Текст книги "Марид Одран"

Автор книги: Джордж Алек Эффинджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 56 страниц)

– И сколько же у тебя модиков?

Он не понял этого слова. Я задал вопрос иначе и узнал, что его череп модифицирован так, что он может использовать два модуля: модик врача и еще один, благодаря которому он становится равным высокоученому религиозному лидеру. Это все, что у него было. В безводной дикой пустыне, что была домом Бани Салим, Хассанейн считался мудрым старцем, который в своих глазах продал свою душу ради блага своего племени.

Я сообразил, что мы понимали друг друга благодаря грамматике и словарю, встроенным в модик доктора. Когда он вынул его, говорить нам стало так же трудно, как и прежде. К тому же я очень устал и мне стало тяжело отвечать и спрашивать. Остальное может подождать до утра.

Он дал мне капсулу, чтобы я мог заснуть ночью. Я запил ее водой из козьего бурдюка.

– Да проснешься ты утром в добром здравии, о шейх, – сказал он.

– Да благословит тебя Аллах, о мудрый, – пробормотал я. Он оставил зажженный светильник на песке рядом со мной.

Бедуин вышел во тьму, и я услышал, как он опускает за собой полог. Я до сих пор не знал, где нахожусь, и ничегошеньки не знал о Бани Салим, но почему-то чувствовал себя в полной безопасности. Я быстро заснул и просыпался ночью только раз, причем увидел Нуру: она спала, сидя по-турецки, прислонившись к черной стене шатра.

Когда я проснулся утром, зрение мое стало более четким. Я чуть-чуть приподнял голову и уставился на яркий треугольник. Теперь я видел золотые пески и двух верблюдов со спутанными ногами неподалеку. Нура по-прежнему присматривала за мной. Она проснулась раньше и, когда увидела, что я пошевелился, подошла поближе. Она, как и вчера, стесняясь, закрывала лицо краем покрывала. Ей было стыдно за то, что она хорошенькая.

– Я думал, мы друзья, – сказал я. Сегодня мне было уже не так трудно говорить.

Она сдвинула брови и покачала головой. Говорить-то мне было легче, но понимали меня по-прежнему с трудом. Я попытался еще раз, произнося слова медленнее и подкрепляя их жестами.

– Мы… друзья, – сказала она. Она выговаривала слова со странным акцентом, но, будь у меня немного времени, я научился бы понимать этот диалект. – Ты… гость… Бани Салим.

О легендарное гостеприимство бедуинов!

– Хассанейн тебе отец? – спросил я.

Она покачала головой. Я не понял, отрицает ли она родство или просто не понимает моего вопроса. Я повторил вопрос помедленнее.

– Шейх… Хассанейн… брат… отца, – сказала она.

Мы оба научились говорить просто, разделяя слова. Чуть позже мы стали легко понимать друг друга и заговорили без напряжения.

– Где мы? – спросил я.

Нужно было выяснить, на каком расстоянии от города я нахожусь и как далеко от нас ближайший форпост цивилизации.

Нура снова нахмурилась, словно повторяла про себя урок географии. Она ткнула указательным пальцем в песок прямо перед собой.

– Это Бир-Балаг. Бани Салим стоят тут две недели. – Она сделала другую дырку в песке, дюймах в трех от первой. – Здесь источник Кхаба, в трех днях езды к югу. – Она протянула руку как могла далеко и сделала еще одну дырку. – Это Мугшин. Мугшин, хаута.

– Что такое хаута?

– Это священное место, шейх Марид. Там Бани Салим встретятся с другими племенами и будут продавать верблюдов.

«Прекрасно, – подумал я. – Мы направляемся в Мугшин». Я никогда не слышал о Мугшине и представлял его себе чем-то вроде клочка земли с пальмами и источником посреди смертоносной пустыни. Скорее всего поблизости нет ни единой посадочной площадки для суборбиталок. Я понял, что затерялся где-то среди княжеств и безымянных племенных территорий Аравии.

– Как далеко это от Рияда? – спросил я.

– Я не знаю Рияда, – сказала Нура. Рияд был столицей ее страны, когда та была объединена властью дома Саудов. Он по-прежнему был великим городом.

– А где Мекка?

– Макках, – поправила меня она. Она поразмыслила, затем уверенно ткнула пальцем куда-то мне за спину.

– Значит, там, – сказал я. – Хорошо. Но как Далеко?

Нура только плечами пожала. Она знала не слишком много.

– Прости, – сказала она. – Старый шейх задавал те же самые вопросы. Может, дядя Хассанейн знает больше.

Старый шейх! Я так зациклился на своих страданиях, что забыл о Папе.

– Старый шейх жив?

– Да, благодаря тебе и мудрости шейха Хассанейна. Когда Хиляль и бен-Турки нашли вас в дюнах, они подумали, что вы оба мертвы. Они вернулись в лагерь и если бы вечером не рассказали шейху Хассанейну о вас, вы были бы мертвы без сомнения.

Я уставился на нее во все глаза.

– Хиляль и бен-Турки бросили нас там? Она пожала плечами.

– Они подумали, что вы умерли. Я вздрогнул.

– Я рад, что им пришло в голову вспомнить о нас, когда они уютно сидели у общего костра.

Нура не уловила моей иронии.

– Дядя Хассанейн привез вас в лагерь. Это его шатер. Старый шейх в шатре бен-Мусаида. – При этом имени она опустила глаза.

– А где же спят твой дядя и бен-Мусаид?

– Они спят с прочими, не имеющими шатров. На песке у костра.

Это, естественно, заставило меня почувствовать себя несколько виноватым, поскольку я знал, что в пустыне ночью очень холодно.

– А как старый шейх? – спросил я.

– Крепнет с каждым днем. Он очень пострадал от солнца и жажды, но не так сильно, как вы. Он выжил благодаря вашему самопожертвованию, шейх Марид.

Я не помнил никакого самопожертвования. Я не помнил ничего о том, как мы шли. Наверное, Нура заметила мое замешательство, поскольку наклонилась и коснулась моих розеток.

– Это, – сказала она. – Ты неправильно использовал их и теперь страдаешь, но это спасло жизнь старому шейху. Он хочет поговорить с тобой. Дядя Хассанейн сказал, что завтра к тебе можно будет прийти.

Мне стало легче на душе, когда я узнал, что Фридландер-Бей в лучшем состоянии, чем я. Я надеялся, что он сможет восполнить некоторые пробелы в моей памяти.

– Сколько я тут пролежал?

Она подсчитала в уме, затем ответила:

– Двенадцать дней. Бани Салим хотели пробыть в Бир-Балаг только три дня, но дядя Хассанейн решил остаться здесь до тех пор, пока ты и старый шейх не оправитесь настолько, чтобы перенести поездку. Некоторых в племени это решение рассердило, особенно бен-Мусаида.

– Ты уже упоминала его. Кто такой этот бен-Мусаид?

Нура потупила взгляд и тихо проговорила:

– Он хочет жениться на мне.

– М-м. А ты как к нему относишься?

Она посмотрела мне в глаза. Я прочел гнев в ее глазах, хотя и не мог сказать, на меня ли она гневается или на своего ухажера. Девушка встала и молча вышла из шатра.

Я не хотел, чтобы она уходила. Я намеревался попросить у нее чего-нибудь поесть и передать дяде, что мне хотелось бы еще один укол соннеина. Вместо этого я попытался улечься поудобней и стал думать о том, что рассказала мне Нура.

Мы с Папой чуть не погибли в этой пустыне, но я до сих пор не знал, кто в этом виноват. Меня не удивило бы, если бы все это оказалось связанным с Хаджаром, а через него – с Реда Абу Адилем. Последнее, что я помнил, – это то, что я сидел на борту суборбиталки и ждал, когда мы взлетим. Все, что случилось потом: полет, посадка, цель, которая привела нас в самое сердце пустыни, – выпало из моей памяти. Я надеялся, что вспомню, когда окрепну, или, может быть, у Папы будет более четкая версия того, что с нами случилось.

Я решил сосредоточить весь свой гнев на Реда Абу Адиле. Хоть сейчас я и чувствовал себя довольно спокойно, я понимал, что все еще нахожусь в смертельной опасности. Даже если Бани Салим разрешат нам ехать с ними до Мугшина – где бы это ни было, – устроить наше возвращение в город будет чрезвычайно сложно. Мы не сможем показаться на люди без того, чтобы не попасть под арест. Нам придется избегать особняка Папы. Для меня ступить на территорию Будайина будет чрезвычайно опасно.

Однако все это в будущем. Сейчас нам хватало насущных проблем. У меня не было твердой уверенности в том, что Бани Салим долго будут дружелюбны. Я догадывался, что бедуины гостеприимны, пока мы с Папой не вылечимся. После этого ни за что нельзя будет поручиться. Когда мы станем способны заботиться о себе, племя вполне может сделать нас пленниками и выдать врагам. Ведь за это они смогут получить вознаграждение. Надо быть начеку.

Одно я знал точно: если Хаджар и Абу Адиль виноваты в том, что с нами случилось, они дорого за это заплатят. Я был готов в этом поклясться.

Мои мрачные размышления прервал Хассанейн, который бодро приветствовал меня.

– Вот, шейх, – сказал он, – поешь. – Он подал мне круглый пресный хлеб и чашку какой-то жуткой белой жидкости. Я посмотрел на него. – Верблюжье молоко, – сказал он.

Этого я и боялся.

– Бисмилла, – прошептал я. Я отломил кусок хлеба и съел его, затем отпил из чашки. Верблюжье молоко на самом деле оказалось неплохим. Глотать его было гораздо проще, чем вонючую воду из козьего бурдюка.

Шейх Хассанейн присел на пятки рядом со мной.

– Некоторые из Бани Салим беспокоятся, – сказал он. – Они говорят, что если мы будем ждать слишком долго, то получим в Мугшине мало денег за наших верблюдов. Кроме того, нам нужно найти другое место для выпаса. Через два дня мы отправляемся. Вы должны быть готовы.

– Конечно, мы будем готовы.

«Ха-ха, – подумал я. – Только вот шнурки поглажу».

Он кивнул.

– Поешь еще хлеба. Попозже Нура принесет тебе фиников и чая. Вечером, если пожелаешь, сможешь поесть жареной козлятины.

Я был так голоден, что сглодал бы и сырую тушу. В хлебе и в молоке был песок, но мне было наплевать.

– Поразмыслил ли ты над тем, что с тобой приключилось? – спросил Хассанейн.

– Да, о мудрый, – ответил я. – Я не помню подробностей, но я много и упорно думал о том, отчего я настолько приблизился к смерти. Я смотрел также и вперед. И я увидел, что это принесет плоды.

Вождь Бани Салим кивнул. Я подумал: «Не знает ли он, о чем я думаю? Интересно, слышал ли он имя Реда Абу Адиля?»

– Это хорошо, – сказал он подчеркнуто безразличным тоном. Потом поднялся, чтобы уйти.

– О мудрый, – сказал я, – не дашь ли ты мне чего-нибудь против боли?

Он посмотрел на меня сузившимися глазами:

– Разве тебе по-прежнему больно?

– Да. Теперь я окреп, хвала Аллаху, но тело мое все еще страдает от перенесенных невзгод.

Он что-то пробормотал себе под нос, но открыл свой кожаный мешок и приготовил инъекцию.

– Это в последний раз, – сказал он. Затем сделал мне укол в бедро.

Мне пришло в голову, что у него, возможно, было мало лекарств. Хассанейну приходилось лечить все травмы и болезни племени, и, возможно, я уже потребил большую часть его обезболивающих препаратов. Я пожалел, что эгоистически использовал этот последний укол. Вздохнул и стал ждать, пока соннеин подействует.

Хассанейн ушел из шатра, и снова появилась Нура.

– Говорил ли кто-нибудь тебе, сестра моя, что ты прекрасна? – спросил я. Я не был бы так смел, если бы в этот момент наркотик не начал распускать свои лепестки у меня в мозгу.

Нура очень смутилась. Она закрыла лицо покрывалом и села на свое место у стены. Она не говорила со мной.

– Прости меня, Нура, – невнятно пробормотал я.

Она смотрела в сторону, и я выругал себя за тупость. Затем, как раз перед тем как погрузиться в теплый, чудесный сон, она прошептала:

– А я правда так красива?

Я криво усмехнулся, и мой разум поплыл из этого мира.

Глава 3

Память стала ко мне возвращаться. Я вспомнил, что сидел рядом с Хаджаром на борту суборбитального корабля, а напротив сидели Фридландер-Бей и Хаджаров головорез. Хаджар, этот грязный коп, с удовольствием посматривал на меня, покачивая головой и злобно хихикая. Я поймал себя на мысли о том, насколько трудно мне будет свернуть его костлявую шею и оторвать голову.

Папе удавалось сохранять спокойствие. Он не собирался доставлять Хаджару удовольствия, показывая, что тот его достал. Чуть погодя я тоже постарался сделать вид, что Хаджара и его гориллы не существует. Я убивал время, представляя всевозможные несчастные случаи и то, как они оба погибают.

Через сорок минут полета, когда челнок достиг высшей точки параболы и заскользил вниз к пункту назначения, из задней кабины, отдернув штору появился высокий человек с худым лицом и огромными черными усами. Это, как я понял, был кади, гражданский судья, который принимал решение по делу, в котором были замешаны мы с Папой, в чем бы нас ни обвиняли. Мое настроение не улучшилось, когда я увидел, что он одет в серую униформу и кожаные сапоги офицера чаушей.

Он глянул на пачку бумаг, что держал в руке.

– Фридландер-Бей? – спросил он. – Марид Одран?

– Вот и вот, – сказал лейтенант Хаджар, ткнув в нас большим пальцем.

Кади кивнул. Он по-прежнему стоял в проходе позади нас.

– Очень тяжелое обвинение, – сказал он. – Вам лучше признаться и просить о помиловании.

– Послушайте, приятель, – сказал я, – я еще ничего не слышал! Я даже не знаю, что нам приписывают! Как мы можем признаться? Нам даже не дали возможности подать жалобу!

– Можно я скажу, ваша честь? – вмешался Хаджар. – Я взял на себя смелость подать жалобу от их имени для экономии времени и городских средств.

– Это совершенно противозаконно, – пробормотал кади, шелестя бумагами. – Но поскольку вы подали обе жалобы по незнанию, то я не вижу в этом проблемы.

Я стукнул кулаком по подлокотнику кресла:

– Но вы только что сказали, что нам было бы лучше…

– Спокойно, племянник, – невозмутимо сказал Папа и повернулся к кади.

– Прошу вас, ваша честь, скажите, в чем нас обвиняют?

– О, в убийстве, – рассеянно сказал судья. – В убийстве первой степени. Теперь, если все…

В убийстве? – воскликнул я, услышал смех Хаджара, обернулся и бросил на него яростный взгляд. Тот от страха заслонил лицо руками. Головорез ударил меня по лицу. Я в ярости повернулся к нему, но он просто сунул мне под нос дуло своего игломета. Я немного поутих.

– И кого мы якобы убили? – спросил Папа.

– Минуточку, у меня где-то записано, – сказал кади. – Вот. Полицейского офицера по имени Халид Максвелл. Преступление было раскрыто помощником шейха Реда Абу Адиля.

– Я так и знал, что тут замешан Реда Абу Адиль, – прорычал я.

Халид Максвелл… – сказал Отец. – Я никогда не знал человека с таким именем.

– Я тоже, – сказал я. – Даже и не слышал об этом парне.

– Это один из моих наиболее доверенных подчиненных, – сказал Хаджар. – Город и полиция понесли тяжелую утрату.

– Мы не делали этого, Хаджар! – крикнул я. – И ты это знаешь!

Кади сурово посмотрел на меня.

– Слишком поздно отрицать, – сказал он. Казалось, вислый нос и густая растительность под ним были чересчур тяжелым грузом для его смуглого лица. – Я уже вынес вердикт.

Папа слегка забеспокоился:

– Вы уже вынесли решение, даже не позволив нам представить свою версию событий?

Кади похлопал по пачке бумаг:

– Все факты здесь. Здесь показания свидетелей и отчет лейтенанта Хаджара о расследовании. Слишком много задокументированных показаний, чтобы оставались хоть малейшие сомнения. А что вы сможете мне сказать? Что не вы совершили это грязное преступление? Конечно, ведь так вы мне и говорили. Я не намерен тратить время и слушать вас. У меня есть это! – Он снова похлопал по бумагам.

– Значит, вы вынесли вердикт, – сказал Папа, – и признали нас виновными.

– Точно, – ответил кади. – Виновны в том, в чем вас обвиняют. Виновны в глазах Аллаха и вашего приятеля. Однако смертный приговор придется отменить из-за горячей просьбы о помиловании со стороны одного из самых уважаемых граждан города.

– Шейха Реда? – спросил я. У меня снова заболел живот.

– Да, – сказал кади. – Шейх Реда подал мне апелляцию от вашего имени. Из уважения к нему вы не будете обезглавлены во дворе мечети Шимааль, как того заслуживаете. Вместо этого вас отправят в изгнание. Вам навсегда запрещается появляться в городе под страхом ареста и немедленной казни.

– Ну, – язвительно промолвил я, – прямо камень с плеч! И куда вы нас везете?

– Этот челнок направляется в княжество Азир, – сказал кади.

Я посмотрел на Фридландер-Бея. Он снова принял безмятежный вид старого мудрого человека. Мне тоже немного полегчало. Я ничего не знал о княжестве Азир, кроме того, что оно выходит к Красному морю южнее Мекки. Азир был лучше многих мест, куда нас могли выслать. В Азире мы могли бы найти возможность подготовить возвращение в город. Это потребует много времени и денег – многим придется давать взятки, – но в конце концов мы вернемся. Я уже предвкушал свою встречу с Хаджаром.

Кади перевел взгляд с меня на Папу, затем кивнул и удалился в заднюю кабину. Хаджар подождал, пока он уйдет, и разразился громким грубым хохотом.

– Ну! – воскликнул он. – Что ты на это скажешь?

Я схватил его за глотку прежде, чем он сумел увернуться.

Головорез поднялся со стула и пригрозил мне иглометом.

– Не стреляйте! – в притворном ужасе кричал я, все сильнее стискивая горло Хаджара. – Пожалуйста, не стреляйте!

Хаджар пытался что-то сказать, но я пережал ему горло. Его лицо приобрело цвет райского вина.

– Отпусти его, племянник, – сказал, немного подождав, Фридландер-Бей.

– Прямо сейчас, о шейх? – спросил я. Я еще держал его.

– Прямо сейчас.

Я отшвырнул Хаджара. Он глухо стукнулся затылком о переборку. Раскашлялся, хватая воздух ртом, пытаясь продышаться. Головорез опустил игломет и снова сел. Мне показалось, что лично его самочувствие Хаджара не волнует. Я решил, что он ценит лейтенанта ненамного выше, чем я, и пока я не убил Хаджара совсем, могу делать с ним все, что захочу.

Хаджар с ненавистью посмотрел на меня.

– Ты еще пожалеешь об этом, – прохрипел он.

– Не думаю, Хаджар, – ответил я. – Мне кажется, что воспоминание о твоей багровой роже с выпученными глазами скрасит мне все трудности предстоящей жизни.

– Сядь на место и заткнись, Одран, – процедил Хаджар сквозь зубы. – Только шевельнись еще или пикни, и этот парень разворотит тебе морду.

Мне это все равно начало надоедать. Я откинул голову, закрыл глаза и подумал, что по прибытии в Азир мне еще могут понадобиться силы. Я чувствовал, как заработали маневровые двигатели и пилот направил огромный челнок по длинной пологой дуге к западу. Мы снижались, выписывая спирали в ночном небе.

Челнок задрожал, затем раздались протяжный гул и пронзительный вой. Хаджаров бандюга испугался.

– Включилось посадочное устройство, – сказал я.

Он коротко кивнул. Затем корабль опустился и с визгом проехался по бетону. Снаружи, насколько я видел, не было огней, но я был уверен, что мы находимся на огромной посадочной площадке. Через некоторое время, когда пилот затормозил челнок почти до конца, я смог разглядеть очертания ангаров, гаражей и прочих сооружений. Корабль остановился, хотя до терминала мы не доехали.

– Сидеть на месте, – приказал Хаджар.

Мы сидели, прислушиваясь к завываниям кондиционера. Наконец из задней кабины снова появился кади. Он по-прежнему держал в руках бумаги. Достал одну страницу и зачитал:

– «Свидетельствую, что рассмотрел деяния взятых под стражу членов общества, опознанных как Фридландер-Бей и Mapид Одран, и признал их действия явно преступными и оскорбительными для Аллаха и всех братьев во Исламе. Обвиняемые признаны виновными и в наказание будут подвергнуты изгнанию. Пусть они сочтут это благом и проведут остаток дней своих, взыскуя близости Господней и прощения людского». – Затем кади прислонился к переборке и поставил на бумаге свою подпись. Подписал и копии, чтобы мы с Папой имели по экземпляру. – Теперь идем, – сказал он.

– Иди, Одран, – сказал Хаджар.

Я встал и пошел по проходу мимо кади. Громила шел следом, за ним – Папа. Хаджар замыкал шествие. Я обернулся к нему. Его лицо было на удивление мрачным. Наверное, он думал о том, что вскоре мы окажемся вне его власти и что его, забавам приходит конец. Мы спустились по сходням на бетонную площадку, потягиваясь и зевая.

Я очень устал и проголодался, несмотря на все то, что съел на торжестве у эмира. Я окинул взглядом летное поле, пытаясь найти что-нибудь полезное в смысле информации. На стене одного из низких темных зданий я увидел большую, выведенную от руки надпись: «Наджран».

– Вам что-нибудь говорит слово «Наджран», о шейх? – спросил я Фридландер-Бея.

– Заткнись, Одран, – сказал Хаджар. Он повернулся к своему горилле: – Следи, чтобы они не болтали и не делали глупостей. Ты за них отвечаешь.

Головорез кивнул. Хаджар и кади пошли к зданию.

– Наджран – столица Азира, – сказал Папа.

Ему было плевать на головореза. Со своей стороны, бандюге тоже было плевать на то, что мы делаем, лишь бы мы не пустились бегом через летное поле.

– У нас тут есть друзья? – спросил я.

Папа кивнул:

– У нас почти везде есть друзья. Проблема в том, как до них добраться.

Я не понял, что он имеет в виду.

– Ну, ведь Хаджар и кади через некоторое время вернутся на борт челнока, так ведь? А после этого, как я понимаю, мы будем предоставлены сами себе. Тогда мы сможем разыскать этих самых друзей и получить хорошую, мягкую постельку, чтобы провести в ней остаток ночи. Папа печально улыбнулся мне:

– Ты и в самом деле думаешь, что наши неприятности на этом кончились?

Моя уверенность уже не была такой непоколебимой.

– А разве нет? – спросил я.

И, словно подтверждая тревоги Папы, появились Хаджар и кади, а с ними – крепкий парень в униформе, вроде как у копов, с винтовкой, болтавшейся под мышкой. Вид у этого парня был не особенно умный, но при оружии он нам с Папой был не по зубам.

– Поговорим об отмщении после, – шепнул мне Папа прежде, чем Хаджар подошел к нам

– Шейху Реда? – спросил я.

– Нет. Тем, кто подписал приказ о нашей депортации, будь то эмир или имам мечети Шимааль.

Это заставило меня кое о чем задуматься. Я никогда не понимал, почему Фридландер-Бей так тщательно старается не задевать Абу Адиля, как бы тот его ни провоцировал. Любопытно, что бы я ответил, если бы Папа приказал мне убить эмира шейха Махали? Конечно, эмир не принял бы нас нынешним вечером столь радушно, если бы знал, что сразу после его приема нас похитят и отправят в ссылку. Я предпочитал думать, что шейх Махали не знал о том, что с нами происходит.

– Вот ваши подопечные, сержант, – сказал Хаджар жирному копу.

Сержант кивнул. Он осмотрел нас и нахмурился. На бляхе было выбито его имя: «Аль-Бишах». У него был огромный живот, который выпирал между пуговиц его пропотевшей рубашки. Лицо заросло четырех– или пятидневной черной щетиной, во рту торчали сломанные почерневшие зубы. У него были набрякшие веки, и я подумал: это потому, что его разбудили посреди ночи. От его одежды несло гашишем, и я понял, что коп проводил одинокие ночные дежурства с наргиле.

– Дайте-ка подумать, – сказал сержант. – Молодой парень спустил курок, а вот этот грязный старый дурак в красной феске, значит, мозг всей операции. – Он закинул голову и разразился хохотом. Веселился он явно от гашиша, раз даже Хаджар не поддержал его.

– Очень хорошо, – сказал последний. – Они ваши. – Лейтенант повернулся ко мне: – Прежде чем мы расстанемся, Одран, я скажу тебе еще кое-что. Знаешь, за что я первым делом примусь завтра?

В жизни не видел такой гнусной ухмылки.

– Нет, а что? – спросил я.

– Я собираюсь прикрыть твой клуб. А знаешь, что я сделаю потом? – Он подождал, но я не стал продолжать игру. – Ладно, я тебе скажу. Я собираюсь арестовать твою Ясмин за проституцию, а когда затащу ее в свою глубокую норку, то посмотрю, что в ней так тебе нравилось.

Я очень гордился собой. Год или два назад я дал бы ему в зубы, несмотря на присутствие головореза. Теперь я повзрослел, и потому просто стоял, бесстрастно глядя в его сумасшедшие глаза. Стоял и повторял себе: «Ты убьешь его в следующий раз. Ты убьешь его в следующий раз». Это удержало меня от глупостей, особенно под прицелом двух дул.

– Подумай об этом, Одран! – воскликнул Хаджар, когда они с кади снова взобрались по трапу на борт. Я даже не обернулся.

– Ты поступил мудро, племянник, – сказал Фридландер-Бей.

Я посмотрел на него и понял, что мое поведение произвело на него приятное впечатление.

– Я многому научился от вас, дед мой, – сказал я. Это ему тоже понравилось.

– Ладно, – сказал местный сержант, – пошли. Я не хотел бы тут оставаться, когда этот насос взлетит. – Он показал дулом винтовки в сторону темного здания, и мы с Папой двинулись впереди него через взлетную полосу.

Внутри было темно, но сержант аль-Бишах не стал включать свет.

– Идите по стеночке, – сказал он.

Я ощупью шел по узкому коридору, до поворота. За поворотом оказалась маленькая комната с видавшим виды столом, телефоном, механическим вентилятором и маленькой сломанной голосистемой. Рядом стоял стул, и сержант тяжело плюхнулся на него. В углу оказался другой стул, и я усадил на него Папу. Я стоял, прислонившись к грязной оштукатуренной стене.

– Теперь, – сказал коп, – я скажу, что с вами сделаю. Вы сейчас в Наджране, а не в какой-нибудь захудалой деревне. В Наджране вы никто, зато я – кое-что значу. Посмотрим, сможете ли вы мне пригодиться, а если нет, пойдете в тюрьму.

– Сколько при тебе денег, племянник? – спросил Папа.

– Немного. – Я взял с собой мало денег, поскольку думал, что во дворце эмира они мне будут не нужны. Обычно я носил деньги в карманах своей галабейи, как раз на такой случай. Я пересчитал то, что было в левом кармане, получилось немногим больше ста девяноста киамов. Я не собирался показывать этой собаке, что в другом кармане у меня есть еще деньги.

– Даже настоящих денег нет? – возопил аль-Бишах. Однако он сгреб монеты в ящик стола. – А старикан?

– У меня совсем нет денег, – ответил Папа.

– Очень плохо.

Сержант вынул зажигалку и поджег гашиш в наргиле. Наклонился и сунул мундштук в зубы. Я слышал, как булькает в трубке вода, и унюхал запах черного гашиша.

– Можете идти по камерам, у меня их две. Или у вас есть еще чего-нибудь, что может мне понравиться?

Я подумал о своем церемониальном кинжале.

– Как насчет этого? – спросил я, выложив его на стол.

Он покачал головой.

– Деньги, – сказал он, отпихивая кинжал.

Я подумал, что он делает большую ошибку, поскольку кинжал был украшен золотом и драгоценными камнями. Может, ему негде было спрятать такую дорогую вещь… – Или кредит, – добавил он. – У вас есть банк, в который можно позвонить?

– Да, – ответил Фридландер-Бей. – Звонок будет стоить дорого, но вы сможете через банковый компьютер перевести деньги на свой счет.

Мундштук выпал изо рта аль-Бишаха. Он выпрямился.

– Вот это мне нравится! Только за звонок платишь ты. Отправь счет на свое имя, ладно?

Жирный коп подвинул к нему телефон, и Папа перечислил длинный ряд цифр.

– Теперь, – сказал Папа сержанту, – сколько вы хотите?

– Хорошую, жирную взятку! – сказал он. – Такую, чтобы я почувствовал. Если будет мало, пойдете за решетку. Можете засесть тут навсегда. Кто узнает, где вы? Кто заплатит за вашу свободу? Это ваш шанс, братец.

Фридландер-Бей посмотрел на него с нескрываемым отвращением.

– Пять тысяч киамов, – сказал он.

– Дай-ка подумать, сколько это в настоящих деньгах? – Он помолчал несколько секунд. – Не, лучше возьмем десять тысяч.

Я уверен, что Папа заплатил бы и сто, но коп даже и подумать не мог столько запросить. Папа помедлил, затем кивнул.

– Ладно, десять тысяч. – Он снова заговорил по телефону, затем передал его сержанту.

– Что? – спросил аль-Бишах.

– Назовите компьютеру номер вашего счета, – сказал Папа.

– А, тогда ладно. – Когда перевод денег был закончен, этот жирный дурак сделал еще один звонок. Я не расслышал, о чем шла речь. Он повесил трубку и сказал: – Я тут вызвал вам кое-какой транспорт. Вы мне тут, в Наджране, не нужны. Отпустить вас с этого летного поля я тоже не могу.

– Ладно, – сказал я. – Тогда куда?

Аль-Бишах продемонстрировал мне все свои короткие, гнилые зубы.

– Пусть это будет для вас сюрпризом.

Выбора у нас не было. Мы ждали в этом вонючем участке, пока не прибыл транспорт. Сержант встал из-за стола, взял винтовку и повесил ее на плечо, указывая нам, чтобы мы первыми шли к летному полю. Я был просто счастлив выйти из этой узкой, темной комнаты.

Оказавшись под чистым, безлунным ночным небом, я увидел, что челнок Хаджара уже улетел. На его месте стоял маленький сверхзвуковой вертолет с военными номерами. Воздух был полон визга его реактивных двигателей, а сильный ветер донес до меня кислые пары капавшего на бетонную площадку топлива. Я посмотрел на Папу, который только слегка пожал плечами. Нам ничего не оставалось делать, как только идти туда, куда указывал человек с винтовкой.

Мы прошли по пустому полю ярдов тридцать, не пытаясь оказать сопротивления. И тем не менее аль-Бишах подошел сзади и двинул меня по затылку прикладом винтовки. Я упал на колени, в глазах заплясали цветные точки. Голова раскалывалась от боли. Меня чуть не вырвало.

Рядом я услышал протяжный стон и, обернувшись, увидел Фридландер-Бея, беспомощно распростертого возле меня на земле. То, что жирный коп ударил Папу, разозлило меня больше всего. Я шатаясь поднялся на ноги и помог Папе встать. Его лицо посерело, взгляд был невидящим. Хорошо, если у него нет сотрясения мозга. Я медленно повел старика к открытому люку вертолета.

Аль-Бишах смотрел, как мы поднимаемся на борт. Я не обернулся в его сторону, но за ревом вертолетных моторов услышал, как он прокричал:

– Еще раз покажетесь в Наджране, и вы – трупы!

Я показал на него пальцем.

– Радуйся, пока можешь, гнида! – крикнул я. – Недолго осталось!

Он только ухмыльнулся в ответ. Второй пилот вертолета захлопнул люк, и я попытался поудобнее устроиться на жесткой пластиковой скамье рядом с Фридландер-Беем.

Я сунул руку под кафию и осторожно ощупал затылок. Когда я вынул руку, на пальцах была кровь. Я повернулся к Папе и с радостью увидел, что лицо его снова обрело краски.

– Ты в порядке, о шейх? – спросил я.

– Хвала Аллаху, – ответил он, слегка поморщившись.

Больше мы ничего не сказали, поскольку наши слова потонули в реве вертолетных двигателей. Я сидел и ждал, что случится дальше. Сержанта аль-Бишаха я поставил в списке вторым после лейтенанта Хаджара.

Вертолет сделал круг над летным полем и устремился к какой-то таинственной цели. Долгое время мы летели прямо, ни на дюйм не отклоняясь от курса. Я сидел, охватив руками голову, мучительно пульсирующая боль в затылке отсчитывала секунды. Потом я вспомнил, что у меня есть набор нейтральных программ. Я вынул их, снял кафию и вставил модик, блокирующий боль. И сразу почувствовал себя в сто раз лучше, к тому же я сумел обойтись без химии и болеутоляющих препаратов. Однако долго я этим пользоваться не смогу, иначе это тяжело отразится на моей центральной нервной системе.

Я ничем не мог помочь Папе. Он молча страдал, пока я лежал, прижимаясь лицом к пластиковому окошечку в двери люка. Долгое время я не видел внизу ни огонька, ни города, ни деревни, ни даже одинокого дома. Я решил, что мы летим над водой.