Текст книги "Похититель вечности"
Автор книги: Джон Бойн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
– Ты теперь все время будешь так говорить? – процедила она, с досадой уставившись в стол.
– Как – так? – сказал я.
– Как какой–нибудь блядский адвокат. Точно боишься, что я записываю каждое твое слово, чтобы через полгода возбудить иск. Ты не можешь говорить со мной нормальным тоном? Я считала, мы с тобой кое–что значим друг для друга.
Я вздохнул и посмотрел в окно. Я не был уверен, что мне хочется опять ступать в эту наезженную колею.
– Тара, – в конце концов сказал я, наклонившись вперед и взяв ее маленькую ручку в свои ладони. – Насколько я тебя знаю, ты вполне способна записать этот разговор. Не сказал бы, что у тебя большие достижения в смысле честности со мной, так ведь?
Полагаю, здесь следует рассказать кое–что о моих отношениях с мисс Тарой Моррисон. Около года назад мы вместе присутствовали на церемонии вручения призов – не столько вдвоем, сколько в группе, представлявшей нашу станцию. Тару сопровождал ее тогдашний бойфренд, модель белья от Томми Хилфигера, а я заказал профессиональный эскорт – никакого секса, просто сопровождение на вечер, поскольку в то время я жил один и не испытывал ни малейшего желания ввязываться в новые отношения. Я достиг половой зрелости более 240 лет назад, так что ничего удивительного в том, что меня порядком утомляет бесконечная череда свиданий, расставаний, свиданий, браков, свиданий, разводов, свиданий, вдовства и так далее. Раз в несколько десятков лет мне нужно побыть одному.
В тот вечер у Тары вышла размолвка с бойфрендом: кажется, он оказался гомосексуалистом, и, я полагаю, это сильно расстроило все ее планы, – поэтому она приняла мое предложение подбросить ее до дома. После того, как я отвез свою вечернюю спутницу, мы заехали выпить в мой клуб и проговорили почти всю ночь, в основном – о ее карьерных устремлениях (весьма честолюбивых) и ее преданности журналистике и нашей станции, которую Тара называла «будущим телевещания Британии»: в такое даже я не мог поверить. Она привела некоторое количество своих образцов для подражания, и на меня произвели впечатление ее обширные познания в истории профессии, ее понимание того, как профессионализм и аморальность могут сосуществовать в одной индустрии и как подчас трудно провести между ними грань. Особенно мне запомнился любопытный диалог насчет общественного интереса. Затем мы вернулись в мою квартиру, пожелали друг другу спокойной ночи и заснули в одной постели, даже не поцеловавшись; необычный, однако весьма привлекательный в тот момент расклад.
На следующее утро я приготовил завтрак, а затем пригласил ее на ужин, который в итоге мы пропустили, ибо предпочли вернуться в постель, где на сей раз произошло нечто большее, нежели в предыдущую ночь. После этого наши отношения продлились несколько месяцев в обстановке крайней осмотрительности – я не говорил об этом никому и, насколько мне известно, она тоже. Я был увлечен ею, я ей доверял и совершил ошибку.
Она была потрясена, узнав, что Томми Дюмарке – мой племянник. (Я не говорил ей, что на самом деле моим племянником был его пра–пра–пра–пра–пра–пра–прадедушка; подобная информация казалась мне избыточной.) Тара много лет смотрела его сериал, и видимо, была увлечена юношей с тех самых пор, как он еще подростком только возник на телеэкране. Когда я упомянул, что мы родственники, она ужасно покраснела, точно я застал ее за чем–то неприличным, и едва не поперхнулась куском мускусной дыни. Тара умоляла их познакомить, пока я не сделал этого – славным летним вечером в прошлом году, и она чуть не сорвала с него брюки прямо на моих глазах. Она его не заинтересовала – у него в то время был кратковременный роман с его экранной бабушкой, а та, видимо, была очень ревнивой любовницей, – к тому же, мне показалось, он счел Тару глуповатой, хотя если быть честным, в тот вечер она немного перебрала; алкоголь же обычно превращает ее в восторженную школьницу. Она позвонила ему на следующий день и пригласила выпить, он отказался. Она послала ему факс с приглашением на ужин, он не среагировал. Тогда она отправила ему мейл со своим адресом и обещанием, что если он придет прямо «СЕЙЧАС», то его ждет открытая дверь, а она будет лежать обнаженной на персидском ковре перед горящим камином; бутылка шампанского охлаждается, пока она это печатает. На сей раз он посмеялся, набрал мой номер и рассказал, что вытворяет моя подружка. Я расстроился, но ничуть не удивился и отправился на свидание вместо него. Войдя в ее квартиру, я обнаружил Тару именно в той позе, какую она описывала. Она удивилась, однако старательно это скрыла и даже попыталась сделать вид, будто поджидала меня и хотела сделать сюрприз. Я сказал, что она лжет, но мне безразлично: между нами все кончено и будет лучше, если мы вернемся к чисто деловым отношениям.
Через неделю она опубликовала статью в известной воскресной газете – «Тара говорит: Просто скажи нет!» – в которой утверждала, что у нее только что закончился роман со знаменитой звездой мыльной оперы (не называя его по имени, однако по описанию было ясно, кого она имеет в виду). Тара намекала, что их сексуальные отношения граничили с запретным: она с удовольствием выполняла все его юношеские фантазии и принуждала его выполнять свои. Но, по ее словам, предпочла закончить отношения, когда он попытался втянуть ее в свой мир алкоголя, героина и кокаина. «Я увидела его взгляд, когда он предложил мне серебряную ложку и бунзеновскую горелку унижения, – истерично писала она, – и поняла, что никогда не стану той женщиной, которую он хочет во мне видеть. Женщиной такой же неуравновешенной, как и он сам. Женщиной, готовой на все ради очередной дозы – торговать собой на улицах, грабить старушек, продавать наркотики младенцам, полным ничтожеством. Я посмотрела на него и покачала головой. «Тара говорит: ты мне не нужен», – сказала я ему».
Томми – невинную жертву, хотя все, что Тара насочиняла о его личной жизни, недалеко от истины, – вызвали в офис исполнительного продюсера в понедельник утром после публикации и сообщили, что если бы мисс Моррисон назвала его по имени, его бы немедленно уволили. Поскольку она этого не сделала, и они не могут доказать, что она говорит именно о нем, ему делается официальное предупреждение. Он несет ответственность за своих поклонников, сказали ему, – девочек, мечтающих выйти за него замуж, мальчиков–подростков, которые с суеверным ужасом следят за его борьбой с раком яичка. Продюсеры признают, что он, несомненно, – самый популярный персонаж сериала, но без колебаний прикончат его в автомобильной катастрофе, пристрелят или наградят СПИДом, если он снова выйдет за рамки приличий.
– Вы говорите о моем герое, разумеется, – сказал Томми. – Вы проделаете это с ним.
– Что–то вроде, – пробурчали ему в ответ.
Инцидент привел к тому, что мой племянник пережил пару ужасных месяцев: таблоиды преследовали его по ночам, желая выяснить, что он ест, вдыхает, глотает, курит или вкалывает, кого он целует, трогает, лапает, кого оскорбляет действием или трахает, – и это лишь усугубило проблемы, возникшие из–за образа жизни, который они сами ему когда–то навязали, лишь бы увеличить свои тиражи. Ничего другого ни от кого из Томасов я и не ожидал, но совсем не обрадовался, что к его проблемам приложила руку мисс Моррисон, о чем и сообщил ей при бурной встрече несколько дней спустя. Я умею держать себя в руках, но, богом клянусь, в тот раз с собой не совладал. С тех пор мы соблюдаем дистанцию. Меня мало заботит ее переход на новые пажити – мне теперь даже нравится эта идея. У нас Тара – большая рыба в маленьком пруду. Мы сделали ее звездой. Второразрядной звездочкой второразрядного канала, но тем не менее – звездой. Она еще поймет, что жизнь с «Тетушкой»[26]26
Слэнговое название корпорации «Би–би–си».
[Закрыть] куда сложнее.
Поэтому тем вечером, поедая паштет, слушая Вагнера и попивая вино, я хотел расслабиться и выкинуть из головы события дня. До моего следующего визита на станцию оставалось целых семь дней, и коллеги получили строжайшие инструкции не беспокоить меня – за исключением совсем уж крайних случаев. Поэтому я несколько опешил, когда кто–то позвонил в мою дверь, и на пути к ней про себя молился, чтобы это оказалась просто неполадка звонка, а за дверью бы никого не было.
Но на пороге, ероша от нетерпения волосы, стоял мой племянник.
– Томми, – удивленно произнес я. – Уже очень поздно. Я собирался…
– Дядя Мэтт, мне нужно с тобой поговорить, – сказал он и, оттолкнув меня, вошел в квартиру. Я со вздохом закрыл дверь, а он направился прямиком в гостиную: шестое чувство подсказало ему, что там найдется выпивка. – Ты сказал, что дашь мне денег! – вдруг закричал он. Голос у него дрожал, и на миг мне показалось, что он сейчас заплачет. – Ты обещал мне…
– Томми, пожалуйста, сядь и успокойся. Я забыл. Извини. Я собирался переслать их тебе, верно? Это вылетело у меня из головы.
– Но ты же дашь мне денег, правда? – взмолился он, схватив меня за плечи, и только поэтому я удержался, чтобы в раздражении не толкнуть его на диван. – Потому что если ты не дашь, дядя Мэтт, они меня…
– Я выпишу тебе чек прямо сейчас, – быстро сказал я, отходя от него к письменному столу в углу комнаты. – Честное слово, Томми, это просто недоразумение. Неужели обязательно врываться ко мне посреди ночи и нарушать мой покой? О какой сумме у нас шла речь? Тысяча, да?
– Две, – быстро поправил меня он, и в отсветах камина я заметил, как сильно он вспотел. – Мы говорили о двух тысячах, дядя Мэтт. Ты обещал мне две…
– О, ради бога, я дам тебе три. Так лучше? Три тысячи фунтов, хорошо?
Он кивнул и быстро закрыл лицо ладонями, но через секунду уже отнял руки и улыбнулся:
– Я… я прошу прощения за это.
– Все в порядке.
– Я ненавижу просить, но… Накопилось так много счетов…
– О, я не сомневаюсь. Электричество, газ, муниципальный налог.
– Муниципальный налог, да, – сказал Томми, кивнув, точно это было подходящее оправдание.
Я оторвал чек и протянул ему. Прежде чем положить в бумажник, он пристально осмотрел его.
– Расслабься, – сказал я, присаживаясь напротив и наливая ему вина в бокал, который он с жадностью схватил. – Я его подписал.
– Спасибо, – пробормотал он. – Мне пора идти, мне ждут.
– Посиди пару минут, – сказал я, не желая уточнять, кто его ждет или зачем. – Скажи мне, сколько из этих денег уже потрачено?
– Потрачено?
– Сколько ты задолжал? Я имею в виду не «Бритиш Телеком» или газовую компанию. Сколько из этой суммы уйдет завтра, когда откроются банки?
Он помедлил.
– Все, – ответил он. – Но больше и не нужно. Я с этим покончил.
Я наклонился вперед:
– Чем же ты занимаешься, Томми? – спросил я; меня это заинтриговало по–настоящему.
– Ты знаешь, чем я занимаюсь, дядя Мэтт, я – актер.
– Нет–нет. Я имею в виду, что ты делаешь, когда не снимаешься? Во что ты впутался?
Он рассмеялся и резко помотал головой. Я понимал, что теперь, когда деньги получены, ему хочется поскорее уйти.
– Ни во что, – ответил он, – просто сделал парочку неудачных вложений капитала, вот и все. Но этого хватит, и теперь я все улажу. Я все тебе верну, обещаю.
– Нет, не вернешь, – сказал я, просто констатируя факт. – Но это не имеет значения, меня не волнуют пара тысяч фунтов. Я просто боюсь за тебя.
– Ничего ты не боишься.
– Боюсь, – возразил я. – Не забывай, я видел, как погиб твой отец. И его отец тоже. – Я остановился на этом поколении.
– Послушай, дядя Мэтт, ты не смог спасти их жизни и не собираешься спасать мою, верно? Оставь меня в покое, я сам с собой разберусь.
– Томми, я – не спасатель. И не священник. Я совладелец спутниковой телекомпании. Мне просто тяжело смотреть, как умирают молодые, вот и все. Я даже мысль об этом считаю нелепой.
Он поднялся и заходил по комнате, время от времени посматривая на меня и открывая рот, но не произнося при этом ни слова.
– Я – не – умру, – наконец четко произнес он, сведя ладони и нацелив указательные пальцы в потолок. – Ты меня слышишь? Я – не – умру.
– Разумеется, умрешь, – отмахнулся я от него. – Мне ясно, что у тебя на хвосте плохие парни. Так что это всего лишь вопрос времени. Все это я уже видел.
– Иди ты на хер!
– Довольно! – крикнул я. – Я не выношу брани и не желаю слышать ее в своем доме. Не забудь об этом, когда в следующий раз явишься за деньгами.
Томми покачал головой и направился к двери.
– Послушай… – сказал он тихо, однако быстро и настойчиво, явно встревожившись из–за нашей размолвки: он не знал, когда я ему понадоблюсь в следующий раз. – Я ценю твою помощь. В самом деле. Может, я тоже когда–нибудь смогу тебе помочь. Сходим куда–нибудь на следующей неделе, ладно? Пообедаем вместе. В каком–нибудь тихом местечке, где ни один ублюдок не будет пялится на меня, гадая, болею я раком яичка или нет, хорошо? Прости. За все. Я обещаю. Спасибо, ОК?
Я пожал плечами, глядя ему вслед, а затем со вздохом вернулся в свое кресло и обхватил ладонями большой бокал бренди – себе в утешение. И тут на меня снизошло озарение. Мне 256 лет, все это время я сидел и смотрел, как умирают девять Томасов, и ничего не сделал, чтобы предотвратить хотя бы одну из этих трагедий. Я помогал им, когда они нуждались в поддержке, но принимал их судьбу как нечто предопределенное. То, чему я не в силах помешать. Так я все это время и живу. А они умирают один за другим. И большинство из них – неплохие люди, беспокойные, да, но они заслуживают помощи. Заслуживают моей помощи. Заслуживают жизни. И теперь еще один из них – в беде. Еще один Томас готов встретить свой конец, а я останусь здесь – ждать, когда родится следующий. Ожидая, когда придет и его время. Когда он попадет в беду, встретит девушку, сделает ей ребенка и погибнет. И я подумал: это не должно продолжаться.
Озарение же заключалось в следующем: я должен сделать то, что следовало совершить много лет назад, – спасти одного из Томасов. А именно – я должен спасти Томми.
Глава 7
СТРАНСТВИЯ С ДОМИНИК
Мы – Доминик, Тома и я – покинули Дувр сентябрьским днем; город был с утра до ночи окутан сумраком, и подчас казалось, что небо уже никогда не озарится светом. Я практически оправился после избиения, но с тех пор отчасти утратил чувство собственного достоинства и стал еще более бесстрашен в своих эскападах, словно понял, что в вопросах выживания мне нет равных. Я поднялся с одра болезни утром в понедельник, но только через неделю мы оставили город; учитывая, что у нас было крайне мало вещей, которые мы бы могли назвать своими, я не могу в точности припомнить или понять причину нашей задержки. Хотя меня это особо не расстраивало: все оставшееся время я прощался с друзьями, которыми обзавелся на улицах, – такими же беспутными мальчишками, как я сам, что воровали ради еды или развлечения, бездомными детьми, для которых кражи были единственным источником дохода. Мальчишки эти смотрели сквозь меня, когда я с ними говорил, – они не понимали, как можно покинуть единственный мир, который им известен. Поочередно за три ночи я навестил трех моих самых любимых проституток – мне было грустно расставаться с ними, поскольку они служили единственным утешением в моем отчаянном томлении по Доминик. Когда они за несколько шиллингов утоляли на час мои юношеские томления, я воображал на подушке ее лицо – это над ним я склонялся, выкрикивая ее имя, закрыв глаза и представляя, что со мной она. Подчас я даже сомневался, была ли на самом деле у нас та единственная ночь любви или это просто бред моего больного воображения; но при взгляде на Доминик я понимал, что между нами проскочила какая–то искра, и, каким бы тусклым ни был ее свет, загоревшись раз, она не потухнет уже никогда.
Тома, казалось, отнесся к переезду совершенно равнодушно: мы ведь по–прежнему были с ним. Ему почти исполнилось семь – живой, энергичный ребенок, он все время норовил вырваться на свободу, чтобы самому поискать приключений на улицах, однако о подвигах своих он неизменно рассказывал, вернувшись, нам – своим опекунам. Я не позволял ему шляться одному по Дувру, однако Доминик, казалось, это мало заботило. Мне довелось столкнуться с жестокостью, и я понимал, насколько опасны улицы, а потому боялся за брата: он запросто мог связаться с теми же типами, с которыми имел дело я. Их я готов был защищать от кого угодно, если бы речь шла о моей безопасности, но в том, что касалось Тома, я не доверял им ни на грош.
– Ему шесть лет, – говорила мне Доминик. – Уличные мальчишки младше его зарабатывают деньги, чтобы прокормить семьи. Да что с ним может случиться, Матье?
– Что угодно, – возражал я. – Посмотри, как досталось мне, а ведь я на десять лет старше и в состоянии позаботиться о себе. Ты хочешь, чтобы с ним…
– Ты сам напросился. Ты так рисковал, что это был только вопрос времени. Воровство тебя не могло не довести до беды. Тома не такой. Он не ворует. Он просто хочет узнать, попробовать, вот и все.
– Попробовать что? – спросил я, сбитый с толку ее объяснениями. – Что там узнавать? Улицы полны грязи. Сточные канавы кишат крысами. Он не найдет там ничего, кроме людей, которые могут его обидеть.
Она пожала плечами, но и потом разрешала ему часами где–то шляться. Я беспокоился за него искренне, однако не спорил с ней, хотя он был мне братом, а не ей. Доминик была старше, казалась более опытной и тем полностью подчинила меня. Она властвовала над моей жизнью, но – по–матерински милосердно, ее господство было абсолютным, и желала его не только она, но и я. Иногда, если мы оставались вдвоем, она позволяла мне сесть поближе, положить голову ей на плечо, и так мы сидели перед очагом, а голова моя сползала ниже, ниже, к ее груди, пока она резко не выпрямлялась и не заявляла, что пора ложиться спать – в разных постелях. И хотя возможность нашего воссоединения была весьма далека, не проходило и ночи, чтобы я не грезил, что это может повториться.
В поисках счастья мы решили отправиться в Лондон. То была длинная дорога, почти восемьдесят миль от Дувра до столицы, но в те времена люди были привычны к долгим пешим походам. Это теперь то, что некогда представлялось не только под силу, но и вообще было делом обычным, кажется за гранью людских возможностей. Хотя близился конец года, погода стояла не слишком суровая и всегда находилось местечко, где вечером можно разбить маленький лагерь. У нас имелись небольшие сбережения – точнее, у Доминик: отложенная мелочь и плата за стирку, – и мы знали, что при нужде сможем снять комнатку на постоялом дворе или на ферме. Однако мы понимали, что нам понадобятся деньги на еду, хотя я все еще намеревался промышлять по дороге воровством и даже надеялся что–нибудь скопить, чтобы по прибытии в Лондон было на чем продержаться.
Когда утром в понедельник мы покидали нашу маленькую комнатку, на меня навалилась странная меланхолия. В Париже я прожил пятнадцать лет, но никогда не испытывал к дому особой привязанности – даже не вспоминал о нем и не тосковал с того момента, как его покинул. А теперь, прожив в этой дуврской лачуге всего лишь год, я в последний раз закрыл дверь, и у меня навернулись на глаза слезы, когда я бросил прощальный взгляд на две кровати, ветхий стол, стулья с переломанными ножками перед очагом; наш дом. Я повернулся к Доминик, чтобы одарить ее последней улыбкой на этом месте, но она уже отвернулась – наклонилась стряхнуть пыль со штанишек Тома, и пошла прочь, ни разу не посмотрев по сторонам, ни разу не оглянувшись. Я пожал плечами и захлопнул дверь, оставив комнату во мраке, поджидать новых бессчастных квартирантов.
Меня беспокоили ботинки. Черная пара с тонкой шнуровкой – они были мне великоваты; я недавно украл их у одного молодого джентльмена, который по глупости оставил их за дверью своего номера в маленькой портовой гостинице «Приют странника». Я имел обыкновение проникать в нее через черный ход по ночам, когда постояльцы уже спали, и рыскать по коридорам. Нередко в низких тесных проходах мне удавалось стянуть рубашку или пару брюк, оставленные там господами, полагавшими, что они все еще в Лондоне или Париже: они рассчитывали получить поутру тщательно отутюженную одежду. Эти вещицы крайне редко удавалось продать, но ими прекрасно пополнялся гардероб моего маленького семейства; к тому же, это не стоило мне ни гроша и ни малейших угрызений совести.
Подошвы ботинок, однако, были довольно изношены, и меня совсем не манила перспектива шагать до Лондона босиком. Левой пяткой я уже ощущал впивающийся гравий и по опыту знал, что комфорта в ботинках хватит от силы на милю, а затем начнутся волдыри и ссадины. У Доминик были похожие ботинки, но надела она толстые чулки, предохранявшие кожу от соприкосновения с обувью, – я позаимствовал их с бельевой веревки в трех милях к югу от города за день до того, как меня избили, а днем раньше удалось добыть новехонькую пару для Тома. Но ему, кажется, приходилось так же нелегко, как и мне, поскольку ботинки были неразношены, и он все время ныл, что они трут ему ноги; в конце концов Доминик вынула из кармана носовой платок и обернула ему ступни вместо носков. Я бы предпочел, чтобы она им заткнула ему рот, однако мальчуган и так утих, хоть и ненадолго.
Я прикинул, что мы доберемся до Лондона дней за пять, если проделаем весь путь пешком, и быстрее, если удастся найти какой–то транспорт, в чем я сомневался: у молодой пары с маленьким ребенком шансы невелики, и уменьшались они с каждой милей, по мере того, как мы становились все грязнее и зловоннее. Но даже если мы доберемся за неделю, как сказала Доминик, это невысокая плата за побег из Дувра, от суровой жизни и монотонной работы, которая неминуемо ждала нас там. Неделя, утверждала она, – в нашем положении приемлемо.
В первый день нам, тем не менее, повезло: удалось привлечь внимание молодого фермера, ехавшего на повозке из Дувра в Кентербери. Он остановился подле нас, когда мы сидели на обочине, пытаясь что–то сделать с моими ногами. Мы прошли не более шести миль, но я уже был готов сдаться, сбросить ботинки и дальше идти босиком, полагаясь на удачу. Я уселся на придорожный камень и стал разглядывать пальцы, все покрасневшие и распухшие, Доминик устроилась на траве позади меня, а Тома растянулся на земле справа, прикрыв глаза рукой и театрально вздыхая от усталости; и тут я услышал повозку.
– Лучше помолчи, – сказал я Тома. – Нам придется идти, пока не доберемся до места, и нет никакого резона ныть и жаловаться. Это ничего не изменит, ясно?
– Но это же так далеко! – закричал он, чуть не плача. – Когда мы уже дойдем?
– Может, через неделю, – глупо пробормотал я, увеличивая срок, хотя понимал, что братцу от этого станет только хуже. Но у меня болели ноги, я злился и нервничал, ибо не понимал, как мне самому идти дальше. Только скулящего ребенка мне сейчас не хватало, а ведь Доминик наверняка будет гнать нас без передышки до самого Лондона. Я хорошо понимал Тома, ведь мне было всего лишь семнадцать, я и сам – сущее дитя. Бывали времена – вот как теперь, – когда мне хотелось капризно броситься на землю и сучить ногами, для разнообразия предоставив все решать кому–то другому; но я не мог себе этого позволить – только один из нас мог играть эту роль. – Ты просто приучи себя к этой мысли, Тома, и станет легче, – мрачно добавил я.
– Неделя! – вскричал он, и почти тут же спросил: – А сколько это?
– Неделя – это… – начал было объяснять ему я, но тут услышал скрип колес. Мимо нас уже проехало несколько повозок, и я пытался остановить их, но безуспешно. Возчики либо норовили стегнуть меня кнутом, либо с проклятьями требовали, чтобы я убрался с дороги, точно мы – бог весть какое ужасное препятствие. Если бы эти погонщики кобыл узрели Пиккадилли в пять часов вечера в наши дни, они бы поняли, как просто им живется, и не стали бы так легко выходить из себя. Я оглядел подъезжавшую конструкцию и обрадовался, увидев, что на ней нет никого, кроме самого возчика; однако надеялся я не слишком, когда поднял руку и воззвал к молодому парню с вожжами в руках.
– Эгей! Сэр! – закричал я. – Не найдется ли в вашей повозке местечко для нас?
Когда он подъехал, я отступил, опасаясь, что сейчас появится кнут, или же он просто переедет меня, и очень удивился, когда он натянул поводья и крикнул лошади «тпру».
– Хотите, чтоб я вас подбросил, а? – переспросил он, остановившись рядом. Тома посмотрел на него с отчаянной надеждой, а Доминик поднялась с травы и, отряхивая юбки, с подозрением уставилась на нашего благодетеля.
– Нас тут трое, если для вас это не слишком много, – сказал я самым вежливым тоном, на какой только был способен, пока глаза парня перескакивали с одного из нас на другого. Я надеялся, что моя почтительность распустится в нем состраданием. – Но зато у нас почти нет поклажи. Всего один мешок, – добавил я, поднимая с травы свою маленькую сумку. – К сожалению, мы не можем вам заплатить, но мы были бы крайне вам благодарны.
– Ну забирайтесь что ль, – улыбнулся он. – Не бросать же вас тут в такой жаркий денек, верно? – У него был какой–то малопонятный деревенский говор, но слова звучали весело и с юморком. – Трое, говоришь? Сдается мне, энтот вон тока на половинку потянет. – Он кивнул на Тома, который уже энергично карабкался на повозку, точно боялся, что парень передумает и бросит нас. – Скорей двое с половинкой.
– Мой брат, – объяснил я, садясь рядом с ним; Доминик же спокойно взобралась следом за Тома. – Ему шесть лет.
Я откинулся на спинку и на миг – мы даже с места еще не тронулись – захотел, чтобы мы остались в этой повозке навсегда, прямо на дороге, где драма нашего будущего даже не началась, а прошлое еще не завершилось. Теперь я окончательно понял, что мы покидаем Дувр навсегда: через секунду наш возница щелкнет кнутом, прикрикнет на лошадь, и мы резко тронемся в путь. Для меня это был тихий момент признательности и понимания – и его я не забыл до сих пор. К своему удивлению, я ощутил в горле комок, когда мы с приличной скоростью поскакали по дороге.
– Что у тебя за чудной акцент? – осведомился фермер через несколько минут. – Так вы откуда, говоришь?
– Идем из Дувра, но вообще–то мы из Франции. Из Парижа, точнее. Знаете, где это?
– Слыхал, – с улыбкой ответил он, и я не смог не улыбнуться в ответ. Фермер был молод, лет двадцати пяти не больше, а лицо – совсем еще детское. Щеки румяные и чистые, точно никогда не знали бритвы, белокурая челка весело трепалась по лбу. Одет он был незамысловато, но по виду повозки и лошади – не из голытьбы. – А я нигде особо не путешествовал, – добавил он. – Вот только в Дувр езжу что ни месяц, припасы на торговые суда вожу. Мож, я вас там и видел, только не знал тогда.
– Может быть, – ответил я.
– Твоя хозяйка? – тихонько прошептал он, кивнув на Доминик и подмигивая мне. – Да ты счастливчик, раз такую женщину заполучил, верно? С такой ночью не заскучаешь.
– Я его сестра, – холодно сказала Доминик; ее голова вклинилась меж нами, когда она придвинулась поближе, чтобы слышать нашу беседу. – Вот так. Может скажете, куда вы направляетесь?
Я с удивлением посмотрел на нее. Объявить себя моей сестрой – это одно дело. Но вести себя недружелюбно и кукситься – совсем другое; мы запросто могли вылететь с повозки и снова оказаться на дороге, а уж этого ноги мои сейчас хотели меньше всего.
– До заката надо попасть в Кентербери, – ответил парень. – Могу довезти вас дотуда, но я там заночую, а с утреца поверну на Брэмлинг. Если хотите в Лондон, вам лучше там сойти и снова попытать счастья на дороге. Я знаю один старый амбар, где ночь можно скоротать. Приедем–то затемно, так что вам лучше остаться со мной, а по утру двинетесь дальше. Или придется идти по темноте, да только я тамошних дорог не знаю, вам самим придется в оба смотреть.
Доминик кивнула, точно одобрив эти планы, и растянулась на дне повозки. Ферлонг – парень назвался через минуту – больше ничего не говорил, лишь таращился вдаль; казалось, он вполне доволен, что лошадка трусит неспешно. Он достал из кармана жевательного табаку и откусил от плитки. Собрался было снова убрать его в карман, но, поколебавшись, предложил мне, и я робко взял угощение. Мне пока не доводилось пробовать этот деликатес, но я боялся показаться грубым и отказываться не стал. Я впился зубами в плитку и откусил примерно столько же, сколько и он. На вкус оказалось омерзительно – будто я набрал полный рот горелой и острой фруктовой мякоти, только горечь была еще сильнее, и я удивился, как он может жевать эту дрянь с таким наслаждением, не говоря уже о шуме. Я покатал табак во рту: теперь рот наполнился ядовитым соком, чей аромат забил мне все проходы в голове до самых ноздрей, и у меня перехватило дух. Горло у меня сжалось, я не мог даже вздохнуть. Я сипло ртом ловил воздух, зная, что голос у меня на время пропал.
– Нечасто у меня в дороге попутчики случаются, – продолжил Ферлонг. – Отец меня раз в месяц отправляет в поездку. Мы поставщики, понимаешь. Держим ферму и часть нашей молочной выработки отправляем на континент. По правде сказать, много на этом не заработаешь, зато мой папаша зовет себя международным коммерсантом. Так он себя у нас в деревне ставит, понятно? – Я кивнул и, слегка отхаркнув, сплюнул гадкую слизь в руку, после чего тихонько опустил ее за бортик повозки и сбросил на дорогу. Затем оглянулся и увидел, что Доминик весело смотрит на меня, подняв в удивлении брови. Лицо у меня побагровело от такого испытания, и я несколько раз сглотнул, пытаясь избавиться от табачного вкуса; я мечтал о кувшине холодной воды, которая смыла бы эту дрянь. – По этой дороге–то много кто ходит, – продолжал между тем Ферлонг. – Да только я опасаюсь подбирать одиноких мужчин. С ними никогда не знаешь, чем все закончится. Могут обобрать до нитки. А то и глотку перережут за пару фунтов. Вот я и беру с собой эту штуку. – Он нагнулся, достал откуда–то сбоку длинный, дюймов двенадцати нож с зазубренным лезвием и провел по нему кончиком пальца, а я вздрогнул, испугавшись, что сейчас хлынет кровь. – Такой вот острый, – сказал фермер. – Я его всякий раз, перед тем как ехать, правлю на кожаном ремне. Для защиты, понимаешь?
– Ага, – ответил я, не зная, какого ответа он ожидает.
– Но когда я увидел вас – тебя, твою хозяйку и вашего мальчонку, – я…
– Моих сестру и брата, – поправил я его, поддерживая обман.
– Я сразу подумал: остановлюсь да подсоблю, – продолжил он, не обращая внимания на мои слова. – А что – мыслишка нехудая. Глядишь, и время пойдет быстрее.
– Мы вам очень благодарны, – сказал я, внезапно проникшись теплотой к этому парню и его ежемесячным одиноким поездкам из Брэмлинга в Дувр и обратно. – Я уже ноги натер, а Тома скулить начал.
