Текст книги "Марид Одран"

Автор книги: Джордж Алек Эффинджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 56 страниц)

Несчастный скелетина кивает, а его адамове яблоко так и ходит вверх-вниз, вверх-вниз; только послушайте, что он ответил, только послушайте: „Да-а-а, но ведь все прошлые разы тибрили бумажки в один киам. Никто еще не проделывал такое с десяткой!“ Как будто это меняет дели!» Джо-Мама начала смеяться: так вулкан, перед тем как взорваться в полную силу, издает глухой рокот. Когда раздались первые раскаты убийственного смеха, весь бар задрожал, зазвенели бутылки и стаканы, и, сидя у стойки, мы ощутили вибрацию, как при землетрясении. Смех Джо-Мамы обладает большей разрушительной силой, чем стул в руках обычного смертного.

– Так что ты хочешь, Марид? Узо и рецина твоей даме? Или просто пиво?

Решайте быстрей, я не могу ждать всю ночь: у меня собралась целая толпа греков, только что прибывших со Скорпиоса. Их корабль перевозит ящики, полные взрывчатки, для революции в Голландии, парни проделали долгий трудный путь, и все, как один, трясутся, словно золотая рыбка на съезде котов. Морячки опустошили запасы спиртного в моем заведении! Говори наконец, что будешь пить, черт тебя дери! Вытягивать из тебя ответ все равно, что добиваться чаевых у китаезы!

На мгновение поток слов иссяк, и я воспользовался этим, чтобы сделать заказ. Мы получили выпивку, – я джин и бингару, Ясмин стакан «Джека Дэниелса» с кока-колой. Потом Джо-Мама принялась рассказывать новую историю, и я, как коршун, следил за ней, потому что иногда, заслушавшись ее, люди забывают, что им причитается сдача. Я никогда не забываю.

– Дай мне сдачу мелкими, Мама, – сказал я, тактично прервав ее, на тот случай, если хозяйка заведения слишком увлеклась и такой пустяк вылетел у нее из головы.

Джо-Мама выразительно посмотрела на меня и протянула деньги, а я отвалил ей целый киам. Могучая дама засунула чаевые в бюстгальтер. Там хватило бы места для всех денег, которые я когда-либо видел в жизни. Выслушав три-четыре колоритных рассказа, мы опустошили свои стаканы, расцеловали Джо-Маму на прощанье и продолжили странствие вверх по Улице. Сделали привал в заведении Френчи, потом в паре других мест и, когда добрались домой, чувствовали, что набрались вполне удовлетворительно.

Не произнесли ни слова, даже не подумали, что нужно включить свет или зайти в ванную; не помню, когда успели сбросить одежду…

Лежали на матрасе, тесно прижавшись друг к другу. Я провел ногтями вдоль бедер Ясмин: ее это возбуждает. Ясмин легонько царапала мне спину и грудь: это возбуждает меня. Я осторожно, слегка щекоча, самыми кончиками пальцев гладил бархатистую кожу от подмышек до запястья, коснулся ладоней и длинных красивых пальцев. Затем проделал обратный путь; мои руки спустились ниже, добрались до ее потрясающих маленьких упругих ягодиц. Дотянулись до нежных складок между бедер. Ясмин негромко застонала; ее пальцы, словно обретя самостоятельное существование, сжимали матрас, потом стали ласкать груди. Я дотянулся до запястий и, прижав ее руки к матрасу, распял ее. Ясмин, как будто пробудившись от сладкого сна, изумленно раскрыла глаза. Я тихонько хмыкнул и нарочито грубо отбросил ее правую ногу в сторону, потом, надавив коленом, заставил отодвинуть левую, так что бедра широко распахнулись. Стон; легкая дрожь пробежала по телу.

Ясмин попыталась протянуть руку, чтобы дотронуться до меня, но я не отпускал запястья. Так она беспомощно лежала, распластанная подо мной, словно пленница, покорная воле повелителя… Меня охватило пьянящее, почти жестокое в своей первобытной силе ощущение полной власти над этим прекрасным телом; однако эта власть выражалась так нежно, с такой любовью и чуткостью! Звучит нелепо казалось бы, одно противоречит другому. Если вы никогда не испытывали подобного, я не смогу ничего объяснить. Ясмин безмолвно отдавала мне себя всю без остатка; в то же время я владел ею, потому что она хотела этого. Ясмин нравилось, чтобы время от времени я изображал необузданного жеребца; небольшая доля насилия, которую я себе позволял, еще больше возбуждала мою подругу… Я вошел в нее, и наши голоса слились в едином стоне наслаждения. Мы начали медленно двигаться; она так крепко охватила ногами мои бедра, словно хотела слиться со мной, а я старался проникнуть как можно глубже, чтобы слиться с ней… Мы не торопились, упиваясь каждым прикосновением, каждым нюансом, каждым возбуждающим уколом насилия. Это длилось долго, целую вечность. Потом мы не разжимали объятий, чувствуя, как бешено колотится сердце, с трудом переводя дыхание. Мы не разжимали объятий, пока мускулы не расслабились, но и тогда продолжали ощущать себя единым целым, опьяненные новой уверенностью в том, что полностью доверяем, нужны и, главное, любим друг друга. Наверное, в один прекрасный момент мы все-таки перестали изображать зверя о двух головах и заснули. Но, когда я пробудился утром, наши ноги все еще были сплетены, а голова Ясмин покоилась на моем плече.

Итак, все устроилось, мир вокруг действительно стал прежним. Что еще нужно для счастья: у меня есть любовь – Ясмин, деньги, которые помогут продержаться несколько месяцев; а если станет скучно, всегда найдется масса дел. Уж чего-чего, а этого в Будайине навалом – стоит только захотеть. Я улыбнулся и снова погрузился в сладкую пучину сна.

Глава 6

Это был один из редчайших моментов абсолютной близости, общего счастья, довольcтва и умиротворения. Нас не покидало радостное ожидание: жизнь чудесна, но станет еще чудесней в будущем. Подобные моменты, пожалуй, самая редкая и хрупкая вещь в жизни. Надо использовать их на сто процентов. Перебери в памяти, словно кучу грязного белья, все мерзкое и унизительное, что пришлось пережить, чтобы получить в награду удивительное состояние полного покоя и душевного мира; не забывай, – хотя сейчас кажется, что так будет вечно, – у жизни другие планы на твой счет. Поэтому торопись насладиться каждой минутой, каждым часом. Люди должны благодарить судьбу, если она подарила им хотя бы мгновение чуда, но они просто неспособны на это. Увы, человеку по природе не дано умение жить полнокровной жизнью, использовать божественный дар сполна. Вы замечали, что, казалось бы, одинаково отмеренные порции радости и боли на самом деле длятся вовсе не одинаково. Боль тянется, пока не начинаешь сомневаться, что твоя жизнь когда-нибудь снова станет нормальной; а вот наслаждение, достигнув вершины, вянет быстрее, чем растоптанная гардения, и ты лихорадочно пытаешься воскресить в памяти ее томительный аромат.

Когда мы наконец полностью проснулись, опять занялись любовью; на этот раз я лежал На боку, прижавшись к ее спине, к упруго-податливому заду. Когда все кончилось, мы полежали обнявшись, но отдых продолжался всего несколько секунд, потому что Ясмин снова желала жить полнокровной жизнью… Я напомнил ей, что подобное умение не дано человеку по природе, – по крайней мере, применительно к данной ситуации. Мне хотелось еще немного насладиться ароматом все еще благоухавшей гардении; Ясмин же хотелось сорвать еще один цветок. Я сказал, что буду готов через минуту-другую.

– Ну да, конечно, – отозвалась она язвительно, – завтра, когда поспеют абрикосы! (Левантийский вариант «После дождичка в четверг».) Я бы с радостью продолжил ее трахать, пока она не взмолилась о пощаде, но плоть моя была еще слаба.

– Понимаешь, – сказал я проникновенно, – сейчас наступило состояние, которое называют моментом осмысления. Духовно богатые, разносторонние, чуткие люди вроде меня ценят его не меньше самого процесса траханья.

– Да пошел ты со своими моментами, – ответила Ясмин, – просто стал дряхлым!

Я знал, что она говорит в шутку, верней, пытается меня раззадорить. Вообще-то я почувствовал, что уставшая плоть вновь набралась сил, и собрался уже доказать, что вовсе не старею, но тут в дверь постучали.

– Ну вот, утренний сюрприз, – сказал я. – Что-то уж слишком много гостей в последнее время стучится в келью такого замкнутого человека, как я.

– Кто это может быть? Ты ведь никому ни киама не должен.

Я схватил джинсы и торопливо влез в них.

– Значит, кто-то попытается взять взаймы, – бросил я, направляясь к дверному глазку.

– У тебя-то? Да ты не одолжишь медный грош нищему, который может поведать великую тайну жизни!

– В жизни нет никаких тайн, великих или малых, – только ложь и ловкий обман. – Я посмотрел в глазок, и мое благодушное настроение сразу испарилось. Ах ты черт, – выдохнул я и вернулся к кровати. – Ясмин, – вполголоса попросил я, – дай сумочку.

– Зачем тебе? И кого ты там увидел? – Она протянула мне сумочку.

Я знал, что Ясмин всегда носит с собой парализатор, на всякий случай. Мне самому оружие казалось ненужным: один, вооружившись лишь своим природным интеллектом, я работал среди головорезов в самом опасном квартале города, потому что считал себя особенным. Да, я был гордым, как горный козел, и глупым, как ишак. Понимаете, меня все еще грели разные иллюзии, я жил в придуманном романтическом мире. Конечно, я вел себя не более эксцентрично, чем обычный средний… буйный идиот. Итак, я взял парализатор и возвратился к двери.

Встревоженная Ясмин молча наблюдала за моими Перемещениями.

Я открыл дверь и нацелил парализатор прямо между глаз одной из Сестричек, Селиме.

– Как приятно снова тебя увидеть, – воскликнул я злорадно. – Входи, входи, мне не терпится расспросить тебя об одном дельце.

– Тебе не понадобится оружие, Марид, – сказала Селима.

Она шагнула вперед, не обращая внимания на парализатор, протиснулась мимо меня, растерянно посмотрела на Ясмин и обвела глазами комнату в безнадежной попытке найти место, чтобы сесть. Черная Вдова вела себя, как потерянный ребенок, и была чем-то ужасно расстроена.

– Что, Сестричка, – разил я безжалостно, – хочешь напоследок отколошматить кого-нибудь, пока тебя саму не располосовали, как Тами?

Селима обожгла меня взглядом, размахнулась и отвесила мне сильную пощечину. В принципе, я заслужил это.

– Садись на кровать, Селима, Ясмин немного подвинется. Что касается оружия, оно бы очень пригодилось, когда ты со своими подружками забежала ко мне позавчера утром и очень славно взбодрила. Или ты уже забыла, а?

– Марид, – протянула она, нервно облизывая багрово-красные губы, – мне очень жаль, что так получилось. Это была ошибка.

– Ну понятно, стало быть, все в порядке, не так ли?

Ясмин Торопливо, прикрылась простыней и старалась быть как можно дальше от Селимы, подобрав ноги и прижавшись к стене. Не считая весьма массивного бюста фирменного отличия Сестер, остальные части тела Селимы практически не подверглись модификации. Она от природы была намного привлекательней, чем большинство изменивших свой пол. Тамико превратила себя в нелепую карикатуру на скромную и сдержанную гейшу; Деви довела до гротеска образ уроженки Восточной Индии, включая даже кружочек на лбу, указывавший на касту, к которой она на самом деле не принадлежала, а в свободное время носила яркое шелковое сари, отделанное золотом. В отличие от них, Селима прятала лицо под легким покрывалом, носила накидку с капюшоном, употребляла духи с нежным пряным ароматом и вообще вела себя как мусульманская женщина-горожанка, принадлежащая к среднему классу. По-моему, она действительно была религиозным человеком; правда, не могу представить, как Селима умудрялась совмещать воровство и частые акты насилия с учением Пророка, да будет с ним мир и молитвы каждого! Как видно, я не единственный занимающийся самообманом идиот в Будайине…

– Пожалуйста, Марид, дай мне объяснить. – Никогда не видел Селиму – или ее Сестер – в подобном, почти паническом, состоянии. – Ты знаешь, что Никки ушла от Тами? – Я кивнул. – Думаю, она сделала это не по своей воле. Ее заставили.

– У меня другие сведения. Она написала мне письмо. Там говорилось о некоем немце, о том, какой замечательной жизнью она теперь заживет, и что на сей раз надежно подцепила крупную рыбку и собирается выжать из немца все, что только можно.

– Мы все получили одинаковые письма, Марид. Но неужели тебе ничего не показалось подозрительным? Возможно, ты не знаешь почерк Никки так, как я; возможно, не обратил внимания на необычный выбор слов. В письме рассыпаны намеки, которые убедили нас, что она пыталась сообщить что-то между строк.

Думаю, когда Никки сочиняла его, кто-то стоял рядом и заставлял выводить буквы так, чтобы никто ничего не заподозрил после ее исчезновения. Наша девочка не была левшой, а письмо написано левой рукой и почерк ужасный – совсем не похож на тот, что я видела раньше. Записки были на французском языке, хотя она отлично знает, что мы ни слова не поймем. Никки объяснялась по-английски, Деви и Тами сумели бы прочитать письма без переводчика, они с ней говорили на английском. Никки раньше никогда не упоминала этого старинного друга семьи; конечно, такой человек мог и вправду существовать, но вот фраза Никки насчет «застенчивого маленького мальчика» подтвердила все наши подозрения. Девочка много рассказывала о своей жизни до перемены пола и в общем избегала касаться деталей – ну, скажем, откуда она родом на самом деле и так далее, – но много раз со смехом вспоминала, каким жутким была хулиганом – то есть он был в детстве. Понимаешь, она хотела выглядеть такой же, как мы, и подробно описывала бандитские подвиги юности. Так что эта девочка в бытность мальчиком отличалась чем угодно, только не застенчивостью и нелюдимостью. Марид, письмо – явная липа от начала до конца!

Я опустил парализатор. Все, что сказала Селима, казалось вполне логичным.

– Вот почему ты так трясешься, – произнес я задумчиво. – Считаешь, что Никки грозит опасность.

– Да, я считаю, что Никки грозит опасность, – ответила Селима, – но напугана не этим, Марид. Деви мертва. Ее убили.

Я закрыл глаза и застонал; Ясмин громко охнула и пробормотала еще одну ритуальную формулу – «далеко от тебя», – чтобы защитить нас всех от зла, которое только что упомянули. Я чувствовал себя разбитым и подавленным, словно принял слишком большую дозу жутких известий – и организм не способен справиться с перегрузкой.

– Не говори, я сейчас догадаюсь сам. С ней разделались так же, как с Тами.

Следы от ожогов, содранная кожа и кровоподтеки вокруг запястий; перед смертью ее трахали во все дыры, потом задушили и перерезали горло. Думаешь, кто-то решил убить вас всех, и ты будешь следующей жертвой. Правильно?

– Нет, неправильно, – с удивлением услышал я. – Я нашла ее лежащей в постели; все выглядело так, словно Деви безмятежно спит… Ее застрелили, Марид, с помощью старинного пистолета, который убивает маленькими кусочками металла. Пуля попала прямо в кастовую метку на лбу. Никаких признаков насилия, в комнате ничего не тронуто. Все как обычно – только Деви, у которой снесено пол-лица, и кровь на кровати и стене… Господи, сколько крови! Меня стошнило.

Никогда не видела ничего подобного. Это старое оружие действует так примитивно-жестоко, так… грубо! – Удивительно слышать подобное от женщины, располосовавшей на своем веку немало физиономий несчастным жертвам. – Могу поспорить, за последние пятьдесят лет не случилось ни одного убийства с помощью пули.

Селима явно ничего не слышала о русском (забыл его имя); неудивительно, ведь в Будайине насильственная смерть обычно не вызывает особой сенсации, такое происходит слишком часто. Трупы здесь рассматривают, в основном, как неприятную помеху. Выводить большие кровавые пятна с дорогого шелка или кашмирского ковра – довольно-таки утомительное занятие.

– Ты уже позвонила Оккингу? – спросил я. Селима кивнула:

– Тогда было не его дежурство. Приехал сержант Хаджар и допросил меня.

Жаль, что так получилось.

Я хорошо понимал ее. Хаджар представлял из себя классический тип легавого; именно такой тип возникает в моем воображении, когда я думаю об этой проклятой породе. Он вышагивает по кварталу, словно в задницу засунут штопор, вынюхивая всякие мелкие происшествия, чтобы подвести их под солидную статью. С особым сладострастием Хаджар доводил арабов, которые пренебрегали своими религиозными обязанностями, то есть людей вроде меня, а такие в большинстве и жили в Будайине.

Я положил парализатор в сумочку Ясмин. Настроение полностью изменилось: впервые в жизни я сочувствовал Черной Вдове. Ясмин положила руку ей на плечо, чтобы как-то ободрить.

– Пойду принесу кофе, – сказал я, взглянув на последнюю из Сестер. – Или, может, ты предпочитаешь чай?

Селима была благодарна за доброту и участие, да и просто рада, что оказалась рядом с нами в такой трудный момент.

– Если можно, чай. – Она начала успокаиваться.

Я доставил воду кипятиться.

– Ладно, теперь объясни мне, почему вы трое позавчера так хорошо меня отделали?

– Да простит меня Аллах! – произнесла Селима. Она вынула из сумочки сложенный клочок бумаги и протянула мне. – Это обычный почерк Никки, но по всему видно, она страшно спешила.

Послание было нацарапано по-английски на обратной стороне конверта.

– Что там написано? – спросил я. Селима бросила на меня взгляд и быстро опустила глаза.

– Только: «На помощь. Быстрее. Марид». Вот почему мы так поступили.

Обычная ошибка. Мы решили, что ты виновен в том, что с ней случилось, – что бы там ни произошло. Теперь я знаю, что ты помог ей, договорившись с этой скотиной Абдуллой, и она задолжала тебе деньги. Наша девочка хотела, чтобы мы сообщили тебе, что она нуждается в помощи, но времени хватило только на несколько слов.

Наверное, ей повезло, что вообще удалось их нацарапать.

Я подумал о кошмаре, который они мне устроили; о том, как несколько часов пролежал без сознания; о мучительной боли, которая до сих пор еще дает себя знать; о бесконечно долгом и страшном ожидании в госпитале; о бешеной злости на Никки и тысяче киамов, потерянных по ее вине. Я сложил все это и попытался разом выбросить из памяти. Нет, не получается. Внутри все так же кипела неведомая прежде ярость, но теперь, кажется, я лишился объекта ненависти… Я посмотрел на Селиму.

– Ладно, забудем об этом.

Нашу гостью никак не тронуло мое великодушие и благородство. Сначала было немного обидно: могла бы хоть как-то показать, что ценит подобный жест, – но потом я вспомнил, что имею дело с Черной Вдовой.

– Не все проблемы решены, Марид, – напомнила мне Селима. – Я все еще тревожусь за Никки.

– Но, в принципе, то, что написано в письме, вполне может оказаться правдой, – сказал я, разливая чай. – А улики, о которых ты говорила, объясняются вполне невинными причинами.

На самом деле, я не верил в это. Просто хотел немного успокоить Селиму.

Она взяла чашку и сжала ее в ладонях.

– Не знаю, что теперь делать.

– Возможно, какой-то тронутый тип решил всех вас укокошить, – предположила Ясмин, – и лучше на время спрятаться.

– Я думала об этом, – отозвалась Селима. Теория Ясмин казалась мне не очень убедительной. Тамико и Деви убиты совершенно разными способами. Конечно, здесь мог орудовать убийца, наделенный творческим воображением; несмотря на старые полицейские изречения насчет «неповторимого почерка», я не понимал, что запрещает нашему маньяку разнообразить методы. Но свои соображения оставил при себе.

– Ты можешь пожить в моей квартире, – сказала Ясмин, – а я переберусь к Мариду.

Селима и я были одинаково ошарашены таким предложением.

– Спасибо, ты очень добра, – ответила Селима, – я подумаю об этом, моя сладенькая, но сначала хочу Попробовать несколько других вариантов. Я дам тебе знать.

– С тобой ничего не случится, если будешь просто все время настороже, предупредил я. – Несколько дней не занимайся своей работой, не связывайся с незнакомыми людьми…

Селима кивнула. Она протянула мне чай, который даже не пригубила.

– Я должна идти. Надеюсь, теперь между нами не осталось никаких обид.

– Сейчас у тебя есть заботы посерьезнее, Селима. Мы никогда не были в особо дружеских отношениях. Кто знает;, возможно, эти страшные события в конце концов сблизят нас.

– Слишком высокую цену пришлось заплатить, – ответила Селима.

Да, это точно. Она хотела что-то добавить, но передумала, повернулась и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Я стоял возле плиты с тремя непочатыми чашками.

– Ты будешь пить чай?

– Нет, – сказала Ясмин. – Я тоже, – и вылил чай в раковину.

– Одно из двух, – задумчиво пробормотала Ясмин, – либо где-то бродит один совершенно сдвинутый ублюдок, либо, что еще хуже, два разных поганца убивают людей почти одновременно. Знаешь, даже страшно идти на работу.

Я сел рядом и погладил благоухающие духами полосы.

– На работе бояться нечего. Главное, помни, что я сказал Селиме: не связывайся с клиентом, которого не встречала раньше. Оставайся здесь, со мной, вместо того чтобы в одиночку добираться до дома.

Ясмин слабо улыбнулась:

– Я не могу водить сюда клиентов.

– Да, это точно, – подхватил я значительно. – Вообще, забудь о таких вещах, пока убийцу не поймают. У меня хватит денег, чтобы какое-то время содержать нас обоих.

Она обняла меня за пояс и положила голову на плечо.

– Ты парень что надо.

– Да и ты ничего, когда не храпишь, как ифрит, – ответил я.

В наказание Ясмин провела своими длинными кроваво-красными ногтями по моей спине. Потом мы плюхнулись на подушки и порезвились еще полчасика.

Я вытащил Ясмин из постели примерно в половине третьего, заставил немного перекусить в промежутке между душем и одеванием и чуть ли не силой выталкивал из дома, чтобы ее опять не оштрафовали за опоздание: полтинник есть полтинник, не уставал я повторять ей.

– Ну что ты дергаешься? Все бумажки в пятьдесят киамов совершенно одинаковы. Отберут одну, принесу домой другую, тебе-то какая разница?

Никак не могу растолковать своей подруге, что если она немного организует себя и перестанет опаздывать, то будет приносить в наше гнездышко две бумажки вместо одной.

Ясмин спросила, что я собираюсь делать вечером. Она немного завидовала тому, что я уже заработал достаточно хрустиков, чтобы протянуть несколько недель, и мог позволить себе целыми днями сидеть в какой-нибудь кофейне, болтая о том о сем, обмениваясь сплетнями с дружками разных танцовщиц и девочек. Я заверил Ясмин, что тоже займусь делом.

– Хочу выяснить, что это за история с Никки.

– Ты что, не поверил Селиме? – удивилась Ясмин.

– Я давно ее знаю. В подобных ситуациях она всегда преувеличивает. Могу поспорить, что Никки сейчас в полной безопасности нежится в роскошном доме парня по имени Сейполт. Селиме надо было выдумать эффектную историю, чтобы ее жизнь казалась необычной и насыщенной.

Ясмин окинула меня недоверчивым взглядом.

– Селиме не приходится выдумывать никаких историй. Ее жизнь и так достаточно необычна и полна опасностей. Нельзя ведь «преувеличить» простреленную насквозь башку? Убийство есть убийство» Марид.

С такими доводами трудно спорить, но мне не хотелось баловать ее подобным признанием.

– Иди работать, – сказал я ей, поцеловал, обнял и выпихнул за дверь.

Снова я остался один. Совсем один… Это слово сегодня звучало как-то неприятно; наступившая тишина не радовала. Кажется, я предпочел бы шумную толпу и суету вокруг. Плохой признак для отшельника, и уж совсем тревожный для агента-одиночки, крутого парня, живущего ради схваток и постоянной опасности, одним словом, для уверенного в себе профессионала, которым я себя воображал. Когда тишина начинает действовать на нервы, обнаруживаешь, что, оказывается, ты вовсе не супергерой. Конечно, я знал немало очень опасных типов и провернул немало опасных дел. Я оставался в центре событий и был акулой, а не одним из пескарей, да и собратья-хищники признавали меня за своего. Проблема в том, что, когда ко мне переедет Ясмин, жизнь станет довольно приятной, что не очень соответствует образу одинокого волка.

Я повторял это себе, пока подбривал бороду, любуясь своей физиономией в зеркале ванной. Пытался. убедить себя в чем-то, но, когда наконец добился цели, вывод меня не обрадовал: я немногого добился за последние несколько дней; уже трое, совсем недалеко от меня, попали в наш морг. Одних я знал, других нет.

Если так будет продолжаться, жизнь Ясмин окажется в опасности.

Черт возьми, в опасности окажется моя жизнь!

Я заявил Ясмин, что у Селимы нет никаких оснований тревожиться. Ложь.

Когда Черная Вдова рассказывала нам свою историю, я вспомнил загадочный звонок, неожиданно кем-то прерванный, задыхающийся голос: «Марид? Ты должен…» Раньше у меня не было твердой уверенности, что звонила Никки, но сейчас я знал это и чувствовал себя виноватым, потому что тогда даже не попытался ничего сделать.

Если Никки хоть как-то пострадала, придется нести эту вину в своей душе до конца жизни.

Я облачился в белую галабийю,[5]5
  Галабийя-просторное длинное одеяние, которое носят кочевники-бедуиры, крестьяне, иногда – городские жители.


[Закрыть] надел традиционный арабский головной убор, белоснежную кафию, и закрепил ткань веревкой «укаль», сунул ноги в сандалии. Теперь я выглядел как типичный неотесанный феллах, приехавший в город из деревни, – таких здесь великое множество. Думаю, подобным образом я одевался всего раз десять за все годы жизни в Будайине. Всегда предпочитал европейский стиль, и в юности, в Алжире, и позже, когда отправился на Восток. Сейчас я не походил на алжирца: надо было, чтобы меня принимали за здешнего крестьянина-феллаха. Неплохо; разве что рыжеватая борода портила впечатление, но вряд ли немцу это что-то скажет.

Выход из дома, пробираясь к воротам по Улице, я ни разу не обратил на себя внимания знакомых, ни один меня не окликнул – никто не мог себе представить Марида Одрана в галабийе. Я чувствовал себя невидимкой, а это сразу создает иллюзию силы и власти над окружающими. Растерянность и подавленность испарились, вернулась прежняя уверенность, помноженная на самомнение. Я снова стал крутым профессионалом, с которым лучше не связываться.

Сразу за Восточными воротами тянулся широкий бульвар Иль-Джамил, по обеим сторонам его высились пальмы. Два потока машин разделяла широкая полоса – на ней высажены цветущие кусты. Круглый год здесь полыхали все новые и новые краски, воздух был всегда напоен свежим ароматом, и каждый невольно поворачивал голову, привлеченный броскими пятнами соцветий в море зелени: нежно-розовым, огненно-пунцовым, роскошным лиловато-пурпурным, шафранно-желтым, девственно белоснежным, голубым, – бесконечным, как само небо, разнообразием оттенков…

Высоко над головами людей, спрятавшись среди листвы и на крышах домов, щебетали певчие птицы, жаворонки – целая пернатая армия. Глядя на всю эту красоту, хотелось вознести хвалу Аллаху за бесценный дар. Я на мгновение замедлил шаг.

Выйдя за пределы Будайина в своем истинном обличье, – араба с парой киамов за душой, неграмотного, почти без всяких возможностей и перспектив, – я не ожидал, что это вызовет у меня такой прилив эмоций. Глядя на феллахов, спешащих по своим делам, я чувствовал, что нас снова связывают нерушимые узы. Это включало – по крайней мере, в данный момент – и религиозные обязанности мусульманина, которыми я так долго пренебрегал. Я твердо пообещал себе, что исправлюсь и, как только смогу, займусь самоусовершенствованием. Сначала надо найти Никки.

Пройдя два квартала по направлению к мечети Шимаал, на север от Восточных ворот, я увидел Билла. Так и знал, что найду его рядом с огороженной частью города, сидящего за рулем своего такси и, как всегда, озирающего прохожих с любопытством и холодным страхом во взгляде. Билл – парень почти моего роста, но более мускулистый. Его плечи сплошь испещрены зелено-голубой татуировкой, такой старой, что линии расплылись, и разглядеть рисунок было трудно; не могу сказать даже, что там изображено. Он не брился, не стриг волос песочного цвета уже много лет и выглядел, словно какой-нибудь иудейский патриарх. Кожа в тех местах, где Билл подставлял ее солнцу, пока раскатывал по городу, загорела до ярко-красного цвета. На огненно-алом лице, как две лампочки, сверкали бледно-голубые глаза, с маниакальной настойчивостью буравящие взглядом собеседника, так что я обычно не выдерживал и отворачивался. Конечно, Билл был законченным психом, но сознательным: свое безумие он взлелеял сам, так же тщательно и продуманно, как, скажем, Ясмин перед пластической операцией подобрала себе высокие скулы, придающие ей такой сексуальный вид.

Я познакомился с Биллом, когда впервые приехал в город. Он уже успел научиться жить среди изгоев, различных человеческих отбросов и трущобных головорезов Будайина и помог мне вписаться в это сомнительное общество. Билл родился в Соединенных Штатах Америки – да-да, лет ему было порядочно, – в области, ныне ставшей Суверенным Краем Великих Пустынь. Когда произошла балканизация США и они распались на несколько враждующих наций, Билл навеки покинул свою родину. Не представляю, как он умудрился продержаться, пока не усвоил здешний образ жизни; сам Билл не помнит этого. Каким-то немыслимым образом он наскреб денег на одну-единственную модификацию своего тела. Вместо того чтобы вделать розетку в мозг, как поступили многие потерянные души нашего квартала, Билл выбрал гораздо более изощренный и пугающий способ получить забвение: ему удалили одно легкое, заменив искусственной железой, периодически выбрасывающей в кровь порцию какого-то психоделического наркотика четвертого поколения. Билл не мог сказать, какой именно препарат он выбрал, но, судя по его бессвязно-напыщенной манере выражаться и интенсивности галлюцинаций, это был рибопропилметионин – РПМ, либо аксетилированный неокортицин.

И то, и другое нельзя запросто купить на улице: на них нет желающих. Оба вызывают необратимые изменения в организме: после длительного применения начинает разрушаться нервная система. Наркотик «выбивает» законного «связного» человеческого мозга – ацетилхлорин. Новые психоделические препараты атакуют и оккупируют эти участки, словно победоносные орды, напавшие на обреченный город; перед ними бессилен и организм, и любые методы лечения. Интенсивность, яркость и реальность галлюцинаций, вызываемых наркотиками, не сравнимы ни с чем другим в истории фармакологии, но организм платит за это слишком высокую цену.

Человек, применяющий их, буквально сжигает свой мозг, клетку за клеткой.

Последствия практически неотличимы от болезней Паркинсона или Альцхеймера.

Конечный результат постоянного употребления, когда зелье начинает воздействовать на работу центральной нервной системы, – чаще всего смерть.

Билл еще не дошел до подобного состояния. Он жил в призрачном мире нескончаемых грез. Помню, как-то раз я попробовал одно куда менее сильное психоделическое средство и чуть не загнулся от дикого страха, что «не смогу вернуться»: довольно обычный глюк, пытка, которой подвергает человека собственное сознание. Чувствуешь, что на этот раз не будет привычного кайфа, сегодня ты наконец доигрался и капитально сломал что-то в башке; сжимаешься в дрожащий комок, не сознавая ничего, кроме всепоглощающего страха, пытаясь спрятаться от темного бреда, поднявшегося из глубины твоего «Я». Но в конце концов глюк проходит, сила наркотика иссякает, ты попросту забываешь, как плохо было в прошлый раз, и повторяешь все снова; может быть, во второй раз судьба тебе улыбнется…