Текст книги "Радость и страх"

Автор книги: Джойс Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

97

Нэнси не бунтует против запрета бывать у бабушки в "Масонах". Она уловила, что старую женщину считают нелепой, а нелепые люди ей не по душе. Постепенно превращаясь из розового шарика в плотную коренастую девчушку, она внимательно приглядывается к бабушке. Когда Табита встречает ее в парке с конфетами, поцелуями и разговорами об Иисусе, она съедает конфеты, равнодушно подставляет щеку для поцелуя, хихикает в ответ на благочестивые поучения и убегает, не переставая громко хихикать.

А поступив шести лет в школу, очень скоро начинает стыдиться бабки и так ловко увертывается от свиданий, что Табита, махнув рукой, и сама их больше не ищет.

В школе Нэн очень нравится, главным образом потому, что она, оказывается, способная и ее хвалят. Она учится с упоением, становится первой ученицей. И когда нехорошие девочки, которые не хотят стараться, а играют на улице, дразнят ее за ее же добродетель, отзывается о них свысока, бессознательно копируя голос и интонацию матери: "Эта глупышка Нелли опять дергала меня за волосы, а мне все равно. Просто она дурочка".

Джон и Кит с удовольствием отмечают, что девочка, очевидно, унаследовала сильный и решительный характер.

В 1930 году, в девять лет, Нэнси уже переведена в первый класс средней школы и верная кандидатка на приз по английскому языку. На беду, новой учительнице мисс Фишер, которая, возможно, не любит в детях самомнения, случилось нелестно отозваться о ее грамматических ошибках.

Самолюбие Нэн уязвлено, и после урока, рассказывая об этом происшествии одной подружке и сопернице, девочке в очках, самой серьезной в школе, она вдруг начинает передразнивать учительницу. Серьезная девочка поражена, даже испугана: лицо у Нэнси все перекосилось, а говорит она громко и неестественно – прямо карикатура на идеально правильную речь мисс Фишер. Она в тревоге оглядывается – разве можно вести себя так неприлично, а вдруг заметят? Заметили. Сбежались целой толпой. Серьезная девочка вовремя стушевалась, а в Нэнси точно бес вселился, шарж на мисс Фишер становится все грубее. Толпа, сбежавшаяся, чтоб поиздеваться над этой зазнайкой Нэнси Бонсер, глядит насмешливо, но и удивленно. Какой-то миг Нэнси, оказавшись у всех на виду, колеблется на грани всенародного позора. Но устоять перед силой и злобной меткостью ее искусства невозможно. Девочки, совсем было собравшиеся осудить ее за безнравственное поведение, начинают смеяться, потом хохочут уже неудержимо, и Нэнси, сама того не ожидая, одерживает блестящую победу.

После этого девочки наперебой просят ее "представить мисс Фишер". Двенадцатилетние и те не прочь полюбоваться – правда, издалека, чтобы не уронить, свое достоинство.

А когда этот номер приелся, оказалось, что Нэн может изобразить любого из учителей. Даже преподавателя музыки, которого старшие девочки обожают, а младшие не слушаются.

Такое бунтарское искусство ценится в любой школе. Спрос на Нэнси растет. А она, когда не лицедействует, обдумывает и готовит новые номера, уроки же постепенно запускает. Сперва она только перестает продвигаться вперед, так что Джон и Кит лишь через год замечают, что она отстала. А так как причина этого им неизвестна, они внушают друг другу, что девочка переживает какую-то естественную реакцию, что ей пора было немного замедлиться в своем развитии.

Когда в записках учителей начинает мелькать фраза "Нэнси не интересуется учением", когда ее наказывают, когда в одиннадцать лет ее не переводят в следующий класс и в прежнем классе она съехала на одно из последних мест, позади десятилетних, – вот тогда они бьют тревогу. В ход идут угрозы, уговоры, подкуп. Нэнси отделывается обещаниями, которых и не собирается выполнять, или полным равнодушием. Ни отца, ни мать она не приучена любить, и успела убедиться, что перед ее пассивным сопротивлением и упорным враньем они бессильны.

Во всем ее облике проступает ленивая, тупая хитрость. Младенческое очарование ее давно исчезло, теперь это некрасивая девочка с круглой нахальной рожицей, коротким носом и большим, всегда полуоткрытым ртом огрубленное издание бабки при совсем непохожем выражении лица.

И на каждый упрек у нее готов ответ: – Да я стараюсь, мам, просто эти учительницы ко мне придираются.

Кит в отчаянии стонет: – Безобразие, пальцем не пошевелит, если не стоять все время у нее над душой, а мне некогда, – Джон между семинаром и комиссией кричит на бегу: – Ничем она не интересуется, просто уму непостижимо, голова у нее совершенно пустая.

И такое же мнение складывается у всех взрослых, если они видят, как Нэнси нога за ногу плетется из школы, заложив за щеку конфету, обхватив рукой шею подружки. Девочки хихикают, выписывают по тротуару кренделя, натыкаются на какого-то старика и, поглядев на него с веселым презрением, идут дальше и еще десять минут давятся от смеха, уже забыв, чему смеются. Впрочем, между собой они ладят как нельзя лучше. И, обмениваясь им одним понятными шутками, взглядами, тычками и тайными признаниями, чувствуют себя вольготно, как мыши в подполе. Своей жизнью они вполне довольны.

Когда Кит и Джон поражаются, как ужасно изменился у Нэнси характер, они не замечают логики этих изменений. Нэнси, некогда учившаяся охотно, чтобы быть первой в классе, теперь нашла себе роль поинтереснее – пользоваться всеобщей известностью, притом так, чтобы девочки любили ее и ласкали, а учителя терпеть не могли. Ничто так не развращает, как популярность, и после двух лет, озаренных лучами славы, Нэнси – пренеприятная особа. Она дергает за волосы благонравных малявок, а когда те плачут, грубо ругает их. От нее же обидные слова отскакивают как от стены горох. "Ну тебя, Нэн Бонсер, – визжит несчастная малявка, доведенная до слез щипками и издевками. – Противная, у тебя дедушка кабак держит".

На что Нэнси, подбоченясь, согнув одну ногу в колене и глядя через плечо – поза, выражающая крайнюю степень хулиганского презрения, отвечает: "Подумаешь!"

98

Нэнси за последний год много слышала про своего дедушку – в Эрсли о нем опять заговорили. Из заметки в "Светской хронике", новом разделе местной газеты, стало известно: полковник Бонсер, владелец старинной гостиницы "Герб Масонов", что на Лондонской дороге, намерен по возможности восстановить ее первоначальный вид, такой, какой она имела еще в пятнадцатом веке, когда в этой харчевне под покровительством св.Христофора останавливались паломники, направлявшиеся в Святую землю. "Это начинание полковника Бонсера можно только приветствовать, оно воскресит для нас памятник архитектуры, прославленный в истории Эрсли".

На самом деле решение Бонсера реставрировать "Масоны" вызвано не столько патриотическими чувствами, сколько соображениями спроса. С увеличением на всех дорогах потока машин, все более дешевых, быстрых, легких в управлении, гостиницы так размножились, что "Масонам" стало трудно выдерживать конкуренцию. Бонсер пригласил архитектора, который уже реконструировал несколько деревенских харчевен "в староанглийском стиле", и работа закипела. Через месяц старое здание сровняли с землей, а через полгода на его месте вырос псевдотюдоровский дом с острой крышей и псевдодубовыми потолочными балками, псевдомутным стеклом в решетчатых окнах, стенами, обшитыми папье-маше под дуб, и полами, вымощенными плитами из линолеума. Каретный двор накрыт крышей – там будет площадка для танцев; риги превращены в гаражи; на месте фруктового сада вырыт бассейн для плавания; и огромная арка с электрической рекламой, обращенной к двум пересекающимся шоссе, поражает воображение путника среди тихих лесов и полей.

Дельцы из Эрсли любуются искусством архитектора, но пророчат, что заведение Бонсера, подобно многим оригинальным произведениям искусства, принесет одни убытки. Каким образом, вопрошают они, смогут приносить доход танцевальный зал и бассейн, поле для гольфа и площадка для катания на роликах, если все это расположено в четырех милях от города? Но они ошибаются. Сами того не зная, они видят перед собой первый мотель (даже слово это им еще не знакомо); и он с первых же дней пользуется бешеным успехом.

Конечно, не обошлось без протестов. Чем больше посещаются "Масоны", тем громче протесты. И наконец подается петиция в совет графства, собравшая более тысячи подписей частных лиц, а также представителей Общества ревнителей старины, Воскресной школы, Лиги защиты Субботнего дня и Ассоциации консерваторов, – все они требуют, чтобы заведение Бонсера было закрыто.

Но еще задолго до того, как это коллективное начинание прошло стадии предложения, обсуждения, консультации и организации, сами подписавшие его поняли, что понапрасну тратят время.

Вокруг Эрсли, в радиусе тридцати миль, появился уже десяток мотелей. Всем ясно, что с закрытием "Масонов" молодежь попросту устремится в поисках развлечений еще дальше от дома. Вероятно, у большинства жителей Эрсли и, во всяком случае, у подавляющего большинства его солидных и уважаемых граждан "Масоны" вызывают ненависть и страх. Но и они уже смутно ощущают – это носится в воздухе, – что такие заведения будут возникать и пресечь этот процесс невозможно. Он куда могущественнее, чем церкви, чем советы городов и графств, чем родители. Словно действует какая-то вселенская сила, молодое воображение, ищущее новой пищи, – словом, творческое начало.

99

Даже читательских писем с нападками на "Масоны" газета больше не печатает, ибо газета не желает терять подписчиков, а Бонсера теперь поддерживают младшие представители деловых кругов – те тридцатилетние, что только входят в силу и спешат покончить с предрассудками. Среди них он главным образом и вращается со времени нового взлета "Масонов". Интуиция не обманула его – в городе полно свободных денег, и он становится гражданином Эрсли, жертвует на местную благотворительность, и многие члены городского управления с радостью у него обедают. Его враги могут теперь ругать его только между собой, в частных беседах. Правда, ругань их от этого еще злее. И эта-то злость прозвучала в словах, которые злосчастная малявка бросила в лицо Нэнси.

До сих пор Нэнси не интересовалась "Масонами". А что до Бонсера, то, если она и видела порой, как по улице мчится огромная алая машина, и слышала, как люди не то восхищенно, не то осудительно провожают ее словами "Опять этот полковник!", придавала им не больше значения, чем Табите.

Но теперь, неизвестно почему – может быть, потому, что уж очень ядовито обругала Бонсера та девчонка, – в ней проснулось любопытство. Она спрашивает, правда ли ее дедушка держит кабак, и, узнав из краткого ответа матери, что ему принадлежат две гостиницы, в том числе "Масоны", куда ей строго запрещается ездить, сразу решает там побывать.

Сбежав, далеко не в первый раз, с урока гимнастики, она едет автобусом до перекрестка, а потом с большим интересом осматривает мотель снаружи и возвращается в город. Об этом приключении она рассказывает подружке, та загорается, и вторую поездку они предпринимают уже вдвоем. На этот раз они обследуют двор и заглядывают в ресторан. Их окликает официант: – Эй, вы тут чего не видели? – но они не убегают. Нэнси ничего не боится: в школе она привыкла к положению "неисправимой", оно только прибавляет ей наглости. Уставившись на официанта, она облизывает губы, как бы давая понять, что ей и язык показать недолго. Когда же он хватает ее за руку, чтобы выставить за дверь, вырывается и заявляет: – Вы меня не трогайте, а то скажу полковнику Бонсеру, он мой дедушка.

– Ах, вот как, мисси, что ж вы его не узнали? Вон он сидит, в баре.

Нэнси видит за одним из столиков двух дородных мужчин, таких краснолицых, точно в жилах у них не кровь, а портвейн, подходит ближе и говорит, глядя в пространство между ними: – Я Нэн. Этот человек не поверил, что вы мой дедушка.

И тот из двоих, что чуть потолще и лицо лоснится чуть посильнее, улыбается, блеснув зубами, и говорит: – Как же ты сюда попала?

– Просто приехала на автобусе.

– Повидать бабушку?

– Нет, вас.

Бонсер хохочет и обращается к своему собутыльнику, известному в Эрсли букмекеру: – Какова, а? Вся в меня.

А через две минуты Нэнси уже сидит у деда на коленях и уплетает шоколад под одобрительными взглядами обоих мужчин. Подруга ее робко жмется в сторонке.

После этого поездки в "Масоны" становятся для Нэнси первым удовольствием. Она ездит туда автобусом или ее подвозят попутные машины; а не то назначает деду свидание, и он, подхватив ее в условленном месте, с торжеством увозит в своем огромном автомобиле.

А когда Кит и Джон, услышав, что в "Масонах" видели девочку, очень похожую на Нэнси, призывают ее к ответу, она врет так беззастенчиво, что им становится стыдно. Они пасуют перед столь изобретательной лживостью. У Нэнси что ни слово, то враки. Пока Кит сидит на собрании у Родуэла, очень важном собрании по поводу жилищ для бедняков, а Джон выцарапывает одного из своих студентов из истории, грозящей испортить ему всю карьеру, она успевает побывать в "Масонах" и вернуться, готовая клясться, что ни на минуту не отлучалась из дому.

Видимо, не пускать ее в "Масоны" – безнадежная затея; и родителям ничего не осталось, как смириться со своим поражением. Они безоружны против этой силы упрямства и обмана. И Кит вздыхает: – Девочка явно пошла в бонсеровскую семью. Она знать ничего не хочет, кроме своих удовольствий.

100

Однако же Кит, вообще нечуткая к душевному состоянию окружающих, ошиблась насчет Нэнси. Бывать в "Масонах" для нее не просто удовольствие. С переходом из детства в отрочество эта неказистая девочка переживает минуты острой непонятной тоски. "Масоны" она любит чуть ли не больше прежнего, но к этой любви примешивается теперь тревога, смятение. Она пользуется любым случаем, чтобы удрать туда – к пирожным, конфетам, бассейну, болтовне с веселыми гостями, но радуется всему этому только в обществе деда. К Бонсеру она привязалась страстно. Однажды она нашла его в саду вдвоем с молодой женщиной, и он так разозлился, что закатил ей оплеуху. В ту ночь Нэнси изведала предельное отчаяние и горе. Она проплакала несколько часов, затыкая рот подушкой, чтобы не услыхали родители, и утром еще чувствовала себя разбитой. Неделю она не показывалась в "Масонах". Слишком ей было стыдно, слишком страшно, что дедушка ею недоволен.

Даже слава "скверной девчонки", утвердившаяся за нею в школе, уже не радует ее. Она грубит не только учителям, но и своим поклонницам. Ищет уединения и мрачно размышляет о своей судьбе. Начинает себя ненавидеть и, глядя в зеркало, с отвращением отмечает, какой у нее большой рот и маленькие глаза, какая короткая шея и толстая грудь. Нет, лучше умереть.

Но в тот же день, бредя по Хай-стрит и неистово себя жалея, она слышит возглас: "Здорово, малышка!" – и видит, как из машины к ней склоняется круглое, точно солнце, лицо Бонсера. Он поворачивается к своему соседу, самому богатому в Эрсли ресторатору. – Знакомьтесь, моя внучка. Мы с ней друзья. Видали? Это она мне свидание назначила. О, эта далеко пойдет, будьте уверены... Ну, лиса этакая, что еще надумала? Покататься? Ладно, лезь сюда. Да ты что ж не здороваешься?

– Ой, дедушка. – Она птицей впархивает в машину и обнимает деда за шею. Миг – и она пристроилась рядом с ним и уже мчится прочь от ненавистного Эрсли. Она переполнена такой любовью, такой благодарностью, что не может выразить свои чувства словами, а только тычет его локтем в бок. Ибо она понимает, что прощена, что полубог, давший ей пощечину, не держит на нее зла.

Она прощена, и от этого Бонсер ей еще милее – у нее не осталось сомнений, что в "Масонах" она желанная гостья. Она таскается за ним как собачонка, вполне довольна, если раз в полчаса он дарит ее улыбкой, блаженствует, забравшись к нему на колени. Она надоела бы ему до смерти, если б ее обожание не радовало его, если бы у них не было общих интересов, если б их не связывала близость, не поддающаяся разумному объяснению. Оба они любят быструю езду, сладкие пироги, сплетни и джаз. Для обоих нет большего наслаждения, как мчаться куда-то с бешеной скоростью, зная, что рядом есть родственная душа. Оба любят все новое, самый последний крик. Когда Бонсер придумал фонтан, освещенный цветными лампочками, Табита морщилась, но Нэнси плясала от восторга. А в 1934 году он выписал радиоприемник, и они вместе ползают по полу в вестибюле среди проводов и ламп. Бонсер хватает отвертку, обещает улучшить звук, и тут же наступает молчание. Он клянет инженеров на заводе – ни черта в своем деле не смыслят – и вызывает механика. Когда же приемник наконец оживает, он торжествующе и самодовольно крутит ручку настройки и дает пояснения: "Вот Москва... нет, Берлин, а вот Нью-Йорк". И лицо Нэнси, оглядывающей публику, словно говорит: "Правда, он маг и волшебник?"

– Вот, пожалуйста, Ла Скала, Милан. Этот человек поет за три тысячи миль от нас – видали вы что-нибудь подобное?

На его лице, которое с каждым годом процветания становилось все краснее и толще, пока не стало таким же круглым, как у стоящей рядом с ним внучки, и даже на лицах юных скептиков, заехавших сюда выпить, а теперь столпившихся в вестибюле, чтобы увезти с собой новый анекдот про старого Дика Бонсера, написано изумление, придающее и самым прожженным из них невинный и глуповатый вид.

Он опять покрутил ручку, и комнату заполнил истерический визг. "Гитлер!" Бонсер победно улыбается, словно этот демагог выполняет его личную волю. – Его небось одновременно слушают сто миллионов. А еще говорили, что все на свете изобрели англичане.

В глазах внучки Бонсер – самый великий человек на свете. Она все замечает – как он отдает приказания садовникам и официантам, как велит построить новую теплицу, расширить бассейн. А вот он стоит в вестибюле, окруженный смеющимися девушками и важного вида мужчинами – они приехали на дорогих машинах нарочно, чтобы послушать его шутки или просто пожать ему руку.

Они смеются над Бонсером, но знакомством с ним дорожат и даже хвастаются. Ибо он теперь признанный "оригинал", со всеми вытекающими отсюда преимуществами. Даже члены Свободной церкви взирают теперь с улыбкой на его кричащие костюмы и показывают знакомым его роскошную машину как местную достопримечательность. Любые его словечки запоминают и повторяют, потому что они исходят от "полковника".

И еще в нем привлекает так называемая лихость. Он пьет, играет, целует девушек. Широко известно, что он – тайный владелец нескольких ночных притонов, но это ему не вредит – ведь девять десятых жителей Эрсли посещают эти притоны. Когда полиция устраивает облаву на какой-то клуб и владельца, старого рецидивиста, приговаривают к шести месяцам тюрьмы, газеты это одобряют, но улица издевается. По общему мнению, судьи косны и мстительны; в автобусах и в барах незнакомые люди дружно решают, что "не обошлось без доноса".

"Кто-то на него накапал".

"Не сумел заручиться поддержкой, где следует".

"Ему бы посоветоваться с Диком Бонсером. Этот-то знает все ходы и выходы. Ему облава не грозит".

И такое мнение принимается благожелательно. Даже последнему бедняку приятно, что Дик Бонсер умеет обойти закон и ладит с полицией. Он окружен ореолом пирата, разбойника, человека, которому сам черт не брат.

А Нэнси, когда она в сумерках прокрадывается домой, еще чувствуя на губах поцелуй великого человека, кажется, что с солнечных высот она спускается в страшную, унылую темницу. Мать, на ее взгляд, скучнейшее существо, вечно она возится с какими-то бумагами, вечно пилит ее, чтобы занималась. Отца она презирает и жалеет, но больше все-таки презирает никчемный человечишка, сутулый, лысеющий, плохо одетый, нерешительный. И еще она знает – чувствует всеми нервами, – что над ним смеются, что мать жалеет его и считает неудачником, а советник Родуэл, друг матери, – куда более важная фигура и у них в доме, и в городе.

Но Родуэла, она определенно ненавидит. Прежде всего за то, что он пытается ее приручить. Один раз даже привлек к себе на колени – гнусная фамильярность. Ей обидно, что он держится в доме хозяином, а сам такой же нудный, как ее отец, и так же беден. Машины у него нет и костюмы такие же поношенные. Но отец еще ничего, он хотя бы тихий, не важничает. А Родуэл, особенно после того как побываешь в "Масонах" у дедушки, до того ей противен, что впору показать ему язык.

Случись кому-нибудь из них спросить, где она была, она им наврет не сморгнув: так цивилизованный человек, вынужденный жить в трущобах среди безграмотных и завистливых плебеев, скрывает свои вылазки в высший свет.

101

Крепко связывает Бонсера с Нэнси и отношение их к Табите. Они без слов договорились, что вести себя с ней надо уважительно, но по возможности не попадаться ей на глаза. Заслышав ее шаги, девочка только взглядывает на деда, и оба уходят на безопасное расстояние либо скрываются в отель. Там Табита почти не бывает, разве что рано утром, когда гости еще спят. За нее там правит надежная женщина Гледис Хоуп, в прошлом буфетчица, большая, видная, полногрудая; она укрощала скандалистов еще в худшие дни "Масонов" и следит за порядком лучше любого мужчины, безошибочно сочетая нагло-издевательский тон с веселым принуждением.

В Амбарном доме Табита живет как в крепости со своей старой верной горничной Дороги; она зорко следит за персоналом отеля, регулярно совершает инспекторские налеты, но с гостями дела не имеет. Она их не выносит, но давно убедилась, что ее протесты против мальчишеской стрижки, коротких юбок, коктейлей и поцелуев по углам не встретят сочувствия. Бедствие это стало повсеместным.

Да и сама гостиница, при всей фривольности ее тона, уже не выделяется среди других. Ее не только терпят, она необходима. Молодежь принимает ее как должное. Политики напоминают, что в России рабочим предоставляют возможность потанцевать и повеселиться. Почтенные горожане знают, что там можно отметить семейный праздник, деловые люди принимают там деловых знакомых. И все те отсталые обитатели Эрсли, что еще недавно боролись против Бонсера и его затей, сперва удивились, а потом смирились, убедившись, что их понятия о приличиях и безопасности безнадежно устарели. Даже то обстоятельство, что молодые девушки носятся с места на место в машинах, напиваются и дают себя соблазнять или насиловать, уже не кажется трагедией. Дешевый автомобиль произвел социальный переворот без видимой связи с логикой, политикой или нравственностью, самым фактом своего существования. Он вызвал к жизни тысячи дансингов и мотелей, так что никто из молодых уже не мыслит себе жизни без машины или хотя бы мотоцикла, на которых можно уезжать не только от родителей, но и от соседей и от родного города и чувствовать себя свободными, как дикари в пустыне.

А на Табиту в ее длинных платьях уже смотрят в Эрсли как на чудачку; и даже Нэнси, заразившись общим мнением, как инфекционной болезнью, теряет к ней всякое уважение. Бонсер к Табите снисходительно равнодушен, Нэнси от нее коробит.

Последнее время Нэнси страдает, потому что начала понимать отношения Бонсера с женщинами. Подсмотрев, как он целует Гледис Хоуп, она испытала такую жгучую боль, точно ее вывернули наизнанку. Она не знает, что боль эта – ревность, но уже не может от нее-избавиться.

Однажды Бонсер сам пригласил ее в "Масоны" к чаю, но забыл об этом и не вернулся вовремя. И Нэнси, зная, что Гледис Хоуп тоже отсутствует, и подозревая, что они где-то вместе, не может заставить себя уехать домой. В семь часов она еще бродит между кучами шлака за гаражом, прячась от людей, глотая слезы, как вдруг слышит удивленный возглас Табиты: – Маленькая моя! А я думала, ты давно дома.

Девочка пожимает плечами. – Отстань ты от меня.

– Но, Нэн, милая, ты знаешь, который час? Поди сюда, у тебя ленточка развязалась.

Нэнси, зажатая между гаражом и терновой изгородью, злобно огрызается: Уйди ты.

Табита, привыкшая видеть ее спокойной и очень сдержанной, не верит своим ушам. – Ты что сказала?

– Сказала "уйди".

– Разве можно так разговаривать с бабушкой?

– А мне что? Я тебя ненавижу. Только все портишь.

В ее разъяренном взгляде Табита читает неподдельную ненависть. А Нэнси вдруг ныряет у нее под рукой и пускается наутек, в поле.

Табита поражена, откуда в ней такая жестокость и непокорство, испугана ее истерическим тоном. Она чувствует, что девочке плохо. Полчаса спустя, когда уже темнеет, а Нэнси как в воду канула, она начинает воображать всякие ужасы. Она звонит в Эрсли, спрашивает, вернулась ли Нэнси. Голос Родуэла отвечает, что дома ее как будто нет. – Но вы не волнуйтесь, миссис Бонсер, она у нас особа самостоятельная.

– Можно попросить мистера Джона Бонсера? – осведомляется Табита ледяным голосом.

– К сожалению, его нет дома. Что-нибудь передать?

Табита вешает трубку, а через полчаса Джон приезжает автобусом. На этот рае выходка Нэнси серьезно его встревожила.

Мать и сын вместе ищут девочку в поле и ближней роще. Табита зовет ее резким, требовательным голосом, а Джон – вежливым тенорком, в самом звуке которого – отсутствие какой-либо надежды на отклик.

Наконец их самих спасает горничная из отеля. Звонили из Эрсли. Нэнси дома, всю дорогу прошла пешком.

– Я знал, что с ней ничего не случится, – говорит Джон, жалея, что напрасно потратил время.

– Но с ней что-то уже случилось, Джон, что-то очень неладное. – После пережитого страха Табита дает волю гневу. – Чтобы девочка в ее возрасте вела себя как маленькая дикарка... Конечно, ее никогда не учили считаться с другими. Мистера Родуэла, видимо, вполне устраивает, что она растет как сорная трава.

– Родуэл не виноват, – вздыхает Джон. – А сюда ее тянет неудержимо.

– Лучше уж ей проводить время здесь, чем в Эрсли на улице.

Табита отказывается признать, что "Масоны" для Нэнси вредны. На ее взгляд, дружба между Нэнси и дедом обоим делает честь. Табита – дитя той простодушной эры, когда всякая дружба, всякая любовь, даже беззаконная, считалась похвальной, пока не оборачивалась бедой.

– Не мне это отрицать, – отвечает Джон, словно ведет научный диспут, а не просто размышляет над ситуацией, слишком сложной для того, чтобы составить о ней четкое суждение.

Он отказался поесть или хотя бы выпить – возможно, не желая встретиться с отцом – и ждет, когда шофер Табиты отвезет его домой.

Моросит холодный зимний дождь, и они стоят под крышей на крыльце Амбарного дома, тускло освещенном одной электрической лампочкой в колпаке матового стекла.

– Нет, – говорит Джон. – Слишком уж много неизвестных в этой задаче.

Табита, раздраженная этим пустым резонерством, внимательно смотрит на сына – в этом непривычном освещении ясно видна его плешь, круглится высокий выпуклый лоб, а глаза тонут в глубоких впадинах, – и ее охватывает нестерпимая жалость. "Господи, да он уже устал жить, он старик!"

И ей кажется, что Джон нуждается в помощи еще больше, чем Нэнси. Она негодует: – Что Эрсли плох, это-то мы знаем. Он тебя губит. Не понимаю, почему ты за него так цепляешься. Ведь здесь тебя неспособны оценить. Здесь вообще не разбираются в людях.

И Джон, который на четвертом десятке опять стал с матерью ласков и некритичен, как в детстве, отвечает печально и доверчиво: – Но я пробовал куда-нибудь перебраться, мама. В прошлом году подавал заявление в Лондонский университет, но меня не утвердили.

Он улыбается ей, точно говоря: "Напрасно ты думаешь, что я такой уж великий ученый". Табита поражена. Она не представляла себе, что Джона могут где-то не взять на работу. Наступает молчание. Сетка дождя в белом свете лампочки, звук падающих капель словно замкнули их в этом уединенном уголке, где можно только размышлять о далеком, безнадежно огромном мире.

– Это все из-за Эрсли! – восклицает Табита. – Они воображают, что, если человек работал в Эрсли, значит, он плох.

– Нет. – Джон все еще улыбается, теперь уже дождю, опаловым ожерельем протянувшемуся вдоль навеса крыльца. – Дело в том, мама, что я немножко отстал от века. Моя философия сейчас не в моде. В данное время самый ходкий товар – это так называемый логический позитивизм, а я им не торгую.

– Ты что же, хочешь сказать, что и в философии бывают моды?

– Очень даже бывают. И всегда будут, так же, как на туфли... или на машины. – Он кивает на десятилетней давности "роллс", только что появившийся на дороге за узкими железными воротами. – Материал всегда один и тот же, и крепкие старые, на совесть сработанные модели по-прежнему будут сходить с конвейера и служить при любой погоде. Но чтобы поразить воображение публики, требуется новый стиль, чем чуднее, тем лучше. А я был слишком занят преподаванием, изобретать сенсации мне было некогда. Ну, спокойной ночи, мама, не выходи на дождь.

Но Табита провожает его до машины. Она волнуется, сердится. – Ты сам знаешь, что это неправда. Просто умничаешь. А правда в том, что ты размазня, пальцем не хочешь пошевелить.

– Вот и я говорю, мама, в коммерсанты я не гожусь. А в Эрсли, пожалуй, и в самом деле слишком напирают на коммерцию.

И он откидывается назад на глубоком сиденье с видом человека, уже смирившегося с жизненным крахом.

Табита в бешенстве. Она чувствует, что сын идет ко дну. Проблеск надежды вселяет в нее только то, что он, оказывается, хотя бы пробовал вырваться из Эрсли.

Она пытается возобновить старые знакомства. Мэнклоу умер, но она пишет лорду Дакету, пишет Гриллеру, которого только что, чуть не в девяносто лет, провозгласили одним из гигантов литературы. Ни тот ни другой не могут ей помочь. Однако через несколько месяцев секретарь Дакета дает ей знать, что в колледже св.Марка есть вакансия. Она немедленно звонит Джону и слышит в трубке его голос, который по телефону всегда почему-то звучит молодо и бодро. – Да, мне ее уже предлагали.

– Ну как замечательно, Джон! Наконец-то ты можешь уехать и, между прочим, разделаться с этим противным Родуэлом.

– Разделаться?

– Оставить его с носом.

Голос отзывается напевно: – А Родуэл, знаешь ли, неплохой человек.

– Джон, он выставляет тебя в смешном свете, ты сам это знаешь, у тебя же в доме, при всех. Никогда не могла понять, зачем ты с ним еще споришь.

– Это уж, наверно, моя вина. – И телефон умолкает.

Табита глядит на немую стену и думает: "Ну вот, теперь он рассердился. Но ведь это правда, правда. Кто-то должен же ему это сказать".

102

Джон и сам сознает, что не пользуется почетом ни в колледже, ни даже в собственном доме и что у него выработалась привычка – привычка наставника – подвергать сомнению любое категорическое суждение уже потому, что оно слишком категорично.

Когда какой-то бизнесмен хвастливо заявляет: "Англии национализация не грозит, рабочие этого не допустят", он возражает вполголоса: "Но с другой стороны, во Франции она как будто осуществляется не без успеха. Вы какую именно национализацию имели в виду?" И цель этого вопроса – только заставить фанфарона обдумать свои вздорные слова и понять их смысл, если таковой имеется.