Текст книги "Улица Ангела"

Автор книги: Джон Бойнтон Пристли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

5

А на другой день, – да, именно в понедельник, а не в какой-либо другой день, – случилось это.После полудня кто-то вошел в переднюю, и, так как Стэнли не было, Тарджис поспешил за стеклянную перегородку, чтобы взглянуть, кто там. В передней стояла девушка, неземное существо, девушка в светло-зеленом, с большими темными глазами, с задорнейшим носиком и улыбающимся пунцовым ртом. Прекраснейшая из всех девушек, каких когда-либо встречал Тарджис.

– Здравствуйте. Что, мой отец здесь? – У нее был какой-то особенный, чарующий голос.

– Ваш отец?

– Да. Мистер Голспи. Ведь это контора Дэрсингема? Отец сказал, чтобы я заехала за ним сюда.

– Да, да, он здесь, мисс… мисс Голспи! – с жаром воскликнул Тарджис, пожирая ее глазами. – Он вон там, в той комнате. Но кажется, не один. Сказать ему, что вы пришли?

– Нет, если он занят, тогда не надо, – возразила красавица, улыбаясь ему. – Я могу подождать.

– Я скажу ему сейчас, если вам угодно. – Он весь горел желанием как-нибудь услужить ей.

– Нет, не стоит. Я знаю, он терпеть не может, чтобы его отрывали от дела. Подожду. Он, верно, скоро освободится?

– Ну, разумеется, – горячо уверил ее Тарджис. – Хотите подождать здесь или в конторе? Там теплее.

– Спасибо. И здесь хорошо. – Она шагнула к стулу.

– Минутку, мисс Голспи. – Он кое-как, спотыкаясь, выдвинул стул, на ходу смахнув пыль с сиденья своим носовым платком. – Простите, он… он, может быть, не совсем чист.

Девушка посмотрела ему прямо в глаза – этот взгляд погрузил его в блаженство – и улыбнулась.

– Спасибо. Было бы ужасно неприятно, если бы я испортила новое пальто. Тут у вас мрачновато, вы не находите? И очень темно, правда?

Он подтвердил, что темно, пытаясь представить себе ее на улице Ангела. Он все еще не уходил из передней.

– А может, вам еще что-нибудь… – начал он нерешительно, переминаясь с ноги на ногу и молитвенно глядя на нее.

– Нет, ничего, спасибо.

Оставаться здесь дольше не было никакого предлога. Тарджис неохотно вернулся на свое место. Сердце его ширилось от восторга. Остальные вопросительно смотрели на него, но он сделал вид, что чем-то занят. Насчет этой девушки он не хотел ничего объяснять другим. Пусть бы только он один знал о ее присутствии здесь! Он решил внимательно прислушиваться и, как только посетитель выйдет от мистера Голспи, в ту же минуту побежать и сказать мистеру Голспи, что она здесь, и потом увидеть ее еще раз.

Но ему не удалось привести свой план в исполнение. Мистер Голспи, должно быть, вышел в переднюю проводить посетителя, потому что сразу же, как только дверь кабинета открылась, Тарджис услыхал за перегородкой голоса.

– Алло, Лина, девочка! – прогудел мистер Голспи. – Я и забыл, что ты придешь. Сейчас едем, я не задержу тебя ни на минуту.

Затем мистер Голспи вошел в «общую».

– Мне нужно уйти, – сказал он мистеру Смиту. – И сегодня я уже не вернусь больше. Если кто меня спросит, скажите, что буду здесь завтра утром, часов в одиннадцать. А мистер Дэрсингем приедет тоже завтра, в конце дня. И вот что… Как вас… Тарджис!

– Да, сэр, – с готовностью отозвался тот.

– Позвоните в Англо-Балтийское, мистеру Борстейну, – запомните, только Борстейну и никому другому, – и скажите ему от моего имени, что, если еще раз будет такая задержка нашего груза, они наживут кучу неприятностей. Они уверяли, что не подведут нас, а между тем черт знает как подводят. Так и передайте ему от меня.

– Слушаю, сэр, передам. Вы сказали – мистер Борстейн? – Тарджис во все глаза смотрел на отца мисс Лины Голспи, на его массивный лысый череп, длинные усы, могучие квадратные плечи. Мистер Голспи и раньше казался ему не совсем обыкновенным человеком, а теперь Тарджис взирал на него как на полубога. Уже в самом его имени было что-то необыкновенно приятное.

– Да, именно так, – ответил ему мистер Голспи. – Ну, до свиданья. – Он вышел.

– Значит, это дочь мистера Голспи приходила сюда? – спросил мистер Смит.

– Что, его дочь? – Мисс Мэтфилд подняла брови, посмотрела на Тарджиса и спросила небрежно: – А какова она собой? Красива?

– Да, – неохотно буркнул Тарджис. И ничего больше не сказал. Он не желал говорить, он предпочитал думать о ней. О Лине Голспи.

Со всем рвением влюбленного он выполнил поручение ее отца: подошел к телефону, позвонил в Англо-Балтийское и сурово потребовал мистера Борстейна. Он с ним поговорит как следует! Он ему покажет, как подводить фирму! Лина Голспи… Лина Голспи… Лина, Лина, Лина.

– Алло! Это мистер Борстейн? Говорят от Твигга и Дэрсингема. Да, Твигг и Дэрсингем. Я звоню по поручению мистера Голспи, мистера Голспи…

Мистер Голспи… Отец Лины. Лина, Лина, Лина…

Глава пятая
Мисс Мэтфилд в волнении

1

Мистер Голспи взял из рук мисс Мэтфилд напечатанные на машинке письма и разложил их на ее столе.

– Все шесть копий одинаковы. Вот это я называю работой, мисс Мэтфилд!.. Гм… Здесь написано все точно так, как я сказал?

– По правде говоря, нет. – Мисс Мэтфилд подняла глаза и посмотрела на него спокойно и твердо.

– Нет? Вот как? А что же вы написали? Подправили малость, а?

Мисс Мэтфилд слегка покраснела.

– Если хотите знать, мистер Голспи, я только в двух местах написала «были» вместо «был». Просто потому, что это грамматически правильнее. И больше ничего.

– Минуточку, минуточку! – прогудел мистер Голспи. – Не «правильнее», а «правильно». Вы написали фразу грамматически правильно, а раньше она была написана грамматически неправильно. Это вы хотели сказать? Фраза может быть либо грамматически правильна, либо неправильна, так? Ну что, теперь я выразился правильнее, а? – И он ухмыльнулся, неожиданно и неприятно.

– В грамматике я не особенно сильна, – сказала мисс Мэтфилд, пытаясь придать своему голосу суровость. – Но это я как раз знаю. Это – одно из тех немногих правил, которым меня учили. Вот я и подумала, что вы не будете возражать, если я исправлю ошибку.

– Очень вам признателен. – Мистер Голспи благосклонно посмотрел на нее. – А кстати, в чем же это вы особенно сильны, а?

– Не все ли равно? – Это было сказано с наибольшим высокомерием, на какое была способна мисс Мэтфилд. Всем в конторе этот тон был знаком и внушал к ней почтение. Но у мистера Голспи он вызвал только дружелюбную усмешку.

– Ну, разумеется, не все равно, – объявил он весело. – Люблю знать все о других людях. У каждого свой конек. Вот возьмите меня, к примеру. Я когда-то хорошо играл на бильярде, а в покер я еще и теперь могу сыграть с кем угодно. И в бридж тоже. Могу раздавить грецкий орех между двумя пальцами – большим и указательным. Факт. – Он вытянул вперед два громадных толстых волосатых пальца. – И это еще не все… Однако нам, кажется, некогда, а?

– Да, мне некогда. – Мисс Мэтфилд посмотрела на свою машинку.

– Ну хорошо, – продолжал мистер Голспи, – пока мы этот вопрос оставим. А письма, написанные по всем правилам грамматики, я возьму с собой. Написали адреса на конвертах? Отлично. – Он повернулся к ней широкой спиной, кивнул мистеру Смиту и, тихонько насвистывая, ушел в кабинет.

Мисс Мэтфилд прикусила полную нижнюю губу и хмуро посмотрела на машинку. Как всегда после разговора с мистером Голспи, она смутно чувствовала, что потерпела поражение. Этот Голспи – такой толстокожий (она вспомнила громадный толстый волосатый палец), его ничем не проймешь! С первого часа ее появления в конторе никто здесь не смел разговаривать с ней так, как он. Ее злило, что она не умеет «поставить его на место», как в свое время «поставила» мистера Дэрсингема, и мистера Смита, и всех остальных. Злила уверенность, что и в следующий раз он будет говорить с нею таким тоном – не то чтобы нелюбезно, но непочтительно, словно подтрунивая. В его тоне есть что-то унижающее. А ей никак не удается дать ему отпор. Она невольно опускает глаза, отворачивается, чуть ли не готова стыдливо краснеть, как юная девушка, – о Господи! Это она-то, Лилиан Мэтфилд! Как гоготали бы ее приятельницы, если бы они знали! И надо сознаться, этот Голспи ей сейчас уже не противен, как был противен вначале.

Позднее, когда служащие собирались домой, ей снова напомнили о мистере Голспи простодушные вопросы маленькой Селлерс, которая по-прежнему относилась к ней с глубоким почтением и потому была у нее в милости.

– Он смешной, правда? – сказала мисс Селлерс о мистере Голспи.

– Да, чудаковат.

– Мне бы хотелось знать, мисс Мэтфилд, – продолжала мисс Селлерс серьезно и почтительно. – Нравится он вам по-настоящему?

Мисс Мэтфилд подняла густые черные брови и испустила долгое «гм». Проделав эту небольшую пантомиму, она спросила:

– А вам?

– Видите ли… – ответила мисс Селлерс, морща носик в мучительном умственном напряжении, – и нравится и нет. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Мисс Мэтфилд отлично поняла, но не сказала этого мисс Селлерс. Она только поощрила ее взглядом.

– Иной раз мне кажется, что он славный, – продолжала мисс Селлерс, глядя куда-то в пространство, – а иногда он мне совсем, совсем не нравится. Вы не думайте – он ни разу мне не сказал и не сделал ничего плохого, и я ведь вижу его не так часто, как вы, мисс Мэтфилд. Но иногда я подмечаю у него жестокий взгляд.

– Какой?

Голос мисс Селлерс упал до шепота.

– Жестокий, – повторила она, делая большие глаза. – И тон у него тоже бывает иногда препротивный. Тогда я думаю: «Ну нет, не нравишься ты мне и не хотела бы я ни за что на свете оказаться у тебя на дороге». А иногда он невероятно любезен. Но и тогда он мне нравится гораздо меньше, чем мистер Дэрсингем. А вам мистер Дэрсингем нравится, мисс Мэтфилд? Вот он – настоящий джентльмен, правда? Он мне нравится больше всех в конторе.

А мне – нет! – Это было сказано хриплым шепотом, и сказал это Стэнли, который минуту назад скопировал последнее письмо и незаметно подкрался к ним.

– А тебя кто спрашивает? – обрезала его мисс Селлерс. – Ступай прочь.

– Мне всех больше нравится мистер Голспи, – сказал Стэнли, и восторженные ноты прозвучали в его хриплом шепоте. – А знаете почему? Он настоящий мужчина. Держу пари, что у него было много приключений.

– Да уж ты вечно со своими приключениями, – презрительно фыркнула мисс Селлерс. – Что ты можешь знать о нем?

– Слыхал кое-что, – сказал Стэнли медленно и выразительно.

– Что слыхал?

– А вот и не скажу.

– Не скажешь потому, что тебе нечего сказать. Шел бы ты лучше делать свое дело, мальчуган.

– Я такой же взрослый, как и вы.

– Нахал! Не мешало бы тебе, когда будешь заниматься слежкой за людьми, заодно поучиться у них хорошим манерам, – съязвила мисс Селлерс, выбрав со свойственной женщинам в таких случаях быстротой и точностью слабое место в броне противника.

– Хм! От вас им не научишься.

– Тише. Будет вам! – прикрикнула на обоих мисс Мэтфилд и начала убирать свой стол. О мистере Голспи ничего больше сказано не было, но по дороге домой мисс Мэтфилд невольно думала о нем. У нее всегда была с собой какая-нибудь книга, которую она читала в автобусе № 13 во время путешествия в контору и обратно, но тряска, и теснота, и мелькающий свет мешали читать, в особенности на обратном пути в Вест-Хэмпстед. И мисс Мэтфилд уделяла собственным мыслям больше времени, чем мыслям автора. В этот вечер ее до такой степени занимал мистер Голспи, что он вытеснил из ее головы всех и всё. Ей никак не удавалось определить, что он за человек, у нее не оказывалось для него готового ярлыка и полочки, и это ей было досадно: ибо она любила отдавать себе ясный отчет в своих чувствах к другим, иметь о них вполне определенное мнение и «отделываться» от человека готовой фразой. Мистер Голспи разговаривал с ней каждый день, хотя бы всего две-три минуты, давал ей работу: естественно, что ей хотелось поскорее уяснить себе свое к нему отношение. Мужчина, толстокожий и ко всему лениво-равнодушный, способен годами работать с разными людьми, не зная и ничего не желая знать о них, но мисс Мэтфилд не признавала шаблонного разделения всех на «начальство» и «сослуживцев». В разговорах, которые вели между собой девушки в клубе, все мужчины, диктовавшие им письма в конторах, фигурировали в качестве сильных и ярких личностей, либо комических, либо чудовищных злодеев, либо достойных поклонения героев. Женская склонность к романтике, замерзавшая в дневные часы, которые они проводили за пишущими машинками, оттаивала и находила себе выход в этом сгущении красок. В то время как они сидели с блокнотами или за машинками на жестких конторских стульях, за маской скромно опущенных глаз и постных лиц бурлили и пели все те романтические и комические легенды, которые потом, вечером, рассказывались в столовой, в гостиной, в тесных спаленках общежития при женском клубе. Таким образом, нужно было что-нибудь придумать и относительно мистера Голспи, который, как отлично понимала мисс Мэтфилд, для большинства девушек был бы просто находкой, кладом, неисчерпаемой темой для разговоров. Пока он сходил только за «чудака», но это никуда не годилось. Через какие-нибудь два дня это перестало удовлетворять и самое мисс Мэтфилд.

Она отлично знала, чт о ей думать обо всех в конторе. К мистеру Дэрсингему она не питала ни симпатии, ни антипатии, она просто терпела его, относилась к нему со спокойным презрением. Он был «слюнтяй», слабый человек, знакомый тип, в нем не замечалось никаких «странностей». Смит в ее глазах был трогательный старик, ведущий серенькое существование где-то на убогой окраине. Он находил наслаждение в том, что она считала черным подневольным трудом, и это иногда раздражало мисс Мэтфилд, иногда же пробуждало в ней что-то вроде жалости к Смиту. В те минуты, когда она не презирала мистера Смита, она чувствовала к нему расположение. Тарджис вызывал в ней неумолимое презрение, а иногда и негодование. Ее возмущали обтрепанность и неряшливость его костюма, прыщавое лицо и всегда открытый рот, весь его беспомощный и жалкий вид – возмущали потому, что все это было у нее постоянно перед глазами и уязвляло ее гордость, оскорбительно напоминая об убожестве ее собственного существования и того, что ее окружало. Иногда, например, после проведенных за городом свободных дней, когда мысль о неизбежном возвращении на улицу Ангела вызывала у нее, по ее собственному выражению, чуть не тошноту, – она прежде всего вспоминала Тарджиса. Бывали и моменты жалости к нему, но очень редко. К Стэнли и к этой забавной простушке Селлерс она относилась терпимо и даже благосклонно, когда они вели себя прилично. Для нее они были чем-то вроде пары забавных щенков-спаниелей, существами низшими и обиженными судьбой. Словом, все эти люди были ею надежно расставлены по местам. Все, только не мистер Голспи, загадочный, веселый, властный и грубый, всегда, во всех случаях бравший над нею верх (как это у него выходило, для мисс Мэтфилд до сих пор оставалось непостижимым), возмущавший одну половину ее души (разумную) тем, что приводил другую половину в трепет, глупый девический трепет. Ух, как она ненавидела его первое время! Конечно, она и сейчас еще его не выносит, во всяком случае, ничуть не уважает, потому что он самый обыкновенный старый неотесанный грубиян. У него нелепые усы. От него несет виски и сигарами, кабацким запахом. Он смешной и препротивный.

Пока автобус грохотал подлинному и ровному откосу Финчли-роуд, мисс Мэтфилд успела несколько раз повторить себе, что Голспи смешон и противен ей, находя в этом какое-то утешение. Впрочем, это был вывод не окончательный, он казался ей окончательным всего каких-то несколько минут. Ибо мистер Голспи, даже в ее мыслях, не желал оставаться на отведенном ему месте и носить наклеенный ярлык. Он ускользал, он потешался над нею. Все это было слишком нелепо, и когда мисс Мэтфилд встала, чтобы сойти на остановке, она решила раз навсегда выбросить из головы мистера Голспи. Выйдя из автобуса, она встретила девушку из их клуба, они обменялись улыбкой и вместе пошли дальше, вверх по Финчли-роуд. Мистер Голспи был забыт.

– Вы от самого Сити ездите в этом автобусе, Мэтфилд? – лениво осведомилась спутница мисс Мэтфилд. Это была весьма томная и довольно жеманная особа по фамилии Морисон.

– Да, всю дорогу.

– Какая скучища!

– Да, ужас! А вы где садитесь, Морисон? Ведь вы служите не в Сити?

– Нет, в Бейсуотере. – Мисс Морисон вздохнула. – Я сажусь в этот автобус у Орчерд-стрит, а сначала проезжаю в другом по всей Бейсуотер-роуд или иду пешком. Терпеть не могу ходить пешком, особенно в такие дьявольски темные вечера. Ужасно длинный путь!

– Что же тогда мне говорить? – заметила мисс Мэтфилд сурово. Когда при ней кто-нибудь ворчал и жаловался (а воркотни и жалоб вокруг было всегда хоть отбавляй), она немедленно отстаивала и свое право быть недовольной. – Иногда тратишь на дорогу целые часы.

– Знаю. Я когда-то поступила на службу в Сити, но выдержала только одну неделю. – Мисс Морисон застонала при одном воспоминании об этом. – Ох, меня это чуть не уморило! Ей-богу, Мэтфилд, если бы мне пришлось каждый день ездить в Сити и обратно, я бы погибла, от меня бы ничего не осталось. Не пойму, как вы это выдерживаете. Но вы такая крепкая, энергичная…

Мисс Мэтфилд немедленно опровергла столь тяжкое обвинение и мысленно обругала мисс Морисон.

– Я совсем из сил выбилась, – продолжала она. – Но лучше уж служить в Сити, чем быть у кого-нибудь личным секретарем. У вас, кажется, как раз такая работа?

– Да. – Новый вздох. – И довольно отвратительная. Женщина, у которой я служу, относится ко мне хорошо, но она идиотка. Честное слово, Мэтфилд, самая настоящая идиотка. Никакой мужчина в конторе не может вести себя так глупо. Это просто какая-то слабоумная.

– Ну вот и наш прекрасный дом, – промолвила мисс Мэтфилд, когда они подошли к клубу.

– Да. Какой он безобразный, правда?

– Мерзость! – машинально отозвалась мисс Мэтфилд, и они вошли в подъезд. – Писем мне, наверное, нет? Ну конечно, нет. Я так и знала.

– А для меня есть счет! – вздохнула мисс Морисон. – Вам тоже постоянно присылают счета? Я, кажется, только их и получаю. Миллионы этих подлых счетов!

– Да, неприятно. Ну, до свиданья.

– До свиданья.

2

Клуб Бэрпенфилд, названный так в честь леди Бэрпенфилд, внесшей в его основной фонд пять тысяч фунтов, представлял собой общежитие для девушек из порядочных семей, провинциалок, вынужденных экономическими условиями (до сих пор все еще приспособленными для удобства одних только мужчин) жить в Лондоне и тратить как можно меньше. Два больших смежных дома были соединены вместе, и верхние этажи превращены в ряд крохотных комнатушек, где размещалось шестьдесят девушек. За плату от двадцати пяти до тридцати шиллингов в неделю клуб предоставлял каждой комнату, утренний завтрак и обед, а в субботу и воскресенье – полный пансион. Комнаты были светлые, очень чистые, хорошо проветривались, к услугам жилиц было всегда сколько угодно горячей, действительно горячей воды. В клубе имелась большая «комната отдыха», гостиная (Курить воспрещается!), маленькая библиотека-читальня (Соблюдайте тишину!) и садик, засаженный самыми выносливыми однолетними растениями. Кормили здесь не блестяще, и остатки вчерашнего обеда частенько снова подавались на стол в виде пирогов с рыбой, паштетов и пирожков с мясом, но все было довольно сытно, и есть можно было если без особого удовольствия, то зато и без опаски. Весь штат клуба работал добросовестно, за ним, как и за всем и всеми в клубе, надзирала мисс Тэттерсби, дочь покойного декана из Уэлбро и чуть ли не самая почтенная особа во всей Европе. Режим здесь царил не слишком строгий. Никаких принудительных богослужений. Мужчин не разрешалось пускать в спальни, но не запрещали приглашать к обеду или принимать в гостиной – здесь иногда можно было увидеть, как они сидели в полном унынии. Спиртных напитков в клубе не держали, но их можно было (в умеренном количестве) приносить в столовую, когда к обеду бывали гости. Курить разрешалось, но только не в столовой и не в гостиной. Существовал целый ряд правил относительно постелей, ванны, стирки и так далее, но правила эти не стесняли девушек. Всю зиму по вечерам в общих комнатах топились камины, большие камины, в которых весело трещал огонь. Освещение было хорошее, кровати и стулья удобные. Два-три раза в год устраивались спектакли и танцевальные вечера. И все это обходилось дешевле, чем жизнь в каком-нибудь грязном и мрачном пансионе или в самой убогой из убогих квартир.

Чего еще могла желать девушка? Родственники и друзья из провинции, побывав в Бэрпенфилдском клубе, невольно задавали себе этот вопрос. На него можно было бы ответить следующее: у большинства девушек в этом раю было еще только одно-единственное желание – уйти отсюда. Странное дело! Девушек все поздравляли с тем, что им удалось попасть в Бэрпенфилд, – но в Бэрпенфилде еще искреннее поздравляли тех, кто наконец покидал его. Все время, пока они жили тут, они брюзжали, совершенно не учитывая великих преимуществ жизни в таком месте. Те девушки, что жили здесь много лет и успели превратиться в седеющих старух, больше ни на что не жаловались и даже в разговорах с другими хвалили эти великие преимущества. Но на их лицах застыло выражение покорности судьбе.

В чем же тут было дело? Прежде всего – в атмосфере, «казенной» и потому довольно-таки гнетущей. Вид длинных, вымощенных плитками коридоров не веселил девушек, когда они возвращались вечером с работы усталые, раздраженные, с головной болью. Пища была однообразна, в столовой слишком шумно. Если вы не уходили вечером из дому, вам предстояло провести этот вечер либо в клетушке-спальне, либо в «комнате отдыха», которой обычно завладевала шумная компания молодых (по мнению мисс Мэтфилд, «невыносимых нахалок»), либо в гостиной, где царила жуткая тишина. Притом мисс Тэттерсби (или, как ее за глаза называли, Тэттерс) всех терроризировала. Она давно пришла к здравому убеждению, что резкий сарказм – лучшее оружие, и широко им пользовалась. Гнет его и бичующая сила чувствовались даже в объявлениях, которые она любила развешивать повсюду: «Разве так уж необходимо жилицам, обедающим в первой смене, чуть не до ночи засиживаться в столовой?», «Некоторые жилицы, по-видимому, забывают, что наш штат имеет и другие обязанности, кроме…», «Следует снованапомнить жилицам, что стирка чулок в ванных комнатах…» и так далее. Таков был стиль этих объявлений, но он в конце концов был лишь слабым подобием ее манеры разговаривать, и некоторые из девушек, замешанные в каком-нибудь сложном и запутанном конфликте из-за пары чулок или чего-нибудь в этом роде, предпочитали давать показания письменно, оставляя записочки для мисс Тэттерсби в ее кабинете (в те часы, когда они заведомо знали, что ее там нет). Многие девушки после небольшой схватки с Тэттерс, дамой огромного роста, костлявой и с пронзительным взором, похожей на какую-нибудь прокисшую знаменитость времен королевы Виктории, только плечами пожимали, когда в конторе на них налетал разъяренный начальник. Хладнокровная самоуверенность и смелость, подмеченная уже нами у мисс Мэтфилд, тоже, вероятно, была следствием неоднократных стычек с мисс Тэттерсби.

Но для мисс Мэтфилд (которая, расставшись с мисс Морисон, поднималась сейчас к себе наверх и мысленно проклинала Бэрпенфилд) ненавистнее всего в этом доме было присутствие других девушек, с которыми ей приходилось жить общей жизнью. Их было слишком много, и существование их являлось убийственной пародией на ее собственное. Мысль, что стороннему наблюдателю жизнь ее должна казаться совершенно такой же, как у них, порой бесила, порой удручала ее, потому что она чувствовала, что на самом деле она совсем не такая, как они, что она гораздо выше их, значительнее и ярче. На тех же, чья жизнь сложилась совсем иначе, чем у нее, она злилась еще больше. В клубе были и молоденькие девушки, розовощекие, жизнерадостные. Многие были уже обручены (с безнадежными молодыми идиотами!), другие в ожидании этого веселились, делали одну глупость за другой, а обожающие их папаши щедрой рукой каждый месяц выписывали чеки. Были тут и жилицы постарше мисс Мэтфилд, старые девы, в возрасте от тридцати до сорока с небольшим, поседевшие и высохшие за пишущей машинкой и телефоном. Они вязали, вели между собой бесконечные беседы о скучно проведенных праздниках, вступали в религиозные секты, тихо сходили сума, и жизнь их оскудела до той степени, когда высшим интересом становится способ стирки чулок. Некоторые из этих женщин производили просто угнетающее впечатление. Одни слонялись по коридорам с чайником в руках, и, казалось, им, кроме кипятка, ничего больше на свете не надо. Другие отличались какой-то чрезмерной, наигранной бодростью, взвинченной веселостью, щеголяли вымученно-вульгарным жаргоном, тайком наедались аспирина. Такие несчастные старухи производили еще более тягостное впечатление, это был предел безнадежности. По временам, когда ее одолевали усталость и скука, мисс Мэтфилд смотрела на этих женщин со страхом, словно заглядывая в собственное будущее, и, убежав к себе в комнату, принималась строить самые фантастические и отчаянные планы, которые она никогда не пробовала привести в исполнение. А время шло, убегали незаметно дни – и ничего не менялось. Скоро ей стукнет тридцать. Тридцать лет! Нет, что ни говори, а жизнь – гнусная штука.

До обеда оставалось еще полчаса, и мисс Мэтфилд, приведя свой туалет в порядок, села на кровать и принялась штопать чулки. Ей помешал стук в дверь и появление необыкновенной фигуры. Фигура была закутана в какое-то подобие восточного одеяния, которое, в сочетании с зеленовато-бронзовым лицом, делало ее похожей на арабского вождя после приступа морской болезни.

– Господи помилуй! – закричала мисс Мэтфилд, но так, чтобы ее слышала только вошедшая. – Что это? Неужели, это ты, Кэдди?

На зеленом лице не дрогнул ни один мускул, но раздался глухой голос, и этот голос, хотя измененный, лишенный обычных выразительных модуляций, несомненно принадлежал ее соседке, мисс Изабел Кэднем, а в просторечии – Кэдди. (Она наложила налицо слой глины, а голову обвязала полотенцем.)

– Мне нельзя смеяться, – пояснила она, едва шевеля губами. – Оттого что глина треснет… У меня к тебе просьба. Ты вечером никуда не собираешься? Наряжаться не будешь? Значит, мне можно взять на сегодня твою шаль, знаешь – ту, красную с черным? Ты ведь обещала одолжить ее мне, если она мне понадобится.

Мисс Мэтфилд утвердительно кивнула.

– Ну вот, сегодня как раз такой случай. Грандиозный вечер, милочка! Айвор взял билеты в новое кабаре, сегодня открытие. Будет ужин и танцы. Вот чудесно-то! – Лицо оставалось неподвижным, но глаза так и прыгали, так и сверкали от удовольствия.

– Ладно, можешь взять мою шаль, Кэдди, – сказала мисс Мэтфилд, лениво привстав и протягивая руку за шалью. Чтобы достать любой предмет в спальне бэрпенфилдского общежития, достаточно было протянуть руку.

– Значит, ты сегодня кутишь! А мне как будто помнится, что ты поссорилась с Айвором и вы разошлись навеки, и все такое? Ну, да ведь только в прошлую пятницу ты мне битый час рассказывала об этом.

– А сегодня утром мы помирились, – отвечала зеленая маска, вращая глазами. – Сперва начали по телефону. Айвор пытался объяснить мне все, а потом я пробовала объяснить ему, а потом все сорок человек у нас в конторе встали на дыбы, – и тогда я сказала ему, что мы встретимся за завтраком. Ну, и завтракали вместе. Вот и все. А теперь едем кутить.

– Счастливица!

– Да, надо отдать справедливость Айвору… Он бывает ужасно, ужасно несносен, пожалуй, несноснее всех, кого я знаю, не считая, конечно, этих скотов у нас в конторе (поверь мне, милочка, таких мерзких грубиянов свет не видел!). Но стоит только нам помириться – и у Айвора в ту же минуту готовы билеты на что-нибудь интересное. Ему дают контрамарки, понимаешь?

– А я думаю, он выжидает, пока у него будут билеты, и тогда уже звонит тебе и мирится, – заметила мисс Мэтфилд. – Я бы ему этого не простила.

– Что за возмутительное подозрение, Мэтти! Как ты скверно думаешь о людях!.. Впрочем, может, ты и права. Но ведь если вдуматься, это очень мило со стороны Айвора… Ну, я убегаю, мне пора. Надо еще снять с лица эту гадость. Я ходила с ней несколько часов, и мне уже кажется, что я никогда больше не смогу улыбаться. Спасибо за шаль, дорогая, я буду обращаться с ней очень, очень бережно, и завтра утром ты получишь ее обратно.

– Желаю хорошо повеселиться, – сказала мисс Мэтфилд без особого воодушевления. – Кланяйся Айвору.

Когда Кэдди ушла, мисс Мэтфилд нетерпеливо повела плечами, снова села на кровать, но отбросила в сторону недоштопанный чулок. Кэдди – глупышка. Но что из этого? Она умеет весело, даже увлекательно проводить время. Ее лупоглазый Айвор, служащий в какой-то конторе реклам, еще глупее, чем она, – мисс Мэтфилд без колебаний решила, что она лично и часа не могла бы провести в его обществе. Но этот Айвор всячески угождал Кэдди, водил ее в театр и рестораны, ссорился с нею, потом мирился и еще больше баловал ее – словом, наполнял жизнь Кэдди бурными волнениями. Можно было презирать неприхотливый вкус Кэдди, но в то же время и завидовать ей. Сочные губы мисс Мэтфилд, почти не нуждавшиеся в помаде, сложились в недовольную гримасу. Остается только пожалеть, что ее, Лилиан Мэтфилд, не интересуют глупые юнцы, ибо таких Айворов вокруг сколько угодно. А вот настоящих, зрелых мужчин, перед которыми она чувствовала бы себя юной девушкой, очень мало. Ей начинали нравиться мужчины средних лет, она определенно предпочитала их и признавалась в этом близким приятельницам. Но в том-то и горе, что всякий немолодой и привлекательный мужчина почти всегда оказывался добродетельным семьянином, всецело занятым своей женой и детьми, и на долю мисс Мэтфилд доставался разве какой-нибудь мимолетный проблеск интереса. А те зрелые мужчины, которые пытались ухаживать за ней, были чаще всего отвратительные скоты с обрюзгшими физиономиями и заплывшими глазками. Мистер Голспи?.. Нет, он не такой противный, он мужчина несколько иного типа. Но и он, конечно, совершенно невозможен.

Внизу прозвенел гонг. Он еще звенел, когда в дверь просунулась чья-то голова.

– Ты дома, Мэтти? Так пойдем вниз. У меня новости! Очень интересные!

Голова эта, украшенная пышной копной светлых волос, роговыми очками, вздернутым носом в веснушках и широким забавным ртом, принадлежала Эвелине Энсделл, которая вот уж два года занимала комнату рядом с мисс Мэтфилд и была одной из ее весьма немногочисленных закадычных приятельниц. Она была моложе мисс Мэтфилд. Взбалмошная, неряшливая, ветреная, она отличалась множеством мелких недостатков, но они искупались двумя большими достоинствами: Эвелина была девушка добрая и очень занятная.