Текст книги "Улица Ангела"

Автор книги: Джон Бойнтон Пристли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

– О Господи, конечно, нет! Что вы этим хотите сказать?

– Знаете что, давайте выкурим еще по одной папиросе, кутить так кутить!.. А спросила я потому… ведь это для вас только лестно…

– Не нахожу.

– Я спросила это потому, что вы кажетесь мне человеком, который ведет где-то другую, более интересную жизнь. Вы ходите на службу в Сити (ведь контора ваша в Сити, кажется, – да, вы мне говорили, помню), а к вечеру возвращаетесь сюда, и это как будто все. А между тем у вас такое живоелицо, как будто с вами происходит еще что-то.

– Нет, ничего со мной не происходит, – усмехнулась мисс Мэтфилд, закуривая папиросу. – А жаль! Все так скучно, прилично и обыкновенно. Все так, как полагается в Бэрпенфилде!

– Черт бы его побрал!.. Нет, право, Мэтфилд, вы меня разочаровали. Одно время я подозревала вас в скрытности. Расскажите мне, какого сорта мужчины имеются у вас в конторе. Говорила я вам когда-нибудь, что тоже служила в Сити? Я просто умирала там с тоски. Мне думается, та контора была совсем не типичная контора Сити, да я и работала в ней только одну неделю. Там было четверо мужчин: двое молодых с полипами в носу и пискливыми голосами (они всегда называли меня «мисс») и два постарше, краснорожие, с нафабренными усами. Эти двое то орали на меня во весь голос, то начинали ко мне подъезжать, наклонялись близко, дышали мне в затылок, клали мне на плечи горячие руки. Фу, мерзость! Не говорите мне, что все мужчины таковы! А у вас в конторе какие?

Они сидели в тихом углу «комнаты отдыха», которая сегодня вообще была почти пуста. И мисс Мэтфилд неожиданно для самой себя пустилась в подробное описание своих сослуживцев, закончив новым пришельцем, мистером Голспи. Она рассказала о своем посещении «Леммалы», об иностранцах-моряках, о кают-компании, о водке, описала все романтические подробности. Рассказывала она хорошо, и мисс Морисон, забыв о своей привычной позе томного презрения к миру, слушала с жадным вниманием.

– Милая моя, – воскликнула она, когда мисс Мэтфилд кончила, – ведь это просто увлекательное приключение! Мне нравится этот человек, несмотря на то что он пожилой и все такое. Если бы я на службе встречалась с подобными людьми, я бы никогда не жаловалась на судьбу. Но мне не везет: где я ни работала, и в Англокатолическом обществе, и в дамских кружках любительниц бриджа в Бейсуотере, – повсюду только одни ехидные старые сплетницы. Надо будет все же снова попытать счастья в Сити. Я и не знала, что там можно встретить таких интересных, загадочных мужчин пиратского типа.

– Это вы верно сказали, в мистере Голспи есть что-то разбойничье.

– Нравятся мне такие! Вам бы следовало зазвать его сюда и познакомить со мной. Но сначала скажите ему – пусть сбреет усы.

– С какой стати? Мне это все равно. Я целоваться с ним не собираюсь, – добавила скороговоркой мисс Мэтфилд, не думая о том, что говорит.

– Я в этом не сомневаюсь, – сказала мисс Морисон медленно. – А кстати, он этого добивался?

– Ну конечно, нет! Не говорите глупостей! По-моему, вас донимает какой-то комплекс, Морисон. С какой стати вам это пришло в голову?

– Не знаю. Мне почему-то кажется, что он такой. Впрочем, не будем больше говорить об этом. Так он уехал из Лондона, этот человек-загадка? А когда же он вернется? Скоро? Ну хорошо, Мэтфилд, вы должны рассказать мне подробно все, что будет. Непременно! Я заинтересована – это в первый раз в моей молодой, но горькой жизни. Расскажете?

– Мне нечего будет рассказывать, – возразила мисс Мэтфилд небрежно. – Сегодня я, пожалуй, напишу домой, займусь списком рождественских подарков, приму ванну и пораньше лягу спать. Покойной ночи, Морисон.

Нет, разумеется, ей не о чем рассказывать. А если бы и было о чем, Морисон это не касается. (Впрочем, она славная девушка, гораздо лучше, чем казалась до сих пор.) Нет, рассказывать будет нечего. Все это глупости.

2

– Прочитайте его, пожалуйста, еще раз вслух, мисс Мэтфилд, – сказал мистер Дэрсингем. И, с довольным видом прослушав до конца письмо, спросил: – Ну что, как вы находите? Я хочу послать им, знаете ли, очень резкое письмо. Они сами на него напросились, честное слово!

– Мне кажется, оно написано в слишком мягком тоне, – ответила мисс Мэтфилд. Она не питала к мистеру Дэрсингему никакого уважения: очень уж он слабохарактерный, нерешительный, рыхлый! Он слишком походил на множество мужчин, которые бывали когда-то в доме ее родителей. Мистер Дэрсингем ее нисколько не интересовал. Таких вокруг были сотни, тысячи. Она знала, что он, ее работодатель, в сущности, побаивается ее. Как же уважать такого? Человек он, несомненно, порядочный, но, Боже мой, окружающий ее мир кишит скучными и добропорядочными людьми. Несколько обаятельных мошенников внесли бы немножко разнообразия.

– Нет, не думаю, мисс Мэтфилд, – сказал мистер Дэрсингем. – По-моему, оно на них подействует. А что именно вам не нравится?

– Я бы изменила вот это. – Она показала какое-то место в письме. – И тут. Вы не согласны со мной?

«Каково быть его женой?» – подумала она и решила, что быть миссис Дэрсингем хлопотливо днем и скучно ночью, но, в общем, приятнее, чем быть Лилиан Мэтфилд в Бэрпенфилде. Впрочем, она согласна была бы быть миссис Дэрсингем, только без мистера Дэрсингема. Выйти замуж за такого – Боже упаси! Она посмотрела на его нос – нормальный нос, немного похожий на луковицу, от лба блестящий и розовый, а на тупом кончике красноватый. По совести говоря, ничего в нем нет безобразного, тем не менее этот нос ее раздражает, у него преглупый вид. Что думает в душе миссис Дэрсингем о носе своего супруга? Находит его прелестным? Или ей все равно? Или он так давно ее раздражает, что она готова кричать при одной мысли об этом носе?

В счастливом неведении того, какие мысли проходят в темноволосой голове, наклонившейся так близко к его собственной, мистер Дэрсингем, наморщив лоб, перечитывал письмо, на которое нужно было ответить, – уклончивое, хитрое, скользкое письмо таинственной личности, стоявшей во главе фирмы «Александер».

– Знаете, мисс Мэтфилд, он настоящий мазурик, – размышлял он вслух. – Это его четвертое письмо с объяснением, почему они не платят, – и каждый раз он выдумывает другой предлог. Кстати, напомните мне, чтобы я послал Сэндикрофту записку с приказанием не ходить к ним больше… Ну, хорошо, я напишу другое письмо, короче и еще резче… «Если наш счет не будет оплачен в течение ближайших двух недель, мы будем вынуждены принять… как это… принять меры». Что-нибудь в таком духе, да? Ну хорошо, перечеркните все, и начнем снова.

Продолжалось это недолго. Написать записку Сэндикрофту было поручено мисс Мэтфилд. Кроме того, ей же поручили написать несколько писем, которые потом проверит мистер Смит, и таким образом мистер Дэрсингем покончил со всеми делами на сегодня.

– Я ожидаю мистера Голспи, – сказал он. – Он, вероятно, тоже захочет продиктовать вам несколько писем. Вчера вечером он сообщил мне по телефону, что приехал и сегодня будет в конторе. Пожалуйста, захватите с собой всю эту кучу бумаг… Одну минуту! Я хочу еще раз просмотреть письмо Северо-Западного общества. Будьте добры подождать минутку.

Мисс Мэтфилд ощутила радостное волнение при мысли, что так скоро увидит мистера Голспи, хотя это не было для нее сюрпризом – приезд мистера Голспи ожидался со дня на день. И трех недель не прошло с тех пор, как она стояла с ним рядом на палубе парохода на Темзе, но за это время мистер Голспи – его лицо, фигура, голос стали как-то странно нереальными, туманными, и присутствовал он постоянно в ее мыслях (особенно в последние дни) не как живой, знакомый человек, а скорее как ярко запомнившийся герой пьесы или недавно прочитанного романа. Было странно и радостно думать, что он может войти каждую минуту.

– Пожалуй, лучше мне сначала потолковать насчет этого письма с мистером Смитом, – сказал мистер Дэрсингем, откладывая письмо. – Скажите ему, мисс Мэтфилд…

Но тут стремительно распахнулись одна за другой две двери и тотчас с треском захлопнулись. Прибыл мистер Голспи.

– Алло, Дэрсингем! – загудел он, потирая руки. – Алло, мисс Мэтфилд! Брр, какой у вас здесь дьявольский холод! Я продрог до костей. Удивительное дело – здесь в Лондоне холоднее, чем в тех местах, которые славятся холодным климатом, двадцатиградусными морозами и всем прочим. Это из-за сырости, вероятно. Десять лет жизни здесь свели бы меня в гроб. Ну, как дела? Зашибаете деньгу?

– Спасибо. Мисс Мэтфилд, вы можете идти, – сказал мистер Дэрсингем.

Мисс Мэтфилд не могла решить, преувеличивала ли она в своих воспоминаниях длину усов мистера Голспи, или же он их подстриг. Во всяком случае, они казались ей теперь гораздо короче. Так же несомненно было и то, что она испытывала разочарование. Да, она вышла из кабинета с чувством необъяснимого разочарования. Это было совершенно нелепо, но она ничего не могла с собой поделать.

Это чувство не оставляло ее весь день. Мистер Голспи пришел в общую комнату, громогласно и весело поздоровался со всеми. Позднее, когда ушел мистер Дэрсингем, он продиктовал ей несколько писем, но почти не говорил с нею и ни в этот, ни в последующие дни, до самого Рождества, ни разу не упоминал о ее посещении «Леммалы». Конечно, не было никаких оснований ожидать этого, но все же мисс Мэтфилд испытывала разочарование, и мистер Голспи перестал ей нравиться, и все было не так, как ей хотелось.

Последние дни перед Рождеством были так мучительны, что она все с большим и большим нетерпением ожидала поездки домой, мечтала о поезде, который умчит ее в канун праздника из ослепляющей, шумной толчеи Лондона. Мистер Голспи, который собирался провести Рождество с дочерью в Париже, и мистер Дэрсингем, которого воодушевляла близость каждого праздника, были оба в прекрасном настроении, а все остальные в конторе необыкновенно мрачны. У мистера Смита, правда, вид был не мрачный, а озабоченный и суетливый, словно что-то тревожило его серый, ограниченный умишко. Тарджис, всегда не слишком веселый, теперь был просто невозможен: он или слонялся по конторе, или сидел за своим столом и неподвижным взглядом смотрел в окно на черные крыши. Мисс Мэтфилд вынуждена была несколько раз очень резко отчитать этого невежу. Маленькая Селлерс утратила свою обычную задорную живость – быть может, оттого, что Тарджис теперь бывал или холоден, или груб. И даже Стэнли, всегда готовый горячо приветствовать Рождество и вообще всякий свободный день, в последнее время так страдал от дурного настроения мистера Смита и Тарджиса, несправедливо обвинявших его в отлынивании от работы, что постепенно превращался в угрюмого, озлобленного мальчика. И мисс Мэтфилд, считавшая себя не более как гостьей на улице Ангела (она работает на этой улице, но она не с этой улицы), всегда державшаяся особняком, должна была тем не менее сидеть весь день в одной комнате со всеми этими людьми, работать с ними вместе и невольно испытывать на себе влияние чужих настроений и общего положения дел. Это ее угнетало.

Вне конторы все было не лучше, а то и хуже. Нужно было закупать подарки, и она как угорелая носилась по лавкам во время перерыва и в тот короткий промежуток времени, какой оставался ей после работы до закрытия магазинов. Всюду была сутолока, и, конечно, невозможно было найти то, чего хочешь, а если она приходила поздно, то продавцы, которым за весь день не удавалось дух перевести, смотрели на нее с ненавистью и не хотели помочь ей выбрать что-нибудь. Наступали дни торжества для армии издателей, печатающих рекламы, рисовальщиков, людей, украшающих витрины, расклеивающих афиши, всех тех, кто уже много недель вопил: «Покупайте, покупайте! Рождество подходит! Покупайте, покупайте, покупайте!» Лондон грабил сам себя. Сырые, темные дни изливали дождь людей на те улицы, где были большие магазины. Все окраины хлынули на Оксфорд-стрит, Холборн, Риджент-стрит. Магазины были полны, на тротуарах – давка, на мостовой – затор автомобилей и автобусов, которым мешали двигаться толпы людей. Никогда еще мисс Мэтфилд не видела столько ящиков фиг и фиников, бесстыдно оголенных кур и гусей, всевозможных сыров, пудингов, перевязанных лентами тортов и коробок печенья, столько сафьяна, и замши, и шведской и свиной кожи, столько календарей, альбомов, нарядных тетрадей для дневников, вечных перьев, счетчиков для бриджа, карандашей, патентованных зажигалок, мундштуков, несессеров, домашних туфель, сумочек, пудрениц и «последних новинок». Витрины были загромождены целыми бригадами дедов морозов, десятками тонн искусственного остролистника, а на елочные украшения ушло такое количество ваты, которого хватило бы всем больницам Лондона на десять лет. Мимо празднично убранных витрин, вдоль ряда уличных торговцев, музыкантов, нищих проходил миллион женщин, таща за собой миллион детей, которые после недолгого пребывания в волшебной стране чудес были утомлены, ошеломлены множеством впечатлений, капризничали, им хотелось спать и есть. Из миллиона сумочек всевозможных форм и цветов плыли деньги – пачки чистеньких банковых билетов только что из банка, засаленных, скомканных бумажек, вынутых из вазочки на камине, монет в полкроны и флоринов из жестяной копилки, которая хранится в спальне; деньги, украденные, заработанные, выпрошенные, скопленные по грошам, теперь лились потоками, как дождь из синевы небес, их протягивали через прилавок, подавали в окошечки касс, а затем они, как по волшебству, превращались в пакеты, пакеты, пакеты, на упаковку которых каждую минуту требовались целые акры коричневой бумаги и мили бечевок. Сотни таких пакетов (среди которых было особенно много больших треугольных) врывались в каждый автобус, куда удавалось вскочить мисс Мэтфилд, после того как она долго ждала на остановке, потом бежала, догоняя автобус, потом возвращалась и снова ждала. Она чувствовала себя как дрожащий от холода, полураздавленный муравей. Никогда еще Лондон не был ей так ненавистен, как в эти дни. Она готова была вопить от ненависти. Когда она добиралась до Бэрпенфилда, у нее оставалось только одно желание – долго лежать в горячей ванне. Но этого самого хотелось и всем другим обитательницам клуба, так что приходилось ходить взад и вперед мимо ванной комнаты и ждать. Опять ждать! Сначала ждешь окончания занятий в конторе, потом – автобуса, потом ждешь в магазинах, пока продавец займется тобой, потом – у кассы, потом ждешь пакета, потом опять автобуса. А потом приходит Керси и говорит: «Вы сегодня вечером куда-нибудь идете, Мэтфилд? Нет? Ну, разумеется, нельзя же каждый вечер кутить, правда, милочка?» О, ад!

Наступил канун Рождества. Мистер Голспи – счастливец! – еще утром отбыл в Париж. Мистер Дэрсингем пожелал своим служащим веселых праздников и рано ушел из конторы. Мистер Смит выдал всем наградные – недельное жалованье – и выразил надежду, что они хорошо проведут Рождество. Мисс Мэтфилд, проделав чудеса быстроты и ловкости, поспела в Пэддингтон как раз вовремя, чтобы занять три четверти места для сидения (а ноги девать было решительно некуда) в поезде, отходившем в 5 час. 46 мин. Пэддингтон в этот день имел такой вид, как будто бы в Лондон вторглась неприятельская армия и уже атакует банк, как будто на Гайд-парк уже падают бомбы и правительство переехало в Бристоль. Но вот огни Уэстборн-парка и Кензал-Грин сверкнули в окна вагона, мигнули ей – и остались позади. Слава Богу, на несколько дней она избавилась от кошмарной жизни в Лондоне! Быть может, в этом году Рождество среди своих пройдет веселее. Во всяком случае, дома будет сносно и спокойно, отец и мать обрадуются ей, да и она будет рада их повидать.

В то время как поезд, прибавляя ходу, миновал западные предместья, она с нежностью думала о родителях. Ей ненадолго стала опять близка и понятна та девочка, какой она некогда была, девочка, которая считала отца и мать необыкновенными, замечательными людьми, а Рождество – самой счастливой, чудесной неделей в году. Она сидела, закрыв глаза. Складка недовольства у губ незаметно разгладилась, выражение лица смягчилось. Улица Ангела едва ли узнала бы сейчас мисс Мэтфилд.

3

– Здорово, Мэтфилд! Ну, как вы провели Рождество?

– О, как всегда. Довольно скучно.

– Развлекались как-нибудь?

– Нет. Обжиралась. Сидела и зевала. По утрам завтракала в постели и вставала только к ленчу. Это, пожалуй, было самое лучшее за все праздники. А вы?

– Ах, ужасно! – отвечала ее собеседница, мисс Престон, служащая Левантийского банка, претендовавшая на особое внимание к себе в клубе на том основании, что ее брат (носивший другую фамилию) был известный актер. Этот брат дважды посетил клуб, и каждое его посещение сильно повышало авторитет мисс Престон. – Не успела я приехать домой, как схватила сильнейший насморк, и к тому же Арчи – мой брат, актер, вы ведь его знаете – обещал приехать на Рождество, но в последнюю минуту телеграфировал, что не может.

– Как обидно! – заметила мисс Мэтфилд довольно равнодушно. В Бэрпенфилде приходилось так часто выражать сочувствие, что это делалось уже чисто механически, и случись здесь что-нибудь действительно страшное и трагическое – например, смерть десятка девиц от отравления птомаинами, – оставшиеся в живых, вероятно, молчали бы, как немые, потому что все слова, существующие для выражения жалости и ужаса, были ими затрепаны до последней степени.

Теперь все обитательницы Бэрпенфилда рассказывали друг другу, как они провели Рождество. Самые молодые, которым, вероятно, было очень весело, больше всех жаловались и выкрикивали: «Мерзко! Абсолютно ужасно, дорогая!» Самые старые и одинокие, любительницы грелок и кипятка, видевшие, наверное, только насмешливый призрак Рождества, старались с вымученной, натужной веселостью уверить других, что они чудесно провели время. А такие девушки, как мисс Мэтфилд, занимавшие, так сказать, среднюю позицию между этими двумя группами, честно говорили правду. В вестибюле, приемной, на лестнице и в коридорах наверху – жужжало, как в улье, от этих рассказов. Жизнь в Бэрпенфилдском клубе возвращалась в нормальное русло. Мисс Тэттерс с достойной восхищения предусмотрительностью вывесила с полдюжины новых объявлений в самом энергичном и саркастическом тоне, – и эти объявления (в особенности одно, очень язвительное и безапелляционное, относительно стирки чулок и носовых платков) уже давали пищу для разговоров и раздували огонь возмущения. «Милочка, читали последнее сочинение Тэттерс?» – перекрикивались девушки через площадку или из комнаты в комнату.

Мисс Мэтфилд поднялась к себе, выбрала на стене место для двух гравюр в рамках, привезенных ею из дому, сняла с крохотной этажерки несколько книг, которые она брала у соседок и забыла вернуть, и поставила на их место другие, добытые за время праздников. Тут были две книги путешествий и три романа. Во всех романах действие происходило в таких местах, как Борнео или Южные моря. Это не было случайностью: мисс Мэтфилд всегда выбирала романы, где говорилось о джунглях, коралловых рифах, плантациях, лагунах, цветах гибиска, пахнущих ванилью, о шхунах, о необозримом Тихом океане, о ночах под тропиками. Если автор в начале книги показывал ей героя в белом костюме отдыхающим на веранде, в то время как безмолвная коричневая фигура, бесшумно двигаясь, несла ему прохладительное питье, она готова была читать до конца историю его любви. Если любовной истории не было, но обстановка была достаточно экзотическая, она все же дочитывала книгу, но, в общем, предпочитала романы, где на первом плане любовная интрига. Нельзя сказать, чтобы у нее был дурной вкус. Если книга написана Джозефом Конрадом – тем лучше. Но она читала, хотя и с меньшим увлечением, и авторов другого сорта, если только они в своих романах преподносили ей джунгли, и лагуны, и коралловые рифы, и загадочные смуглые лица. Самый плохой роман, где действие происходило на Малайском архипелаге, был для нее интереснее самого лучшего романа о Мэрлебоне. Читала она в автобусе, на пути в контору или из конторы, в кафе во время завтрака, вечером в постели, и так как ей хотелось только одного – забыть об автобусах, кафе, спальнях женского клуба, то эти рассказы о событиях на другом конце света, о местах неведомых, диких и прекрасных были как раз то, что ей было нужно. Она не признавалась никому в своей страсти к приключенческим романам. Страсть эта выражалась лишь косвенно – в том, что, просматривая романы иного рода, романы о Лондоне и Уорстершире, она презрительно фыркала. Долголетнее знакомство с героями бунгало, шхун, китайских притонов постепенно определило ее отношение к мужчинам, хотя она в этом не сознавалась даже себе. Ее поклонение этим далеким героям выражалось лишь в том, что она резко критиковала тех мужчин, с которыми встречалась и которые совсем не походили на ее любимых героев. Идеалом мужчины, тайно ее волновавшим, был сильный, отважный скиталец на фоне чуждой природы, кораблей, фантастических притонов. Если бы она вышла замуж за такого человека, она, может быть, захотела бы его приручить и заставила бы осесть для мирной жизни в той красивой старинной усадьбе, где она столько раз в своем воображении проводила Рождество. Но сначала он должен был быть вольным и диким, а не рожденным в неволе.

В ее тесной комнатушке трудно было переставить и изменить что-нибудь. Но все же мисс Мэтфилд всякий раз, когда возвращалась после отлучки из Лондона, делала такие попытки. Это было все равно, что переставлять три-четыре игрушки в коробке из-под туфель. Но и на этот раз она сделала, что могла. Она вернулась после Рождества с твердым намерением «бороться, не поддаваться атмосфере Бэрпенфилда». Она не станет больше падать духом, ныть, ожидать, авось что-нибудь случится, отлично понимая, что не случится ничего! Она не хотела больше уныло плестись по жизненному пути! Нет, она будет жить своей собственной, настоящей, веселой жизнью, полной приключений. Не в первый раз, увы, возвращалась она в клуб с таким решением и немедленно принималась переставлять и передвигать все в своей комнате (эти внешние перемены должны были знаменовать собой внутреннюю). «Но теперь, – говорила она себе, – теперь другое дело». Она стала старше, опытнее, теперь ее решение твердо. К тому же она получает уже не четыре с половиной, а пять фунтов в неделю – ей в конторе прибавили жалованье, и когда она сказала об этом отцу, он только поздравил ее (с той усталой и немного иронической улыбкой, которая часто бывает следствием многолетней врачебной практики, этого вечного круговорота рождений и смертей) и не пожелал урезать ту сумму в шесть фунтов, которую он ей посылал ежемесячно. Каждая девушка в Бэрпенфилде сразу же оценит великую разницу между пятью фунтами в неделю и четырьмя с половиной! Имея четыре с половиной фунта в неделю, вы должны быть бережливы и расчетливы, а при пяти фунтах уже можно немного баловать себя.

– Ну, Мэтти, – сказала мисс Кэднем (она только что заглянула в комнату, и мисс Мэтфилд немедленно поделилась с ней своим новым решением), – теперь ты можешь как сыр в масле кататься. Я получаю всего только четыре фунта (вместе с тем, что присылают из дому – когда они не забывают послать) – и все же, если бы я получила вдруг лишний фунт, я бы закутила вовсю. Вот Айвор зарабатывает только шесть фунтов в неделю, и ни пенни больше. Только не говори об этом при нем, он был бы просто взбешен, если бы узнал, что я кому-нибудь разболтала, – мужчины ужасно глупо смотрят на такие вещи, правда? Они из всего любят делать секреты. Но честное слово, он больше ничего не зарабатывает, а между тем тратит деньги так, как будто у него их куры не клюют.

Мисс Мэтфилд с грохотом задвинула ящик комода и, обернувшись, весьма решительно посмотрела в лицо гостье.

– Я всегда находила, что это время года – январь и февраль – самое неприятное. Погода ужасная, холод, слякоть и все такое, а весна и Пасха далеко, и ничего интересного не предвидится. В это время года, если не держать себя крепко в руках, раскисаешь до невозможности.

– Я совершенно с тобой согласна, – вставила Кэдди серьезно.

– Ну вот, я и решила на этот раз не поддаваться… Если то, чего хочется, не приходит, я его заставлю прийти. Если кто-нибудь попросит меня пойти с ним куда-нибудь или сделать что-то – вполне приличное – я соглашусь. Я буду чаще бывать в театрах и на концертах, и всюду, где можно потанцевать, я буду танцевать. Кстати, мама подарила мне платье, по-моему, очень миленькое. Я тебе сейчас его покажу. Меня только смущает, что оно длинно спереди. Как ты думаешь?

Наступила короткая пауза, во время которой платье было вынуто, расправлено, осмотрено и, наконец, одобрено.

– Во всяком случае, такова моя программа, Кэдди, – продолжала мисс Мэтфилд, когда платье было убрано в шкаф. – Я пришла к заключению, что мы слишком легко сдаемся, – к тебе это не относится, дорогая, ты одна из тех немногих, которые держатся стойко. В атмосфере Бэрпенфилда есть что-то такое, что высасывает из нас энергию, запугивает нас, и если ей поддаться, тогда конец. А я поддаваться не намерена. Это мое последнее твердое решение.

– Вот и отлично. Со мной тоже так иногда бывает. Понимаешь, вдруг я чувствую, что необходимо все начать сначала, – вести веселую жизнь, или, наоборот, тихую, или еще что-нибудь другое – только бы было по-новому, не так, как раньше.

В дверь постучали, и она приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить голову мисс Морисон.

– Здорово, Мэтфилд! Здорово, Кэднем! Что, у вас очень секретные разговоры? Можно? Наверное? – Она вошла в комнату. – Я пришла вам сообщить, что переменила комнату, и теперь я ваша соседка, живу на четыре двери дальше, по той стороне коридора.

– А, это комната Спилсби, – заметила мисс Мэтфилд.

– Была, а теперь моя. Спилсби не вернется. Она уезжает не то в Новую Зеландию, не то в Австралию, не помню. Ну, да все равно, туда ей и дорога. Я сегодня открыла тайный порок Спилсби: она зачитывалась американскими иллюстрированными журналами – знаете, теми, что продаются по дешевке у Вулворта и в других местах.

– Знаю, еще бы! – воскликнула мисс Кэднем. – Но неужели Спилсби…

– Да, представьте. Она покупала их сотнями. Я только что раскопала целые залежи и выкинула вон. Из-за них в комнате нельзя было повернуться. Все про Запад, да про Великий Дикий Северо-Запад, да про отважных и сильных людей Юкона, целые пачки этих «захватывающих» романов. Спилсби была просто одержима Западом – этакая дура! А что, Мэтфилд, разве вам не хотелось бы познакомиться с этими героями, пока они еще не все перевелись? У вас сегодня такой воинственный, прямо-таки свирепый вид.

– Это верно, – вмешалась мисс Кэднем. – Она только что говорила мне, что вернулась в Лондон с самыми грандиозными планами.

– Ох! – Мисс Морисон сделала кислую мину. – Не говорите мне, что вы решили посвятить все вечера изучению итальянского и немецкого языков или чего-нибудь в этом роде.

– Вы не угадали!

– Ничего подобного!

– Слава Богу! – сказала мисс Морисон. – Это было бы совершенным идиотством. Для этого вы недостаточно молоды и недостаточно стары – понимаете, что я хочу сказать? Когда я была моложе, я после каждых каникул возвращалась домой с кучей благих намерений и планов, – решала то изучать испанский коммерческий язык, то поступить на бухгалтерские курсы, то еще что-нибудь. Всех моих сумасбродств и не упомнишь. Это бывает со многими после отдыха. А у вас какие сейчас новые планы?

Ей стали объяснять, а она слушала с недоверчивой усмешкой на гладком бледном лице.

– Эх, дети мои, – сказала она наконец, – люблю ваш пыл. И я в свое время переживала это. Ничего у вас не выйдет.

– В свое время! Да полно вам, Морисон, я по меньшей мере на два года старше вас! – воскликнула мисс Мэтфилд.

– А я уже почти ваша ровесница, – подхватила мисс Кэднем. – Я ужасно быстро старею!

– Дело не в возрасте, девочки. Дело в жизненном опыте. Я чувствую себя старухой, когда вижу, как вы еще полны очаровательных иллюзий молодости. Впрочем, Мэтфилд, я всецело одобряю ваш план вести бурную жизнь. Вы молодец, что решили пуститься во все тяжкие. А кстати, как это делается? Мне приходилось слышать много неопределенной болтовни об искушениях, которые в Лондоне на каждом шагу подстерегают бедных девушек. Где они? Меня никто никогда не искушал. Меня ничто не соблазняет – разве вот хочется иногда украсть страшно дорогие соли для ванны, когда мне разрешается мыть руки в ванной комнате моей почтенной хозяйки… Нет, должно же быть еще что-нибудь!.. Да, вот еще: у меня бывает искушение не платить кондуктору автобуса за проезд, если он не спрашивает у меня денег. Как же я могу после этого стать настоящей праведницей или настоящей грешницей? Я знаю, Мэтфилд, вы другая. Во-первых, вы служите в великом Сити, встречаетесь с загадочными мужчинами на романтических кораблях…

– Когда это было? – встрепенулась мисс Кэднем. – Это правда, Мэтти, или она сочиняет?

– Тише, деточка! Узнаете в свое время. Да, дорогая Мэтфилд, и, кроме всего прочего, у вас и наружность заметная… Не скажу, чтобы вы были красавица…

– Я на это и не претендую, – вставила мисс Мэтфилд.

– Но у вас в лице есть что-то, какой-то намек на так называемые сильные страсти. Право, я не думаю, что они вам свойственны, но вид у вас именно такой. Вот этим вы счастливее меня. В моем лице ничего такого нет, а между тем если бы люди знали, какова я на самом деле… Ну, да все равно, что об этом говорить. А у вас наружность выигрышная, вот только на вашем месте я бы немного изменила прическу, особенно теперь, когда вы решили себя показать. Надо больше начесывать волосы на одну сторону. Я вам сейчас покажу как. Вы смотрите, Кэднем, я уверена, что и вам понравится.

– Да-а, пожалуй, вы правы, – сказала в заключение мисс Мэтфилд. – Так лучше.

– Кстати, у нас здесь под Новый год будет вечер с танцами, – вспомнила мисс Морисон. – И так как я никуда не приглашена, то думаю потанцевать здесь. Может быть, мне удастся убедить парочку знакомых мужчин прийти на этот вечер. Они не бог весть какие интересные, но веселые и безобидные, и, во всяком случае, лучше, чем ничего. А вы будете, Мэтфилд? Танцы в Бэрпенфилде вряд ли достойное начало беспутной жизни, но все же, знаете…

– Да, я тоже буду, – сказала мисс Мэтфилд.

Но она не была на этом вечере.