Текст книги "Радость и страх"

Автор книги: Джойс Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Стордж, немного сбитый с толку, а потому напуская на себя важный вид, разглядывает рисунок под названием "Онан среди скал" и говорит: – Да, да.

– Вы, кажется, шокированы? – вызывающе спрашивает Табита. – Это не так респектабельно, как Бердслей?

– Очень интересно.

И Мэнклоу, даже не потрудившийся вынуть изо рта папиросу, замечает: Вот именно, мистер Стордж, Тибби правильно сказала, Бердслея он переплюнул. Советую обратить на него внимание, не то мистер Ринч его у вас перехватит.

Мистер Ринч – квакер, банкир, известный, как и Стордж, щедрой поддержкой молодых дарований, но обычно лет на десять отстающий от времени.

– Ринч – миллионер, – сухо произносит Стордж. – Он может себе позволить бросать деньги на ветер.

– Фред! – восклицает Табита. – Вы же не допустите, чтобы мистер Ринч вас опередил. Вот и мистер Мэнклоу говорит, если вы от него отвернетесь, он пойдет к мистеру Ринчу.

– Что нам требуется в Англии, – говорит Ходсел высоким сердитым голосом, – так это нечто действительно изысканное, отмеченное особым cachet [отпечаток, печать (франц.)]. Нечто не столь тяжеловесное, как "Желтая книга", и гораздо более смелое. Те, кто помнит вашего "Символиста"...

Стордж заявляет, что не собирается повторять такой дорогостоящий и обременительный эксперимент.

– Знаете, что вас подкосило, мистер Стордж? – говорит Мэнклоу. – Что у вас не было хорошего редактора, человека, изучившего спрос.

– Да, Фред. И знаете, мистер Мэнклоу сейчас как раз свободен. Он бросил ту работу в Глазго. Вы могли бы взять его редактором и напечатать рисунки мистера Доби. А у мистера Ходсела есть готовый роман, который отказались печатать все издатели – все _респектабельные_ издатели. – Никакими словами не описать, сколько презрения вкладывает Табита в это слово.

– В высшей степени интересно.

Стордж, захлестнутый разноречивыми побуждениями, странными чувствами не то чтобы досадой и не то чтобы ревностью, – напускает на себя еще более важный вид. – И о чем же этот роман?

– Об одном священнике, который сбежал с монахиней. И там разоблачается вся религия, показано, что это сплошное ханжество.

Мэнклоу поддерживает ее. Он напоминает, что с распространением образования массы все больше отворачиваются от церкви. А церкви крыть нечем. После Дарвина она и так уже дышит на ладан.

– Но сам Дарвин... гм... был добрым христианином.

– Я тоже добрый христианин, – ухмыляется Мэнклоу. – И все мы, надеюсь, тоже. Я только объясняю, каковы современные веяния. И я вполне согласен с Тибби, что...

Стордж, атакованный со всех сторон, упорно защищается. Но молодые люди расходятся только в полночь, а тут уж и ему пора домой в Кенсингтон.

Но на следующий день у Табиты опять пьют чай Мэнклоу, Доби и еще два молодых писателя, и все они громогласно ратуют за новый журнал, призванный покончить с приличиями и респектабельностью, низложить церковь и разгромить Академию.

Сторджу не внове то неистовство, с каким его молодые друзья обрушиваются на все устоявшееся и признанное; на всякую прочную репутацию; на Киплинга, Родса, Теннисона; на идею империи. Они ненавидят всю систему старого общества, и оттого, что система эта широка и всеобъемлюща, столь же всеобъемлющи их нападки. Им ненавистно не только понимание искусства как функции общества, в котором Академия, как и церковь, является организацией, призванной охранять определенные критерии общественного вкуса, но и нравственная его суть. Поскольку для предыдущего поколения идеалами были чувство долга, служение родине, семья и государство, они все это отметают, а превозносят эгоцентризм, самовыражение, самоутверждение, искусство ради красоты. Стордж считает, что по молодости лет они хватают через край, и не принимает их слишком всерьез. Очень уж часто он был свидетелем того, как менялись оценки: Рескин, которого боготворили как пророка, а потом поносили как шарлатана; взлет и падение философии радикализма. Его тревожит другое – как сильно все эти разговоры влияют на Табиту. Никогда еще он не видел ее такой оживленной, такой красивой. И когда она, разрумянившись, сверкая глазами, обличает брак как преступление против любви, сущность которой – свобода, он разрывается между восхищением ею и ужасом при мысли, что гнев ее направлен против него, и в голове у него мутится.

– Но почему, Фред, почему? – кричит она на него. – Почему вы не хотите понять, что мы просто обязаны протестовать против этой мерзости?

Теперь он страшится вечеров в конце недели, когда можно ночевать у Табиты. Мало того, что ему стелят постель в гардеробной, что, как правильно заметил Джобсон, само по себе нечестно и унизительно, но к тому же он еще подвергается непрерывным нападкам в связи с журналом.

– Но почему вы отказываетесь, Фред? Какие у вас основания? Должны же быть какие-то основания.

А избежать этих вечеров он не может. Дело в том, что Табита, которая в первые три месяца относилась к его визитам вполне равнодушно, теперь сама его зазывает – наверно, затем, чтобы приглашать и Мэнклоу изводить его, а потом изводить его самой. Всякий раз, как миссис Стордж уезжает за город и ему разрешается побывать у Джобсона, она посылает за ним.

– Вот, взгляните, – говорит она как-то раз, протягивая ему новый журнал небольшого формата. – Я давно хотела вам показать. Очень неплохо, и издание обошлось всего в пятьсот фунтов.

Табите, которая год назад не решилась бы истратить целый фунт на шляпку, пятьсот фунтов уже кажутся мелочью.

Стордж после отвратительного вечера, проведенного с приятелями Мэнклоу, решается выказать неудовольствие. – Милая Берти, пятьсот фунтов – это только начало. Тратить деньги можно и более приятными способами, а я и так ухлопал их достаточно, мало что получив взамен.

Табита, вскинув голову, уточняет: – То есть на меня?

– Да нет, на то символистское обозрение. Право же, дорогая, довольно с меня разговоров об издании журнала. Надоело.

– Вы хотите сказать, что это я вам надоела. Пожалуйста, не спорьте. Какой еще смысл могут иметь ваши слова? – Она явно ведет дело к ссоре.

Но Стордж, помня совет Джобсона, решительно направляется к двери. Извините, но мне пора.

– А разве вы не собирались остаться?

Ее удивление придает ему твердости. – Я передумал. – Весь дрожа от ярости и тревоги, он едет ночевать в свой клуб. "Нет, больше я этого не потерплю. Это ни на что не похоже".

26

Он не нарадуется тому, каким успешным оказался этот маневр. В понедельник утром в конторе он получает от Табиты письмо с приглашением к обеду – у нее сегодня будет вкусный обед. И в постскриптуме добавлено: "Или после обеда. Но жду обязательно. Про журнал разговоров не будет. Сожалею, что столько с ним приставала".

Стордж, торжествуя, пишет в ответ, что постарается приехать после обеда. Как истинный победитель, он великодушен, но не слаб. Он едет к ней, но едет поздно и в квартиру входит изящно-горделивой походкой – так и видно, что после стольких унижений он и сам это сознает. Табиту он застает в капоте и слегка этим озадачен. Как трагедийная королева, она стоит неподвижно, пока он не закрыл за собою дверь, а тогда произносит, подчеркивая каждое слово: – Мистер Джобсон говорит, что я плохо с вами обращаюсь и вам это надоело.

Стордж уже всполошился. Он чувствует, что взятый им твердый курс не дал ожидаемых результатов. Он отвечает, что всем, решительно всем доволен.

Но Табита хмурится презрительно и надменно. – Я не желаю, чтобы мистер Джобсон называл меня хапугой. Это неправда. Я отлично понимаю, что вы за меня заплатили, но просто думала, что, когда товар вам понадобится, вы его возьмете. – И добавляет с убийственным сарказмом: – Надеюсь, вы не считаете меня _респектабельной_ особой.

Стордж, возмущенный такой грубостью, кричит, что она неверно истолковала его чувства, что Джобсон вмешивается не в свое дело. Но Табита уже удалилась в спальню, и через полчаса несчастный слышит, что она его зовет. И он терзается, не зная, как поступить – устоять и тем до конца обострить и без того мучительную ситуацию или послушаться и создать новую ситуацию, еще более мучительную. Он проклинает тот час, когда последовал совету Джобсона. Он думает: "Возможно, я проявил слабость. Возможно, она мной помыкает. Но не могу я себя переделать, и положение это ужасно. А главное – ей даже невдомек, какое здание она разрушает, к чему хочет свести наши отношения. Слишком она молода, слишком примитивна, она сама не понимает, что делает".

Опять он слышит зов Табиты – повелительный, раздраженный. И, так и не приняв никакого решения, безнадежно махнув рукой, уступает чужой, менее щепетильной воле.

В спальне полная тьма, он пробирается ощупью, под градом окриков: "Не свалите столик! Осторожно, там часы!" Он весь вспотел от страха, а еще больше от стыда, ибо отнюдь не уверен в удаче. Но видимо, скромность Табиты столь же условна, как и ее взгляд на всю процедуру. Она принимает его с властной энергией, еще более пугающей, чем ее ультиматум. Она восклицает: "Не желаю больше видеть мистера Джобсона?", я бедняга кажется себе всего лишь орудием мести. Но в ответ на его вскрик она говорит снисходительно и удивленно, как неловкая рассеянная нянька, которой внезапный плач ребенка напомнил о ее обязанностях: – Больно? Ну простите, я нечаянно.

Эти слова вызывают в его измученной душе странный отклик. Они задели какой-то глубинный таинственный нерв, и нерв этот еще вибрирует наутро, когда он, обессиленный, изнасилованный, изнывая одновременно от райского блаженства и адского отвращения к себе, тащится к столу завтракать.

Табита уже час как на ногах. Он слышит, как она высоким, резким голоском отдает распоряжения в детской, на кухне, и наконец она входит и спрашивает, сварить ли ему еще яйцо.

И, убедившись, что она нисколько не смущена, а, напротив, приветливее, чем когда-либо, словом, что для нее эта ночь была не позорной комедией, а всего лишь разумным шагом, необходимым, чтобы разрядить моральную атмосферу, он начинает оживать. И тот нерв уже поет, как провозвестник совсем новых, более сладостных отношений. Его душа, исстрадавшаяся, израненная, расцветает в предвкушении огромных, немыслимых радостей, которые сулит ему любовь и сочувствие этой восхитительной женщины. Неожиданно он встает из-за стола и целует Табиту. – Ты моя радость, Берти.

– Конечно. – Поцелуй, кажется, немного удивил ее. – Кофе налить?

Она садится, наливает ему кофе и задумчиво смотрит на него, пока он пьет. А потом испускает долгий душераздирающий вздох.

– Милая, ты устала. – Он полон нежной заботы.

– Нет. – И снова глубокий вздох.

– Так в чем дело? Джонни здоров?

– Да, да, я просто подумала... но об этом ведь нельзя говорить?

– О чем?

– Почему ты так ненавидишь мистера Мэнклоу?

– Я помню время, когда ты тоже его не любила.

– О, я знаю, он немножко... как бы это сказать? Но он, безусловно, человек исключительный. Такой умный и смелый. Не боится прямо сказать, что думает о королеве. Понимает, как все на свете прогнило. И хочет это изменить. Не желает сидеть сложа руки.

Стордж молчит. Ему невыразимо горько. Чувство это так сильно, что он сам поражается, ничего подобного он еще не испытывал. Наконец он произносит: – Мэнклоу здесь что-то частенько бывает.

– Ну и что?

Стордж даже вздрагивает, до того резко это прозвучало, но гнев его нарастает.

– Как ты сама только что признала, он хам и ловкач. Так стоит ли так уж его поощрять?

– Это Джобсон на меня донес? – Сказано негромко и спокойно, словно ей просто важно установить факт.

– Дорогая моя, неужели ты думаешь...

Табита взрывается: – Не прикидывайся дурачком, Фред. Твои шпионы грубо работают. – Она убегает в спальню и захлопывает дверь.

Стордж, сердясь и волнуясь, идет за ней следом, но дверь заперта. Постучать значило бы подвергнуться новому унижению. Ему остается одно уйти.

27

Джобсон уже не скрывает беспокойства. Его, говорит он, давно тревожит то, что творится у Табиты в квартире. "Понимаете, голубчик, она вообразила, что может из вас веревки вить. А когда женщина вобьет себе такое в голову, на нее удержу нет. Если вы не порвете с этой бабенкой, вы пропали. Для человека в вашем возрасте это черт знает какое положение. Я знаю нескольких мужчин, которых такие девки буквально сгубили. Им, если закусят удила, на все и на всех наплевать. Гоните ее в шею. Мне жаль, что вы с ней встретились, что я же вам ее подсунул. Каюсь, мне тогда показалось, что ее приличное воспитание – своего рода гарантия. Но в таких делах лучшие часто оказываются хуже всего, и наоборот".

И он предлагает подыскать Сторджу девушку, простую, без затей, фабричную работницу либо конторскую служащую, и приводит в пример себя и свою очередную подругу, некую Мэдж Мун. Она работает в страховом агентстве. – Три фунта в неделю, и ни одной неприятности я от нее не видел. А почему? Да потому, что она знает: стоит ей пикнуть – и все, до свидания. Дисциплина, голубчик, вот в чем секрет, особенно с бабами. А почему? Да потому, что у них нет правил. Полный сумбур в голове. А только дай им волю – устроят тебе веселую жизнь.

– Это я понимаю, – с отчаянием соглашается Стордж. – Да, веселая жизнь. Она так неразумна, так ненадежна. Обязательств для нее не существует. Да; надо кончать.

– Вот именно. И сейчас самое время, раз вы поссорились. Пошлите ей небольшую сумму, если захочется – оплатите счета и дайте знать, что квартира сдается. При таких отношениях что хорошо? Что ты ничем не связан.

– Да, она ведет себя очень плохо, просто бессовестно.

Стордж из своего служебного кабинета пишет Табите письмо на восьми страницах, в котором с достоинством разъясняет ситуацию, отчасти оправдывается и намекает, что примирение не исключено – конечно, на известных условиях.

Проходит неделя, ответа нет, он начинает терять в весе. Пиджак висит на нем, как тряпка, даже жена замечает это и спрашивает, не болен ли он.

– Нет, милая, это, наверно, погода.

– Тебе нужно отдохнуть. Слишком часто ты бываешь у этого Джобсона, из-за него и ложишься поздно, и пьешь много.

Стордж не в силах даже заступиться за старого друга. Да он и сам не может простить Джобсону, что тот навлек на него всю эту муку, этот позор. "Не мог оставить меня в покое. С чего он взял, что мне вообще нужна любовница? Я был вполне доволен жизнью, когда он затеял эту дурацкую историю". И, встретив Джобсона на улице, отвечает на его сочувственный возглас только угрюмым взглядом.

Джобсон с огорчением отмечает его желтые обвисшие щеки, несчастное выражение лица. – Не вешайте голову, дружище! Худшее позади.

– Мне-кажется, я ей ничем не обязан. Я сделал все, что мог.

– Вам нужно сменить обстановку, голубчик. Что, если нам на недельку махнуть в Париж?

Стордж ухватился за эту мысль. – Да, да, отлично придумано. К чему мне здесь оставаться?

Они тут же договариваются о подробностях, и Джобсон, похлопав старого друга по плечу, снова просит прощения, что познакомил его с Табитой. – Но больше вы ее не увидите. Когда мы вернемся, ее уже не будет. Я своими руками ее выставлю. – И они расстаются.

Стордж думает: "Ему кажется, что я с самого начала проявил слабость, но это не слабость. Просто я не лишен человеческих чувств. А впрочем, с этим покончено. Это я решил твердо. Да вернись я к ней после того, что случилось, – любая катастрофа будет мне только заслуженной карой". Он вспоминает презрение Табиты, ее жестокость, представляет себя банкротом, притчей во языцех, изгоем. И тут же в нем подымается желание, такое острое, такое мучительное, что ноги не держат и пот выступает на лбу. "Но это возмутительно, – думает он, – это страшно. Эта женщина меня погубит".

Медленно бредя по тротуару, он начинает постигать, что так тревожит Джобсона, какие новые бездны ужаса его подстерегают. И этот ужас гонит его вперед, мутит голову, шепчет: "Да ну же, решайся. Сейчас ты еще можешь спастись".

От чего спастись? Он сам не знает; может быть, только от окончательного решения. И на следующий день, бледный, дрожащий, он сидит в закрытом кэбе, который во весь опор несет его на Вест-стрит. Как большинство сумасшедших, он сознает, что сошел с ума. Он понимает и позорность, и опасность своего положения; и чем больше презирает себя, тем острей его радость. Он посыпал главу свою пеплом и молится о том, чтобы быть втоптанным в грязь.

Неужели Табита уехала? Он этого не переживет. Он стрелой взлетает по лестнице и, застав ее за штопкой чулок, вскрикивает, разражается слезами, падает на колени и целует ее руки.

Табита сильно удивлена, слегка рассержена. – Осторожно, милый Фред, у меня иголка. Почему ты не предупредил, что приедешь?

Но, поняв, что он явился с повинной и готов пообещать, что ноги Джобсона больше не будет в ее квартире, она постепенно смягчается. Да что там, такой доброты он от нее и не ожидал. Она целует его в лоб – ни разу еще она его не целовала; берет с него обещание не уходить; замечает, как втянулись у него щеки, и советует попринимать сироп Пэрриша; ласково попрекает его за привычку простужаться и хлюпать носом – Совсем как Джонни – и предлагает купить ему теплый нагрудник. Ему страшно, но она держится так добродушно и снисходительно, что он захлебывается от любви. Он уже клянет себя за слепую ревность, он говорит: – Ты моя жизнь, Берти.

– Да, Фред, – воркует она, – я очень за тебя беспокоюсь. А нагрудник купи обязательно. Если будет шерстить, я подошью батистом.

– Родная моя!

– Но я вот о чем думаю, Фред, тебе нужно какое-нибудь интересное занятие. Мужчина не может жить без всякого дела.

– У меня дела фирмы отнимают достаточно времени.

– Это не то, в контору ты не можешь не ездить. Нет, что тебе действительно нужно, так это... ах ты господи, я ведь обещала, что не буду...

Наступает долгое молчание. Потом откуда-то, словно из внутренностей Сторджа, слышится хриплый голос: – Ты про журнал?

– Понимаешь, Фред, это же для тебя, это было бы тебе так полезно. Отвлекало бы мысли от скучной работы.

– Я... я подумаю.

– А что касается расходов, то мистер Ринч мог бы вступить в половинную долю, а вы с мистером Мэнклоу были бы редакторами.

На это Стордж не отвечает. Как овца, которую ведут на бойню, он еще упирается.

И проходит около двух недель до того, как профессор Гриллер объявляет в печати к сведению литературного Лондона, что Фред Стордж основал новый журнал, и полгода до того, как журнал получает название. Но после долгих споров кто-то предлагает спросить мнения миссис Бонсер, и на этом споры кончаются. Она выбирает "Бэнксайд" [одна из старейших лондонских улиц, тянется вдоль южного берега Темзы напротив Сити; здесь во времена Елизаветы находилось несколько театров, в том числе шекспировский "Глобус", здесь лондонцы развлекались травлей медведей, здесь позднее селилось много писателей и драматургов], к этому названию склонялся и Мэнклоу, и Стордж тут же приходит к выводу, что лучше не придумаешь.

28

Именно в эти полгода Табита начала приобретать известность и постигать роль хозяйки салона, а Стордж на правах раба стал пользоваться весом. Ибо теперь, укротив его, Табита прислушивается к его критике.

– Милая Берти, – говорит он, к примеру, – ты меня прости, но я заметил, что ты много рассказывала леди Милуолл про Джонни, и она очень рано уехала, даже не встретилась с Доби.

– Она вспомнила, что обещала где-то быть.

– А ты не замечала, что матери, как правило, не очень интересуются чужими детьми?

– Понятно. Ты думаешь, ей стало скучно?

В другой раз, расшнуровывая Табите корсет – как раб, он удостоен и этой привилегии, – он роняет как бы невзначай: – Гриллер нынче за обедом что-то не очень блистал. Боюсь, он был не в духе, как бы со зла не наговорил чего-нибудь.

– Это я виновата?

– О нет, дорогая. Но конечно, если кто-нибудь при нем упомянул о французских символистах...

– Ну вот видишь, что-то я сказала невпопад. Ты бы мне это записал для памяти. Сердить Гриллера никак не входит в мои планы. И еще запиши, что мистер Дьюпарк глух на левее ухо и был знаком с Теккереем.

И теперь Табита не только принимает в подарок новые платья, но и показывается в них Сторджу перед тем, как выйти к гостям. – Так хорошо? Все на месте? – Когда же он мягко попрекает ее за излишнее пристрастие к драгоценностям или оборкам, она отвечает высокомерно: – Как еще ты не сам покупаешь мне сорочки и нижние юбки!

– А знаешь, любимая, это, возможно, было бы и неплохо. Хотя эти вещи и не на виду, они тоже кое-что значат. Хорошо одетая женщина должна чувствовать себя хорошо одетой и сверху и снизу, это ощущение очень важно для ее осанки, для всей манеры держаться.

Вина и кухню Стордж взял на себя, не жалеет денег и проявляет отменный вкус. Через три месяца о прелестных вечерах у миссис Бонсер на Вест-стрит уже идет молва.

Все гости, вероятно, говорят друг другу, что Табита – женщина с прошлым и что она очень уж дружна со Сторджем, однако же хвастаются, получив от нее приглашение.

Как известно, за последние десять лет несколько других дам, возможно умнее и красивее Табиты, но с несравненно более подмоченной репутацией, создали такого же рода салоны. В фундаменте общества ощущаются изменения, некие подземные толчки. Как следствие какого-то долго нараставшего напряжения внезапно образовались широкие трещины, особенно между кругом старой королевы в Виндзоре и кругом принца в Мальборо-Хаус [Виндзорский замок – резиденция английских королей; Мальборо-Хаус – дворец в Лондоне, где вплоть до смерти королевы Виктории в 1901 году жил ее сын, принц Уэльский, будущий король Эдуард VII]. Эта весна нового богатства, южноафриканского золота, поток которого, хлынув в метрополию, вызвал к жизни столь разнообразную и диковинную поросль, эта весна пиратов в политике, трубадуров империи, искателей в искусстве и в науке к тому же еще расколола общество, так что купцы сделались богаче герцогов и стали задавать не столь скучные вечера и обеды.

Ибо герцог, пусть и обедневший, все еще представляет собой моральную силу, способную держать в узде даже принцев, так что они, естественно, предпочитают бывать в домах у новых людей, у карьеристов, домогающихся их расположения. А расположены они к развлечениям. Скука – вот что разрушило могучую цитадель старого христианского общества. Спасаясь от скуки, молодое поколение покидает Виндзор, и в Англии образуются две правящих группы: старая, замкнутая, закоснелая в предрассудках клика, вымирающая от дряхлости и от узости взглядов, и новая – эгоистичная, часто вульгарная, но полная жизни. Она обожает любые новшества и охотно принимает в свои ряды всякого, кто может развеселить.

Миссис Бонсер и ей подобные, художники, писатели, актеры, драматурги, все это новшества, на них большой спрос, и вот почему в салоне у Табиты появляются не только товарищи министров, но и пэры, богатые покровители искусств, а также великосветская молодежь, и мужчины, и женщины.

Эти последние ей, впрочем, не очень по душе. На ее взгляд, они легкомысленны, а сама она, на их взгляд, все же немного провинциальна, слишком уж серьезна. И слишком усердно рекламирует свой журнал. Ведет какие-то таинственные разговоры о возможных сотрудниках с этим неаппетитным Мэнклоу. Заявляет во всеуслышание: "Если приедет Б., я сама с ним поговорю". А тот отвечает через всю комнату: "Давно пора, а то от Ф. ничего не дождешься".

Такая конспирация раздражает даже тех, кто знает, что Б. – это Буль, последнее открытие Сторджа, а Ф. – это Стордж. Она граничит с наглостью. Словно речь идет о важных вещах, недоступных для посторонних. Да Табита так и считает. Для нее проблема Буля очень важна: ведь Стордж заказал ему цикл сонетов на двенадцать страниц и соответственно сократил политический раздел, которым ведает Мэнклоу.

Табита терпеть не может Буля. Стоит ей услышать, как он своим неестественно высоким голосом обращается к Сторджу, и она вся кривится от отвращения, светский лоск сразу с нее слетает, и на лице появляется выражение, напоминающее прежнюю порывистую девчонку.

Табиту бесит, что ее покровитель и раб лебезит перед Булем. Почтительность излучает даже изгиб его спины, даже его мягкая белая шея, вытянутая вниз и в сторону, когда он слушает слова поэта. И пальцы, сцепленные за спиной, подрагивают – до того он радуется, что такой гений удостоил его своей дружбы.

Буль – хлипкий человечек без возраста, скорее всего, лет тридцати пяти, с большой лысой головой на длинной шее и жидкой бородкой. Его лицо, длинное и тонкое, портит большой красный нос. У него безупречные манеры, но до того подчеркнутые, что Табита едва может заставить себя быть с ним вежливой. В ней закипает ярость, когда на ее глазах эти манеры, которые ей кажутся такими наигранными, на других действуют неотразимо; когда за обедом, сидя между мисс Пуллен в бледно-желтом одеянии и настоящей графиней, леди Чадворт, в роскошном бальном платье, он покоряет и ту и другую. Леди Чадворт – жена министра и дочь некой весьма грозной герцогини. И муж и мать пришли бы в ужас, увидев ее в таком обществе. Именно поэтому она в восторге от своего приключения и с лучезарной улыбкой внимает речам Буля, как прорицаниям оракула.

"Да она просто дура, – сердито думает Табита. – Я уверена, она не понимает ни единого его слова. А говорит он грязные, грубые вещи".

Тем временем Буль, очень довольный и собой и обедом, уже немного опьянев и от шампанского и от женщин, которые всегда ударяют ему в голову, объясняет своим соседкам по столу, почему порок следует не наказывать, а, напротив, поощрять.

– Что есть порок, – спрашивает он, – и что есть добродетель? То и другое – всего лишь форма, а можем ли мы сказать с уверенностью, что форма не есть тюрьма души, ее оковы? – И, обращая взгляд сперва на мисс Пуллен, а затем на графиню, взывает к ним вполголоса: – Разве вы сами не изведали того освобождения, какое дает порок, вседозволенность? Меня называют декадентом, но что такое декадент, если не человек, нарушающий правила? Да, мы живем в эпоху декаданса, но декаданс, упадок, – то же оплодотворение. Когда цветы увядают, ветер разносит семена. Наше время время дерзаний, когда мерзавцев и выродков, ставших неприемлемыми для цивилизации, таких людей, как я, изгоняют в пустыню на поиски нового Клондайка, на строительство новых Городов. Ад и рай уже нанесены на карту. Уэллс проник своим буром в глубины мелкой буржуазии. Маршруты Кука пролегли даже в царство любви. В дикие, таинственные обиталища Эрота. Да, все пути открыты – до дна души, до самых нервов. Не осталось ни границ, ни таможен, ни морали, ни стыда. Ведь стыд не что иное, как шоры; истинному декаденту скромность чужда. Он, подобно ребенку, следует невинным извращениям самой природы.

Дамы от Буля в восторге, и графиня приглашает его к чаю. А после обеда он читает – вовсе уж тонким голосом, потому что от шампанского всегда переходит на более высокий регистр, – длинную поэму о сломанном Пьеро и жестокой Коломбине. Читает он очень плохо, замирая на каждой точке, и в наиболее эффектных местах вытягивает шею и как-то причудливо ее извивает. Профессор Гриллер кривит губы в злой улыбочке – его задело, что не он в центре внимания. Дьюпарк, старик, культивирующий новых поэтов, если на них можно наклеить старые ярлыки, и уже определивший Буля как нового Ронсара с небольшой примесью Вийона, слушает с глубокомысленным видом, время от времени поглядывая на свою сигару, чтобы проверить, ровно ли она горит. Графиня, стараясь не шуметь, встает с места и все с той же восторженной улыбкой на лице исчезает за дверью. Она теперь поедет на бал в настоящем высшем обществе. Цель ее достигнута – ей нужно было залучить Буля на чай, чтобы эпатировать своих великосветских друзей.

"Ну вот, – думает Табита, – эта приезжала только ради Буля, потому что он со странностями. До того, что действительно важно, ей и дела нет". И еще пуще негодует на Буля за то, что им интересуются всякие безответственные графини.

29

Гости расходятся в полночь с громкими изъявлениями благодарности; зевать они начинают только на лестнице. Даже мисс Пуллен заявляет, что Буль – скучнейший собеседник. Не успела дверь закрыться за последним гостем, как Табита в спальне уже срывает с себя нарядное платье резкими, порывистыми движениями, что, как всегда, шокирует Сторджа – он считает, что прекрасные ткани заслуживают лучшего обращения.

Как комнатная собачка, он теперь волен бродить по всей квартире. Он заглядывает в разгромленную гостиную, возвращается в спальню. – Чудесный вечер, еще один твой триумф, дорогая. – Каждый успех он неизменно приписывает Табите.

– Все бы хорошо, если бы не Буль! – восклицает Табита, тряхнув головой, чтобы рассыпались волосы. – Вечно он напивается и говорит, говорит... все такую чушь насчет декаданса. Скука смертная, и никакие мы не декаденты, это в "Панче" сидят декаденты.

Сторджа умиляет ее горячность. Она сидит перед туалетным столиком, и он, взяв в руки длинную прядь ее волос, сжимает ее любовно и бережно, словно боясь сделать ей больно.

– Да, исторический вечер. Ты это понимаешь, Берти? Мисс Пуллен – та ведет дневник таких событий, это мне известно.

Но Табита не мыслит столь широко. Она отнимает у Сторджа свои волосы в наказание за то, что он не в меру любезен с поэтом, и спрашивает: – Ты в самом деле согласен напечатать двенадцать страниц его сонетов?

– Дорогая моя, я только об этом и мечтаю.

– Но это невозможно, у нас нет места. Я ему сегодня сказала, что они не влезут.

– Извини меня, милая, но это неправда.

Табита, обернувшись, смотрит на своего раба с надменным изумлением. Она замечает, что по всему его телу прошла судорога. Лицо его побагровело, челюсть отвисла, во взгляде – страх и вызов.

– Не глупи, Фред. Кому-то мы ведь должны отказывать.

– Нет, Берти, нет, не хочешь же ты сказать, что предпочитаешь Булю этого Мэнклоу. Всякий, кто хоть сколько-нибудь разбирается...

– Значит, у меня плохой вкус?

– Н-нет, просто на этот раз я очень прошу тебя, моя радость...

– Если мой вкус не хуже твоего, так чем ты недоволен?

– Но у тебя вообще нет вкуса. Прости, дорогая, но ты сама подумай, откуда ему быть? Ты же в этом полный профан. Мнения у тебя предвзятые, ты слушаешь этого Мэнклоу...

Табита злится так, словно ее укусила овца. И взрывается: – Мэнклоу стоит десятка твоих несчастных Булей. Он хоть понимает, что мерзость – это мерзость. И не смей сокращать его раздел...

Тут и Стордж не выдерживает. Лицо его наливается кровью, голос напоминает истерическое блеяние. – Это безобразие, я этого не потерплю. Это неслыханно... ты не имеешь права... Извини, но мне надо уходить. Я не могу... и если тебе это кажется смешно...