Текст книги "Похититель вечности"

Автор книги: Джон Бойн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

– Она ужасна, верно? – спросила Сабелла, подойдя ко мне после того, как Изобел закончила исполнение третьей арии, и нам, в конце концов, позволили удалиться, чтобы подкрепить необходимые силы.

– Если будет репетировать, возможно, есть какая–то надежда, – снисходительно пробормотал я, очарованный улыбающейся грезой, возникшей передо мной, но не желая предавать своего друга ради того, чтобы снискать расположение женщины. – Со второй частью она справилась мастерски.

– Ей не помешало бы для начала справить нужду, – пренебрежительно сказала Сабелла, беря крекер и с подозрением разглядывая то, что на него положил повар, прежде чем отправить в рот. – Но, в общем–то, она славная девушка. Я разговаривала с ней, и она посоветовала не слишком надеяться на ее пение. – Я улыбнулся. – Сабелла Донато, – представилась женщина и протянула мне руку, затянутую в перчатку; я коснулся ее губами, и атлас нагрелся от моего дыхания.

– Матье Заилль, – сказал я с легким поклоном.

– Великий управляющий искусствами, – со вздохом отозвалась она, внимательно изучив меня с головы до ног, точно ждала этой встречи. – От вас ждут многого, синьор. В городе только и разговоров, что о ваших планах. Я слыхала, в будущем где–то здесь появится оперный театр.

– Пока еще ничего не решено, – пробормотал я.

– Это пойдет на пользу городу, – сказала она, не обратив внимания на мое полуотрицание, – хотя вашему другу графу не стоит рассчитывать, что его дочь будет петь на открытии. Скорее она украсит собой одну из лож.

– А вы, мадам Донато?.. – начал я.

– Сабелла.

– Вы будете петь, если эти великие замыслы воплотятся в жизнь? Ваша репутация превосходит мою. Я слыхал, иногда она получает отдельные приглашения на вечера.

Она засмеялась.

– Я недешево стою, – сказала она. – Вы уверены, что можете меня позволить?

– У Святого Отца очень большой кошелек.

– Который он очень туго затягивает. – Я слегка развел руками, чтобы показать, что на это мне ответить нечего, и она рассмеялась. – Вы очень скромны, синьор Заилль, – сказала она. – Превосходная черта для мужчины в наши дни. Думаю, мне хотелось бы узнать вас поближе. До меня доходили только слухи и хотя подобные вещи имеют малоприятную привычку оказываться правдой, на них полагаться глупо.

– А я – вас, – ответил я, – хотя все истории, что мне доводилось слышать, говорили о вашем таланте и вашей красоте, а оба эти достоинства не подлежат сомнению. Я не знаю, что вы слышали обо мне.

– Шарм – это еще не все, – ответила она с неожиданным раздражением. – Знаете ли вы, что где бы я ни была, люди с утра до вечера льстят мне? Или пытаются. Говорят мне, что мой голос – это божий дар, моя красота несравненна, мое присутствие озаряет мир. Они считают, что осчастливили меня этим. Думают, что этим понравятся мне. Как по–вашему, это так?

– Сомневаюсь, – сказал я. – Уверенный в себе человек знает цену своим дарованиям и не нуждается в том, чтобы кто–то подтверждал их наличие. А вы мне представляетесь уверенной в себе.

– Так чем же вы тогда намерены польстить мне? Как собираетесь произвести на меня впечатление?

Я бездумно пожал плечами:

– Я не пытаюсь произвести впечатление на людей, Сабелла. Это не в моей природе. Чем старше я становлюсь, тем меньше меня интересует популярность. Я не хочу вызывать неприязнь, как вы понимаете, просто я понял, что меня мало заботит чужое мнение. Имеет значение только мое. Чтобы я уважал себя. И я себя уважаю.

– Так вы даже не попытаетесь произвести на меня впечатление? – с улыбкой спросила она, откровенно заигрывая со мной. Меня потянуло к ней необычайно, мне захотелось отправиться с нею куда–нибудь, где мы могли бы поговорить с глазу на глаз; меня уже слегка утомило это несколько принужденное остроумие двух людей, пытающихся поразить друг друга – а именно это я и пытался сделать, сколько ни утверждал бы обратное.

– Думаю, я мог бы указать вам на ваши недостатки, – сказал я, поставив бокал на стол. – Сказать, где вас подводит голос, почему когда–нибудь поблекнет ваша красота, и почему все это не стоит ни гроша. Я мог бы говорить о тех вещах, о которых другие не говорят никогда.

– Если бы хотели произвести на меня впечатление, вы хотите сказать.

– Верно.

– Что ж, с нетерпением жду возможности узнать все о моих недостатках, – сказала она, с улыбкой отходя от меня, – когда вы наберетесь смелости рассказать мне о них.

Я смотрел, как она исчезает в толпе, и хотел уж было последовать за ней, но тут Изобел запела очередную арию, выдав неожиданно безукоризненный бемоль, и я застыл на месте из уважения на добрые четверть часа. Тем временем прославленная певица и красавица уже исчезла.

Разговоры об оперных театрах начались после моей бурной встречи с сеньором Карлати. В тот день я с превеликим удовольствием покинул его убогую контору, лишь получив от него все инструкции, как вести себя на встрече с Джованни Мария Мастаи–Феретти, Наместником Рима, Папой Пием IX[34]34
  Джованни Мария, граф Мастаи–Ферретти (1792—1878) – Папа Римский Пий IX (1846—1878).


[Закрыть], моим новым работодателем.

Мы должны были с ним встретиться в три часа дня в его личных апартаментах в Ватикане, и я вынужден признать: мне было немного не по себе, когда я шел по роскошному старинному дворцу в сопровождении нервного секретаря, облаченного в сутану, который добрых семь раз сообщил мне, что к Папе я должен обращаться исключительно «Ваше Святейшество», и ни в коем случае не перебивать его, поскольку от этого у него случается мигрень и он может впасть в раздражение. Также я не должен возражать Святому Отцу и вносить свои предложения, противоречащие его требованиям к моей персоне. Похоже, беседа как таковая Святым Престолом осуждалась.

Я предпринял кое–какие шаги, чтобы разузнать немного о Папе за те сутки, что оставались у меня между собеседованиями. Ему всего 56 лет – сущее дитя по сравнению с моими 104 годами, – и он занимал Папский престол всего около двух лет. Его личность меня озадачила: я прочел множество газетных статей, но все они казались довольно противоречивыми, и невозможно было понять, что же он за человек на самом деле. Некоторые считали его опасным либералом, чьи взгляды на освобождение политических заключенных и допуск мирян в его кабинет министров могли положить конец авторитету Папства в Италии. Другие видели в нем мощную силу, способную изменить страну, объединить старые левые и правые фракции, вызвать на открытую дискуссию прессу и создать конституции папских государств. Для человека, едва начавшего свое правление, он проявлял подлинное мастерство политика, так что никто – ни друг, ни враг, – казалось, не мог понять, каковы же его истинные убеждения или планы в отношении как себя, так и страны в целом.

Покой, в который меня провели, оказался меньше, чем я ожидал: все стены заставлены книгами – пространными религиозными трактатами, огромными томами по истории, какими–то биографиями, поэзией; имелось даже некоторое количество современной прозы. Это личный кабинет Папы, сообщили мне, комната в которой он отдыхает, на время сбросив бремя своих обязанностей. Вам оказали милость, объяснил нервный священник, пригласив сюда, поскольку это означает, что ваша встреча будет в некоторой степени неформальной, даже не лишенной приятности, и, возможно, я смогу познакомиться с менее официальной стороной личности Папы.

Он вошел через боковую дверь, к моему удивлению, с бутылкой красного вина в руке. Если бы его походка не была безукоризненно ровной, я бы заподозрил, что он пьян.

– Ваше Святейшество, – сказал я, слегка поклонившись. Несмотря на полученные наставления, я не был уверен, таков ли принятый этикет. – Приятно познакомиться.

– Пожалуйста, присаживайтесь, синьор Заилль, – указывая на стул у окна, вздохнул он, словно я уже истощил его терпение. – Вы, конечно же, выпьете со мной бокал вина.

Я не понял, что это – констатация факта или приказ, поэтому просто улыбнулся и слегка склонил голову набок. Он все равно едва обратил на это внимание, медленно разлил вино по двум бокалам и повернул их так, как это сделал бы профессиональный официант. Мне пришло в голову, что в юности, ему, должно быть, довелось служить подавальщиком блюд, пока он не обнаружил свое призвание. Папа был несколько ниже меня – примерно пять футов одиннадцать дюймов; большая круглая голова, а таких тонких бровей и губ я никогда не видел у взрослых людей. Из–под шапочки выступал мысок темных волос – прямо–таки дьявольски ироничная отсылка к черной магии. Я не мог не заметить, что он порезался, когда брился утром, – от Верховного Понтифика меньше всего ожидаешь простой человеческой небрежности; видимо, на твердость руки папская непогрешимость не распространялась.

Мы побеседовали о моем путешествии в Рим, моем новом жилище, я немного погрешил против истины, рассказывая ему о своей молодости, – старался придерживаться фактов, но опустил часть хронологии. Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы он собрал конклав кардиналов и объявил меня современным чудом. Мы заговорили об искусстве – он упомянул «Оперу нищего» из музыки, «Размышления о революции во Франции» из литературы, «Воз сена»[35]35
  «Опера нищего» (1728) – комическая опера Дж. Пепуша и Дж. Гея. «Размышления о революции во Франции» (1790) – памфлет английского общественного деятеля и философа Эдмунда Берка (1729—1797). «Воз сена» (1500—1502) – триптих Иеронима Босха (ок. 1450/60—1516).


[Закрыть] из живописи, «Графа Монте–Кристо» из современной прозы, заявив, что перечитывал роман за последние несколько лет пять раз.

– Вы его читали, синьор Заилль? – спросил он, и я покачал головой:

– Пока нет. У меня сейчас мало времени на художественную литературу. Мне нравились те дни, когда правило чистое воображение, а не социальные проповеди. Ныне же многие романисты, похоже, стремятся больше проповедовать, нежели развлекать. Меня это не слишком трогает. Я предпочитаю хорошую историю.

– «Граф Монте–Кристо» – приключенческий роман, – рассмеялся он. – Книга, которую мечтаешь прочесть в детстве, – но тогда она еще не написана. Я дам вам ее перед уходом и, возможно, вы расскажете мне, что вы о ней думаете.

Я выразил признательность, но мне стало досадно от того, что придется продираться сквозь пятьсот страниц творения Дюма, хотя я бы предпочел знакомиться с городом. Папа спросил, один ли я приехал, и я коротко рассказал о Томасе, намекнув, что хотел бы найти для него подходящее занятие на то время, пока мы будем в Риме – ведь это может затянуться надолго.

– И на сколько вы желали бы здесь остаться? – спросил он меня с тонкой улыбкой, скользнувшей по его лицу.

– Насколько потребуется, – ответил я. – Я не вполне уверен в полномочиях, которые вы на меня возлагаете. Возможно вы…

– Став Папой, я многое хочу сделать, – заявил он, вдруг обратившись ко мне так, словно я был коллегией кардиналов. – Возможно, вы читали о реформах, в предприятии коих меня обвиняют. Меня без сомнения втянут в эту войну с Австрией, и меня отнюдь не радуют ее политические последствия. Но я хочу создать такое, чем можно гордиться. Здесь, в Риме. Место, куда сможет прийти простой римлянин и получить удовольствие, порадоваться. Такое, что наполнит город жизнью и энергией. Люди станут счастливее, если в городе появится подобный очаг культуры. Вы бывали в Милане или Неаполе, синьор Заилль?

– Ни там, ни там, – признался я.

– В Милане великий оперный театр «Ла Скала». В Неаполе – «Сан–Карло». Даже в маленькой Венеции есть «Ла Фениче». Я хочу построить в Риме оперный театр, способный соперничать с этими прекрасными сооружениями и вернуть хотя бы небольшую часть культуры в этот город. Вот почему, синьор Заилль, я пригласил вас сюда.

Я медленно кивнул, продолжительно глотнул из бокала и в конце концов промолвил:

– Но я – не архитектор.

– Вы – администратор, – сказал он, наставив на меня палец. – Я наслышан о вашей работе в Париже. Люди отзываются о вас с большим уважением. У меня есть друзья во всех городах Европы и не только, и они мне многое рассказывают. Здесь, в Риме у меня в распоряжении имеются некоторые средства и, поскольку мне не хватает ни времени, ни способностей отыскивать лучших художников и лучших архитекторов Италии, я подумал о вас. Вы возьмете на себя эти обязанности и, разумеется, будете щедро вознаграждены за это.

– Насколько щедро? – с улыбкой осведомился я. Может, он и Папа Римский, но я еще молод и нуждаюсь в заработке. Папа назвал более чем солидную сумму и сказал, что половину я получу в начале проекта, а остальное, порциями – в течение предполагаемых трех лет строительства.

– Так что, – улыбнулся он, – это отвечает вашим ожиданиям? Вы согласны взять на себя руководство строительством оперного театра в Риме для меня? Что скажете, сеньор Заилль? Решение за вами.

Что я мог сказать? Меня уже предупредили, что отказывать этому человеку бесполезно. Я пожал плечами и улыбнулся.

– Accepto[36]36
  Согласен (ит.).


[Закрыть], – ответил я.

Тем летом и расцвел мой роман с Сабеллой. Мы вместе бывали на приемах, в театре, в салонах. О нас писали в придворной прессе: всех главным образом интересовала Сабелла – она возникла в римском обществе из ниоткуда, ее красота и талант вызывали всеобщую зависть, ее прошлого не знал никто. Мы стали любовниками, когда город изнемогал от летней жары, а молодежь покинула Рим, отправившись на войну с Австрией, от которой Пий старался держаться в стороне. Ходили разговоры о восстании, даже об изгнании самого Папы из города. Комментаторы делились на тех, кто считал, что он должен принять участие в войне – и по умолчанию вовлечь Папский престол, – и тех, кто выступал против.

Меня это мало волновало. Войны в то время не представляли для меня интереса, и я не желал иного, кроме как получать удовольствие от пребывания в Риме, общества Сабеллы и предоставленной мне работы. Согласившись заняться строительством оперного театра, я мгновенно поправил свое благосостояние, но, хотя всеми силами старался жить по средствам, обнаружил, что подчас средства эти оборачивается расточительностью.

Сабелла радовалась моей компании и не раз повторяла, как сильно меня любит. Вскоре после нашей первой встречи, она сказала, что я – любовь всей ее жизни, единственная настоящая любовь, которую она познала с детства, и что влюбилась она в меня в первый же день, в доме графа де Джорвэ и его немузыкальной дочери.

– Когда мне было семнадцать, – рассказывала она, – в Неаполе у меня была связь с молодым крестьянином. Он был совсем еще мальчик, лет восемнадцати–девятнадцати. Мы любили друг друга очень недолго, а потом он обручился с другой и разбил мне сердце. Вскоре я покинула родную деревню, но не могла забыть его. Наши отношения были краткими – всего какой–то месяц, – но оставили глубокий след в моей душе. Я думала, что никогда от этого не оправлюсь.

– Мне знакомо это чувство, – сказал я, но не стал распространяться.

– После этого я поняла, что могу петь и голосом своим стала зарабатывать небольшие деньги на побережье. Одна песня перетекала в другую, вскоре я получила работу и поняла, что этим инструментом способна содержать себя. А затем я оказалась в Риме. С тобой.

Я же увлекся ею, но не был столь сильно влюблен, как она. Однако вскоре, довольно внезапно, мы поженились. Она сказала, что обратилась в католичество после того, как побывала вместе со мной на приеме у Папы, и заявила, что не станет спать со мной, если мы не вступим в брак. Сперва я колебался – в последние полвека браки у меня как–то не складывались, – и даже решил было разорвать с Сабеллой отношения, но любой намек на это доводил ее до истерики, с которой я не мог справиться. Эти внезапные и необъяснимые вспышки гнева так не походили на те глубокие чувства, что она выказывала ко мне в более спокойные моменты, и в конце концов я согласился на венчание. В отличие от некоторых других моих браков, на сей раз мы удовольствовались простой церемонией в маленькой часовне, а свидетелями выступили Томас и его новая возлюбленная – темноволосая девушка по имени Марита.

У нас не было медового месяца – мы вернулись в мою квартиру, где Сабелла отдалась мне так, словно до того мы никогда не были близки. Томас съехал от меня и обручился с Маритой, хоть и заявил, что помолвка будет долгой, ибо он пока не готов к браку; мы наконец остались одни. Впрочем, ненадолго. Так снова, хоть и не по своей вине, я оказался женатым человеком.

Проведя конкурс, я нанял архитектором оперного театра человека по фамилии Джирно, и летом 1848 года он представил мне несколько планов. То были грубые наброски гигантского амфитеатра с огромной сценой впереди. Перед оркестровой ямой располагались 82 ряда кресел, а по бокам – четыре яруса лож, всего семьдесят две, и в каждой могли с комфортом разместится восемь человек, или дюжина в тесноте. На занавесе он изобразил папскую печать Пия IX, что показалось мне чрезмерным низкопоклонством, и я предложил ему изобразить что–нибудь иное, например, близнецов–основателей города – Ромула и Рема, на половинках занавеса, разделенных во время представления и единых до и после спектакля. Джирно оказался разумным человеком – он был рад участвовать в таком грандиозном проекте, хотя работа над ним еще только начиналась, а завершиться ей, быть может, и не суждено.

Весь год в стране полыхали мятежи, и по утрам я внимательно изучал газеты в поисках известий о новых политических волнениях. Как–то утром, попивая кофе в маленьком кафе возле площади Святого Петра, я прочитал, что четверо главных итальянских вождей – Фердинанд II, Леопольд Тосканский, Карл–Альберт[37]37
  Фердинанд II (1810—1859) – король обеих Сицилий. Леопольд II (1797—1870) – великий герцог Тосканский. Карл Альберт (1798—1849) – король Сардинии (1798—1849).


[Закрыть] и Пий IX – выпустили конституции, дабы усмирить население и предотвратить дальнейшие волнения, возникающие то тут, то там после январской революции в Палермо[38]38
  Народное восстание в Палермо (Сицилия) 12 января 1848 г. против неаполитанских Бурбонов.


[Закрыть]. Беспорядки эти продолжались по всей стране – консервативные правительства подвергались нападкам радикальных элементов в каждом из итальянских государств. Итальянские репортеры с характерным для них многословием расписывали, как Карл–Альберт от имени Ломбардии объявил войну Австрии. Страна была безутешна: Папа решил не поддерживать своего соотечественника, а ведь этот жест мог бы «объединить» Италию перед лицом общего врага. Вместо этого Папа резко осудил войну, которая укрепила позиции Австрии и привела к окончательному поражению Ломбардии, кое впоследствии ему и поставили в вину.

– Это не означает, что я не разделяю взгляды ломбардцев, – сказал мне Папа при одной из наших регулярных встреч. Я в каком–то смысле стал его наперсником, он привык обсуждать со мной подобные темы. – Напротив, я обеспокоен австрийской имперской угрозой, хотя полагаю, что для Рима она не так опасна, как для кого бы то ни было. Но главное то, что я, Папа, не стану поддерживать националистического лидера в вопросе, который может привести к разрушению привычных нам границ итальянских государств.

– Стало быть, вы против объединения? – слегка удивился я.

– Я против идеи централизованного правительства. Италия – страна большая, стоит всем нашим государствам объединиться. И если это произойдет, мы станем всего лишь составляющими одного большего целого, и кто знает, кому отвечать тогда за Италию или за то, во что она превратится.

– Возможно, в могущественную страну, – предположил я, а он в ответ расхохотался:

– Как мало вы знаете об Италии. То, что вы видите перед собой – страна, в которой все государственные органы возглавляют люди, считающие себя прямыми потомками Ромула и Рема. Каждый из так называемых националистических лидеров мечтает о единой стране, в которой он станет королем. А кое–кто намекает, что им должен стать я, – задумчиво добавил он.

– Чего вы не хотите, – констатировал я, наблюдая за его реакцией: он пожал плечами и пренебрежительно взмахнул рукой, меняя тему.

– Я хочу сохранить независимость Рима, – сказал он, подчеркивая каждое слово ударом указательного пальца по ручке кресла. – Вот что для меня самое важное. Я не позволю разрушить его тщеславным и неосуществимым прожектом политического единства. Мы здесь пробыли слишком долго и видели, как его ставят на колени сами итальянцы, не говоря уже об австрийских захватчиках.

Я решил, что под «мы» он подразумевает длинную череду понтификов, к которым недавно добавилось и его имя.

– Не вполне понимаю ваших доводов, – продолжал я, раздраженный его высокомерием и забыв все то, о чем меня предупреждали, когда я только появился в Ватикане. – Если вы полагаете…

– Довольно! – вскричал Папа. Лицо его от гнева побагровело, и он отошел к окну. – Занимайтесь моим оперным театром, а мне предоставьте управлять моим городом, как я считаю нужным.

– Я не хотел вас оскорбить, – произнес я после затянувшегося молчания, вставая и направляясь к двери. Он не повернулся ко мне и не попрощался; в моей памяти он и запечатлелся таким – съежившийся человечек выглядывает из узкого окна на площадь Святого Петра и наблюдает, как народ – его народ – готовится к надвигающейся буре.

События 11 и 12 ноября 1848 года представляются мне чем–то абсолютно невероятным даже теперь, спустя 151 год. Сабелла вернулась домой рано, чем–то взбудораженная, не в состоянии ответить на мои простейшие вопросы.

– Дорогая, – произнес я, обняв ее. Ее тело напряглось, я отступил и, посмотрев на нее, изумился ее бледности. – Сабелла, у тебя такой вид, точно ты увидела призрака. Что стряслось?

– Ничего, – быстро ответила она, делая шаг назад и пощипывая себя за щеки, чтобы вернуть им цвет. – Я не могу сейчас остаться. Я должна уйти. Вернусь позже.

– Но куда ты направляешься? – спросил я. – В таком–то состоянии.

– Все хорошо, Матье, уверяю тебя. Мне нужно найти мо… – Вдруг постучали в дверь, и Сабелла вздрогнула от страха. – Не открывай!

– Не открывать? Но почему? Быть может, это всего лишь Томас, пришел…

– Оставь, Матье. Это беда, вот и все.

Но было слишком поздно. Я открыл дверь – передо мной стоял средних лет человек в форме пьемонтского офицера, с густыми усами, которые, казалось, закручивались ему прямо в рот. Человек оглядел меня с головы до ног.

– Чем могу служить? – вежливо поинтересовался я.

– Вы уже услужили себе, – ответил он, решительно входя внутрь. Его рука угрожающе покоилась на эфесе шпаги, висевшей в ножнах у него на боку. – Тем, что вам не принадлежит.

Я посмотрел на Сабеллу, которая стенала, покачиваясь на стуле возле окна.

– Кто вы? – недоуменно спросил я.

– Кто я? Это вы кто?

– Матье Заилль, – ответил я. – А это мой дом, поэтому я был бы вам признателен, если бы вы перестали здесь распоряжаться.

– А эта женщина, – быстро сказал он, грубо махнув в сторону Сабеллы. – Я бы сказал «дама», но, боюсь, это малоподходящее для нее слово. Кто она, в таком случае, могу я спросить?

– Это моя жена, – ответил я, начиная злиться. – И я бы попросил вас относится к ней с подобающим уважением.

– Ха! – рассмеялся он. – В таком случае, вот вам загадка. Как она может быть вашей женой, если она уже замужем за мной, а? Можете ответить? В вашей шикарной одежде, – невпопад заявил он.

– Замужем за вами? – недоуменно спросил я. – Что за глупости? Она…

Я мог бы продолжить эту сцену и доиграть ее до конца, фразу за фразой, признание за признанием, вплоть до логического завершения, но это скорее сюжет для фарса. Достаточно сказать, что моя так называемая жена Сабелла Донато забыла уведомить меня, что к моменту нашего бракосочетания у нее уже имелся муж – этот самый болван по имени Марко Ланцони. Они поженились около десяти лет назад, незадолго до ее взлета к славе, и почти сразу же после свадьбы он поступил в армию, чтобы обеспечить им безбедную жизнь. Вернувшись в родной город, он обнаружил, что супруга исчезла, лишив его практически всего имущества: она продала все, чтобы добыть денег на свои первые итальянские похождения. Ему потребовалось немало времени, чтобы проследить ее путь до Рима, и теперь он явился за ней. Одного он только не учел – наличия второго мужа. Парень вспыльчивый, он потребовал сатисфакции и немедленно вызвал меня на дуэль, предложив сразиться на следующее утро; мне пришлось принять вызов, иначе я покрыл бы себя позором. После того, как он ушел, между нами с «женой» случилась бурная сцена, закончившаяся слезами и взаимными упреками. Наша фарсовая свадьба состоялась, потому что она обманывала себя насчет их первого союза. А теперь выходило так, что мне, возможно, придется заплатить за это самую высокую цену. Время не способно совладать со мной, но это могла сделать шпага Ланцони.

В это же время я узнал от Томаса, что малодушный Пий IX в страхе перед нашествием на Рим, которое могло стоить ему престола, а то и жизни, бежал из столицы в Гаэту, к югу от Неаполя, где он в итоге провел в ссылке несколько лет, – тем самым лишив меня и работы и дохода. Все планы постройки оперного театра в Риме отложили в долгий ящик в связи с отсутствием средств, так что я оказался, по крайней мере – на время, без работы и без жены. Эта перемена фортуны заставила меня задуматься о разумности участия в дуэли. В конце концов, в Италии меня ничто не держало. Я мог запросто исчезнуть из города и больше никогда не встречаться с Ланцони – и, должен признать, подумывал об этом. Но это был бы бесчестный поступок, и даже если бы моя репутация осталась незапятнанной, я никогда бы не забыл, что бежал от схватки. Поэтому вопреки здравому смыслу я решил остаться и принять вызов Ланцони.

Утро выдалось туманным; стоя во нашем внутреннем дворике с бьющейся в истерике у стены Сабеллой и Томасом, изображавшим моего секунданта, я неописуемо жалел себя и пребывал в уверенности, что жизнь моя подошла к концу.

– Какая нелепость, верно? – сказал я своему племяннику – он держал в руках мой плащ и морщился, будто бы от боли. – Я не знаю этого человека и не собирался оскорблять его, женившись на его супруге, но, похоже, мне придется поплатиться жизнью за свои прегрешения. Почему мужчина не может вызвать на поединок женщину, а? Ты можешь мне это объяснить? Я такого не понимаю.

– Ты не умрешь, дядя Матье, – сказал Томас, и на секунду я испугался, что он расплачется. – Ты можешь победить, сам знаешь. Может, ты и старше его, но физически ты на десять лет моложе. Он разгневан, а тебе все безразлично. В нем кипят страсти.

Я покачал головой – редкий миг, когда я сомневался в себе.

– Может, это и к лучшему, – сказал я, снимая сюртук и жилет и проверяя клинок, который держал в руке. – Не могу же я жить вечно, в конце концов. Хотя все свидетельствует об обратном.

– Ты не можешь умереть. Тебе есть зачем жить.

– Например? – Если я должен уйти, я не собираюсь сделать этого неоплаканным.

– Например, из–за меня, – сказал Томас. – И еще Мариты. И нашего неродившегося ребенка.

Я с удивлением уставился на него. Сто лет спустя я наорал бы на него, выбранил за беспечность, но сейчас меня переполнила только радость.

– Ваш ребенок? – переспросил я, ибо он сам по–прежнему оставался для меня ребенком. – Когда же это случилось?

– Совсем недавно. Мы узнали об этом всего две недели назад. Теперь ты понимаешь, что не можешь умереть. Ты нужен нам.

Я кивнул, ощутив прилив сил.

– Ты прав, мой мальчик, – сказал я. – Он не сможет меня одолеть. Ничто со мной не совладает. Вперед, синьор! – крикнул я. – Приступим.

Мы скрестили шпаги не более чем на четыре минуты, но казалось, что по всему дворику мы танцевали несколько дней. До меня доносились крики Сабеллы, но я не обращал внимания – я принял решение: что бы ни случилось, между нами все кончено. Я замечал, как Томас подбадривает меня сбоку, вздрагивая всякий раз, когда клинок Ланцони жалил мою руку или задевал щеку. В конце концов, стремительным движением руки, я обезоружил своего противника и пригвоздил его к земле. Острие моей шпаги уперлось в его адамово яблоко, и он уставился на меня умоляющим взглядом, прося о пощаде, моля за свою жизнь. Я был в ярости из–за того, что все зашло так далеко, и был уже близок к тому, чтобы нажать на клинок и прикончить его.

– Я тут ни при чем! – взревел я. – Это не моя вина, что она уже была замужем.

Я еще немного поиграл шпагой, но затем позволил ему подняться и отойти. После чего направился к Томасу, стараясь успокоиться и радуясь, что мне удалось совладать с некой кровожадностью, что бьется в каждом из нас, и я смог сжалиться над бедолагой. Я подошел к племяннику, и он набросил мне на плечи плащ.

– Понимаешь, Томас, – радостно заговорил я, – в жизни каждого мужчины бывают моменты, когда…

Тут до меня донесся гулкий топот, я повернулся, мой племянник – тоже, но запоздало: он не успел отойти с дороги, и его бессчастное тело осталось мертво стоять, ибо Ланцони бросился вперед, вытянув шпагу, готовый пронзить одного из нас или обоих. Через секунду оба они были мертвы – один пал от моего клинка, другой – от клинка Ланцони.

Дворик окутала тишина; я едва удостоил взглядом свою былую жену, рыдавшую, сидя на бордюре, после чего доставил тело племянника к его беременной любовнице. После того, как мы похоронили его, я покинул Италию и поклялся никогда в эту страну не возвращаться. Даже если проживу тысячу лет.