поединок двух воль. Табита не проявляет сочувствия, и вечером, когда Голлан в самом доверительном настроении является к ней со своими рассказами, она слушает молча, лишь изредка вежливо произнося: "Вот как" или "Понимаю".

Тактика эта себя оправдывает. Оказывается, ей только казалось, что до сих пор она давала ему так мало, на самом деле для него это было очень существенно. Теперь он взывает к ней: – Берти! Ну чем я провинился? – Он мечет гром и молнии на Стоунов: – Небось этот Гектор тебе наговорил, что я в собственных делах не разбираюсь?

Вид у него стал загнанный. Несчастный. Он не врывается к Табите по ночам и не кажет глаз днем. Даже завтрак берет с собой на завод, закусывает хлебом и сыром вместе с рабочими.

"Ну и пусть", – думает Табита. Но однажды к ней заходит местный врач, старый шотландец, о котором Голлан отзывается с уважением: "Бэйн честный малый, он прямо говорит, что доктора ничего не знают".

И с Табитой Бэйн сразу приступает к делу. – Не нравится мне, как выглядит сэр Джеймс, миледи. Он осунулся, что-то его беспокоит.

– Разумеется. Меня-то этот завод еще больше беспокоит. Безумная затея.

– Да, положение трудное. – Его лицо, длинное, бледное, все в морщинах, выражает интерес и задумчивость. Табите даже вспомнилась усмешка Мэнклоу. – Когда имеешь дело с такими сильными натурами, как сэр Джеймс, миледи, это явление довольно обычное. Но семейные неурядицы для него безусловно вредны. Он к вам очень привязан, миледи.

– Вы что же, хотите, чтобы я потакала всем его сумасбродствам?

– Этот завод для него сейчас вопрос жизни.

Табиту возмущает несправедливость этих доводов. "Он как малый ребенок, как Джон, когда ему в чем-нибудь отказываешь. Назло готов заболеть. Это чистый шантаж".

Когда Голлан, с каждым днем все более пришибленный, бросает на Табиту отчаянные взгляды, она напускает на себя безразличный вид. Дверь между их комнатами стоит закрытая, и Голлан теперь даже ночует иногда за заводе.

Но тут, когда положение кажется совсем уже безвыходным, приезжает Джон и мгновенно влюбляется в новый завод. Он заявляет, что будет инженером, и хочет немедленно приступить к работе. На точно таких же высоких, визгливых нотах, как Голлан, он спрашивает, для чего ему вообще возвращаться в шкоду.

– Милый Джонни, тебе нужно получить хорошее образование.

– А Джеймс уже в тринадцать лет бросил школу.

– Без знания математики даже инженером нельзя быть.

Голлан с другого конца стола говорит, ни к кому не обращаясь: – Для инженера математика не обязательна, можно нанять специалиста. Мне еще двадцати пяти лет не было, когда у меня в штате числились двое с высшим образованием.

От гнева Табита теряет дар речи. Только теперь она почувствовала, до чего сильна ее решимость дать Джону хорошее образование. За это она будет бороться до последней капли крови. Оставшись вдвоем с Голланом, она яростно на него накидывается: – Ты не имеешь права потакать всяким глупостям Джона. В таком возрасте что он может понимать?

Голлан бубнит печально и смиренно: – Прости меня, Берти, но я Джона люблю, он славный паренек, жаль его портить. И зачем тебе нужно, чтобы он учил всю эту премудрость – латынь, алгебру?

– Ничего ты не понимаешь. – Но тут же умолкает, чтобы не хватить через край. Она чуть не сказала, что Голлан, сам не получивший образования, неспособен даже понять, что это такое.

Да и не хочет она продолжать этот спор, она еще к нему не готова. Например, она не может объяснить, для чего нужна латынь и алгебра. Она только уверена, что они необходимы как часть хорошего образования, то есть такого образования, которое создает человека определенного типа.

Каков он, этот идеальный человек, ей не совсем ясно, но когда она говорит об образовании, ей часто вспоминается отец, на старости лет вынужденный перебраться из собственного дома в жалкие меблирашки. Табита ни разу не видела отца пьяным, не слышала его застольных шуток. Для нее, помнящей его только в гордом смирении старости, он самый мудрый, самый благородный человек, сохранивший внутреннюю независимость наперекор любым невзгодам.

Возможно, потому, что в душе ее живет этот образ, и потому, что ее отец приводил иногда латинские цитаты и что он окончил университет, она и хочет обеспечить Джону такую же мудрость и независимость; впрочем, анализировать свои побуждения она не привыкла. Твердя, что Джон должен получить хорошее образование и поступить в привилегированную закрытую школу, она высказывает убеждение, которое сильнее логики.

Но именно поэтому упрямство Голлана ее пугает. До каких пределов он будет сопротивляться ее желаниям? Она чувствует, как он далек от нее по образу мыслей. Это человек совершенно иного склада. В его психологии уживаются неожиданные упрощения и неведомые глубины. Стоит ей прийти к выводу, что он человек недалекий, поверхностный, и вдруг какая-нибудь одна его фраза или взгляд поражают ее необычайной проницательностью, хитростью крестьянина, которому известны все увертки в борьбе с чужой волей. Даже в его смиренном отчаянии перед лицом ее гнева она готова усмотреть подвох.

– Я так хочу тебе угодить, Берти. Ну чем я провинился?

– Ты и не пытаешься мне угодить. А теперь вот не жалеешь ни Хэкстро, ни Джона.

Муж и жена глядят друг на друга. Кабаньи глазки Голлана словно наливаются кровью, готовые вспыхнуть от тлеющей в нем ярости. И вдруг он, к удивлению Табиты, говорит: – Твой сын, ты и решай. – И уходит.

А Табита уже полна благодарности и раскаяния. Огромное облегчение порождает в ней добрые чувства. Переодеваясь к обеду, она как бы невзначай отворяет дверь в гардеробную и спрашивает Голлана: – Ну, как сегодня шли дела на заводе?

Голлан вздрагивает, плечи у него болезненно дергаются. На лице недоверчивая грусть, угрюмость старой собаки сменяется недоумением, потом неподдельной радостью. – Берти, дорогая, родная моя, хорошо шли дела, отлично. Ты непременно приезжай, посмотри...

– Он, кажется, очень большой.

– Ну да, моя прелесть, моя дорогая, так и должно быть. Чем больше масштаб, тем меньше накладных расходов. Понимаешь... – Он входит в ее комнату, без умолку тараторя о производительности, о потребной площади пола. – И вся система новая, революционная. Мы все ставим на рельсы. Чтобы не рабочий шел к изделию, а изделие к рабочему. Каждый мотор на своей тележке.

И в полночь, облачившись в свою несуразную ночную рубаху – в ней он кажется мальчиком, у которого лицо преждевременно состарилось, а умения владеть собой еще нет, – он все толкует о том, какой колоссальный рынок сбыта уготован его новому мотору.

– Наступает эра дешевых автомобилей. Их будут производить тысячами.

– Я уверена, твой мотор будет иметь огромный успех.

– Конечно, как же иначе. Вот завтра я тебе все покажу.

Улучив момент, когда он в третий раз желает ей спокойной ночи, она небрежно роняет: – Да, кстати, я на пасхальных каникулах поищу репетитора для Джонни, чтобы он прилично сдал экзамены в Чилтон.

Пауза длится всего несколько секунд, а потом Голлан отвечает: – Да, да. Ты в этих вопросах понимаешь. Ты знаешь, что делать.

Мирные отношения зиждутся на принципе: каждый занимается своим делом. И отношения эти теперь сердечнее, чем когда-либо. Словно оба они, пока воевали и терзались страхом, научились ценить даже мелкие знаки расположения. Табита находит случай заметить, до чего Роб Робинсон способный инженер. Она побывала на новом заводе и очень всем восхищалась. Голлан урвал три дня отпуска, свозил ее в Париж и накупил ей на тысячу фунтов новых платьев.

Когда Гектор Стоун, приглашенный зимой в Хэкстро на званый обед, снова заговаривает с Табитой о том, сколь опасное предприятие этот новый завод, она беззаботно отвечает, что никакой опасности нет. Джеймс уже сколько заводов построил, и ни одной неудачи не было.

Говорит она так уверенно, что Стоуну остается только заключить: "Вот вредный старик, перетянул-таки ее на свою сторону".

Но он ошибается. Тут нет ни сговора, ни молчаливого соглашения. Табита сама не знает, почему вновь обрела веру в Голлана. Она просто верит в него.

60

И эта победа, и мысль, что у Джона будет хороший репетитор, что он поступит в Чилтон, а потом в Оксфорд, и воскресшая вера в деловые таланты Голлава – все веселит Табиту. Когда она выходила замуж, она выглядела старше своих лет – сдержанная, утомленная опытом женщина; теперь она на десять лет помолодела, расцвела, щеголяет в новых туалетах. И как молоденькая девушка категорична в своих суждениях. Она уверяет Голлана, что его новый завод будет приносить миллионы; она критикует воскресные проповеди; вступает в местный либеральный клуб. Во время конфликта между правительством и палатой лордов она негодует на лордов за их тупость и неуступчивость; во время кампании за право голоса для женщин ратует если не за насильственные, то за достаточно решительные меры. Когда Голлан удивляется, узнав, что она была членом предвыборного комитета кандидата-радикала, она восклицает: – Но я же радикалка, всегда была. У нас вся семья радикалы. – И упрекает его в отсталости. Но Голлан только смеется – политические взгляды женщин он не принимает всерьез. Он не нарадуется этой новой, ожившей Табите в новых нарядах, которая бывает на заводе, все хвалит и даже всматривается в чертежи.

Самой Табите эти чертежи кажутся еще более непонятными, чем давно забытые стихи Буля; но она убедилась, что фраза "Понимаю. До чего же искусно!" годится на все случаи. Она посвящает полчаса в день заводу и столовой для рабочих и не менее получаса в неделю – Робу Робинсону, когда он в парке испытывает модели своих аэропланов. И восклицает: "Ой, мистер Робинсон, он пролетел ярдов пятьдесят, не меньше!" – не только из желания сказать человеку приятное, но и потому, что искренне радуется его успеху.

В стране – поголовное увлечение авиацией, которую даже "Таймс" называет революционным начинанием. Опыты братьев Райт в Америке и Сантос-Дюмона во Франции воспламенили воображение всего мира. Каждый мальчишка запускает бумажные "стрелы", каждый второй инженер конструирует собственную модель.

Роб Робинсон сконструировал их уже восемь штук и с двумя помощниками часами заставляет их летать над парком. Есть там монопланы, бипланы, есть нечто похожее на игрушечный дротик, есть триплан, похожий на коробочного змея, и даже квадриплан – складной, чтобы занимал минимум места.

Табиту восхищают все модели, но особенно любимое детище Роба – триплан, модель весьма мощная и устойчивая. Ее поражает, что Голлан относится к опытам Роба прохладно и скептически. "Дело в том, – размышляет она, – что он стареет, у него нет воображения. Он продолжает развивать всякие технические идеи, потому что всю жизнь этим занимался, но он не понимает, не чувствует, как это изумительно – летать по воздуху".

Голлан делает ставку на цеппелин. Но энтузиазм Табиты его умиляет, и он дает Робу несколько сот фунтов на его опыты. "На это денег не жалко, объясняет он, – лишь бы человек был доволен. Роб – сокровище, чародей, он чутьем узнает, что творится в головке цилиндра".

61

В поисках первоклассного репетитора Табита обратилась в агентство по найму, предложив высокую плату, и ей рекомендовали мистера Слупа, стипендиата колледжа св.Марка, который, по счастью, с апреля будет свободен. Стипендия, колледж св.Марка (очень аристократический) и высокая плата – на все это Табита возлагает большие надежды. И, как ни удивительно, провал мистера Слупа ничуть не поколебал ее веры, напротив. Правда, мистер Слуп – прелестный молодой человек с очаровательными манерами. Держится он очень уверенно, знает решительно все и на рояле играет почти так же хорошо, как Табита. С ней он беседует о хозяйстве, о политике либералов и обязанностях землевладельцев, с Голланом – о технике, с управляющим – об агрономии, с секретарем – о делопроизводстве, с садовником – о розах и с дворецким – о винах.

Но большую часть времени он проводит с Робом Робинсоном в парке, на испытаниях нового двухместного аэроплана. Как и все здесь, кроме Голлана, он помешан на авиации. Однажды Табита с удивлением обнаруживает, что он в часы занятий наблюдает за автомобилем, тянущим на буксире новую модель "Голлан-Роб", и на ее вопрос, как успехи Джона, он отвечает, не сводя глаз с аэроплана: – Не могу сказать, чтобы он занимался очень прилежно, леди Голлан, но и я на его месте едва ли стал бы стараться – ведь здесь перед ним открывается такая карьера, такая замечательная практическая работа.

– Сначала он должен окончить университет.

Мистер Слуп, нехотя оторвав взгляд от аэроплана, парящего в воздухе на конце каната, проводит длинными пальцами по длинным светлым волосам и вздыхает: – Не уверен я, леди Голлан, что университетское образование такая уж нужная вещь.

Табита, благоговеющая даже перед словом "образование", не верит своим ушам. Студент-второкурсник, которому книги набили оскомину, – для нее совершенно новое явление. Она горячо возражает: – Но вы же не станете отрицать, мистер Слуп, что люди, окончившие университет, куда более...

– Только не говорите "культурны", леди Голлан, умоляю вас. – Он весь передергивается.

– Почему не говорить, если это правда? Или сейчас модно презирать культурность?

– Пожалуй, и так. Вы хотите сказать, что я слишком цивилизован?

– Скорее слишком самонадеянны.

– Понимаю вашу мысль.

Табита невольно любуется его самообладанием. Видимо, для ее резкостей он неуязвим.

– И тут уж Оксфорд не виноват.

– Кто в этом деле виноват, сказать трудно; мои бедные родители пошли на большие жертвы ради моего образования. Не хочется прямо утверждать, что они совершили ошибку. Скажем так – традиция, условности... – И, увлеченный этой темой (он как раз подготовил для ближайшей дискуссии в студенческом литературном кружке доклад под названием "Древнее содружество грамотеев св.Марка полагает, что человечество следует уничтожить"), он замечает, что всякая цивилизация ведет к гибели. Современные женщины желают получать образование, а образованные женщины отказываются рожать детей. "Так цивилизация постепенно сама себя уничтожит, хотя боюсь – на мой век ее хватит".

Табита радуется отъезду мистера Слупа, он же весьма тепло с ней прощается и вскоре пишет ей одно за другим два длинных письма, выражая надежду, что их дружба, столь для него ценная, будет длиться вечно. "Так отрадно было вырваться из моей монашеской кельи и пообщаться с живыми людьми, особенно с Вами. Говорят, что знакомство с некоей знатной леди было равнозначно гуманитарному образованию [намек на часто цитируемые слова английского писателя Ричарда Стиля (1672-1729) в одном из его очерков в журнале "Болтун": "Любовь к ней равнозначна гуманитарному образованию"]; с уверенностью могу сказать, что для университетского образования такое знакомство может послужить коррективом и даже противоядием".

Табита неспособна увидеть себя невинными глазами Слупа как знатную леди, и это признание только раздражает ее. Просто грешно, думает она, что такие вот молодые люди, перед которыми открыты все пути, ругают Оксфорд. Слуп в ее глазах – изменник, и она приходит в ярость, когда выясняется, что он заронил семена крамолы в душу Джона. "Если он собьет его с толку, я ему никогда не прощу".

А Джон и правда тоскует по своему другу Слупу и часто ему пишет. Они обмениваются идеями по поводу принципиально нового типа аэроплана с небывало широкими крыльями из рифленого железа.

На вступительных экзаменах в Чилтон Джон проваливается, и Табита проводит ночь в слезах. Но приходит дружеское письмо от Слупа. "Если Вы непременно хотите отдать Джона в закрытую школу, могу пристроить его в Брэдли. Там его примут, ведь он хороший крикетист. Как я скучаю по Хэкстро и по Вашей доброте. Умоляю, пригласите меня как-нибудь еще".

Табита отвечает телеграммой, и в Брэдли Джона принимают. Но она не простила Слупа. Он согрешил против самого духа хорошего образования. А главное – он создал новые, лишние опасности и трудности в мире, уже и так слишком сложном для всех матерей. "Его влияние на Джона ужасно. И почему это дети всегда привязываются к людям, которые приносят им только вред?"

Но Джон после первого триместра в Брэдли и думать перестал о Слупе. Отметки у него плохие по всем предметам, кроме футбола, но это его не трогает. Он слишком увлечен школьной жизнью, о которой рассказывает матери с гордостью путешественника, открывшего удивительный новый мир, неведомый женщинам.