Текст книги "Улица Ангела"

Автор книги: Джон Бойнтон Пристли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

5

Дверь на лестницу была приоткрыта, так что тонкий луч света пересекал площадку. Тарджис, глядя на этот луч, постоял минуту в темном углу площадки. Порывисто провел рукой по влажному лицу. Потом, собрав все мужество, какое у него еще оставалось, почти вбежал в кабинет.

– Кто это, за каким чертом?.. – заревел мистер Голспи, вскочив из-за письменного стола. В углу кто-то вскрикнул. Это была мисс Мэтфилд.

– Лина, – выговорил Тарджис и точно поперхнулся этим словом.

– Будь я проклят, если это не… как его… Тарджис!

Мистер Голспи яростно выкатил на него глаза и подошел ближе.

– Какого дьявола вы врываетесь сюда, а? Что вам нужно?

– Лина… Лина.

– Вы говорите о моей дочери Лине? Что такое с ней? И какое вам до нее дело, черт бы вас побрал?

– Я, кажется… я ее убил.

– У-бил?!

– Да. – Тарджис тяжело шлепнулся на стул и заплакал.

– Господи! Он спятил, окончательно спятил! – закричал мистер Голспи, обращаясь к мисс Мэтфилд, которая встала и в ужасе смотрела то на Тарджиса, то на мистера Голспи. – Эй вы, перестаньте реветь и постарайтесь говорить толком. Что вы тут мелете о моей дочери Лине? Вы ее и в глаза-то не видали никогда.

– Нет, видел! – воскликнул Тарджис чуть не с возмущением. – Я сегодня вечером был у нее… у вас дома. Я и раньше там бывал. Сначала я отвез ей деньги… – Он замолчал.

– Это верно, он отвозил ей деньги, – торопливо вмешалась мисс Мэтфилд. – Ох… Я думаю, что все правда!

Мистер Голспи так и кинулся к Тарджису и схватил его за плечо своей огромной рукой.

– Ну же! Говорите, что случилось? Выкладывайте скорее!

Тарджис невнятно пролепетал несколько фраз, отрывистых и бессвязных, но этого было достаточно.

– Боже, если это правда, я вас убью! Вставайте, вы… гнусная крыса! Мы сию же минуту сядем в такси и поедем ко мне, и вы поедете с нами.

– Да разве вы не можете позвонить по телефону? – дико вскрикнула мисс Мэтфилд.

– Да, конечно… Нет, не могу!.. Проклятый телефон испорчен, не действует вот уже третий день. Едем! Потушите свет, Лилиан, а я присмотрю за этим парнем. Ради Бога, скорее!

То было долгое-долгое путешествие. Первые пять-шесть минут все молчали, потом мистер Голспи, мучимый нетерпением, стал задавать вопросы и, слово за словом, выпытал у Тарджиса всю злополучную историю, а Тарджис сидел перед ним на низкой скамеечке, трепеща, каждую секунду ожидая со страхом, что мистер Голспи набросится на него. Теперь, когда у него в голове несколько прояснилось, муки его были так сильны, что смерти он не боялся, боялся только страшной ярости мистера Голспи, сдерживаемой им, но явно готовой каждый миг прорваться. Мисс Мэтфилд за все время сказала всего два-три слова, да и те очень тихо, дрожащим голосом. Но она не сводила глаз с Тарджиса, и когда в окно падал свет с улицы, видно было, что она очень бледна. Ему ни разу не пришел в голову вопрос, что она делала в конторе в такой поздний час с мистером Голспи.

– Вот видите! – сказал ей мистер Голспи. – Если бы мне за обедом не пришла мысль съездить на четверть часа в контору и проверить расчеты, чтобы утром показать их кое-кому, мы бы не встретили этого субъекта. А кстати, как вы сюда попали? Не знаю, стоит ли задавать вам вопросы, потому что у вас, кажется, голова не в порядке. Но объясните все-таки, черт вас возьми, зачем вы пришли в контору?

– Не знаю, – пробормотал Тарджис. – Так просто зашел. Я не замечал, куда иду. Наверное, когда я попал в Сити, я по привычке пошел на улицу Ангела.

– Приди вы на десять минут позже, и нас бы уже не было, и тогда я вернулся бы домой не раньше двенадцати! Который час? Четверть одиннадцатого? Когда вы ушли из моей квартиры?

– Не помню… У меня все спуталось в голове…

– О Господи, еще бы! – злобно сказал мистер Голспи. – И будьте уверены, что скоро вам окончательно отшибет память…

– Мне кажется… Это было в самом начале девятого… не знаю, впрочем… может быть, половина.

– Почти два часа прошло, о-ох! – простонал мистер Голспи. – Скажите шоферу, чтобы ехал быстрее, этак мы и до утра не доедем!

Было нестерпимо жутко опять идти, спотыкаясь, по дорожке к дому, проходить переднюю, подниматься по лестнице. Еще хуже было, когда они вошли в квартиру.

– Вы ждите здесь, – скомандовал мистер Голспи и так сильно толкнул его в дверь, что он очутился посреди гостиной. Из всех мест на свете это было самое ужасное, и один вид подушек и пестрых коробок вызывал в нем болезненное тошнотворное ощущение. Но, не пробыв здесь и минуты, он уже чутьем угадал, что Лина жива. Прошло еще несколько минут, и через открытую за его спиной дверь донеслись голоса. Он обернулся, на цыпочках подошел к ней.

– Нет, нет, нет, – воскликнул голос, который он сразу узнал, – то была похожая на старую колдунью иностранка, что жила внизу. – Она не хотела врача. Я расстегнула ей платье и дала коньяку и сделала все, что надо, и говорю ей: «У вас сильное потрясение, милочка, позовем доктора», – а она – ни за что! Уперлась: «Не хочу доктора». Ну что ж, не надо. Тогда я ей говорю: «Ложитесь в постель. Да, да, вы сейчас ляжете, милочка». Она не хотела, но я ее уложила насильно.

– Ах, негодная обезьянка! – проворчал мистер Голспи. – Какое счастье, что вы пришли вовремя! Большое вам спасибо. Побудьте, пожалуйста, здесь с мисс Мэтфилд, а я сию минуту вернусь.

– С ней все благополучно? – воскликнул Тарджис, когда мистер Голспи вошел в гостиную.

– Не знаю еще, – ответил тот угрюмо, – но ей гораздо лучше, чем тогда, когда вы ее бросили здесь, паршивый бешеный хорек! Подите сюда!

– Слава Богу!

– Ступайте сюда, говорят вам. Успеете потом благодарить Бога. – Он сгреб Тарджиса за отвороты пальто и притянул его к себе. – Слушайте. Я бы мог поступить с вами по-разному. Во-первых, так вас отдубасить, чтобы вам с полгода больше не хотелось и смотреть на девушек, не только трогать их. Понятно? – И он тряхнул Тарджиса с какой-то грозной игривостью, как терьер крысу. – Кстати, раз уж речь зашла об этом, я вам дам хороший совет. Держитесь подальше от женщин. Вы для женщин не опасны, – хотя сегодня одну чуть не убили, и если хорошенько посмотритесь в зеркало, то поймете почему. Бросьте это дело, ничего у вас не выйдет. Второе, что я могу с вами сделать, мистер пещерный человек, – это передать в руки полиции. Могу, верно? – Он сурово посмотрел на своего несчастного пленника, который, встретив этот взгляд и слыша этот голос, естественно, не мог подозревать, что менее всего мистер Голспи склонен так поступить с ним.

– Верно, мистер Голспи, – ответил он жалобно. Он уже видел себя запертым в тюремной камере.

– Я не сделаю этого – пока, во всяком случае. Но запомните: если вы еще хоть раз попадетесь мне на глаза, я это сделаю. Если вы хоть на милю подойдете к этому дому…

– О нет, нет! – Тарджис говорил это вполне искренне.

– И в контору тоже больше не ходите, понятно? Держитесь от нее подальше, обходите ее. Чтобы мои глаза вас не видели, понятно?

– Да, да, да, – с трудом выдохнул из себя Тарджис, когда мистер Голспи перестал его трясти и, ухватив за плечо, потащил через гостиную к двери, почти подняв его на воздух своей могучей рукой.

– Я не хочу вас больше видеть нигде – разве что в сумасшедшем доме или на скамье подсудимых, – сказал мистер Голспи, одной рукой распахнув дверь на лестницу, а другой резко повернув Тарджиса лицом к себе. – Один ваш вид переворачивает мне все нутро, понимаете? В контору больше не смейте ходить и держите свой мерзкий язык за зубами. Вы сегодня счастливо отделались, видит Бог! Но если вы еще раз попадетесь мне на глаза, вы так счастливо не отделаетесь, нет! Вон отсюда! – И мистер Голспи, повернув Тарджиса кругом, выпустил воротник пальто, уперся рукой ему в поясницу и коротким пинком спустил его с лестницы. Тарджис упал очень неудачно, разбил себе нос так сильно, что хлынула кровь, весь расшибся, но все же смог подняться и ощупью, как слепой, добрался до выхода на улицу.

Он постоял минуту, прислонясь к одной из колонн. Голова кружилась. Прохладный мрак колыхался вокруг него. В саду, у самой статуи мальчика с рыбами, у него началась сильная рвота.

6

Почти вся Натаниэл-стрит была уже погружена во мрак, когда Тарджис вернулся в этот вечер домой. В доме № 5 еще не спали, оттуда слышалось пение. Подозрительная компания живет в этом доме… На другой стороне улицы в двух-трех местах окна еще светились, и где-то заливался граммофон. В номере девятом огни были потушены, – очевидно, там все уже спали даже Эдгар, потому что, когда Эдгара не бывало дома, мать всегда оставляла для него свет в передней – любезность, которой не удостаивались оба жильца, Парк и Тарджис. Когда они возвращались поздно, им приходилось находить себе дорогу ощупью в темноте.

Сильно утомленный, так как он шел пешком всю дорогу от Мэйда-Вейл – отчасти потому, что хотел прийти попозднее и таким образом избежать расспросов, – совсем разбитый, Тарджис взбирался по лестнице очень медленно, с трудом. Добравшись до своей комнаты, он зажег газ и сел на кровать, опустив голову на руки.

У него было такое ощущение, словно вся кожа на лице одеревенела. С трудом снял он промокшие башмаки и без удивления констатировал, что носки совсем мокрые. Поднес спичку к газовой печурке, и она вспыхнула с шумом, пугающим в этой мертвой тишине.

Не снимая носков, он вытягивал по очереди то одну, то другую ногу к огню и смотрел, как валит от них пар. У него не было домашних туфель, все собирался купить, да так до сих пор и не купил. Грея ноги, он смотрелся в треснувшее посредине зеркальце в деревянной рамке, держа его у газовой горелки. На носу была царапина, у ноздрей засохла кровь, через всю щеку шла полоса грязи, над бровью – другая. Глаза в красных ободках смотрели на него из зеркала с выражением отчаяния. Еще никогда в жизни не презирал он себя так, как сейчас, Пересеченное трещиной лицо в черной деревянной рамке начало судорожно кривиться, и он перестал смотреть на него.

В тазу еще оставалась вода, которой он умывался перед уходом. Он окунул в нее руки и стал тереть ими лицо, пока не заболели глаза. Потом опять посмотрелся в зеркало: грязь и засохшая кровь сошли, но зато царапина выделялась еще резче. Он смотрел недолго, его лицо, бледное, с каким-то тупым выражением, было ему противно. Порывшись в карманах, он нашел смятую папиросу и закурил – в первый раз за несколько часов. Он помнил, что последнюю папиросу выкурил по дороге на Мэйда-Вейл, часов пять тому назад. Пять часов! Нет, сто лет тому назад!

Туман в голове окончательно рассеялся, оставив мучительную ясность. Он видел себя слишком хорошо и презирал то, что видел. Он знал теперь, что Лина – пустая кокетка, что как раз тогда, когда он в первый раз пришел к ней с деньгами из конторы, ей было скучно, потому что ее друзья уехали, и она развлекалась с ним часок-другой от нечего делать и еще оттого, что его нескрываемое восхищение занимало ее. Потом, как только появился кто-то поинтереснее, она тут же бросила его и не хотела больше видеть, он ей надоел. Теперь все было ясно, и даже не верилось, что он до сих пор не понимал этого, что он мог мечтать о чем-то и ходить за Линой по пятам, чтобы хоть на минуту ее увидеть, и обманывал себя. Теперь в его душе не было к ней ненависти. Она его больше не интересовала.

Интересовало его теперь одно: что онпредставляет собой, – и это он видел с ужасающей ясностью. Сгорбившись, сидел он на кровати и, машинально докуривая последний дюйм папиросы, неумолимо допрашивал себя. Как он мог думать, что его полюбит такая девушка, как Лина, красавица, которая может встречаться с кем угодно, которая жила в таких городах, как Париж, у которой богатый отец? Мысль о мистере Голспи уничтожила в нем последнюю каплю самоуважения. За кого он, Хэролд Тарджис, принимал себя? Кто он? На что он способен? Что у него есть? Ничего, ничего, ничего. Только глупое лицо с большим никчемным носом, и дрожащие губы, и глаза, которые начинают слезиться, как только кто-нибудь пристально на него посмотрит. Он швырнул непотушенный окурок в грязное блюдце, стоявшее у печки, промахнулся и вынужден был ползать на коленях по полу, пока не разыскал его. Потом свернулся клубком на постели и лежал, глядя на портреты, вырезанные им из иллюстрированных журналов и приколотые кнопками к стене. Но он не видел их, он смотрел сквозь них, сквозь стену, в будущее, во мрак, где вслепую двигалась одинокая фигура – он, Тарджис. Место потеряно. С Твиггом и Дэрсингемом, с улицей Ангела кончено. А ведь он мог в скором времени получить повышение! Он мог когда-нибудь занять такое же положение, как Смит, получать семь, а то и восемь фунтов в неделю, иметь настоящий домашний уют, ковры, кресла, большой радиоприемник. А теперь кто знает, сколько пройдет времени, пока он найдет себе такое хорошее место, как у Твигга и Дэрсингема. Что он может делать? Кое-как писать на машинке, выполнять работу конторщика, и все. Это всякий сумеет, даже девушки, а некоторые девушки, такие образованные, как мисс Мэтфилд (кстати, как она очутилась в конторе с мистером Голспи?) – не хуже его самого. Теперь придется стоять в хвостах, просматривать объявления, писать письма, обивать пороги. А когда он наконец найдет работу, что тогда? Что это даст ему? Ничего. Он не видел в мире счастья, только бессмысленный труд, и усталость, и неизвестные опасности – царство скалистых утесов, теней, гигантов, смутно грозящих ему.

Дальше этого он идти не мог. Какой-то слабый голос заговорил в нем, протестуя. Как будто в многолюдном собрании, где все угрюмо молчали, заговорил какой-то крошечный, но живой, негодующий человечек. Это несправедливо! Ведь было же время, когда казалось, что все будет совсем иначе. Но что-то вышло не так. Произошла ошибка. Где и как это случилось? Он мог бы быть счастлив. Он был бы так же счастлив, как другие, если бы ему дали возможность. Но почему же она ему не дана? Он мог бы быть в тысячу раз счастливее Парка или Смита или даже самого мистера Дэрсингема – да, мог бы! Так почему же он не счастлив? Что ему мешает? Что, что? Негодующий голос задавал все эти вопросы, а ответа не было. Не было ответа, и неугомонный человечек внезапно умолк, стушевался, а мрачная компания осталась глуха и невозмутима.

Каждая частица его тела, от мокрых ног до спутанных волос (которые в эту ночь тоже как будто жили своей отдельной, но такой же безотрадной жизнью), подтверждала, что дело плохо. Он поднялся. Огляделся вокруг, словно ища в отчаянии, за что ухватиться, к чему прильнуть в этот час, когда ночь вливалась в комнату, когда сквозь ветхую решетку окна, сквозь трещины в штукатурке и старом гнилом кирпиче проникали сюда ее злые чары, ее невнятно бормочущие, кивающие призраки. Покой и ясность отлетели. Снова вставали дурманы снов. Потом рассеялись и они. Но движения Тарджиса были медленны, как если бы их направляли чьи-то дрожащие призрачные руки. Он наглухо закрыл окно, заткнул бумагой щели. Дверь закрывалась неплотно, и пришлось насовать побольше бумаги, всю, какая у него была, между створкой и рамой, а кстати, уж и в замочную скважину. Он выключил газовый рожок, и комната освещалась теперь лишь неверным светом маленькой печи. Одну минуту он смотрел в раздумье на умирающее пламя. Не прибегнуть ли к газу? Если бы у него была в комнате труба, это можно было бы сделать, но трубы у него нет. Если он и пустит газ, все равно, приток будет так слаб, что смерть будет ужасно медленная и мучительная. Нет, все-таки газ – это как раз то, что нужно. Стоит только сейчас закрыть кран, подождать ми нуты две, пока остынут горелки, затем опять одно движение руки к крану – и он будет лежать на кровати и слышать, как шипит, выходя, газ, потом уснет – и все будет кончено.

Он сел на пол подле огня, опираясь локтем на край кровати. Неподвижно глядя на три извилистые струйки пламени, он с мрачным удовлетворением думал о близкой смерти. Она будет безболезненна, это он знал, потому что как-то в столовой на улице Ангела разговорился с одним человеком, брату которого, полисмену, много раз приходилось видеть людей, отравившихся газом, и он утверждал, что все они умерли спокойно, во сне, без всяких мучений, без шума и хлопот. Уйти навсегда из мира гораздо легче, чем сесть в поезд на Кэмден-Таунской станции метро. Утром его найдут мирно уснувшим навек, начнется следствие, об этом напишут в газетах. Кто-нибудь из тех – быть может, мистер Голспи и Лина, – будут вызваны, чтобы дать показания. И миссис Пелумптон, конечно, тоже… «Вы не замечали за покойным каких-нибудь странностей в последнее время? Не замечали, что у него что-то на душе?» «Это был одаренный молодой человек», – скажет ли так кто-нибудь? «Трагическая смерть. Роковая любовь молодого клерка». Кто искренне пожалеет о нем? Никто. Нет, нет, найдется таких двое-трое, а может быть, и множество, кто знает? Вот Поппи Селлерс, например, говорила же мисс Мэтфилд, что маленькая Поппи, бедняжка, влюблена в него. Значит, она пожалеет, поплачет о нем. Может быть, его смерть станет великим горем всей ее жизни. «Он для меня был всем на свете, этот человек, я его боготворила». Тарджис уже слышал мысленно, как Поппи Селлерс, очень бледная, вся в черном, произносит эти и разные другие душераздирающие фразы из фильмов. Он и сам почувствовал жалость к себе – и это было самое приятное чувство из всех, какие он испытал за этот день, такое блаженное, согревающее. «Весьма прискорбный случай, джентльмены, – скажет следователь печально. – Перед нами человек молодой, подававший большие надежды…» Но тут Тарджис перебивал его (ибо каким-то необъяснимым образом он сам присутствовал тут же). «Очень хорошо, что вы теперь говорите это, – кричал он всем, горько торжествуя. – Но почему же вы раньше не сделали для меня чего-нибудь? Теперь поздно, и это вам известно. Слишком поздно, слишком поздно! Пусть это будет для вас уроком», – продолжал он сурово…

Нет, это глупости. Он просто умрет – и все. Не оставить ли записку? Обычно все оставляют записки. Но он терпеть не мог сочинять письма, и, кроме того, в комнате не было чернил. Нет, конечно, у него нет чернил. Ничего у него нет. Пора кончать и пристыдить их всех, проклятых скотов!

Придя к такому жестокому решению, он сейчас только заметил, что три пылающих столбика газового пламени тускнеют, уменьшаются. Они угасали быстро, пока не превратились в голубые дрожащие шарики, которые вспыхнули раз и зашипели, вспыхнули другой – и зашипели, потом совсем потухли. Газа больше не было. А у него нет и шиллинга для автомата, у него только восемь пенсов! Он не может даже покончить самоубийством, ему и это не по средствам.

После недолгого молчания с кровати послышались странные звуки, фантастические, невероятные, и облетели темную комнатку. Это Тарджис не то плакал, не то смеялся, а может быть, делал и то и другое вместе. Во всяком случае, он с собой не покончил.

Теперь он вел себя очень шумно. Инстинктивно протянув руку к крану газовой печки, он в темноте обжег ее обо что-то очень горячее, вскрикнул пронзительно и заколотил рукой о пол. Потом доковылял до окошка, чтобы вынуть бумагу, но окно почему-то не поддавалось, и он толкнул его так сильно, что, когда оно наконец распахнулось, впуская струю ночного холода, гнилая деревянная рама громко затрещала. Дверь производила еще больше шума. Он хотел вытащить вон всю бумагу, но это оказалось нелегкой задачей, и он в нетерпении до тех пор тянул за ручку, пока дверь неожиданно не открылась внутрь, и он гулко шлепнулся на пол. Тогда он услышал какие-то звуки внизу и в открытую дверь увидел свет, который приближался, двигаясь толчками. Через минуту его глазам представилось необычное зрелище – мистер Пелумптон в ночной сорочке, со свечой в руке.

– Тише, тише! – укоризненно промолвил этот джентльмен. – Кто же ночью стучит так и поднимает на ноги весь дом! Моя миссис думала, что к нам ломятся воры. Имейте каплю рассудка, милейший, хоть одну каплю! Нельзя проделывать такие вещи – да еще ночью! Конечно, нет ничего худого в том, что человек погулял, выпил пинту-другую и воротился поздно, – со мной самим это бывало в молодости. Но это не причина, чтобы так вести себя. Господи помилуй! Настоящее землетрясение! Ложитесь в постель, мой милый, и если вам не спится, так не мешайте спать другим.

– Извините, – сказал Тарджис. – Это я нечаянно. Я вовсе не пьян.

– Ну, знаете ли, вы шумели так, как будто уже допились до белой горячки, – строго возразил мистер Пелумптон, удаляясь.

Через десять минут Тарджис спал крепким сном.