Текст книги "Похититель вечности"

Автор книги: Джон Бойн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Я неуверенно кивнул. Скоропалительные увлечения, какую форму бы ни принимали, почти всегда преходящи. Их жертвы неизбежно приходят в себя и удивляются, о чем же они думали раньше.

– Так что ж? – спросил я. – Что случилось с мсье Убленом? Зачем ты мне все это рассказываешь? Гражданин, – саркастически добавил я.

– Я рассказываю тебе об этом, – слегка раздраженно ответил он. – чтобы ты получил представление о моих взглядах. Несколько недель назад мы с Пьером сидели здесь, в этой квартире – Тереза, ты тоже с нами была, верно? – Она кивнула, но ничего не сказала. – Мы говорили о Революции, как всегда. Всегда, всегда о Революции. Она завладела нами. И Пьер сказал, что за последний месяц в городе гильотинировали четыреста человек. Такая цифра меня, разумеется, немного удивила, но я сказал, что это, должно быть, необходимо, после чего мы несколько минут просидели в молчании. Должен сказать, что Пьер выглядел очень взволнованным, и я спросил, все ли в порядке, не сказал ли я такого, что расстроило его. Внезапно он вскочил и принялся расхаживать взад–вперед по комнате. «Тебе никогда не приходило в голову, – спросил он, – что ситуация выходит из–под контроля? Что умирает слишком много людей? Слишком много крестьян и слишком мало аристократов, например?» Меня шокировало, что у него могли возникнуть такие мысли, поскольку все, разумеется, понимают: единственный способ достичь наших целей – избавиться от всех предателей, во Франции должны остаться только истинные французы, равные и свободные. Я возражал Пьеру, говорил, что он не прав, и в итоге он оставил эту тему, но меня встревожил его настрой, я забеспокоился, вдруг он уже не способен созидать историю, как это было прежде.

– Может, у него всего–навсего проснулась совесть? – предположил я. Том замотал головой.

– Дело не в этом! – вскричал он. – Это не имеет никакого отношения к совести! Когда человек борется за перемены, стремится изменить несправедливую систему, существовавшую веками, он должен делать все от него зависящее, чтобы верить – правое дело победит. В этой борьбе нет места сомневающимся.

У него был такой вид, точно он выступает с трибуны; Тереза даже встала с его колен, чтобы не мешать ему жестикулировать.

– Но равновесие в Ассамблее может оказаться благотворным, – осторожно сказал я, опасаясь, что он вскочит и вцепится мне в глотку, если я с ним не соглашусь. – Следовало бы выслушать мнения обеих сторон. Может статься, что мсье Ублен теперь мог бы оказаться более полезен, чем когда–либо ранее.

Том горько засмеялся.

– Едва ли, – ответил он. – Через несколько дней я послал сообщение Робеспьеру, где рассказал ему о нашей беседе. Я считал, что Пьер стал слишком умеренным, чтобы доверять ему государственные секреты или важные документы. Я просто передал наш разговор слово в слово и предоставил мсье Робеспьеру действовать, как он сочтет нужным.

Я уставился на него и быстро моргнул, понимая, к чему он ведет, но опасаясь это услышать.

– И его освободили… от должности? – с надеждой спросил я.

– Его арестовали в тот же день, на следующий – судили за предательство, и суд – законный суд! – признал его виновным, дядя Матье. И наутро он был гильотинирован. Понимаешь, в Революции нет места сомневающимся. Нужно быть преданным и сердцем и душой, все… – Он сделал паузу для драматического эффекта, прежде чем продолжить, рассекши воздух ладонью, точно лезвием. – …Или ничего!

Я вздохнул – мне стало не по себе. Я посмотрел на Терезу, которая с улыбкой наблюдала за моей реакцией. Кончик языка слегка проскользнул по ее губам, я перевел взгляд на племянника и сокрушенно покачал головой. Они стоили друг друга.

– Ты донес на него, – тихо сказал я. – Вот о чем ты мне рассказал. Ты донес на своего лучшего друга – человека, которого, как ты заявил, уважал больше всех на свете.

– Это был акт высшего патриотизма, – ответил он. – Я пожертвовал своим лучшим другом, почти братом, во имя Республики. Разве можно сделать большее? Вы должны гордиться мной, дядя Матье. Гордиться.

В тот вечер я покинул их квартиру, решив, что настало время оставить моего племянника, Париж, Францию, даже Европу. Перед уходом я повернулся к Тому и задал последний вопрос.

– Этот твой друг, – сказал я, – Пьер. У него было высокое положение в Ассамблее, я прав?

Том пожал плечами.

– Ну конечно, – ответил он. – Он занимал довольно значительный пост.

– И когда он… умер. Когда его гильотинировали. Кто занял его место?

На минуту повисла тишина, Том перестал улыбаться и посмотрел сквозь меня почти с ненавистью. Мне вдруг показалось, что моя жизнь в опасности, но я подумал: нет, я же его дядя, он никогда не предаст меня, – но тут же сообразил: дурак! разумеется, предаст. Тереза, казалось, была шокирована моим вопросом, поскольку она уже знала ответ и лишь хотела увидеть, скажет Том правду или нет.

– Ну, – сказал он, после того как прошла почти вечность, – кто–то ведь должен работать на благо Республики. Тот, чья преданность безоговорочна.

Я медленно кивнул и вышел на улицу, туго замотав горло шарфом, чтобы покрепче привязать голову к телу.

Спустя семь месяцев, в июле 1794 года, я получил неожиданное письмо. Я вернулся в Лондон и следил за революцией по газетам, которые писали о Париже, называя его «рваной веной Европы, омывшей кровью все наше общество». Я вздрогнул, подумав, какая там сейчас жизнь, и забеспокоился о Томе, хотя покидал Париж, уже не питая никаких иллюзий относительно его характера. Я решил, что мне лучше держаться подальше от этого города; с одной стороны, я не доверял племяннику, которому в один прекрасный день могло прийти в голову объявить меня предателем, и в этом случае мне пришлось бы отправиться на совершенно незаслуженное свидание с гильотиной, а с другой – я просто не хотел иметь ничего общего с этой ужасной бойней. Тем не менее, планы мои внезапно изменились, когда я получил следующее послание:

Париж, 6 июля 1794 года

Дорогой мсье Заилль,

У меня для Вас печальные новости, мсье. Дела здесь плохи, я умоляю Вас приехать повидаться со мной – сейчас я опасаюсь за три жизни и не могу заставить Тома понять, что происходит – он обезумел, мсье, – пришла беда – он часто говорит о Вас и хотел бы с Вами повидаться – пожалуйста, приезжайте, если можете.

Ваша, Тереза Нант

Естественно, я был удивлен, поскольку не ожидал снова услышать о своем племяннике – не говоря уже о женщине, с которой он жил. Я провел пару дней в размышлениях над ее письмом; я разрывался между желанием держаться как можно дальше от Парижа и неспособностью отвергнуть ее просьбу, звучавшую столь серьезно. Через несколько дней я стоял перед их дверью.

– Все изменилось. Том сейчас слишком сблизился с Робеспьером, – сказала Тереза и, задыхаясь, села в кресло. Она располнела после нашей прошлой встречи – без сомнения, ввиду беременности. – Он безоговорочно предан делу, но все повернулось против него. Я пыталась убедить Тома покинуть Париж, но он отказывается.

– Как такое могло случиться? – спросил я. – Уверен, у него сейчас достаточно власти? В газетах пишут…

– Слишком многое случилось, – сказал она, нервно бросив взгляд в окно, точно в любой момент в дом мог влезть контрреволюционер и перерезать ей горло от уха до уха. – Все, кто у власти – Сен–Жюст, Карно, Колло д’Эрбуа[64]64
  Луи Антуан Сен–Жюст (1767—1794) – деятель Французской революции, сподвижник Робеспьера, был гильотинирован после термидорианского переворота. Лазар Николá Карно (1753—1823) – французский государственный и военный деятель, математик. Член Законодательного собрания (1791—92) и Конвента (1792—95). В период якобинской диктатуры был членом Комитета общественного спасения (с 1793 г.). В период термидорианского переворота выступал против М. Робеспьера. После второй реставрации Бурбонов в 1815 г. был изгнан из Франции. Жан Мари Колло д'Эрбуа (1749—1796) – деятель Французской революции. Член повстанческой Парижской коммуны, образовавшейся в результате народного восстания 10 августа 1792 г. Депутат Конвента. Был одним из организаторов термидорианского переворота (июль 1794 г.). Стал одним из руководителей левых термидорианцев, был предан правыми термидорианцами суду и в апреле 1795 г. выслан в Гвиану.


[Закрыть] и сам Робеспьер, – перегрызлись. Их союз разваливается на части прямо на наших глазах, и не все из них его переживут, уверяю вас. После очередного скандала Робеспьер даже перестал появляться на заседаниях Комитета безопасности Республики, и они, разумеется, за это попытаются его арестовать. Это неизбежно. А если он падет, то и мы падем вместе с ним.

– Вряд ли это неизбежно, гражданка, – сказал Том, внезапно появляясь в дверях. Мы с Терезой вздрогнули. – Привет, Матье, – холодно сказал он, на сей раз опустив «дядя». – Что привело тебя в Париж? Я–то думал, мы тебе отвратительны.

Я с удивлением посмотрел на Терезу, прежде чем перевести взгляд на него.

– Ты не знал о моем приезде? – спросил я. – Я был уверен, что…

– Он приехал, потому что беспокоится за тебя, – сказала Тереза. – Даже в Англии понимают, что здесь сейчас происходит. Они не так далеки от всего этого, как ты считаешь.

– А происходит вот что, – раздраженно сказал мой племянник. – Мы победим. Робеспьер сейчас вдохновлен как никогда. Он намеревается создать союз даже с теми, кто ранее выступал против него. Он станет единственным вождем, помяните мое слово.

– В этой обстановке? – завопила Тереза. – Ты обманываешь себя! Сейчас сама природа жизни заставляет не доверять никому у власти. Он закончит жизнь на плахе в тот же миг, когда чего–то добьется. И это будет ему воздаянием. И тебе тоже, если не будешь осторожен!

– Не говори глупостей, – сказал Том. – Он слишком силен. В конце концов, у него есть армия.

– Армии уже все равно, – закричала она, схватившись за живот и шатаясь от боли. – Мы должны уехать из Парижа. Нам нужно бежать, всем нам. Матье может взять нас с собой, правда? Вы можете увезти нас в Лондон. Ты же видишь, в каком я состоянии, – добавила она, показывая на свой раздувшийся живот, и добавила твердо: – Я хочу уехать до того, как родится ребенок.

Я пожал плечами:

– Полагаю, что могу, – сказал я, понимая, что это далеко не так просто, как она говорит. Тома еще нужно убедить.

– Я никуда не поеду, – сказал он. – Ни в коем случае.

Спор между этими упрямцами продолжался некоторое время. В итоге я ушел, сказав, что вернусь через несколько дней – посмотреть, как она, но я не могу задерживаться дольше. Я уверил Терезу, что она может поехать со мной в Англию, если захочет, но она заявила: что бы ни случилось, она не оставит Тома. Похоже, перед лицом любви все ее прежние революционные убеждения перестали иметь значения.

Через несколько дней Робеспьер, а вместе с ним и Том, предпринял атаку на бывших друзей и соратников – тех, кто все еще был у власти в Париже. Он заявил, что эти люди пытаются подорвать деятельность Республики и потребовал, чтобы Комитет общественного спасения и Комитет общественной безопасности, членом которых он состоял и сам, были уничтожены, и взамен созданы новые органы. Сперва требование это не получило особого отклика со стороны членов комитетов, но всех изумили его заносчивость и бесстрашие, его глупость; я лично присутствовал в Якобинском клубе[65]65
   Якобинский клуб – политический клуб периода Французской революции. Назван по месту заседаний в Париже в зале бывшей библиотеки монахов–якобинцев. По мере развития революции менялась его политическая ориентация. До термидорианского переворота (июль 1794 г.) Якобинский клуб оставался опорой робеспьеристов. Закрыт в ноябре 1794 г.


[Закрыть] в тот вечер, когда он повторил свои обвинения и требования.

– Ты дурак, – прошипел я Тому, схватив его за руку, когда он проходил мимо меня к дверям. – Этот человек только что подписал себе смертный приговор. Как ты этого не понимаешь?

– Пусти, – сказал он, оттолкнув меня, – если не желаешь, чтобы я тебя арестовал на месте. Ты этого хочешь, Матье? Тебя завтра же могут казнить, если я распоряжусь.

Я отступил и покачал головой, ужаснувшись безумию, сверкнувшему во взгляде моего племянника, этого простого пехотинца Революции. И мне стало больно, я не удивился, когда спустя сутки были произведены аресты. Несколько революционных лидеров попытались покончить с собой раньше, чем до них доберется гильотина, но преуспел только один, Леба. Брат Робеспьера Огюстен выпрыгнул из окна, но лишь сломал бедро, неуклюжий болван. Парализованный революционер Кутон[66]66
  Филипп Леба (1765—1794) – якобинец, сподвижник М. Робеспьера. С 1793 г. член Комитета общественной безопасности. Во время термидорианского переворота покончил жизнь самоубийством. Огюстен Бон Жозеф Робеспьер (1763—1794) – младший брат М. Робеспьера. Был выбран в Конвент от Парижа, но не играл значительной роли. Когда в результате переворота 9 термидора Конвент принял постановление об аресте М. Робеспьера, Робеспьер–младший заявил, что хочет разделить участь брата. При повторном аресте пытался покончить с собой, выбросившись из окна, но лишь переломал ноги и получил серьезную рану головы, был казнен вместе с братом. Жорж Огюст Кутон (1755—1794) – деятель Французской революции. В 1791 г. избран в Законодательное собрание, в 1792–м в Конвент. В 1793 г. вошел в Комитет общественного спасения. Вместе с Робеспьером и Сен–Жюстом возглавлял революционное правительство якобинской диктатуры. Казнен вместе с Робеспьером.


[Закрыть] сбросился вниз с каменной лестницы и застрял, не имея возможности бежать, а его инвалидное кресло посмеивалось над ним с верхней ступеньки, когда пришли солдаты. Герой Тома, сам Робеспьер приставил пистолет к голове, но ему удалось лишь прострелить себе нижнюю челюсть, так что последние сутки его жизни были наполнены мучительной болью. Перед его глазами беспрестанно струилась кровь – подобно тем кровавым потокам, что ранее проливал он.

Тереза настояла на том, чтобы в утро казни отправиться на площадь Согласия. Я ломал голову, пытаясь придумать, как спасти племянника, но понимал – ничего нельзя сделать; он обречен. Когда возок въехал на площадь, я вспомнил те дни, когда мы впервые появились в этом городе: Том был тогда почти так же невинен, как его нерожденный ребенок сейчас, – и вспомнил людей, которых здесь обезглавили, в том числе и того, с которого все началось, – Людовика XVI.

Пока тележка ехала сквозь толпу, люди бесновались, требуя крови своего бывшего героя, который сидел спереди повозки и орал на них, как безумец; лицо его было разворочено пулей. Он цеплялся за борта и метался из стороны в сторону, как дикое животное, визжа так, что глаза у него вылезали из орбит. Вокруг него произрастали семена, что он посеял. В воздухе витала жажда крови, которой он заразил Францию. Позади него, с отвращением глядя на людей, во имя которых он стал революционером, мужественно сидел мой племянник Том. Тереза рыдала; я испугался, что она родит прямо сейчас. Я пытался убедить ее уйти, но она отказалась. Что–то заставляло ее дожидаться конца, увидеть естественный финал, и никакие мои доводы не могли поколебать ее решимости.

Робеспьер взошел на эшафот первым; когда он дошагал до помоста, самодельный жгут, которым ему подвязали челюсть, был сорван, и его пришлось силой тащить на плаху. Его крики и визг становились все более бессвязными, пока их не пресекла гильотина. Том же, напротив, оттолкнув своих стражей, сам положил голову на плаху, и через секунду она оказалась в корзине рядом с головой Робеспьера.

Площадь ликовала: казнили бывшего вождя, – и практически никто не обратил внимания на судьбу Тома, кроме Терезы и меня. Сердца наши сжались, когда скатилась его голова. Париж провонял кровью. Мне казалось, что даже Сена стала красной от внутренностей так называемых граждан. Мы с Терезой отплыли в Англию раньше, чем остыло тело моего племянника, – прочь от Революции, прочь от города смерти, оставив там нашего падшего, кровожадного мальчика.

Глава 15
ИЮЛЬ 1999 ГОДА

Это был мой первый визит на площадку, где снималась мыльная опера Томми, и меры безопасности, с которыми я столкнулся, когда подошел ко входу, показались мне совершенно нелепыми. Я пришел на студию пешком; сперва мое имя охранник проверил по списку. Оглядел меня с головы до ног с почти откровенным презрением и только затем, фыркнув, признал, что меня действительно ждут. Когда я подошел к приемной, меня проверили на детекторе металла, чтобы убедится, что у меня нет с собой звукозаписывающего и фотографического оборудования или, может быть, пулеметов. Затем пришлось подписать заявление насчет того же самого и пообещать, что за пределами площадки я не скажу ни слова о том, что увижу на съемках. Подпиской о неразглашении мне не дозволялось извлекать финансовую прибыль из любого аспекта телевизионного бизнеса, к которому я могу получить доступ, или даже говорить об этом с кем бы то ни было. Я задумался, почему подобных запретов не существует на нашей телестанции, и только потом понял: они нелепы и на деле только ублажают эго актеров.

– Ради всего святого, – сказал я молодому скучающему охраннику, который объяснял мне все эти правила. – Неужели я похож на человека, который будет продавать ваши смехотворные секреты таблоидам? Я похож на такого человека? Да я не знаю даже, как называется ваш сериал.

– Вообще–то, я понятия не имею, как выглядят такие люди, – мрачно ответил он, не глядя на меня и продолжая что–то писать. – Я знаю одно – у меня есть работа и я ее выполняю. Что у вас тут за дело? Вы на прослушивание?

– Нет, – ответил я, оскорбленный таким предположением.

– Просто я слышал, они ищут нового ухажера для Мэгги.

– Ну это уж точно не я.

– Я сам подумывал сходить, но мой агент сказал, что меня перестанут брать на роли помоложе, если я стану известен, сыграв человека средних лет.

– Логично, – сказал я. Здесь даже у охранников есть агенты. – Но я не на прослушивание, спасибо вам большое. И я – не средних лет. Меня сюда пригласил племянник, чтобы посмотреть на съемки. Он считает, что это расширит мой опыт, в чем я лично сомневаюсь. Поскольку он не так узок, как может показаться.

– А кто ваш племянник? – спросил он, возвращая мне часы и ключи, которые пришлось снять, чтобы пройти через металлоискатель.

– Один из актеров, – быстро сказал я. – Томми Дюмарке. Спасибо. – Я застегнул часы на запястье.

– Вы – дядя Томми? – спросил охранник, расплываясь в широкой улыбке и отходя, чтобы оглядеть меня с ног до головы, без сомнения – в поисках фамильного сходства. Вряд ли ему удалось таковое обнаружить: всякое сходство между мной и Томасами размылось много поколений назад. Каждый следующий Том куда привлекательнее, чем я мог даже мечтать, хотя ни один не сравнится со мной по части физической прочности. – Вот так сюрприз, мистер… – он заглянул в свои записи, – Зейл.

– Это произносится «Заилль».

– Я и не думал, что у него вообще есть родственники, сказать по правде. Только девочки. Много девочек, счастливый су…

– Что ж, у него есть я, – поспешно сказал я, оглядываясь и пытаясь понять, куда мне идти и как меня еще унизят – заставят раздеться или обыщут все полости тела. – Но только я и есть. Нас всего двое осталось.

– Вам нужно пройти по этому коридору и вы попадете в другую приемную в конце, – сказал охранник, предвосхитив мой вопрос, когда с формальностями установления моей личности было покончено. – Там за стойкой сидит девушка, вам нужно попросить ее вызвать Томми по громкой связи. Он ведь знает, что вы придете, да?

Я кивнул, поблагодарил его и пошел по коридору, на который он мне указал. На стенах висели огромные фотографии в рамках – я понял, что это актеры сериала, нынешние и прошлые. У каждого было по два имени, напечатанных под рамками, – настоящее и персонажа, а также годы участия в сериале. Я почти никого не узнал, за исключением пары человек, которых видел в ситкомах лет двадцать назад или в нынешних таблоидах. В конце коридора висел темный, мрачный снимок моего племянника с подписью «Томми Дюмарке – Сэм Катлер – 1991 – ». Я с минуту смотрел на него, невольно гордясь успехом племянника, и даже слегка улыбнулся. Фото было профессиональным, его умело отретушировали; никто, даже Томми, не мог выглядеть настолько хорошо, однако смотреть на него было приятно. Я толкнул дверь и представился секретарше, она быстро куда–то позвонила, затем предложила мне присесть. Просидел я несколько минут. Все это время она почти не поднимала на меня глаз и шумно жевала жвачку – привычка, которая всегда меня крайне раздражала.

Открылась другая дверь и вошел мой племянник; застенчиво посмотрел в мою сторону, почти не отрывая глаз от пола. Когда он появился, секретарша выпрямилась, прилепила комок жвачки себе за ухо и принялась барабанить по клавиатуре компьютера, украдкой поглядывая на звезду.

– Томми, – сказал я, готовясь к худшему, когда он подошел ко мне. – Боже мой! Что с тобой стряслось? – На нем были линялые синие джинсы и тесная черная футболка, подчеркивавшая грудь и сильные загорелые руки. Я изумился, как человек в такой хорошей форме мог вляпаться в неприятности: судя по его левому глазу, моего племянника недавно избили – веко не поднималось, вокруг расползалась безобразная лиловая припухлость. Щека пламенела, уголок губы разорван, на подбородке засохшая струйка крови. – Как это?..

– Все в порядке, дядя Матье, – сказал он, ведя меня к двери, из которой появился минуту назад. – Со мной все в порядке. Это случилось сегодня утром. Карл узнал о том, что происходит между мной и Тиной, он поджидал, когда я вернусь домой, закатил мне взбучку. Так что расслабься. Я выжил.

– Карл… – повторил я, пытаясь сообразить, знаю ли я этого человека, поскольку он произнес его имя так беспечно. – Это Карл сделал с тобой?

– Понимаешь, Тина беременна, – продолжил он так, словно это самая естественная вещь на свете. – И мы, разумеется, не знаем, кто отец – Карл, я или новый бармен из местного паба, а тест мы не можем сделать, потому что у Тины какое–то странное генетическое отклонение, и если мы попытаемся узнать, это может травмировать ребенка или что–то в этом роде. Поэтому придется ждать, пока он не родится. Довольно интригующая ситуация, судя по всему.

Я уставился на него, не понимая, о чем он, черт возьми, толкует, и только потом до меня дошло.

– Карл, – с облегчением рассмеялся я. – Он ведь твой родственник, верно?

– Что–то вроде. Он приемный сын второй жены бывшего мужа моей матери. На самом деле мы не родственники, но фамилия у нас одна. Сэм Катлер, Карл Катлер. Люди думают, что мы ближе, чем на самом деле. Мы никогда не были близки. Он обижен на меня за…

– Пора начинать смотреть твой сериал, – снова сказал я, должно быть, в сотый раз, прерывая монолог его персонажа. – Никак не могу запомнить, кто все эти люди.

– Поэтому ты сегодня здесь, – сказал Том, и мы вошли в декорации, которые я пару раз случайно видел по телевизору: гостиная в стандартном домике Катлеров в лондонском Ист–Энде.

– Две минуты, Томми, – сказал маленький бородатый человек в наушнике; проходя мимо нас, он фамильярно похлопал моего племянника по бицепсу.

– ОК, можешь посидеть вон там. – Том показал мне на кресло в углу. – И сиди тихо. Я только закончу сцену, а затем я весь в твоем распоряжении.

Я кивнул. Вокруг площадки в разных точках стояло четыре камеры, возле которых суетились человек пятнадцать ассистентов. Девушка, выглядевшая лет на двенадцать, подправляла макияж женщине, сидевшей за столом в гостиной; последняя показалась мне знакомой – экранная мать Томми, известная в шестидесятые комическая актриса. Ее карьера пошла под уклон в семидесятых, но она вернула себе известность в первый же день показа сериала и теперь считалась национальным достоянием. Ее героиню звали Минни, таблоиды ласково называли ее Плакса Минни. Рядом с нею за столом сидел парнишка лет пятнадцати – его я никогда раньше не видел и решил, что это, должно быть, новая тинэйджерская звезда, которую наняли, чтобы поднять рейтинги у определенной части аудитории. Женщина быстро дернула плечом, входя в роль; парнишка же склонился над журналом, грызя ногти, – мне показалось, что он готов заглотить собственную руку до локтя.

Режиссер призвал к тишине на площадке, журнал у парня выхватили, несмотря на протесты, ассистенты ушли из кадра, и съемка началась. Минни и мальчик сидели прямо и тихо переговаривались, все ждали режиссерской команды «Мотор!». Когда он ее произнес, сцена ожила.

– Мне без разницы, – сказала Минни, закуривая. – Говори что хошь о Карле Дженсон. Тока она непутевая и неча тебе с ней шастать, ясно? – Акцент у нее был совершенно ист–эндский – настоящая кокни, хотя я знал, что в жизни она говорит как аристократка голубых кровей. Должно быть, никто не знает, как же на самом деле звучит ее голос.

– О, теть Минни! – в отчаянии закричал мальчик, точно весь взрослый мир сплотился против него и тайно сговорился вечно держать его в коротких штанишках и с леденцом на палочке. – Мы ж ниче плохова не делам. Просто играм в мою новую «Нинтендо», и все.

– Ага, – сказала тетушка Минни. – Мож, и так. Но тады я не пойму, почемуй–то у ней блузка до пупа расстегнутая, а? Што ж она свое хозяйство на весь мир кажет?

– Да все девчонки щас так носят, – ответил он, раздраженный ее консервативностью. – Ты че, ниче не понимашь?

– А мне и не надо ниче понимать, Дэйви Катлер, – окромя того, что ты с этой шлёндрой больше не увидисси! Тебе ясно?

– Она никака не шлёндра, теть Минни. Хорошо б, была шлёндрой…

Во время их диалога две камеры слегка поворачивались на операторских тележках, а две другие снимали обоих персонажей крупным планом из–за плеч собеседников. К концу этой части сцены одна развернулась, готовясь к следующему фрагменту, и нацелилась на дверь. Из–за моей спины – совсем не с той стороны, откуда следовало, – донесся хлопок двери, и в гостиной возник мой племянник: он сразу же с громким стоном рухнул на пол перед столом.

– Ядский гад! – заорала Минни, бросаясь к своему «сыну»; с тех пор как мы с ним расстались две минуты назад, крови на нем стало еще больше. – Что с тобой стряслось, Сэм?

– Эт скорей всево Карл, – сказал Дэйви, довольный тем, что их с его шлёндрой на время оставили в покое. – Он, похож, узнал, что Сэм крутит с его мадамой.

– Не суйся не в свое дело! – заорала Минни, ткнув пальцем едва ли не в самый нос мальчику. – Это ведь не так, сынок? – тихо спросила она. Недоверие на ее лице сменилось разочарованием – всего лишь три отработанных движения лицевыми мускулами.

– Заткнись–ка, – простонал Томми мальчугану, который, наверное, был его младшим братом, кузеном или приемышем, а то и просто беспризорником, который шлялся по улицам и решил влиться в семью.

– Так это ж правда, – сказали Дэйви, защищаясь.

– Я сказал… – Томми выдержал долгую паузу. – Заткнись. – Снова пауза. – Ты меня слыхал.

Минни переводила взгляд с одного парня на другого, баюкая голову Томми, затем посмотрела прямо на меня – или, как я могу предположить, «в никуда», – и лицо ее вдруг страдальчески сморщилось. Потекли слезы, она со стуком неожиданно уронила голову Томми на пол и, рыдая, выбежала за дверь; звукач снова хлопнул дверью позади меня.

– Снято! – закричал режиссер. – Отлично, ребята. Просто отлично.

Мне было приятно, что племянник пригласил меня провести с ним день на съемочной площадке, поскольку я отчаянно нуждался в отдыхе. Наши с Кэролайн отношения развивались весьма бурно, и я уже начал жалеть, что она у нас появилась. Я не мог обвинить ее в недобросовестном отношении к работе; по утрам она приходила раньше меня и всегда оставалась на месте, когда я уходил домой, – хотя, возможно, она просто ждала пока я уйду, после чего закруглялась сама. Она копалась в коротких отчетах сравнительно недолгой истории нашей станции и длинных – о состоянии вещательного мира современной Британии. Говоря со мной, она употребляла термины вроде «удельный вес компании в обороте рынка», «демографика» и «целевая аудитория», будто для меня они были новостью, медленно и четко выговаривая их, на тот случай, если я не способен уследить за ее мыслью, хотя на деле я думал в этих понятиях – пусть даже не использовал в точности те же самые слова – все предыдущие двести лет. На столе у нее стояло три маленьких телевизора с приглушенным звуком: один настроен на нашу станцию, другие два – на «Би–би–си» и еще одного нашего конкурента. Время от времени она посматривала то на один, то на другой, решая, какая программа заинтересовала бы ее, если б она просто сидела дома перед телевизором, с ногами на диване. Она делала пометки, сколько раз наши программы побеждали, и представляла результаты мне в конце каждой недели.

– Посмотрите, – говорила она, – всего лишь 12 % передач, которые мне хотелось смотреть. На две другие станции приходится 88 %.

– Ну 12 % – это гораздо больше, чем наша нынешняя доля на рынке, Кэролайн, мне кажется, это очень обнадеживающие цифры.

Она хмуро уставилась на меня, после такого ответа недоумевая, не совершила ли ошибку, обругав нашу сетку вещания, и ретировалась за свой стол – производить дальнейший анализ. Я убедился, что мне нравится ее, как теперь говорят, «заводить» – безудержный энтузиазм делал ее легкой мишенью для шуток. Казалось, она посвящает работе каждую минуту своего дня, что, в целом, неплохо для руководящего персонала, но я не из тех, кто считает чрезмерное рвение показателем силы человеческого характера. Кэролайн пыталась убедить меня, что она подходит для места Джеймса, хотя все, что она делала, доказывало обратное.

В это время я продолжал горбатиться по шесть, иногда по семь дней в неделю. Я все больше уставал от работы, к тому же меня совершенно не интересовали будничные аспекты нашего бизнеса, что не способствовало делу. Я проводил еженедельные встречи с Аланом, на которых в качестве представителя П.У. теперь присутствовала и Кэролайн, но число участников я расширил, и теперь на них собирались еще и главы различных департаментов. На этих встречах Кэролайн всегда сидела справа от меня и все время порывалась руководить совещанием. В большинстве случаев я предоставлял ей свободу действий, поскольку ее соображения, хоть и не всегда верные, в целом были интересны и все соглашались, что в работу станции она привнесла свежую струю.

– Разумеется, – говорила она на одной такой встрече, когда мы обсуждали пятипроцентное падение удельного веса компании в обороте рынка между шестью и семью вечера, – самая большая ваша ошибка – в том, что вы избавились от Тары Моррисон. Она привлекала любителей сисек и задниц.

– Мы от нее не избавлялись, – раздраженно ответил я, заметив, что ей нравится производить впечатление на мужскую аудиторию, изображая своего парня. – Она ушла по своей воле.

– Тара Моррисон была одной из немногих звезд этой станции.

– Есть еще Билли Бой Дэвис, – вполне предсказуемо выдал Алан. – Малыш.

– О, прошу вас, – сказала она, – да моя бабушка моложе его. Конечно же, он – имя и, в каком–то смысле, часть истории, но это больше не работает. Нам нужно новое, свежее дарование. Сырое дарование. Если бы нам удалось залучить Тару обратно… – тихо добавила она. Я покачал головой.

– Не думаю, – ответил я. – Кажется, она вполне счастлива на «Би–би–си». Роджер? – Я посмотрел на Роджера Табори, главу нашего новостного отдела – он походил на члена семьи Майкла Корлеоне[67]67
  Майкл Корлеоне – главный герой гангстерской саги Фрэнсиса Форда Копполы «Крестный отец» (1972, 1974, 1990), снятой по романам американского писателя Марио Пьюзо.


[Закрыть], смуглолицый, с зализанными назад темными волосами.

– Я кое–что слышал, – сказал он, слегка пожав плечами. – Она не в экстазе от того, что там происходит, но у нее контракт, так что…

– Здесь у нее тоже был контракт, – перебила Кэролайн.

– Нет, – решительно сказал я: меня раздражала ее манера рассуждать о том, в чем она мало смыслит. – Ее контракт закончился. Она решила не продлять его, поскольку ей сделали более выгодное предложение.

– Тогда вы должны были дать ей больше денег, разве не так? – снисходительно спросила она. Я посмотрел на нее, и улыбка сползла с моего лица.

– По–видимому, она хотела шестичасовой выпуск, – продолжил Роджер, слегка разряжая ситуацию. – Но они ей не хотели его отдавать, потому что хлопнула бы дверью Мег. Тогда она попросила часовой выпуск, и они сказали нет. Не знаю, почему, – она вполне бы с этим справилась. Они хотят поставить ее на «ТВ за завтраком», а она, естественно, отказывается. Ей подыскали несколько документальных вещичек, типа «Знаменитости на кухне» и тому подобное. Но ничего постоянного.

– Значит, ей следовало бы выяснить это до того, как она ушла от нас, верно? – пробормотал я, улыбнувшись Кэролайн. – Как знать, может она уйдет от них и вернется сюда, поджав хвост.

– Сомневаюсь, – сказала Кэролайн. По правде сказать, я тоже сомневался, хотя уже понял, что немного скучаю по Таре – с ней всегда было, как минимум, приятно общаться. Как и с Джеймсом. Но один мертв, а другая работает на конкурентов. – Но как бы там ни было, нам нужно обсудить еще один вопрос. Мы должны избавиться от Мартина Райса–Стэнфорда. И побыстрее.