Текст книги "Похититель вечности"

Автор книги: Джон Бойн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Глава 22
В СГОВОРЕ С ДОМИНИК

Прошли месяцы, и Нат Пепис начал гораздо меньше раздражать меня, поскольку со временем его визиты стали менее регулярными, а когда он приезжал, то не проявлял большого интереса к Доминик. Я продолжал работать, но теперь начал всерьез задумываться об отъезде. Меня заботили два вопроса: как примет это известие Тома, поскольку он привык к здешней жизни больше, чем мы, а я и помыслить не мог оставить его, и второе – поедет ли со мной Доминик? Она не ребенок, в отличие от моего брата, и может сама принимать решения.

Стояло лето, в доме устроили прием по случаю дня рождения Альфреда–младшего – второго, набожного сына сэра Альфреда Пеписа. На празднество, которое устроили на свежем воздухе, собралось около пятидесяти человек. Утренняя роса поблескивала на траве под лучами солнца. Клумбы цвели, поместье выглядело богатым и оживленным, как никогда.

Мы с Джеком присматривали за лошадьми и экипажами, выстроившимися от ворот до самой конюшни. Мы подносили животным лохани с водой, чтобы на жаре они не рухнули от жажды; хотя по правде, скорее это мы погибали от жары, таскаясь с одного конца поместья на другой с тяжеленными ведрами. Нам не позволяли снимать рубашки перед гостями, так что они липли к спинам от пота. Я перестал что–либо соображать – носился взад–вперед, уже не понимая, сколько времени прошло, скольких лошадей мы напоили. Солнце слепило глаза, я ничего не видел и не слышал, пока, в конце концов, наполняя очередное ведро из колонки за конюшнями, не почувствовал на своем плече руку Джека; он слегка потряс меня.

– Хватит, – сказал он, падая на траву рядом. – Достаточно поработали. С ними все в порядке.

– Ты думаешь? – спросил я, чуть не зарыдав от облегчения. – Можем сделать перерыв?

Он кивнул. В отдалении по лужайке прохаживались гости, потягивая из бокалов ледяной лимонад. Я услышал позади шаги и улыбнулся, увидев Доминик: она шла к нам с подносом.

– Не желаете перекусить? – с улыбкой спросила она, и я сомневаюсь, что другой живой душе мы бы обрадовались больше. Доминик приготовила нам хлеба и мяса, на подносе стоял большой кувшин лимонада, а по бокам – две кружки пива. Мы с удовольствием принялись за еду и напитки, не говоря ничего, пока сила возвращалась к нам. Я чувствовал, как лимонад льется по горлу в желудок – его сладость восполняла недостаток сахара в крови, я перестал трястись, но теперь меня одолела усталость.

– Так жить невозможно, – сказал я, растирая мышцы на руках, и удивляясь, какими широкими стали мои плечи за последние месяцы. Я был сильнее, чем когда бы то ни было, хотя – в отличие от Джека, чье налитое тело казалось состоящим из одних мускулов, – оставался жилистым: на моем все еще юношеском теле наросло не слишком много плоти. – Мне нужна другая работа.

– Нам обоим, – подхватил он; впрочем, он был немного ближе к переменам, нежели я. Джек решил, что не останется в Клеткли до конца лета и по секрету сказал, что собирается подать уведомление на следующей неделе. У него достаточно денег, чтобы отправиться в Лондон и продержаться там несколько месяцев, если понадобится, хотя он был уверен, что легко найдет место клерка. Я в этом не сомневался. Он купил новенький костюм, и, когда облачился в него как–то вечером, чтобы продемонстрировать мне, я был потрясен преображением. Конюх выглядел куда мужественнее любого из отпрысков Пеписов, достигших зрелости и респектабельности исключительно благодаря возрасту и деньгам; он был высок, красив и носил костюм с врожденным достоинством. А поскольку он к тому же был умен и сообразителен, я не сомневался, что он найдет работу за считанные дни.

– Вам что, больше нечем заняться? – Откуда–то сзади появился Нат Пепис, и мы сели, щурясь на солнце и прикрыв глаза руками.

– Мы обедаем, Нат, – вызывающе сказал Джек.

– По–моему, вы уже пообедали, Джек, – парировал Нат. – И для тебя я – мистер Пепис.

Джек фыркнул и снова растянулся на траве; я не знал, что мне делать. Нат боялся Джека – это было заметно, – но не похоже, чтобы дело зашло дальше разговора. Будто бы для того, чтобы подтвердить свою власть, Нат ткнул носком сапога меня в ребра, и я сердито подскочил.

– Давай–ка, Матье, – сказал он, впервые назвав меня по имени, – поднимайся и убери весь этот хлам. – Он показал на поднос с пустыми тарелками и кружками. – Какую грязь вы здесь развели, точно пара свиней.

Я не знал, что делать, но в итоге собрал предметы, оскорбившие его взор, отнес на кухню и грубо швырнул в раковину; Доминик и Мэри–Энн аж подпрыгнули.

– Что с тобой? – спросила Мэри–Энн.

– Помой–ка лучше, – сердито сказал я. – Это твоя работа, а не моя.

Громко выругавшись, я вышел и направился к Джеку, который, приподнявшись на локте, смотрел на меня. Нат уже ушел. Обернувшись к кухне, я увидел, что Нат и Доминик беседуют, стоя рядышком; он что–то говорил ей, а она весело смеялась. Я тяжело вздохнул и сжал кулаки. Подле моего лица зажужжала муха, я принялся яростно от нее отмахиваться, а когда поднял голову, солнце сразу же ослепило меня. Но вот зрение вернулось ко мне, и я увидел, что их головы сблизились, а рука Ната скользнула ей за спину, опускаясь все ниже и ниже; вот Доминик жеманно посмотрела на него, а на его лице появилась омерзительная ухмылка. Все мое тело напряглось, когда я понял, что сейчас сделаю.

– Мэтти, в чем дело? – Я смутно чувствовал, как Джек пытается схватить меня за руку, пока я шагал к Нату и Доминик. – Мэтти, прекрати, оно того не стоит, – говорил он, но я едва замечал его. Я так сосредоточился на своей внутренней ярости, что она могла обрушиться на любого из них – даже на ни в чем не повинного Джека. Я увидел, что Нат обернулся и посмотрел на меня – судя по лицу, догадался, что грядет беда. Он понимал, что я потерял рассудок, и положение, деньги, работа сейчас для меня ничего не значат. Он отпрянул, когда я подошел к нему, но я схватил его за лацканы и отшвырнул прочь. Он неловко рухнул наземь и попробовал встать на ноги, а я поманил его рукой.

– Поднимайся, – сказал я глубоким голосом, исходившим из какого–то места у меня внутри, о котором я даже не подозревал. – Поднимайся, Нат.

Он встал и попробовал развернуться, но я снова его схватил, а Доминик и Джек вцепились в меня. Не понимая, что делают, они держали меня с двух сторон, ослабляя мою защиту, и я был беспомощен. Нат поднялся, занес руку и ударил меня в лицо. Удар был не слишком силен, но оглушил меня на миг, и я отступил, готовясь наброситься на него, убить, если потребуется. Проморгавшись, я сжал кулаки и бросился к нему. Джек закричал, пытаясь меня остановить. Он знал, что будет со мной, если я вышибу дух из Ната Пеписа, и потому, когда Доминик бросилась меж нами, на миг задержав меня, сделал это сам. Он тоже пришел в бешенство и, меньше всего стремясь позволить человеку вроде Ната Пеписа разрушить мою жизнь, сам ринулся на него, залепил ему пощечину, пнул в живот, а затем ударил в лицо справа.

Нат рухнул на землю, окровавленный, без сознания, а мы трое стояли над ним, с нарастающим ужасом глядя, что натворили. Вся стычка заняла не более минуты.

Джек ушел, прежде чем к Нату вернулось сознание. Он лежал на земле перед нами, избитый, его лицо было залито кровью из носа и рта. Через несколько минут гости кинулись к нам. Одна дама завопила, другая упала в обморок. Мужчины громко возмущались. Затем подошел врач и склонился над Натом.

– Его нужно перенести в дом, – сказал врач, и несколько мужчин помоложе подняли и унесли его. Через несколько минут на улице остались только я, Доминик и Мэри–Энн.

– Куда подевался Джек? – ошеломленно пробормотал я, потрясенный случившимся. Я тупо смотрел по сторонам в поисках своего друга.

– Сел на лошадь и удрал, – сказала Мэри–Энн. – Ты его не видел?

Я покачал головой:

– Нет.

– Затерялся в толпе несколько минут назад. Никто даже не заметил, все смотрели на барчука.

Я подумал, все ли в порядке с Натом, и раздраженно отбросил волосы с лица. Повернулся и яростно уставился на Доминик.

– Что случилось? – заорал я. – Что, черт возьми, здесь случилось?

– Ты меня спрашиваешь? – закричала она в ответ, побледнев. – Это ты нас в это втянул. У тебя был такой вид, точно ты собираешься его убить.

– Он был с тобой! – завопил я. – Я видел, где шарят его руки. Ты не понимаешь…

– Я не твоя, чтоб ты меня защищал! – закричала она, развернулась и скрылась в кухне. Я раздосадовано покачал головой. Под моими ногами собралась бледная лужица из воды и крови.

К ночи история облетела весь городок. Джек напал на Ната Пеписа, сломал ему челюсть и два ребра, выбил почти все зубы, украл у хозяина лошадь и скрылся. Местные констебли уже пустились в погоню. Я лежал в своей постели у Амбертонов и не мог уснуть, беспокоясь за друга. Все его планы, все, что он собирался сделать, – все рухнуло из–за меня. Моей ревности. По крайней мере, Нат Пепис не умер, это уже что–то. Я все думал о Джеке: он сделал это потому, что этого нельзя было избежать, он сделал это ради меня.

На следующее утро я поднялся еще до пяти утра и отправился прямиком в Клеткли–Хаус. Я не знал, есть ли у меня еще работа или уже нет, хотя подозревал, что нет. Но меня не слишком беспокоило, чем все закончится, поскольку теперь я знал, что не собираюсь больше оставаться в Клеткли; мое время здесь вышло. Я хотел увидеть Доминик. Я хотел, чтобы она сказала мне, что думает. Я нашел ее в поле, лицо ее было бледно, а глаза покраснели. Было ясно, что она тоже не спала всю ночь.

– Пока не объявился, – сказал я, сам не зная, вопрос это или утверждение. Доминик покачала головой.

– Он уже далеко, – ответила она. – Должно быть, на полпути в Лондон. Джек не дурак.

– Разве? – спросил я, и она уставилась на меня:

– И что же это значит?

– Он ведь собирался уезжать, – сказал я. – Он скопил достаточно денег. Купил костюм. Он собирался стать клерком в Лондоне. Хотел подать уведомление на следующей неделе.

Доминик громко вздохнула, и я подумал, что сейчас она расплачется.

– Это все я виновата, – сказала она. В ее речи снова появился французский акцент, поскольку в мыслях она уже была далеко от Клеткли. – Нам не следовало сюда приезжать. У нас были планы. Надо было держаться их.

Мы. Когда я последний раз слышал от нее это слово? И хотя я презирал себя за это, мне вдруг показалось, что все обернулось к лучшему: все стало как прежде, как два года назад, в Дувре. Мы можем уехать вместе, жить вместе, быть вместе, состариться вместе. Я понял, что стараюсь выбросить из головы мысли о Джеке, точно досадную помеху моим планам, – я ненавидел себя за это, но ничего не мог поделать. Я в отчаянии закусил губу.

– Что такое? – спросила она, останавливаясь и беря меня за руку. Я почувствовал, как слезы полились у меня из глаз.

– Он… – начал я, поспешно вытирая запястьем глаза. – Он мой друг, – просто сказал я, и голос у меня дрогнул. – Джек… он… он мой друг. Посмотри, что он для меня сделал. А что я с ним сделал. Я… я…

Я разрыдался и упал на землю, прикрыв голову руками, чтобы она не видела меня. Я пытался перестать, но конвульсии становились сильнее – я уже нес полную чушь, мой рот кривился от страдания.

– Матье, Матье, – шептала Доминик, обнимая меня, прижимая к себе, и я рыдал на ее плече. Она успокаивала меня и баюкала, как ребенка, пока в конце концов у меня не осталось сил плакать; я отодвинулся от нее, вытащил рубашку из брюк и вытер ею лицо. – Ты не виноват, – сказала она, но в ее голосе не было уверенности; мне даже не было нужды отрицать. Я испортил жизнь Джеку, моему настоящему другу, а он спас меня. А думать я могу лишь об одном – как бы нам убраться подальше от всего этого и выбросить его из головы.

– Что я за человек? – нерешительно спросил я.

Мы медленно брели к дому. Мы не знали, что нас там ждет. Я надеялся, что Доминик ничего не грозит, но боялся того, что может случиться, когда там появлюсь я. И в самом деле: возле дома я увидел сэра Альфреда с констеблем. Они смотрели, как мы идем через поле, продолжая разговаривать, но не выпуская меня из виду. Когда мы подошли ближе и собрались разойтись по своим местам, на конюшню и в кухню, он окликнул меня; я обернулся – хозяин манил меня рукой. Я вздохнул и посмотрел на Доминик, взяв ее руки в свои.

– Если мы сможем уехать без хлопот, – сказал я, – ты поедешь со мной?

Она сердито посмотрела на меня и возвела глаза к небу:

– Куда нам ехать?

– В Лондон, – ответил я, – как мы и хотели. Ты, я и Тома. Я скопил немного денег. А ты?

– Да, – ответила она. – Немножко. Совсем чуть–чуть.

– У нас все наладится, – сказал я, хоть и сам в это не верил.

Сэр Альфред снова позвал меня; я посмотрел на него – он все больше горячился.

– Не знаю… – начала она, однако снова раздался крик. Я отпустил ее и направился к сэру Альфреду и констеблю.

– Я приду сюда ночью, – сказал я напоследок. – Хочу поговорить с тобой. Встретимся после полуночи, хорошо?

Доминик едва заметно кивнула, отвернулась от меня и зашагала прочь, горестно поникнув головой.

Сэр Альфред Пепис был коренаст и тучен, а на жирном теле сидела похожая перезрелую тыкву голова. Из–за артрита передвигался он с трудом, так что мы редко видели его в окрестностях Клеткли–Хауса; он предпочитал не выходить из дома, читать книги из своей библиотеки, пить вино из своих погребов и есть мясо своего скота.

– Поди сюда, Матье, – сказал он мне, когда я оказался в нескольких шагах от него. Он грубо схватил меня за руку и подтолкнул к констеблю, который с неприязнью оглядел меня с ног до головы. – А теперь, сэр, – продолжил он, – вам следует задать ему свои вопросы.

– Как тебя зовут, парень? – спросил констебль – средних лет человек с окладистой рыжей бородой и поразительно оранжевыми бровями. Он достал из кармана блокнот и карандаш и тщательно обмусолил кончик, чтобы записывать мои ответы.

– Матье Заилль, – ответил я и сразу же по буквам произнес свое имя. Он посмотрел на меня так, словно я был какой–то мерзкой слизью. Спросил, чем я занимаюсь в Клеткли–Хаусе, и я ответил, что служу конюхом.

– Так ты работаешь вместе с Джеком Холби, да? – Я кивнул. – Что он за парень?

– Лучше всех, – сказал я, выпрямившись перед ним, как будто в знак уважения к Джеку. – Хороший друг, прилежный работник, миролюбивый. И честолюбивый тоже.

– Миролюбивый, значит? – переспросил сэр Альфред. – Он не был миролюбивым, когда сломал челюсть и ребра моему сыну, что скажешь?

– Его спровоцировали, – сказал я и на миг подумал, что он меня за это ударит, а констебль не успеет вмешаться. Но тот лишь спросил меня, что же произошло вчера, и я, естественно, солгал, заявив, что первый удар нанес Нат, а Джек просто защищался. – У Ната не было ни единого шанса справится с Джеком, он сам виноват, – настаивал я. – Ему следовало бы подумать, прежде чем лезть в драку.

Констебль кивнул; я ждал, что сэр Альфред мне велит немедленно убираться из его поместья и никогда больше здесь не показываться, но он этого не сказал. Невероятно, однако он спросил меня, смогу ли я какое–то время один управляться с лошадьми, и даже предложил прибавить мне жалованье, если я справлюсь. Я пожал плечами и сказал, что все будет в порядке.

– Со временем я кого–нибудь найду, разумеется, – сказал сэр Альфред, задумчиво почесав бороду. – На место Холби, я хочу сказать. Здесь мы его больше не увидим.

И хотя я это уже знал, сердце у меня сжалось от таких слов. Я решил немного помочь Джеку, хоть и было уже слишком поздно.

– Это правда, – сказал я, – мы, наверно, его уже не увидим никогда. Он теперь, должно быть, на полпути в Шотландию.

– В Шотландию? – рассмеялся констебль. – Почему это?

– Не знаю, – пожал плечами я. – Я просто подумал, что он решил уехать отсюда как можно дальше. Начать все сначала. Вы его никогда не поймаете.

Они посмотрели друг на друга и самодовольно ухмыльнулись.

– Что? – спросил я. – Что такое?

– Твой друг Джек Холби очень далеко от Шотландии, – сказал констебль, наклоняясь ко мне, и я едва не задохнулся от гнилостной вони у него изо рта. – Мы схватили его сегодня ночью. Он в тюрьме, здесь в городке, его будут судить за нанесение тяжких телесных повреждений. Следующие несколько лет своей жизни он проведет за решеткой, мой друг.

Мы с Доминик встретились ночью, как и сговаривались.

– Все говорят о Джеке, – сказала она. – Сэр Альфред сказал, что его посадят в тюрьму на пять лет за то, что он сделал.

– Пять лет? – потрясенно переспросил я. – Ты, должно быть, шутишь.

– Говорят, Нат сможет разговаривать снова только через полгода. Им придется ждать, пока срастется челюсть, чтобы сделать ему искусственные зубы. Врачи опасаются, что к тому времени нижняя часть его лица совсем ввалится.

Мне стало нехорошо. Даже Нат Пепис не заслуживал такой участи. Похоже, все понесли потери – Джек лишился свободы, Нат – здоровья, а я – друга. Я проклинал себя и боялся даже помыслить о том, что думает обо мне Джек, сидя заточении.

– Так ты подумала? – в итоге спросил я. – Об отъезде?

– Да, – твердо ответила Доминик. – Да, я поеду с тобой. Но мы не можем вот так бросить Джека, верно?

– Это я знаю, – покачал головой я. – Я что–нибудь придумаю.

– А что с Тома?

– А что с ним?

– Он тоже поедет с нами?

Я с удивлением посмотрел на нее.

– Конечно. Ты же не думаешь, что я брошу его здесь?

– Разумеется, нет, – ответила она. – Но ты говорил с ним об этом? Спросил, чего он хочет? – Я покачал головой. – Наверно, стоило бы, – продолжала она. – Похоже, он здесь счастлив. Ходит в школу. Амбертоны относятся к нему как к родному. К тому же, нам и так придется нелегко в Лондоне…

– Я не могу оставить его здесь! – сказал я, изумившись, что она могла даже предположить такое. – Я в ответе за него.

– Да, – неопределенно сказала Доминик.

– Я его единственная семья и я ему нужен. Я не могу его бросить.

– Даже если ему здесь будет гораздо лучше? Подумай, Матье. Куда мы поедем отсюда?

– В Лондон, на сей раз – до конца.

– Отлично. Лондон – не самое дешевое место. Разумеется, у нас есть немного денег. Только надолго ли их хватит? Что если мы не сможем найти работу? Если все закончится, как тогда в Дувре? Ты в самом деле хочешь, чтобы Тома слонялся по улицам, ввязываясь бог знает в какие неприятности?

Я задумался. В ее словах был смысл, я это понимал, но мне эта идея не нравилась.

– Не знаю, – наконец вымолвил я. – Не могу представить, как же я без него. Он всегда был со мной. Как я уже сказал, я – его единственная семья.

– Ты хочешь сказать, что он – единственная семья, которой ты обзавелся? – тихо спросила она, и я посмотрел на нее в темноте. Нет, подумал я. Есть еще ты.

– Я поговорю с ним, как только смогу, – ответил я. – А затем мы обсудим наши планы. Однако завтра мне нужно кое–что сделать. – Доминик вопросительно посмотрела на меня, и я пожал плечами: – Я собираюсь в тюрьму, навестить Джека. Я должен придумать, как решить эту проблему, иначе никуда не поеду. Я не хочу быть в ответе за потерянные пять лет его жизни.

Она вздохнула и покачала головой.

– Иногда ты меня удивляешь, – после затянувшегося молчания произнесла она. – Ты не можешь понять, что решение всех твоих проблем – прямо у тебя перед носом.

Я пожал плечами:

– Какой?

– Все, что мы обсуждаем. Уехать из Клеткли. Добраться до Лондона. Начать все заново. Ты и я. И Тома. Решение здесь, только ты не хочешь открыть глаза и увидеть его. – Я уставился на нее, ожидая этого магического ответа, недоумевая, что же она имеет в виду, хотя где–то в глубине души я начал подозревать, что понял ее. – Джек, – в конце концов сказала она, и кончик ее пальца прошелся по мне от горла до груди. Прикосновение ее руки к моей холодной коже отвлекло меня, я опустил голову, удивленный: так много времени минуло с той поры, когда ко мне кто–то прикасался, тем более – она. – Джек собирался уезжать? – спросила Доминик.

– Да, – ответил я; слова застряли у меня в горле. Он придвинулась ближе и прошептала на ухо:

– И на что он собирался там жить, Матье? – я ничего не сказал, она убрала руку и отступила назад. Я молча стоял, точно прирос к земле, не в состоянии шевельнуть даже мускулом, пока она не ушла. Она исчезла во мраке ночи, а ее последние слова звенели у меня в ушах; я противился изо всех сил, но они соблазняли меня: – Пять лет в тюрьме – долгий срок.

Глава 23
КРАСНЫЕ И РОЗОВАТЫЕ

Моя первая встреча с миром телевидения состоялась не в 1990–х, когда открылась наша спутниковая телевещательная станция, а в конце 1940–х: я тогда жил в Голливуде, неподалеку от того дома, где в начале века впервые встретил Констанс. После биржевого краха в 1929 году я уехал на Гавайи и с комфортом прожил там вплоть до окончания войны, но мне начала приедаться праздная жизнь, и я ощутил потребность в переменах. Тогда я вернулся в Калифорнию вместе со своей молодой женой Стиной, с которой познакомился на островах, и поселился в симпатичном бунгало с окнами на юг, неподалеку от Холмов.

Я решил покинуть Гавайи не только ради себя; трое братьев Стины погибли в последние месяцы войны, и эта утрата опустошила ее. В то время мы жили в той же деревне, где они выросли, и у нее начались галлюцинации – братья мерещились ей повсюду, на улице, в барах, она была уверена, что их призраки вернулись сказать «алоха». Я проконсультировался с врачом, и тот предположил, что пользу могла бы принести перемена места, поэтому я решил увезти ее в такое, что было бы совершенно не похоже на привычный ей тихий сонный мирок: познакомить ее с городом, чей блеск и претенциозность не имели себе равных.

Мы познакомились в 1940 году на митинге, где публика протестовала против явных планов Ф. Д. Р. втянуть Соединенные Штаты в войну. Я присутствовал на нем, как заинтересованный наблюдатель: сам пройдя через несколько войн – не говоря уже о том, что пара моих племянников сложили головы на полях сражений, – я знал, какие беды война несет людям. В то время я был против участия США в том, что я считал локальным европейским конфликтом; естественно, лишь с высоты прожитых лет человек может понять, что участие в войне было единственно правильным решением, но в то время убеждения мои перекликались со словами гибкой девушки, выступавшей на трибуне, когда я вошел в зал. Мне показалось, что ей не больше пятнадцати лет. У нее была гладкая карамельно–смуглая кожа, длинные темные волосы тяжелой массой спускались на спину. Моей первой мыслью было: она станет невероятной красавицей, если ее черты не слишком испортятся излишествами юности. Затем, разумеется, я подивился, как этому ребенку удалось привлечь внимание публики, и понял, что недооценил ее. На самом деле ей почти сравнялось двадцать, она была намного моложе меня – даже если бы мой возраст отражал мою внешность, – но я был пленен ею, несмотря на мою склонность к дамам более зрелого возраста.

Стина искренне выступала против войны. Она называла Черчилля[90]90
  Уинстон Леонард Спенсер Черчилль (1874—1965) – государственный деятель Великобритании, лидер Консервативной партии. После вступления Великобритании во Вторую мировую войну в сентябре 1939 г. был назначен военно–морским министром в правительстве Н. Чемберлена. В мае 1940 г. после отставки Чемберлена стал премьер–министром коалиционного правительства.


[Закрыть] деспотом, а Рузвельта – невежей. Она заявила, что даже сейчас, пока она говорит, в Белом доме создается кабинет военного времени, чтобы втянуть страну в бесполезную борьбу с ничтожной Германией, которая просто хочет взять реванш за Версальский договор двадцатилетней давности. Она говорила страстно и убежденно, но слова ее скорее отражали ее антивоенные взгляды, нежели истинное понимание того, чем эта война отличается от других. Тем не менее, она произвела на меня впечатление, и после митинга я заговорил с ней, поздравив с успехом.

– Ваш акцент? – спросила она меня. – Не могу понять. Откуда вы?

– Я родился во Франции, – объяснил я. – Но бо́льшую часть жизни провел в странствиях. Боюсь, теперь мой выговор уже превратился в смесь различных диалектов.

– Но вы считаете себя французом?

Я задумался; никогда прежде не размышлял я об этом всерьез, а теперь, после стольких лет, моя национальность превратилась в малозначительный факт биографии.

– Полагаю, да, – ответил я. – Я там родился и провел почти все детство и юность. Но после я бывал там лишь несколько раз.

– Значит, вы не любите Францию? – удивилась она.

Всю свою жизнь я не раз сталкивался с романтическим отношением к французам и их родине, и мое нежелание жить в этой стране смущало многих. Как правило – тех, кто сам никогда там не жил.

– Скажем так: всякий раз, когда я туда возвращался, это не приводило ни к чему хорошему, – ответил я, желая сменить тему. – А вы? Вы всегда жили на Гавайях?

Она кивнула.

– Всегда, – сказала она. – Мои родители умерли, а мои братья и я… мы и помыслить не можем уехать отсюда. Это наш дом.

Я вздохнул:

– А у меня никогда не было дома. Сомневаюсь, что узнал бы его, даже если бы нашел.

– Вы еще молоды, – рассмеялась она – весьма ироническое заявление применительно ко мне. – У вас еще есть время.

Братья Стины были истинными джентльменами, и когда я познакомился с ними поближе, мне стала нравиться их компания; мы провели немало счастливых вечеров в их доме, играя в карты и слушая музыку – ее старший брат Макал виртуозно играл на гитаре, – или просто сидя на веранде до самой ночи, попивая фруктовые соки или местное вино. Хотя поначалу их смущала разница в возрасте между нами – или, по крайней мере, то, что они считали разницей в возрасте, – мы довольно быстро стали друзьями; они были умными молодыми людьми и понимали, что у меня нет дурных намерений или нечистых помыслов в отношении их сестры. Напротив, роман наш расцвел естественным образом, и когда мы решили пожениться, они были рады за нас и боролись за право вести ее к алтарю.

Наша брачная ночь стала нашей первой ночью, поскольку Стина никогда бы не согласилась ни на что другое, а я из уважения к ней и ее братьям после первого же отказа больше никогда не поднимал этот вопрос. Мы провели медовый месяц на островах, ибо там мы были счастливы: взяли каяк и отправились по райским уголкам, разбросанным в океане. Это было замечательное время, настоящий Эдем на земле.

А затем война докатилась и до Америки, особенно – до Гавайских островов, после нападения на Перл–Харбор; несмотря на семейное неприятие войны, все трое братьев Стины пошли рядовыми добровольцами в армию Соединенных Штатов. Стина была в отчаянии и злилась на них, считая, что они предали свои убеждения. Напротив, объясняли они, они считают войну ошибкой, американцы не должны были ввязываться в нее, но раз они уже ввязались, и Япония уже нарушила их границы, к тому же – так близко от их дома, единственно правильное решение – идти в армию. Взять в руки оружие, вопреки своим убеждениям. Ничто не могло их переубедить. Стина умоляла меня вмешаться, но я даже не пытался, зная, что они – люди принципиальные, и если уж им пришло в голову что–то сделать – а особенно то, что вызвало такой внутренний конфликт, – ничто не заставит их отступить. Поэтому они уехали и погибли, один за другим, в самом конце войны.

Стина не лишилась рассудка. Галлюцинации, волновавшие и расстраивавшие ее, не были признаком распадающегося интеллекта или болезни мозга. Скорее это были образы ее горя: она понимала, что даже когда видит братьев перед собой, они не реальны – это просто болезненные напоминания о счастливых временах, и она должна отыскать способ с ними примириться. Итак, все было решено. Мы покинули Гавайи и обосновались в Калифорнии, где я вернулся к работе, а она занялась домом; мы поговаривали о детях, но это ни к чему не привело; мы вели жизнь совершенно отличную от той, к которой она привыкла, и мы понимали, что былого уже не вернуть.

Я не утратил искусства правильно выбирать круг общения и вскоре подружился с Расти Уилсоном, вице–президентом «Эн–би–си». Мы познакомились на площадке для гольфа и стали регулярно играть, а поскольку мы с ним были на равных, счет наших матчей всегда оставался под вопросом вплоть до восемнадцатой лунки. Я поведал ему о своем желании снова найти интересное дело; когда я об этом заговорил, он сперва занервничал, без сомнения решив, что я подружился с ним исключительно с целью получить работу.

– Дело в том, Расти, – объяснил я, стараясь разубедить его, – что в деньгах я не нуждаюсь. Честно говоря, я очень богат и мог бы не работать ни дня в своей жизни, если бы захотел. Но мне стало скучно, вот и все. Мне нужно чем–то заняться. У меня был перерыв последние… – я чуть не сказал «двадцать или тридцать», но вовремя осекся, – …два–три года, и я теперь жажду снова чем–нибудь увлечься.

– А какой у вас опыт? – спросил он с облегчением, поняв, что я не собираюсь клянчить талоны на обед. – Вы раньше работали в индустрии развлечений?

– О да, – со смехом ответил я. – Я занимаюсь искусством, можно сказать, всю свою жизнь. Я руководил различными проектами – как правило, на административных должностях. По большей части в Европе. В Риме мне доверили строительство оперного театра, способного соперничать с театрами Вены и Флоренции.

– Терпеть не могу оперу, – с презрением сказал Расти. – Дайте мне лучше Томми Дорси[91]91
  Томми Дорси (1905—1956) – знаменитый джазовый тромбонист, руководитель оркестра.


[Закрыть].

– В Лондоне я работал на выставке, собравшей шесть миллионов человек.

– Терпеть не могу Лондон, – сказал он, сплевывая на землю. – Там холодно и сыро. Что еще?

– Олимпийские игры, открытие нескольких крупных музеев, я работал с «Метом»[92]92
  Музей «Метрополитен» (основан 1870, открыт 1872) в Нью–Йорке – крупнейший в США и один из крупнейших в мире музеев изобразительных искусств.


[Закрыть].

– Ясно, ясно. – Он поднял руку, чтобы остановить меня. – Я все понял. Крутились и там, и сям. А теперь хотите попытать счастья на телевидении.

– Этим я еще никогда не занимался, – объяснил я. – А мне нравится разнообразие. Послушайте, я знаю, что такое шоу–бизнес и как обходиться ограниченным бюджетом. Я в этом хорошо разбираюсь. И я быстро учусь. Скажу вам, Расти, вы не найдете никого, кто проработал в этой индустрии так же долго.

Его не пришлось долго уговаривать – нам нравилось общество друг друга и, к счастью, он поверил мне на слово и не стал требовать рекомендаций или телефонов тех, кто работал со мной прежде. Что к лучшему, ибо все они давно мертвы и где–то похоронены. Он пригласил меня на «Эн–би–си» и устроил экскурсию; и меня поразило то, что я увидел. При мне готовили к выпуску несколько программ, один звукоизолированный павильон сменялся другим, разномастная публика внимательно смотрела на суфлера с карточками–шпаргалками, который сообщал им, что делать – смеяться, хлопать или топать от восторга ногами. Мы посетили монтажные, я познакомился с парой режиссеров, которые едва обратили на меня внимание: то были потные, лысые мужчины средних лет с торчащим изо рта сигаретами и очками в роговой оправе. Я обратил внимание, что стены увешаны, в основном, фотографиями кинозвезд – Джоан Кроуфорд, Джимми Стюарта, Роналда Колмана[93]93
  Джоан Кроуфорд (1905—1977), Джеймс Стюарт (1980—1997), Роналд Колман (1891—1958) – американские кинозвезды 40–50–х гг.


[Закрыть], – а не их телевизионными собратьями и поинтересовался, почему.

– Так больше похоже на Голливуд, – объяснил Расти. – Дает актерам возможность о нем мечтать. Есть два типа телезвезд: те, кто пытаются пробиться в кино, и те, кто уже не могут получить работу в кино. Ты или восходишь, или катишься вниз. Работу на телевидении карьерой никто не считает.