Текст книги "Улица Ангела"

Автор книги: Джон Бойнтон Пристли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

3

Место у него было не очень удобное, высоко, под самым потолком, но он восхищался залом, который отсюда был виден весь как на ладони, голубовато-зелеными стенами, золочеными трубками органа, огнями, сиявшими с потолка, как жестокие лучи южного солнца, рядами кресел и пюпитров в оркестре. Это было красивое зрелище. Программу мистер Смит не купил – она стоила шиллинг, и он сказал себе, что человек должен знать меру. Он развлекался пока тем, что рассматривал публику и прислушивался к доходившим до него обрывкам разговоров. Публика здесь была пестрая и совсем не похожая на тех, кого встречаешь в Сток-Ньюингтоне или на улице Ангела. Много иностранцев (личностей с темными мешками под глазами) и евреев, некоторое количество молодых людей дикого вида с длинными волосами и в рубашках хаки, изрядное количество милых девушек и изящных дам. Кое-где в эту толпу были вкраплены и степенные пожилые люди вроде его самого. Он с интересом рассматривал всех. В его ряду с одной стороны сидела компания смуглых и черноволосых иностранцев: немолодая дама с темным морщинистым лицом, непрерывно трещавшая по-испански, или итальянски, или гречески, или на каком-нибудь другом языке, худощавый молодой человек, внимательно изучавший программу, и – на дальнем конце – две желтолицые девицы. По другую руку мистера Смита сидел высокий и полный мужчина с жесткими седыми волосами, торчком стоявшими над широким красным лицом, несомненно, англичанин, но несколько необычного типа, вероятно чудак и строгий критик всего и всех.

Этот сосед, беспокойно ерзая на своем месте, нечаянно толкнул мистера Смита и пробормотал извинение.

– Тесновато тут сегодня, не правда ли? – сказал мистер Смит приветливо.

– Как всегда, сэр, – ответил тот свирепо.

– Неужели? Я, видите ли, не часто здесь бываю… – Мистеру Смиту казалось неудобным признаться, что он здесь в первый раз.

– На этих концертах зал всегда битком набит, яблоку негде упасть. И так всегда. Какого же черта они уверяют, что концерты не окупают расходов? Кто в этом виноват, я вас спрашиваю? – сказал краснолицый джентльмен так сердито, словно ответственность за это нес отчасти и мистер Смит. – Мы платим за билеты столько, сколько с нас требуют. Мы раскупаем все места в зале, верно? Чего же им еще нужно? Может быть, они хотят, чтобы публика висела на потолке и сидела на трубках органа? Пусть или построят здание побольше, или перестанут говорить ерунду.

Мистер Смит согласился с ним, довольный, что от него больше ничего не требуется.

– Скажите это некоторым людям, – продолжал сердитый сосед, который, видимо, не нуждался в поощрении, – и они вам ответят: «Ну а как же Олберт-Холл? Там-то зал достаточно вместительный?» Олберт-Холл! Несносное место! Я имел глупость пойти туда слушать Крейслера с месяц тому назад. Чудовищно! Это все равно что устроить концерт на беговом поле или заставить Крейслера играть на привязном аэростате. Слышно не лучше, чем если бы в третьем от тебя доме играл граммофон. Здесь, в Куинс-Холле, акустика хорошая, нельзя пожаловаться, но всегда черт знает какая теснота!

На эстраде уже роем черных тараканов копошились оркестранты, и мистер Смит для развлечения стал припоминать названия различных инструментов, которые там увидел. Скрипки, виолончели, контрабасы, флейты, кларнеты, фаготы, трубы или корнет-а-пистоны, тромбоны – все эти он узнавал, а относительно остальных был неуверен. Вот, например, те медные закрученные штуки – это рожки, что ли? Да с его места и трудновато было разглядеть все. Когда музыканты уселись, он благоговейно сосчитал их – и насчитал около сотни. Вот это оркестр! «Музыка будет настоящая», – подумал он. Тут все начали хлопать. Дирижер, высокий малый, по виду не англичанин, с гривой седых волос, ореолом окружавших его голову, поднялся на обнесенную перилами площадку и отвешивал публике быстрые, короткие поклоны. Потом он два раза постучал палочкой. Все музыканты взялись за инструменты и смотрели на него. Он медленно поднял руки, разом опустил их – и концерт начался.

Сначала все скрипки издали дрожащие звуки, и мистер Смит почувствовал, как эти звуки мурашками бегут у него по спине. Некоторые кларнеты и фаготы визжали и глухо бормотали, а медные инструменты время от времени вставляли сердитые замечания. Потом звуки скрипок начали подниматься все выше и выше, и когда они достигли самой большой высоты, полный мужчина в глубине эстрады ударил в гонг, два его соседа забили в барабаны, и в следующий миг все они до единого, вся сотня заиграла изо всех сил, а дирижер так энергично размахивал руками, что казалось, будто его манжеты сейчас взлетят на орган. Шум был невообразимый, ужасающий: казалось, сотни железных ведер катятся по каменным ступеням, рушатся стены домов, взрываются корабли, десять тысяч человек стонут от зубной боли, неистовствуют паровые молоты, штурмуются склады клеенки и все запасы клеенки с треском рвутся на полосы, происходят крушения бесчисленных поездов.

Но вот внезапно весь этот шум утих. Только все еще одиноко рокотал какой-то кларнет. Скрипки снова запели дрожащими голосами и постепенно замерли в тишине. Дирижер опустил руки вдоль тела. Почти все захлопали. Ни мистер Смит, ни его сосед не аплодировали. Суровый сосед громко фыркал – вероятно, выражая этим свое неодобрение.

– Мне не очень понравилось, а вам как? – рискнул заметить мистер Смит, обнадеженный этим фырканьем.

– Гадость. Совершеннейшая гадость, – промычал ему в левое ухо суровый сосед. – Если публика это проглотит, значит, может проглотить все, что угодно. Чистейшее дерьмо! Нет, вы только послушайте! – И так как аплодисменты не смолкали, он в отчаянии обхватил руками большую голову и застонал.

Следующий номер программы показался мистеру Смиту не лучше первого. Только музыка на этот раз была не такая необузданно шумная, а пронзительно насмешливая. Никогда еще мистер Смит не слышал музыки, которая производила бы такое впечатление чего-то пронзительного, колючего, скрипучего, костлявого. Как будто тонкие проволоки вонзались вам в уши, зубы леденило мороженое. Скрипки ненавидели слушателей и друг друга. Корнеты, гобои, фаготы дребезжали, как никогда, выражая этим свое презрение ко всему на свете. Духовые инструменты вставляли странные звуки, гулкие, как пустота. А полный музыкант и его соседи выстукивали что-то вялое, глухое, безжизненное, словно играли на лопнувших барабанах. Казалось, какие-то долговязые и очень худые люди сидели и принимали хинин и шипели друг на друга, а среди них на холодном полу малолетний идиот водил ногтем по грифельной доске. Еще один последний визг – и ужас окончился. И опять дирижера, вытиравшего лоб платком, наградили аплодисментами.

На этот раз мистер Смит уже без колебаний сказал соседу:

– Знаете, мне и это тоже не понравилось.

– Вот как? – Суровый толстяк чуть не подскочил на месте. – Вам не нравится? Вы меня удивляете, сэр, право, удивляете. Если вам это не нравится, что же, скажите, ради Бога, может вам понравиться из современной музыки? Полноте, полноте, иной раз надо же послушать и молодых. Нельзя отказать в поощрении нашим новаторам.

Мистер Смит согласился, что нельзя, но сказал это таким тоном, что можно было подумать, будто он прилагает все усилия к тому, чтобы их унять.

– Ну хорошо, – продолжал свирепый сосед. – Вы должны признать, что прослушали только что одно из тех двух-трех произведений, написанных за последнее десятилетие, которые не умрут. Вы не можете этого не признать.

– Пожалуй, – сказал мистер Смит, двигая бровями.

Сосед похлопал его по плечу.

– Форма? Что ж, конечно, формы тут нет, и не стоит спорить, что она есть. И в этом отношении мы с вами (эти слова были подчеркнуты новым ударом по плечу, довольно-таки ощутительным) – мы с вами чувствуем себя обманутыми. Мы требуем чего-то, чего тут нет. Но тональность, но оркестровка превосходны! Черт возьми, здесь есть поэзия. Романтики, правда, хоть отбавляй. Ультраромантично. Молодежь уверяет нас, что они идут по стопам классической музыки, на самом же деле все они, вся почтенная компания, – романтики, и Берлиоз – их вдохновитель, хотя они этого не сознают или не хотят в этом сознаться. Каково ваше мнение?

Мистер Смит дипломатично заметил, что, несомненно, в защиту этой точки зрения можно сказать очень многое. Когда наступил антракт и он вышел покурить, он старался лавировать так, чтобы сосед, который явно охотился за ним, его не нашел.

Вторая часть концерта, после антракта, понравилась ему гораздо больше. Она началась какой-то длинной пьесой, – одну половину исполнял пианист, другую – большая часть оркестра. На рояле играл маленький брюнет, и играл хорошо. Таррам-таррам, тарам, трам, трам – выводил оркестр, а маленький пианист откидывался назад и, праздно сложа руки, смотрел на дирижера. Но в ту же секунду, как умолкал оркестр, он накидывался на рояль и гремел свое собственное «таррам, таррам, трам, трам». Порой скрипки звучали тихо и грустно, а рояль им вторил, рассыпая серебряные каскады, и в эти мгновения мистер Смит испытывал чувство покоя, и блаженства, и печали – все вместе. В конце музыка стала быстрой и какой-то беспорядочной, рояль кричал на оркестр, потом спешно ретировался, а оркестр гремел угрозы вдогонку роялю, и так это продолжалось до тех пор, пока все не кончилось одним громким аккордом, когда маленький пианист чуть не лег на клавиши, а дирижер, казалось, поднял весь оркестр на руки. На этот раз мистер Смит хлопал как бешеный, и сосед его тоже, и все в зале, даже скрипачи в оркестре. А пианист был красен как рак и раз десять выбегал и убегал с эстрады, все время кланяясь. Но он не захотел больше играть, несмотря на то что ему хлопали долго и громко, – и мистер Смит ничуть не осуждал его. Этот маленький человечек играл сколько ему полагалось. Честное слово, у него настоящий талант.

– Ну, а теперь – наш старый друг, – сказал суровый сосед, круто повернувшись к мистеру Смиту.

– Где? – с удивлением воскликнул мистер Смит.

– В программе, – пояснил сосед. – Следующим идет Брамс. Первая.

– Вот оно что! Это, наверное, хорошо, – сказал мистер Смит. О Брамсе он слыхал, это ведь тот самый, что написал венгерские танцы. Но кажется, танцы он сочинял так просто, для забавы, а на самом деле он великий классик. Что такое «Первая» мистер Смит не знал, а спрашивать ему не хотелось. Но пожилая иностранка справа как раз в этот момент читала программу, и он, заглянув, узнал, что это симфония, Первая симфония Брамса. Наверное, что-то такое, чего ему не понять! Но она, конечно, не так ужасна, как та новая музыка, с которой начался концерт.

Мистер Смит не сразу разобрался в своих ощущениях. Когда он слушал симфонию, Брамс казался ему мрачным брюзгой, который способен по временам проявлять вспышки необузданного гнева или прятаться в угол и жалеть себя, но большей частью угрюмо ворчит и ропщет. Порой, однако, у него могучим потоком прорывалась мелодия, что-то безмерно нежное напевали струны, рассыпался журчащий смех флейт и кларнетов, или ярко вспыхивал весь оркестр – и в такие минуты мистер Смит замирал в ожидании, растерянный и возбужденный, как человек, который со склона горы сквозь клубящийся туман увидел мельком прелестную неведомую долину. Симфония продолжалась, и он начинал все больше проникаться ею, пока наконец в последней части не наступил великий момент, примиривший его со всем концертом.

Она началась, эта последняя часть, глухими и печальными звуками духовых инструментов. Такие мрачные ноты мистер Смит слышал и раньше, в первой части, но теперь, когда они зазвучали снова, они производили странное впечатление, почти пугали. Как будто перед его глазами промелькнули все работные дома, и больницы, и кладбища Северного Лондона. Эти духовые инструменты не сулили и ему, Смиту, ничего хорошего. Скрипки жалели его: они протестовали, они трепетали и плакали. Но снова зашумели рожки, и трубы, и тромбоны и вытеснили их. Потом весь оркестр взбунтовался, и сквозь угрожающий грохот один за другим прорывались голоса воплем негодования, воплем скорби – и снова терялись в шуме. Наступали неожиданно короткие паузы, когда только струны звенели, сначала совсем тихо и лениво, потом громче, быстрее, пока не начинало казаться, что со всех сторон надвигается опасность. Затем, когда казалось, будто что-то где-то сейчас взорвется, жалобное треньканье струн утихло, и на смену ему поплыли мощные заунывные звуки, как стоны обреченных на гибель гигантов. С этой минуты музыка звучала так безнадежно, словно Брамс увяз в трясине и свет вокруг него быстро угасал. Но вдруг наступило то, что мистер Смит про себя назвал «великим моментом». Брамс чистеньким выскочил из болота, ступил обеими ногами на твердую землю и увлек за собой в великолепный галоп и оркестр, и мистера Смита, и его соседа, и трех иностранцев справа, и весь зал. Мистер Смит нашел, что это замечательная мелодия. Та-там-та-та, там-там, татам-та-та! Он готов был плакать от восторга. Низкий и сочный рокот струн плыл в воздухе, и мистеру Смиту казалось, что он ростом в десять футов и проживет на свете тысячу блаженных лет.

Но через минуту кончилось это блаженство и наступили смятение и мрак, потом внезапная пленительная нежность скрипок, потом суровые голоса духовых инструментов. Мистер Смит уже не надеялся больше – и вдруг онопришло снова, и сердце в нем ширилось и ширилось, так что он чуть не задохнулся, а затем это кончилось, и все звуки вернулись на свои места, словно кто-то расставлял их сердито, рывком – казалось, старик Брамс заявлял, что он не потерпит никаких глупостей ни от кого на свете. Вот так! Вот так! Вот так! Конец.

Люди в зале хлопали и хлопали, а дирижер отирал лоб и кланялся и знаком поднимал на ноги оркестр, а старик Брамс незаметно ускользнул, затерялся в пространстве.

На площади нарядные автомобили богачей обнюхивали друг друга, как огромные блестящие чудовища. Моросил холодный дождик, а мистеру Смиту пришлось проделать длинный и неприятный путь до Чосер-роуд в Сток-Ньюингтоне. Но в памяти его еще мелькали обрывки волшебных мелодий, и он испытывал такое радостное возбуждение, какого не испытал даже сегодня утром, узнав о прибавке. «Одно из двух, – говорил он себе, – либо большая часть сегодняшней музыки выше моего понимания, либо она вообще никому не понятна и не нужна. Но что хорошо, то хорошо. Та-там-та-та – так, кажется, это начинается?» Всю дорогу от Хай-стрит до Чосер-роуд, торопливо шагая по темным улицам и стараясь дотянуть воротник пальто до самых полей шляпы, он пытался вспомнить очаровавший его мотив.

Жена и Эдна были уже дома. Запирая в передней входную дверь, он слышал их голоса. Джордж, видно, еще не вернулся.

– Добрый вечер. Это я! – крикнул он из передней. – Джорджа еще нет? – Ему объяснили, что Джордж уже лег спать. («Джордж всегда так – или ложится спать с курами, или пропадает где-то до поздней ночи. Не поймешь его!») Он старательно запер дверь на улицу и задвинул засов.

– Ага, вот и наш загулявший папа! – воскликнула миссис Смит. Она, еще в пальто и шляпе, сидела у стола и жевала пирог, запивая его портером. – Где это ты был?

– На концерте, – ответил мистер Смит чуточку самодовольно. Он придвинул стул к огню и стал снимать башмаки.

– Эдна, будь умницей, принеси отцу туфли, – сказала мать. – А где был этот концерт?

– В Куинс-Холле.

– Ого, какой шик! – воскликнула миссис Смит. – Понравилось?

– Наверное, нет, – вставила Эдна, весьма агрессивная сторонница «низколобых».

– А ты откуда знаешь, мисс? Если ты не любишь серьезной музыки, так это еще не значит, что и другие не должны ее любить. Не все, как ты, помешаны на джазе. Нет человека, который любил бы хорошую классическую музыку больше, чем твой отец. Правда, папа? Кому же знать это, как не мне, сколько раз мне приходилось ради него ходить ее слушать… Ну, Эдна, тебе пора ложиться, иначе ты завтра проспишь, и у тебя опять будут неприятности в магазине.

– Что, что? – спросил мистер Смит, глядя то на жену, то на дочь. – Разве у нее были неприятности?

– Я тут ничуть не виновата, и напрасно ты, мама, говоришь об этом, – начала Эдна, но мать перебила ее:

– Я и не говорила, что ты виновата. Но если ты сейчас же не отправишься наверх и не ляжешь спать, то завтра неприятности будут по твоей вине.

Она подождала, пока Эдна ушла.

– Видишь ли, папа, она говорит, что у нее вышло какое-то пустячное недоразумение с покупателем… или с заведующим их отделом, не помню, и она объясняет все тем, что есть люди, которые рады подставить ей ножку. А я только что, перед тем как ты вошел, советовала ей не огрызаться, сидеть смирно, пока тучу пронесет мимо. Да, так вот, – продолжала она, допив портер и откинувшись на спинку кресла, – Джордж, конечно, сказал тебе, что я еду в гости к Фреду Митти и его жене?

– Сказал. Ну, как поживает Фред? Зачем это он приехал в Лондон?

– Я не совсем поняла. Он говорил что-то о рекламах и кино и все такое. Но толком не объяснил. Вид у него хороший и у жены и дочки тоже. Дочка уже совсем взрослая, ровесница нашей Эдне, но гораздо крупнее. А смеху было! – Лицо ее просияло. – Ну и нахохотались же мы, папа! Они меня чуть не уморили. Жаль, что тебя там не было, папа! Фред всегда был весельчак, и чем он становится старше, тем больше любит шутки. Сегодня он нас так смешил, так смешил, что я думала, мы никогда не перестанем хохотать. Сначала передразнивал одного знакомого бирмингемца – кажется, своего начальника, – понимаешь, этот человек говорит одной половиной рта, так уж у него рот устроен, – и Фред…

– Ты мне все это расскажешь завтра, Эди. Хорошо? – сказал мистер Смит, вставая. – Мне пора в постель. Устал.

– Эх ты, любитель порядка! – благодушно промолвила миссис Смит. – Стоило запоминать для тебя шутки и анекдоты! Ну хорошо, сам увидишь все в субботу. Я попрошу Фреда еще раз представить того криворотого. Они всей семьей придут к нам в субботу вечером.

– Вот как! – заметил мистер Смит без малейшего энтузиазма.

– Знаю, знаю, что у тебя на уме, – упрекнула его жена, когда они шли к двери. – Но я должна была позвать их к нам, раз мы у них были. Наконец надо же когда-нибудь и повеселиться.

Она была права. И мистер Смит не хотел портить ей хорошее настроение. Он еще не сказал ей о прибавке. И не знал, скажет ли: надо же кому-нибудь в доме № 17 на Чосер-роуд думать за всех и готовиться к черным дням. Там-там-там – нет, мотив не давался ему. Он потушил свет и пошел за женой наверх.

4

Весь следующий день мистер Смит твердил себе, что не скажет жене ни слова о прибавке, пока не сделает, что нужно, чтобы отложить в надежное место лишние деньги. После этого будет безопасно, хотя и не так приятно, сообщить ей. А пока, если она спросит, почему ему все еще не дают обещанной прибавки, придется сочинить какую-нибудь басню. Это тоже не очень-то приятно и совсем не просто. При первом знакомстве с миссис Смит можно было подумать, что ее, такую беспечную и простодушную, легко обмануть. На самом же деле это было совсем не легко – по крайней мере так казалось мистеру Смиту. Всякий раз, как он пытался это сделать, он – в его-то годы! – краснел и начинал заикаться.

Но таков был его план. И на следующее утро он употребил все время, какое ему удалось урвать от завтрака – неизменного яйца всмятку и чашки кафе, – на то, чтобы выяснить некоторые условия вкладов в страховые общества и Государственную сберегательную кассу. И когда он, вернувшись в контору, записал кое-что и сделал некоторые вычисления, он первый раз в жизни почувствовал себя богатым и независимым.

Единственным человеком в конторе, заметившим в нем перемену, был Стэнли. Стэнли никогда не проявлял большого интереса к делам «Твигга и Дэрсингема», а с отъездом мистера Голспи этот интерес почти совсем испарился, и в тот день Стэнли пришел к заключению, что мистер Смит – невыносимый тиран. В утешение он мысленно рисовал себе следующую драматическую сцену: мистер Смит, жертва шайки отъявленных головорезов, в отчаянии приходит к знаменитому сыщику С. Пулю и после смиренного поклона неожиданно узнает в сыщике Стэнли, мальчика-рассыльного, которым он когда-то помыкал и над которым издевался. «Да, Смит, – говорит С. Пуль, закуривая вторую сигару, – тогда вы не подозревали, кто копирует вам письма и наливает чернила. Но забудем прошлое. Я спасу вас от этой чумы». И великий С. Пуль, сунув револьвер в карман шубы, выходит в сопровождении запуганного, трепещущего Смита. «Бодритесь, старина, бодритесь!» – говорит С. Пуль, садясь за руль своего мощного автомобиля. «Как мне вас благодарить, мистер Пуль…»

– Живее поворачивайся, Стэнли! – произнес тот же самый голос, но, увы, совсем другим тоном. – Я же говорил, что эти письма должны быть отосланы сегодня. Скопируй их и беги на почту. Конверты приготовил?

По дороге домой мистер Смит просматривал в трамвае вечернюю газету, ища воззвания к «Бережливым» и к «Мелкому вкладчику». Одно из таких объявлений вопрошало его (не в первый раз), что он намерен делать «на склоне лет», и, хотя у него на этот вопрос все еще не было ответа, он теперь мог смелее читать его. Для человека в его положении он уже недурно обеспечен: у него кое-что отложено на черный день в почтовой сберегательной кассе. А теперь он сможет откладывать больше фунта в неделю. Если, скажем, делать так в течение десяти лет, а то и пятнадцати, а может быть, и увеличить сумму, если фирма будет так процветать и ему дадут еще прибавку, – тогда… конечно… Он погрузился в отрадные размышления.

Дома он застал Эдну в одиночестве у камина. Она сидела, горестно сложив руки, с красными, опухшими глазами.

– Алло, алло! – воскликнул он. – Что тут у вас случилось?

– Я потеряла место, – пробормотала Эдна в огонь.

– Да, как тебе это нравится? – Миссис Смит влетела в комнату с кастрюлей в руках. – Говорила я ей вчера, что надо быть осторожнее, раз уже есть люди, которые хотят ее выжить, а сегодня, полчаса тому назад, она является с новостью, что у них была основательная чистка, – короче говоря, наша мисс уволена.

– Это не моя вина, – сказала Эдна, как уже много раз в таких случаях говорила раньше.

– Ступай-ка наверх и приведи себя в порядок, – прикрикнула на нее мать. – Обед будет готов через минуту, а с такой физиономией неприлично садиться за стол. Ты нам испортишь аппетит. И не вздумай из-за того, что тебя уволили, говорить мне, что не хочешь есть. Марш к себе в комнату и не заставляй нас дожидаться тебя весь вечер.

– Как это вышло? – спросил мистер Смит с покорным отчаянием человека, уже не раз, а множество раз переживавшего такие события. На лице его было выражение, знакомое всем женам, которым остается лишь удивляться, почему мужья воображают, что в их семейной жизни не должно случаться никаких неприятностей.

– А я стою с кастрюлей в руках, что ты скажешь! – со смехом воскликнула миссис Смит. – Садись за стол, папа, и сиди смирненько, я вмиг подам обед, хотя один Бог знает, на что он будет похож после того, как меня так ошарашили и расстроили!

Оставшись один, мистер Смит лишний раз пришел к заключению, что жене его можно позавидовать. Она по всякому поводу поднимала много шуму и суеты, гораздо больше, чем он, но, в сущности, ей не так уж были неприятны разные передряги и даже удары судьбы. Какое угодно событие, хотя бы явно неблагополучное, возбуждало ее, она упивалась им. Ее тяготило только спокойное существование, когда каждый день похож на другой.

Она влетела в столовую, как вихрь, внося с собой вкусный аромат жаркого.

– Садись, папа. Мы не будем ждать Эдну. Она сейчас придет. Положи себе побольше жаркого, потому что тут не мясо, а одни кости. Копни-ка там поглубже, найдешь гарнир из ячневой крупы, она полезна для твоего старого желудка.

– Ну, так что же там вышло с Эдной?

– Насколько я понимаю, ее винить нельзя, хотя она, должно быть, держала себя слишком смело. Да, Эдна независима, но что же, лучше это, чем другая крайность. И в конце концов она еще ребенок. Я знаю, работа ей нравилась и она хотела там остаться. Я бы с удовольствием сходила в Финсбери-парк и по-своему поговорила с этим заведующим, или как его там. У них всюду любимчики… Конечно, Эдна только недавно поступила, и ей следовало вести себя потише, но разве девушка не имеет права сказать слово в свою защиту, – уж не я, во всяком случае, буду ее за это бранить. Ее травили, вот она и защищалась… Раз-другой ляпнула такое, чего не следовало, ну, ее и прогнали.

Из рассказа миссис Смит было не совсем ясно, почему Эдну вдруг уволили из большого мануфактурного магазина, где она служила, но мистер Смит, по-видимому, удовольствовался ее объяснением, так как больше ни о чем не спрашивал. Такие истории были для него не новость, и он знал, что не стоит и пытаться – все равно не узнаешь толком, что произошло.

Пришла Эдна, уже такая, как всегда, если не считать несколько трагического выражения лица.

– Когда же ты получаешь расчет, Эдна? – спросил у нее отец.

– На этой неделе. И чем скорее, тем лучше. Если бы не надо было получить жалованье за неделю, я бы уж завтра не пошла в магазин. Свиньи! Девушки, которые там раньше служили, например Айви Эрмитедж, говорили мне, что так будет, но я не верила, пока сама не убедилась.

– Ну, а дальше что? – спросил мистер Смит немного устало.

– Ты, папа, не беспокойся. Я не собираюсь торчать дома без дела. Найду что-нибудь.

– Ей хочется поступить к мадам Риволи на Хай-стрит, – пояснила миссис Смит, – и основательно изучить это дело.

– Какое? Передай, пожалуйста, салат, Эдна.

– Там делают шляпы. Ты знаешь мастерскую мадам Риволи на Хай-стрит? Там я купила хорошенькую красную шляпку, которая еще потом упала в воду в Хастингсе. Теперь мастерская перешла к миссис Толбот – той, у которой муж умер, объевшись устрицами, года четыре назад, и после этого все их знакомые долго в рот не брали устриц. Ну так вот, это та самая миссис Толбот, маленькая женщина, похожа на француженку, одевается очень хорошо, но, по-моему, чуточку крикливо. Помнишь, папа, я как-то указала тебе ее на улице, а ты сказал, что если бы у тебя были такие худые ноги, ты бы старался их прятать, а не выставлял напоказ. И я боялась, что она услышит…

– Ага, после этого вы еще говорите, что у менязлой язык! – воскликнула Эдна. – А сами-то! И главное – про кого! Про миссис Толбот! Нет человека милее.

– От тебя требуется только одно: чтобы ты не совалась не в свое дело, – обрезала ее мать, забывая, что это именно ее дело. – Если тебе скучно, можешь принести из кухни пудинг и еще чем-нибудь помочь мне по хозяйству. Только осторожно неси. Закрой салфеткой.

– А где ты познакомилась с этой мадам Риволи? – спросил мистер Смит.

– Нигде. Это просто название, папа, понимаешь? До миссис Толбот хозяйкой мастерской была мисс Маргетройд. А название это – чтобы приманивать заказчиц, чтобы думали, будто все шляпы у них – парижские модели. Но все равно, это лучшая шляпная мастерская в нашем районе. Если тебе известна в Сток-Ньюингтоне какая-нибудь другая получше, я бы желала, очень желала узнать ее адрес. Единственное, из-за чего я не заказываю у мадам Риволи, – это цены. Цены у них жуткие, лучше уж прямо идти в Вест-Энд. Миссис Толбот имеет порядочный доход. Впрочем, не думаю, чтобы мастерская целиком принадлежала ей – наверное, она только ею заведует. Мне даже кто-то говорил, что настоящие владельцы – два еврея. А теперь, Эдна, – миссис Смит вскочила и взяла пудинг из руки дочери, – живей беги за тарелками, и все будет в порядке. Ну, вот и пудинг. На вкус он лучше, чем на вид. Достаточно тебе, папа?

– Как раз в меру, – ответил мистер Смит.

– Ну, если мало, можешь всегда взять еще. А ты что же, Эдна? Не хочешь, конечно? Все равно я тебе положу. Съешь кусочек и увидишь, что тебе станет легче.

– Пудинг недурен. Бывает и хуже, – заметил мистер Смит критически. – Чуточку сыроват как будто, а, мама?

– Знаешь что, мама, ты его плохо замесила, – объявила требовательная Эдна. – Он тяжелый, как свинец, ей-богу. Дайте мне еще капельку яблочной начинки. Корки я есть не могу.

– Будь у тебя такая мать, какая была у меня, – промолвила мисс Смит с напускной строгостью, – тебя бы заставили есть все, что дают, а не выбирать и привередничать. Впрочем, не спорю, пудинг сегодня не особенно удался.

– Да, так о чем мы говорили?.. – сказал мистер Смит, отложив ложку и отрицательно покачав головой в ответ на предложение взять еще пудинга. – Откуда вы знаете эту миссис Толбот, или мадам Риволи, или как ее там? Я забыл, с чего все это началось. Ты наболтала тут про красные шляпки, и устрицы, и чьи-то худые ноги, – у меня просто голова пошла кругом. Расскажи по порядку.

– Эдна, расскажи ему ты, пока я приготовлю чай. И Боже тебя упаси сказать хоть словечко о красных шляпках и устрицах, не то твой отец сбежит из дому. Глупый ты у нас старичок! – И миссис Смит, с ловкостью жонглера собрав блюда и тарелки, умчалась с ними на кухню.

– Вот как все вышло, папа, – начала Эдна. – Моя подруга, Минни Уотсон, знакома с этой миссис Толбот, заведующей у мадам Риволи, потому что мать Минни давно ее знает. И Минни познакомила меня с миссис Толбот, и мы с нею разговаривали, а потом Минни ей сказала, что я хотела бы поступить в мастерскую…

– Ага, мы наконец подходим к сути дела…

– Ну, и миссис Толбот сказала Минни Уотсон, что я ей нравлюсь и если я хочу идти к ней в ученицы, она меня примет. Но первые полгода придется работать без жалованья, а потом я буду получать сначала небольшое. Зато, когда выучусь, смогу зарабатывать кучу денег, как все хорошие мастерицы.

– Да, папа, такова ее новая затея, – вмешалась миссис Смит, входя с чайником. – Хочет учиться шить шляпы. Я не говорю, что это плохая мысль, потому что мысль не плохая, и, по-моему, Эдна может не хуже всякой другой выучиться, потому что руки у нее золотые (когда она хочет приложить их к чему-нибудь, а дома это бывает не часто). И она любит переделывать шляпы, а я этого никогда не любила.

– Все говорят, что у меня большие способности, – сказала Эдна с некоторым вызовом.

– Не знаю, кто эти «все». Если ты имеешь в виду твою Минни Уотсон и ей подобных, так их мнение не многого стоит. Они тебе наговорят с три короба! Все же, папа, идея не плохая, только я уже говорила Эдне, что эти полгода ее ученичества нам трудновато придется. У нее не будет ни пенни, а ведь с тех пор, как она работает, она привыкла иметь свои деньги. Нам придется одевать ее прилично, да еще, кроме того, давать ей карманные деньги. Вот ты всегда твердишь, папа, что я ничего в делах не смыслю (я и не спорю, – не знаю, для чего это мне нужно), а я сразу все сообразила и спросила у нее, какая же нам будет польза от ее мастерской.