Текст книги "Радость и страх"

Автор книги: Джойс Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

– Но мы по этой дороге еще не ездили.

Это было опрометчивое замечание. Бонсер устремляет на нее негодующий взгляд. – Ты хочешь сказать, что я лгу?

– О нет, Дик, но право же... Смотри, штукатурка вся обсыпалась, и крапива...

– "Штукатурка, крапива!" Нет, вы ее послушайте! Ты что, никогда не видела косы, не слышала, что есть штукатуры?

– Но, Дик...

– Надо навести справки.

Он тут же едет к агентам и возвращается торжествуя. Табита встречает его снисходительной улыбкой.

– Ты чему радуешься? – вопрошает он и, не дав ей ответить, восклицает: – Восемь тысяч и две тысячи по закладной. Ручаюсь, уступят за шесть, в два срока. Им только бы продать, я так и знал.

– Но, Дик...

– А хочешь знать почему? – Он выпрямляется во весь рост, улыбаясь хитро и многозначительно, и вдруг подается вперед. – Потому что не на море. Потому что место – на скверном шумном шоссе" в двух милях от мола.

– Вот и я думала...

– Конечно, думала. А я тебе говорю – то-то и хорошо, что на шоссе. А почему?

– Почему? – послушно откликается Табита.

– Потому что по шоссе ходят машины. Машины, Пупс, они ходят по шоссе и останавливаются где вздумается. И с каждым днем их все больше.

– Но, Дик, как мы можем содержать отель, мы же ничего в этом не понимаем.

– Содержать отель каждый может. Нанять управляющего – и все. Слушай-ка, Пупс, ты когда можешь добыть три тысячи?

– Но, Дик, не можем же мы...

– Ах, не можем? Очень хорошо. Ставим точку.

Он дуется два дня, после чего Табита уступает. Она убеждает себя: "К чему деньги, если мы оба мучимся?"

Последняя надежда – может быть, агенты по продаже отеля "Бельвю" не примут условий Бонсера. Но они рады сбыть его с рук на любых условиях, и Табита вынуждена, дать распоряжение своему поверенному – продать на пять тысяч облигаций военного займа. Она просит его также хранить эту операцию в тайне, потому что смертельно боится сыновнего гнева. А Джон имеет все основания разгневаться, ведь если она все потеряет, то может оказаться на его иждивении.

А потом ее захлестывает столько дед и тревог, что оглядываться назад уже некогда. Выясняется, что, по мнению Бонсера, содержать отель – значит приглашать к обеду членов местного самоуправления, и, когда Табита ужасается, как летят деньги, он возражает: – Ничего ты не смыслишь в деньгах, старушка. Нужные знакомства – это великая вещь.

– Но разве обязательно поить их шампанским?

– В конечном счете это окупится.

– Ну, а зачем пить, когда нет гостей?

– А это тоже экономия, способствует бодрости духа. Хороши бы мы были, если б я в такое время свалился. Кто тогда стал бы думать?

Он приглашает управляющего, некоего Джузеппе Тэри, бывшего владельца ночного клуба, и поручает ему подобрать первоклассный персонал и закупить лучших вин. Нанимает старшего садовника и велит ему сделать из сада конфетку, чтобы люди останавливались полюбоваться. Заказывает мебель, ковры и картины – по большей части классические обнаженные фигуры. Академическая живопись, не придерешься. А кому не приятно поглядеть на голеньких, если это дозволено?

Развесить картины, расставить мебель – эти обязанности ложатся на Табиту. Никогда еще ее не заставляли столько работать. Когда к ней однажды приехал Джон, она могла уделить ему лишь половину внимания, вторая все время отвлекалась на Джузеппе и рабочих, ведь, стоит ей отвернуться, непременно что-нибудь напутают. И Джон с порога кричит: – Ой, мама, подождала бы хоть месяц, пока у меня экзамены кончатся!

– Ты за меня не беспокойся, Джон.

– Как же не беспокоиться. Я слышал, ты продала военный заем. А на что ты собираешься жить дальше?

– Но те деньги уже опять помещены, в этот отель. Очень надежно помещены.

– И ты в это веришь?

В глубине души Табита в это не верит, а лгать умеет плохо; она отвечает: – Перспективы как будто хорошие, – и густо краснеет.

И тогда мать и сын обмениваются долгим взглядом, которым в чем-то признаются друг другу. Джон говорит: – Все-таки это было безумно вернуться к такому человеку! – Но говорит неуверенно, тоскливо. Он чувствует, что жизнь куда сложнее, чем ему представлялось, что в самых обычных судьбах есть место для глубоких, трагичных переживаний. Он смутно догадывается, что в Эрсли Табита была очень несчастна, что одиночество для немолодой женщины может обернуться острейшей мукой. И вина и сочувствие внезапно поворачиваются к нему тысячью новых граней. А Табита говорит: Ты не считай себя ответственным за меня, милый. Если я потеряю мои деньги, так не буду просить у тебя поддержки. Это было бы просто грешно.

– Но как же иначе, мама? Я бы не мог допустить, чтобы ты нуждалась.

– Нехорошо так говорить, Джон, несправедливо. Ты оказываешь на меня давление.

– Справедливость тут ни при чем. Господи, мама, как ты не понимаешь? Справедливость – категория рассудочная, в семейной жизни ей нет места. Последняя фраза, шире по смыслу, чем того требует данный случай, – явно итог каких-то невеселых раздумий.

– Как дела у Кит? – спрашивает Табита, и опять они обмениваются вопрошающим взглядом.

Но тут к ним подходит Джузеппе спросить, что делать с новыми маркизами, на какой высоте их крепить.

– Я же дала вам все размеры, Тэри... а впрочем, не надо, я лучше сама им скажу. – Она куда-то бежит, а когда возвращается, разгоряченная долгими и сложными объяснениями, Джон уже смотрит на часы. – Надо бежать. Влетит мне, если пропущу этот поезд.

Табита провожает его на станцию. В последнюю минуту, когда поезд уже вот-вот тронется, она вспоминает, что хотела объяснить, почему не может перейти на иждивение к Джону. Хотела возразить на его слова, будто справедливость здесь ни при чем. Но, вскочив на подножку, чтобы заглянуть в окно вагона, она видит, что Джон-уже разложил на коленях бювар и готовится проверять кучу экзаменационных работ. И ее поражает то, чего она раньше не замечала, – на макушке у Джона появилась плешь.

"Бедный Джонни, – думает она по дороге домой, – он уже стареет. И какая ужасная у него жизнь, вечно в спешке, в заботах". Она чуть не плачет, до того ей за него больно. Но впереди уже виден отель, и она сразу замечает, что рабочие навешивают маркизы не там, где надо, – на той стене, что не видна с дороги. "О господи, все приходится делать самой, даже подумать спокойно некогда".

А в Эрсли Джон отчитывается перед Кит, и оба решают, что если Табите суждено разориться, так пусть лучше это произойдет не в Эрсли, где и так достаточно сложностей и волнений.

93

Что разорение надвигается на нее все быстрее, как нарастают сложные проценты, – это Табита ощущает беспрерывно. Расходы множатся, Бонсер швыряется деньгами все бесшабашнее. В один прекрасный день он пригоняет домой огромную подержанную открытую машину "изотта фраскини" ярко-алого цвета. И когда Табита ахает, узнав цену, отвечает: – Хорошая машина всегда обходится дешевле – требует меньше ремонта. А машина нам необходима. Пупс, для рекогносцировок. У меня задумана целая сеть отелей "Бельвю", по всему побережью. Сплошная экономия на накладных расходах.

На рекогносцировки он выезжает каждый день. И хотя жалуется, возвращаясь, на свою трудную жизнь, пребывает в отличном настроении, всегда немного пьян и очень ласков.

– Дивная крошка Пупс, ну, как провела нынче день?

– Опять были гости к завтраку. А еще звонили из банка насчет перебора со счета. Право же. Дик, не знаю, как мы продержимся.

– Не горюй. Пупс. Главное – пустить пыль в глаза, а расходы – тьфу. Скоро дело у нас пойдет на лад, и все благодаря моей Пупси.

Он сажает ее на колени. "Обхаживает", – думает Табита. Но она смеется, она полнится счастьем, острым до боли, потому что ее терзает страх перед будущим. И ей уже кажется, что в юности она была слишком глупа и неопытна, чтобы прочувствовать свое счастье; что только теперь, когда пришло избавление от тоски, от душевной спячки, она научилась наслаждаться жизнью.

– Но, Дик, – умоляет она, – зачем нам три садовника?

– Опять ты за свое, опять крохоборничаешь. Не вмешивайся ты не в свое дело.

Но он с ней терпелив и, когда ей случится пристать к нему, только даст ей шлепка и скажет: – Расшумелась наша Пупси. Но это ничего, это она шутит.

94

К концу первого года "Бельвю" приносит в среднем сорок фунтов в неделю убытка и задолжал банку около двух тысяч, так что банк грозит арестом имущества. Бонсер подписал закладную на мебель, и Джузеппе чисто по-итальянски оплакивает это событие, как гибель цивилизации. Табита сбивается с ног, проверяет запасы, пересчитывает белье, ищет способ, как помешать горничным воровать сахар, а уборщицам – уносить домой пыльные тряпки. Она твердит: "Это конец" – и, однако, подобно той даме, что в горящем доме переодевалась в старое платье, потому что на улице шел дождь, все еще пытается экономить.

А Бонсер отказывается даже признать, что положение критическое. Когда он сравнительно трезв, то носится с новыми идеями, которые опьяняют его хуже вина. Он устанавливает в коридорах игральные автоматы, покупает киноустановку на случай дождливых дней.

Как-то раз он возвращается домой в полном восторге: на одной распродаже по случаю банкротства он видел замечательную арку. – Оценена в триста фунтов. По рисунку знаменитого французского архитектора. Красота, такого я еще не видел. Пятьсот лампочек, синих и красных, а на самом верху как бы играет фонтан. Куда там иллюминации на площади Пикадилли!

– Но, Дик, ты же знаешь, нам даже за аренду уплатить нечем.

– И ведь дешевка – новая она стоила тысячу. Кованое железо, медь, одно слово – произведение искусства. Пустить ее на слом было бы преступно.

– Банк говорит, что в будущем месяце назначит ликвидацию.

– Ну, заладила, банк, банк, банк. От тебя, черт дери, ждать поддержки как от козла молока.

Больше Табита про арку не слышит и решает, что она забыта, как десятки других, столь же фантастических прожектов, но однажды утром обнаруживает, что бригада рабочих сносит каменные столбы въездных ворот. Бонсер купил-таки арку. Он шагает взад-вперед, упиваясь своим триумфом, сообщая даже случайным прохожим, что раздобыл знаменитую арку победы с послевоенной выставки Южного побережья, что арка – подлинное произведение искусства и обошлась ему в тысячу фунтов. На следующий день, когда арка колоссальная металлическая решетка в сорок футов вышины и пятнадцати в ширину – уже прибыла и ее собирают, он поднимает цену: две тысячи фунтов, считай – дешевле пареной репы.

Когда работы закончены, он приглашает на званый завтрак мэра Пайнмута и нескольких местных тузов и за столом произносит длинную речь о том, что долг всякого англичанина – поддерживать искусство. Он говорит о погибших в последней войне и о прекрасном памятнике, призванном увековечить победы, ради которых они жертвовали жизнью. И сам он, и некоторые из гостей льют при этом вполне искренние слезы; а затем фотограф из "Пайнмут газетт" снимает всю группу вместе с аркой. Корреспонденция занимает целый газетный столбец под заголовком "Арка победы спасена для Пайнмута. Патриотический поступок полковника Бонсера, владельца "Бельвю". Памятник на все времена" и начинается так: "Предложение уменьшить знаменитую арку и использовать ее как ворота для парка моряков – варварство, которое покрыло бы наш город позором, – раз и навсегда посрамлено заявлением полковника Бонсера, что первоначальный замысел автора будет сохранен до мельчайших деталей".

Но никто не удивляется, что неделю спустя арку венчает огромная вывеска и кричит сине-красными трехфутовой высоты словами: "ОТЕЛЬ БЕЛЬВЮ. ГАРАЖ. ТАНЦЫ". Доволен даже председатель комиссии по делам искусств, ведь он один из кредиторов, а он сам видел, что во дворе отеля уже полно машин.

95

Вполне вероятно, что гостиницу "Бельвю" действительно спасла арка и слово "ТАНЦЫ" на вывеске. Последние два года вся Европа помешалась на танцах. В каждом городе открываются огромные танцевальные залы; те же самые газеты, что пишут о нищете и страданиях, о падающем франке и обесценившейся марке, описывают ночную жизнь, как никогда веселую и расточительную. Словно война, сломав старые устои, швырнула людей, хотели они того или нет, в какое-то новое общество, вовсе без устоев, более примитивное, более смешанное. Богатых она разорила, а миллионам тех, кто едва сводил концы с концами, дала то немногое, чего им не хватало, чтобы покупать себе свободу и роскошь хотя бы по выходным дням.

Табиту поражает поток веселящейся публики, который бурно несется через "Бельвю", – люди молодые и старые, располагающие, судя по всему, неограниченным досугом и средствами, одетые во все новое, модное и свободные от каких-либо моральных запретов.

– И откуда они берутся? – недоумевает Табита. – Мне казалось, что все разорены.

– Как же, разорены, – возражает Бонсер. – Банкроты воют, а ты посмотри, что творится у Вулворта. А лавчонки, а мелкие фабрики! Причем эти, новые, не скопидомы. Разжились бумажками – значит, трать, не жалей.

В "Бельвю" теперь танцы три раза в неделю; летом все номера заняты. Табита на ногах с шести часов утра, а ложится часто за полночь, потому что у популярности "Бельвю" есть и оборотная сторона: сюда устремляются девицы, которых Табита называет "современными", у которых, по ее словам, "нет совести".

– Не могу я быть спокойной, пока танцы не кончатся и они не уберутся.

Ее приводит в ужас, что совсем молоденькие девушки по два раза в неделю приезжают в "Бельвю", танцуют свои чечетки и танго, втихомолку напиваются и уезжают в какой-нибудь темный проулок, где можно погасить фары.

Часто такие машины стоят штук по десять впритык одна за другой, и во всех темно и тихо, разве что прозвучит смешок или чуть слышный вскрик.

Табита взывает к Бонсеру, но тот, к ее удивлению, принимает все это спокойно. – Ничего, ничего. Пусть их. Им хорошо, значит, и нам неплохо.

– Но, Дик, а как же наше доброе имя, а вдруг нас лишат разрешения на торговлю вином? Ты, наверно, не представляешь себе, до чего это доходит.

– Ладно, старушка, я этим займусь. Спички есть? – С каждым днем его сигары становятся длиннее и толще, и он любит, чтобы Табита подносила ему огня. Рекогносцировки его продолжаются, иногда нужно ехать за сотню миль, чтобы посмотреть пригодный для отеля участок, и тогда он даже не ночует дома.

Табита, оставшись в "Бельвю" хозяйкой, дает знать в полицию про машины в проулке. А однажды вечером велит Тэри изгнать одну юную парочку из танцевального зала.

На это Бонсер очень рассердился. – Ты что, хочешь нас разорить?

– Но, Дик, ты бы их видел. Это было отвратительно, просто гадость.

– О черт, ну не ходи в зал, если не хочешь видеть, как люди развлекаются.

Он ворчит еще долго. Приказывает, чтобы в нишах опять приглушили свет, а в саду построили несколько новых беседок.

– По-твоему, они зачем сюда ездят, проповеди слушать? Я не против того, что ты верующая, я сам верующий, но всему свое время, оставь это для воскресений.

Табита в тревоге. Она видит, что "Бельвю" с его барами, его статуями и картинами академической школы, с диванами в темных углах и танцами при затененных лампах приобретает облик более чем фривольный и что происходит это "по желанию Бонсера. Она не говорит себе: "Дик – законченный эгоист. Он взял мои деньги, чтобы снова встать на ноги, а со мною ласков только потому, что я заведую его гостиницей", но истинное положение видит ясно. Все ее счастье зависит от того, много ли от нее будет пользы.

И от страха, что перестанет приносить пользу, она убеждает себя: "А может быть, Дик прав? Пожилые женщины часто бывают чопорны. Может быть, я немножко старомодна?"

Она обходит стороной зал, когда там танцуют, и, хотя ей не всегда удается обойти стороной парочки, занявшие диваны или сидящие в саду в одном кресле, она только отводит глаза и старается убедить себя не быть чопорной и старомодной.

Но как-то вечером горничная докладывает ей, что в номере у одного молодого человека обнаружена полураздетая женщина.

Табита велит девице покинуть гостиницу, и вспыхивает громкий скандал. Девица выпила, в выражениях не стесняется и одеться отказывается наотрез. А одевшись наконец по настоянию молодого человека, выходит на лестницу и орет, что не даст себя пальцем тронуть, что никто не выгонит ее из этого кабака.

Табита, до смерти напуганная безобразной сценой, но движимая твердым намерением пресечь это неприличие, наступает на девицу с выражением отчаяния, которое можно принять за свирепость, и та, не выдержав, опрометью мчится через вестибюль, полный навостривших уши гостей, к парадной двери. На пороге она оборачивается и пускает прощальную стрелу: Это только вы, старые кошки, во всем видите дурное. Ваше-то время прошло, вот и завидуете. А что у вас под носом, того не видите. Как там дела у полковника с мисс Спринг?

После чего она исчезает, а Табита идет к себе в контору. С виду она полна достоинства, но колени дрожат. Она думает: "Дик мне этого никогда не простит. Но откуда мне было знать, что она так расшумится, да еще и его припутает?"

Мисс Спринг работает в отеле бухгалтером. Коренастая блондинка с круглым кукольным лицом, на котором, как и у многих кукол, написано невозмутимое самодовольство. Очень толковая, сдержанная, очень вежлива с Табитой, а с Бонсером, кажется, никогда и не разговаривает. Скорее уж, он дарил своим вниманием регистраторшу, девушку некрасивую, но бойкую, к ней Табита его иногда ревновала.

Теперь она думает: "Злобная выходка, вот и все. Но что, если он встречается с этой Спринг где-нибудь на стороне? Пожалуй, и правда странно, что в отеле он к ней никогда не подходит".

При виде Бонсера она сразу начинает оправдываться: – Ой, Дик, что мне было делать? Ведь она была в номере, в спальне.

– Ничего, ничего, милая, – Бонсер вовсе не сердится, напротив. – С этакой потаскушкой у тебя просто не было выбора. Я уже распорядился, чтобы больше ее сюда не пускали. Мне-то все равно, но чтобы такую порядочную девушку, как мисс Спринг, обливали помоями – это уж слишком.

Он уговаривает Табиту лечь, проявляет к ней необычную нежность. Бедняжка моя, до сих пор дрожишь. Безобразие. Вообще все это тебе не по силам, а уж вышибалой быть – это вовсе не для тебя. Слишком много обязанностей. Да и не в твоем это духе.

Табита возражает, что работает с удовольствием, но Бонсер стоит на своем. Он не допустит, чтобы она губила свое здоровье. И постепенно, в течение недели, излагает ей свой новый план: открыть еще одну гостиницу, небольшую, в деревне, и чтобы она была целиком в ведении Табиты. – И там же мы могли бы поселиться. Вот чего мне всегда хотелось – иметь свой дом, пристанище, где мы с тобой могли бы пожить спокойно. Разумеется, я буду присматривать и за "Бельвю", но для этого достаточно будет наезжать туда раз в неделю.

Табита принимает этот план с восторгом. Он сулит ей избавление от моральных проблем "Бельвю" и от мисс Спринг. И еще милее становится ей Бонсер, когда он, несколько дней порыскав по окрестностям, сообщает ей, что самое подходящее место для осуществления его замысла – старая гостиница на дороге в Эрсли. "Герб Масонов".

– От Пайнмута далековато, зато близко к Джону. А то меня всегда огорчало, что ты мало видишь Джона и его прелестную крошку... как бишь ее, Нэнси.

Табита не уверена, что ей так уж хочется быть поближе к жене Джона, но соглашается, что "Масоны" место очень подходящее.

Гостиницу покупают, и за большую цену, потому что к ней уже привыкли сворачивать машины, особенно грузовики. Но Бонсер пристраивает гараж, номера и вестибюль с баром, и оборот очень скоро удваивается. А стоящий на отшибе старый амбар с пристройкой переоборудуется под жилой дом и вместе с прилегающим к нему садом записывается на имя Табиты как ее собственность. – Невредно тебе иметь и собственную недвижимость, в делах с банками это может пригодиться.

И вот этот тихий дом, скрытый за деревьями, отстроен и обставлен, и Бонсер приглашает на новоселье четырнадцать человек гостей. Он предлагает тост за Табиту, говорит, что наконец-то он дома, никакого другого дома ему теперь не нужно до гроба. Но он уповает, что и за гробом будет покоиться рядом со своей дорогой женой и помощницей, что и смерть не разлучит их. Вконец размякнув от собственных слов, он глотает слезы вперемешку с шампанским, и Табите приходится уложить его спать.

Его супружеских чувств хватает почти на неделю, а потом его срочно вызывают в "Бельвю", и он остается там целый месяц. Каждый день он звонит по телефону и объясняет, почему не может вернуться: то обед с нужными людьми, то бал с приглашенным оркестром. – Как там моя Пупси? До чего же хотелось бы все время быть с ней в нашем гнездышке, в милом старом Амбарном доме.

Наконец он приезжает, привозит ей цветов, но через два дня его снова отзывают на неделю. И Табита уже знает от нескольких пайнмутских знакомых: занят он главным образом тем, что катает мисс Спринг по окрестностям в своем красном автомобиле.

"Наверно, так и с самого начала было, – думает Табита. – Меня он просто сбагрил сюда. Надеялся, что я утешусь соседством с Джоном. А чего я ждала? Я же старая".

Чем продолжительнее становятся отлучки Бонсера, тем роскошнее его подарки. Когда после двухмесячного отсутствия он привозит ей меховое манто, она говорит: – Не любишь ты меня, Дик. Просто я тебе нужна.

Он даже не обижается, он кричит: – Бог с тобой, Пупси, что бы я без тебя делал!

Она сердится, но, стоит ему уехать, начинает скучать, скучает даже по его громогласному бахвальству, по его сумасбродным выходкам. За это она презирает себя, а значит, неотступно о нем думает. Ей хочется ненавидеть его, но ненависть тает, потому что тот Бонсер, которого она ненавидит, совсем не тот, что возвращается к ней, разговорчивый, благодушный и абсолютно нечувствительный к ее настроениям. С таким человеком остается одно – надуться, но дуться на такого человека бессмысленно: только зря тратить время и себя унижать.

96

Джон и Кит восприняли успех отеля "Бельвю" с большой радостью. Они писали Табите ласковые письма, посылали к рождеству подарки. Считали, что она очень занята и отягощать их жизнь ей, слава богу, некогда. Поэтому известие, что Бонсер купил "Масоны", сразу их насторожило; а когда однажды в 1926 году Табита без предупреждения явилась к ним в гости и сразу же пожелала увидеть Нэнси, Кит не на шутку перепугалась, тем более что тон у Табиты был решительный, словно она хотела сказать: "Я от своих прав не откажусь".

И Кит, как она выразилась потом, сразу поняла, что Табита изменилась к худшему, прямо-таки бравирует своими чудачествами.

Кит ответила бы ей отказом. Но случилось так, что девочка была в соседней комнате, услышала незнакомый голос и из любопытства, из желания, чтобы ею занялись, сама явилась в гостиную.

Нэнси в четыре года – розовая толстушка с носом пуговкой. Своими голубыми глазками она косится на гостью кокетливо и выжидающе, что очень смешно, а потом, упершись короткими ручонками Табите в колени, тянется к ней толстыми мягкими губами – такими же, как у Табиты, – и в то же время лукаво поглядывает на мать. Она отлично знает, что мама недовольна, и назло ей громко и смачно чмокает – правда, не Табиту, а воздух. Целоваться ей не нравится, но нарушать запреты приятно.

Табита, поймав на себе взгляд невестки, не отвечает на поцелуй, а только обнимает девочку и привлекает к себе. Чуть не плача, она тихо приговаривает: – Маленькая моя, маленькая, любишь бабушку?

– Люблю. Ты конфеток принесла?

Табита, порывшись в сумке, извлекает бутылочку с леденцами и спрашивает: – А у тебя есть для бабушки подарок?

– Есть. – Она уже открыла рот и не сводит глаз с бутылочки.

– Прочитаешь мне какой-нибудь гимн?

В разговор вмешивается Кит: – К сожалению, Нэнси не знает гимнов.

Табита смотрит на нее вызывающе и не сдается. – Даже "Младенец Иисус" не знает?

– К сожалению, нет.

– А как же она молится?

– Она, к сожалению, и молитв не знает. Мы ее атому не учили. – И продолжает торопливо, словно моля о понимании: – Ведь нехорошо учить других тому, во что сам не веришь, вы не согласны?

Голос у Табиты дрожит. – Но повредить это ведь не может? – И, увидев, какое холодное у Кит лицо, мямлит что-то насчет того, что Иисус любил детей и как важно, чтобы дети знали, что бог их любит.

Кит терпеливо отвечает, что на этот счет существуют разные мнения, и подталкивает девочку к двери: – Беги пить чай.

Та визжит во весь голос: – Не хочу чаю! Хочу конфетку! Бабушка, бабушка, дай конфетку!

Кит, возмущенная таким поведением, уносит дочку в детскую, а Табита в страшном волнении начинает прощаться. Она ни слова больше не говорит о молитвах и гимнах, но для Кит ясно, что она только об этом и думает.

Табита места себе не находит. "Но как это понять? – недоумевает она. Совсем не приобщать ребенка к религии – это же ужасно, она, наверно, с ума сошла". Ужасает ее не только то, что Нэн будет лишена чего-то столь ценного и нужного ей, но и греховность Кит. "Как она только может? Неужели не видит, что получается, когда девушки не боятся бога, как эти ужасные создания, что пьют и готовы грешить с первым попавшимся мужчиной".

Теперь она уже не старается быть тактичной и не замыкается в праведном гневе. Она то и дело появляется у Джона в квартире. Дарит Нэнси иллюстрированные сборники библейских рассказов. Подстерегает ее в парке, кормит конфетами и рассказывает ей, что рождество – счастливое время, потому что на рождество родился Христос и принес в мир любовь. Она жалуется Джону, что из девочки растят язычницу, и требует его авторитетного вмешательства. – Как ты допускаешь, чтобы она у тебя на глазах губила ребенка?

Джон, отлично зная, что никаким авторитетом он не пользуется, бормочет что-то в ответ и спешит улизнуть. На Табиту он реагирует почти так же болезненно, как Кит.

В этом споре университетские друзья Джона и Кит, разумеется, целиком на их стороне. Большинство преподавателей младшего поколения, люди серьезные и мыслящие, без радости вспоминая собственное детство, решительно осуждают религиозное воспитание детей.

Разрыв между Табитой и родителями Нэнси явно назревает, но происходит он в конце концов совершенно неожиданно.

Среди близких друзей Кит выделяется некий Родуэл, молодой человек, дважды потерпевший поражение на местных выборах, но очень популярный среди студентов. Он химик, умный, живой, способный оратор и ярый поборник всевозможных реформ. Кит помогает ему в общественной работе, и он часто и подолгу бывает у них дома. На вечеринках, когда Джон собирает у себя своих студентов, а Кит – своих товарищей по социальным исследованиям, он – душа общества.

Он холост, высокий брюнет, красивый, точно с рекламы мужских воротничков, приятный в обхождении; и Табита, видя, как с ним считаются друзья Джона в квартире Джона, сразу проникается к нему резкой антипатией.

И вот однажды в конце декабря, когда человек пятнадцать слушают его сообщение о церковной собственности в Эрсли, Табита появляется в квартире с большим" свертком рождественских подарков для Нэнси и, как всегда игнорируя Родуэла, идет искать внучку сперва в детской, потом в спальне. А не найдя ее и только потревожив всех собравшихся, вдруг восклицает, ни к кому не обращаясь: – Церковь хотя бы пытается делать добро. Она не утверждает себя ложью!

– Как вы сказали? – переспрашивает Родуэл.

– Это неправда, что церковь наживается на трущобах. Она только владеет землей. Это не она выбрасывает людей на улицу, если они не следят за чистотой.

Всем ясно, что она вне себя от ярости. Родуэл, деликатно выждав паузу, предлагает помочь ей поискать Нэнси и находит-таки ее в квартире этажом ниже, где она играла с подружкой. Но Табита его не прощает. Она тут же одевает Нэнси и уводит в парк.

Кит не может простить бестактности по отношению к гостю, тем более к общему кумиру Родуэлу. В письме к Табите она просит ее не дарить Нэнси библейских рассказов. "Я знаю, как Вы смотрите на религиозное воспитание, но для Нэн слишком сложно, когда разные люди внушают ей разные взгляды". И добавляет в постскриптуме: "Мне кажется, не совсем справедливо обвинять мистера Родуэла в своекорыстии. Он уже давно был бы членом муниципалитета, если бы не вел борьбу с домовладельцами из-за трущоб".

После этого Табита перестает бывать у сына. Она чувствует себя вправе видеться с внучкой тайком и поджидает ее в парке. Нэнси, быстро сообразив, что к чему, входит с ней в сговор. Она с восторгом поглощает конфеты и сказки, а дома о их встречах не рассказывает.

Отпускать же Нэнси в "Масоны" ни Джон, ни Кит не считают возможным. Ибо гостиница уже приобрела дурную славу. Она первой в Эрсли стала обслуживать клиентов нового типа – молодежь в машинах, для которой главное – удрать из дому; и туда, естественно, устремилась всякая сомнительная публика.

Бонсер сам способствовал тому, что почтенные обыватели Эрсли на чем свет стоит клянут его гостиницу. Как и в Пайнмуте, он пытался найти сторонников среди столпов города. Он написал в местную газету письмо о том, что город страдает от недостатка разумных и невинных развлечений, он предложил два раза в месяц устраивать танцы и провести конкурс красоты на приз в виде легковой машины и месяца в Париже.

А в результате – заявление Общества охраны старины с решительным протестом против каких-либо перестроек и пристроек в знаменитой старинной гостинице, да еще ряд рассерженных писем в редакцию от судей, членов городского управления, одной матери, двух викариев и трех пасторов, утверждающих, что "Масоны" – позор для всей округи и пагубный соблазн для нашей молодежи. На заседании городского совета даже вносится предложение лишить Бонсера права торговать спиртным, и кто-то кричит с места: "Нечего называть его полковником, он такой же полковник, как я!"

Дело, однако, тем и ограничилось, так как выяснилось, что "Масоны" не входят в черту города.

Но Бонсер оскорблен до глубины души. Оказывается, в Эрсли у него есть враги? Это выше его понимания. И поскольку он вел себя здесь еще более шумно и расточительно, чем в Пайнмуте, и одевался еще более кричаще; поскольку изо дня в день с бешеной скоростью носился в машине по улицам и напивался во всех ресторанах; поскольку, короче говоря, он прекрасно проводил в Эрсли время – только Эрсли виноват в том, что не оценил его.

Он грозит закрыть "Масоны" и бросить неблагодарный город на произвол судьбы. Однако, вспомнив, что "Масоны" уже приносят неплохой доход, всего лишь отбывает в Пайнмут, где можно утешиться с мисс Спринг и есть благовидный предлог, чтобы навещать Табиту не чаще раза в месяц.

А вся беда в том, что он допустил серьезный просчет: приравнял Эрсли, солидный город, где полно благонамеренных граждан, промышленников, кустарей, к Пайнмуту, приморскому курорту для состоятельных пенсионеров и обслуживающих их поставщиков. В Эрсли имеется общественное мнение и какие-то моральные критерии, а в Пайнмуте – только досуг и хороший вкус.