Текст книги "Похититель вечности"

Автор книги: Джон Бойн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

– Мне удалось поднакопить деньжат. Я начал откладывать еще в четырнадцать, по правде говоря. Еще пару месяцев – и у меня соберется нужная сумма. Заберу денежки, отправлюсь в Лондон и налажу свою жизнь. И Джек Холби навсегда распрощается с навозом.

Когда он заговорил об отъезде, мне стало грустно; я вдруг подумал, что мы могли бы уехать вместе.

– А что ты собираешься делать? – спросил я.

– Я умею читать и писать, – ответил он. – Я ходил в школу до того, как начал здесь работать. Хочу устроиться клерком. Найти хорошее дело, в которое меня примут учеником. Может, адвокатскую контору или счетоводную. Еще не знаю. Что–нибудь солидное. Надежное. У меня теперь достаточно денег, чтобы купить место в компании, а там они смогут и сами мне платить. Сниму где–нибудь комнату. Налажу себе жизнь. – Его лицо радостно засияло при мысли об этом.

– И не будешь скучать по здешним местам? – спросил я, а он громко рассмеялся.

– Ты не так долго здесь пробыл, Мэтти, – объяснил он. – Тебе все еще кажется, что в этом есть что–то надежное – то, чего ты не знал раньше. А я прожил здесь всю жизнь. Я здесь вырос. И почему такие, как Нат Пепис, получают все, что хотят, купаются в деньгах и командуют другими, а я не могу делать то же самое? Разница между ним и мной только в том, что я это заслужил. Я ради этого работал. И когда–нибудь этот ублюдок еще будет называть меня «сэр».

Антипатия между ними – проявлявшаяся, надо сказать, в основном со стороны Джека – никогда не была для меня очевиднее. И дело вовсе не в том, что Нат плохо обошелся с его подружкой Элси, и даже не в том, что он все время нами помыкал. Все было гораздо серьезнее. Джек не мог смириться с тем, что кто–то считает себя вправе распоряжаться его жизнью. Он считал это несправедливым. Он долго прожил в услужении, и такая жизнь внушала ему отвращение. Настоящий революционер. Но он оставался человеком здравомыслящим – не мог себе позволить просто бросить все и уйти, пока не встанет на ноги.

– Тебе стоит над этим поразмыслить, – сказал он через пару минут. – Ты же не сможешь остаться здесь на всю жизнь. Ты молод, так что еще скопишь деньжат…

– Ну мне ведь нужно думать о Тома, – прервал его я, – и о Доминик. Я не могу просто сесть на лошадь и ускакать, куда глаза глядят. У меня есть обязательства.

– Но разве Амбертоны не заботятся о Тома?

– Без него я никуда не уеду, – твердо сказал я. – Он мой брат. Мы должны быть вместе. И Доминик.

Он фыркнул; я повернулся и уставился на него.

– Что? – спросил я. – Что это значит?

Он пожал плечами и посмотрел так, будто не хотел отвечать.

– Просто… – помедлив, начал он, тщательно подбирая слова. – Не думаю, что она так уж нуждается в твоей опеке, вот и все. Похоже, она вполне может сама о себе позаботиться, если хочешь знать мое мнение.

– Ты ее не знаешь.

– Я знаю, что она тебе не сестра, – сказал он, и слова прозвучали очень отчетливо, но были так неожиданны, что их смысл не сразу дошел до меня. – Это уж я знаю точно, Мэтти.

Я уставился на него и почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица.

– Как ты?.. – начал я. – Откуда ты это узнал?

– Это видно по тому, как ты на нее смотришь, – ответил он. – Я заметил. И по тому, как она подчас на тебя смотрит. Это взгляды двух людей, связанных не кровными узами, а чем–то большим, если хочешь знать. Может, я и провел всю жизнь в этой клетке, но об этом–то уж кое–что знаю.

Я обмяк, привалившись к дереву, и на миг задумался, почему я не решился рассказать ему об этом раньше. Почему мы не объяснили это всем. Сперва мы боялись, что нас могут разлучить, и потому придумали эту ложь, но потом сжились с нею, и теперь уже слишком сложно объяснить наш обман.

– Кто–нибудь еще знает? – спросил я, но он покачал головой:

– Пока нет, насколько мне известно. Но что бы ты к ней ни чувствовал, ты не сможешь подчинить ей всю свою жизнь. Живи собственной.

Я кивнул.

– Когда–нибудь мы уедем, – сказал я. – Когда будем готовы.

– Так ты ее любишь? – спросил он и, к моей досаде, я отчаянно покраснел. Хотя чувство жило в моей душе вот уже пару лет – всепоглощающее желание, терзавшее меня с утра до ночи, видел я ее или нет, – я старался не выдать себя и никому об этом не говорил, а когда меня вдруг спросили, я понял, что мне не хватает слов. Но:

– Да, – сказал я в итоге. – Люблю. Все просто.

– И думаешь, она тебя тоже любит?

– Еще бы, – ответил я, на сей раз – без колебаний, хоть и не был в этом уверен. – А что тут не любить? – добавил я с улыбкой, чтобы разрядить мгновение.

– Не знаю, – задумчиво ответил он, и на миг я озадачился, в чем он сомневается – в том, что меня можно любить, или же в ее любви ко мне.

– Дело в том, – продолжал я, не обращая внимания на его сомнения и как никогда желая уверить себя в ее чувствах, – дело в том, что она смотрит на меня, как на своего… – Я замолк, пытаясь сообразить, кем же она меня считает. – Как на своего… своего… – И, хоть убейте меня, я не мог закончить фразу. Джек просто кивнул, допил бутылку, поднялся и потянулся.

– Она верит в это, понимаешь, – сказал он. – В эту ложь. Она заставила себя поверить, что это правда.

Я недоуменно уставился на него.

– Что вы – брат и сестра, – пояснил он. – Она уверила себя, что так оно и есть.

– Она просто скрывает свои чувства, – сказал я. – Ты не знаешь ее так, как я.

Он рассмеялся:

– Не уверен, что мне этого хотелось бы, Мэтти.

Я вскочил и гневно воззрился на него.

– И что же это означает? – спросил я, непроизвольно сжав кулаки, словно желал заставить его отказаться от этих слов.

– Я просто хотел сказать: что бы ты к ней ни чувствовал, это не гарантирует, что она испытывает к тебе то же самое, вот и все. Может, она просто играет тобой. Ты для нее – как страховая сетка. Она знает, что может рассчитывать на тебя, не давая ничего взамен.

– Но что она может дать взамен? – в бешенстве спросил я, и он помедлил, прежде чем ответить.

– Ну когда ты последний раз проводил ночь в ее комнате, Мэтти?

Едва эти слова слетели с его губ, я нанес первый удар. Он быстро отступил, так что мой кулак просквозил мимо его лица, даже не коснувшись его. Он схватил меня за руку и хохотнул.

– Полегче, – сказал он, слегка обескураженный моей реакцией.

– Возьми свои слова обратно! – закричал я, покраснев – особенно после того, как он крепко ухватил мою правую руку и явно не собирался ее выпускать. – Ты ее не знаешь, так что возьми свои слова обратно.

Он оттолкнул меня, я споткнулся о корень и тяжело рухнул на землю. Мою спину пронзила боль и я застонал. Джек смотрел на меня, яростно пиная ногой землю.

– Посмотри, что ты натворил, – сказал он. – Я не хотел делать тебе больно, Мэтти. Я просто сказал что сказал, вот и все. Ни к чему все это.

– Возьми свои слова обратно, – повторил я, хотя находился не в том положении, чтобы указывать ему, но был готов подняться и броситься снова, если надо.

– Хорошо, хорошо, беру, – вздохнул он и покачал головой. – Но ты подумай, о чем я тебе сказал. Может, тебе это в чем–то поможет. Вот. – И он бросил в меня деревяшкой; я поднял ее и, посмотрев, наконец–то понял, что это. Он тщательно выдолбил полено изнутри, оставив рамку вокруг пустоты – в моей руке была прочная клетка. Это походило на какую–то головоломку или игрушку; я был зол на него за то, что он наговорил о Доминик, и эта неожиданная стычка меня очень расстроила. Мне хотелось продолжить наш разговор, убедить его в том, что она любит меня, но он уже направился к дому и через пару минут скрылся за холмом, оставив меня в одиночестве, с деревянной коробочкой в руках.

– Она меня любит, – пробормотал я, поднимаясь и отряхивая штаны.

Золотисто–коричневый песок под моими босыми ступнями – я погрузился в него так глубоко, что не мог пошевелить конечностями. Я откинулся на спину, и контуры тела отпечатались в песке, солнце обжигало мою кожу. Я только что выплыл из холодной воды, кожа была влажной, капельки беспорядочно стекали по груди, и ноги казались темнее от того, что волосы прильнули к коже. Я провел рукой по телу, наслаждаясь прикосновением к теплой коже – глаза закрыты от солнца, тело расслаблено. Я мог бы лежать здесь целую вечность, подумал я. Но вдруг моя рука сама собой поднялась и, странно изогнувшись, принялась трясти меня за плечо, вырывая из объятий сна.

– Матье, – говорила миссис Амбертон; спросонья ее необъятные формы, облаченные в ночную сорочку, показались мне адским видением. Я облизал губы, громко зевнул и в замешательстве уставился на нее. Что она здесь делает? – спросил я себя. Мне снился такой приятный сон. – Матье, – повторила она, голос ее стал громче, грубые пальцы трясли меня за голое плечо. – Поднимайся. С Тома неладно.

Глаза у меня открылись, я сел на кровати, тряся головой и неловко отбрасывая пальцами волосы с глаз.

– Что с ним неладно? – спросил я. – Что происходит?

– Он в кухне, – ответила она. – Поднимайся. Иди посмотри на него.

Она ушла, я кое–как выбрался из постели, поспешно натянул штаны и вышел из комнаты. Тома, которому недавно исполнилось восемь лет, сидел на коленях у мистера Амбертона в кресле–качалке перед камином и трагически стонал.

– Тома? – спросил я, наклоняясь к нему и кладя руку ему на лоб, чтобы проверить температуру. – Что с тобой?

– Пшёл, – прошипел он, отбрасывая мою руку. Глаза у него были закрыты, а рот широко открыт. Хоть я едва коснулся его лба, но успел почувствовать, какой он горячий, и удивленно посмотрел на миссис Амбертон.

– Он весь горит, – сказал я. – Что с ним, как вы думаете?

– Летняя лихорадка, – сказала она. – Я так и знала. Ему нужно просто перетерпеть это, вот и все. Но сейчас ему очень худо, верно? Ему б лечь в постель, а он не хочет.

– Тома, – позвал я, тряся его за плечо так же, как она будила меня, – пойдем, тебе нужно лечь. Тебе нездоровится.

– Я хочу Доминик, – внезапно заявил он. – Я хочу, чтобы она уложила меня в постель.

– Но ее здесь нет, ты же знаешь, – ответил я, удивившись, что он заговорил о ней.

– А я хочу! – завопил он так, что мы подскочили от испуга. Он был тихим ребенком, и подобным поведением никогда не отличался. – Я хочу Доминик, – повторил он.

– Думаю, тебе лучше сходить за ней, – сказал миссис Амбертон.

– В такое время? Да ведь сейчас час ночи.

– Он не собирается ложиться спать, пока ее здесь не будет, – раздраженно ответила она. – Я уже полчаса пытаюсь его уложить, а он все время требует ее. Просто скажи ей, что дело серьезное. Посмотри на него, Матье! У него жар. Ему нужно лечь в постель.

Я со вздохом кивнул, вернулся в комнату, оделся. Постель казалась такой теплой и манящей, жаль было покидать ее. Я натянул две рубашки и свитер, чтобы уберечься от холода, и вышел на улицу, замотав шею шарфом мистера Амбертона. А там поежился и задумался, как воспримет Доминик такой срочный вызов.

Том едва помнил свою мать. Ему было всего пять, когда Филипп убил ее, а к тому времени, когда он достиг сознательного возраста, мы уже были с Доминик. Она заботилась о нем, когда мы жили в Дувре, деля со мной обязанности, а днем, пока я добывал деньги на пропитание карманными кражами, оставалась его единственным защитником. Они были друзьями, они хорошо ладили, но ни мне, ни Доминик никогда не приходило в голову, что он видит в ней мать; и тут я понял, что меня он считает своим настоящим отцом. А с тех пор, как мы приехали в Клеткли, «мать» практически исчезла из его жизни. В самом деле, он видел ее лишь раз в неделю за обедом, они довольно часто встречались в деревне, но прежней близости уже не было. До сего дня я даже не задумывался о том, что он ни разу не был в Клеткли–Хаусе, где мы с Доминик трудились бо́льшую часть времени, и мне пришло в голову, что я практически ничего не знаю о том, как он проводит свои дни и чем их заполняет. Мистер Амбертон принял его в свою школу, он хорошо учился, но кто его друзья? Что его интересует, как он развлекается? Я ничего этого не знал. Мне стало совестно и жалко того, что в последнее время я совсем забросил брата.

У Доминик и Мэри–Энн была привычка на ночь оставлять боковую дверь на кухню незапертой, если вдруг кому–то хотелось выйти и вернуться, – было гораздо проще пройти так, нежели отпирать парадный вход. Шансы, что может вломиться ночной грабитель, были невелики: Клеткли – мирное местечко, да никто бы и не осмелился этого сделать, поскольку дом охраняли собаки, но я–то с ними был хорошо знаком.

Я свернул от конюшен к кухне, думая о Джеке, спящем в одной комнат наверху: ему снится, как он бежит отсюда, и позавидовал его целеустремленности. С удивлением я увидел, что в окне кухни горит свеча; мне показалось, что там кто–то есть, шаги мои сами собой стали тише. Я подошел ближе, чуть помедлил и заглянул внутрь. За столом сидели двое – я сразу же узнал Доминик и Ната Пеписа. Он склонил голову и взял ее за руку. Он почему–то дрожал.

Потрясенный, я открыл дверь и вошел. Раздался внезапный шелест, они отпрянули друг от друга, Доминик встала и, глядя на меня, оправила свое простое платье, Нат же едва обратил на меня внимание.

– Матье, – удивленно произнесла она. – Что ты здесь делаешь?

– Я пришел из–за Тома, – нерешительно ответил я, переводя взгляд с нее на него. – Он нездоров. Он зовет тебя.

– Тома? – переспросила она. Глаза ее встревоженно распахнулись, и я понял, что, несмотря ни на что, мальчик ей небезразличен. – Что? Что с ним не так? Что стряслось?

– Ничего, – пожал плечами я. – Он просто заболел, вот и все. У него лихорадка. Отказывается ложиться в постель, пока ты к нему не придешь. Прости, что так поздно, но… – Голос у меня оборвался. Я не знал, что сказать насчет того, что я здесь увидел. Нат подошел к свече и вытащил брегет.

– Уже очень поздно, Заилль, – раздраженно сказал он, на сей раз правильно произнося мое имя. – Это могло бы подождать до утра.

– Он болен, Нат, – быстро сказала Доминик, и я обратил внимание, что его не смутило столь фамильярное обращение. – И он мой брат.

Она сняла с крючка за дверью пальто и вышла вслед за мной. Я молча шел на несколько шагов впереди. Всю дорогу до дома Амбертонов мы практически не разговаривали, и я словом не обмолвился о том, что видел, поскольку даже не был уверен, видел ли я вообще что–то. Доминик уложила Тома и вскоре ушла, а я пролежал без сна почти до самого утра – метался, ворочался, недоумевал, размышлял, решал.

Я попытался вернуться на свой теплый, мирный пляж, но он уже был для меня потерян.

На следующий день мне удалось увидеться с Доминик, и я спросил ее о событиях прошлой ночи. Я был уставший и раздраженный из–за недосыпа, к тому же злился на нее, убедив себя, что между ней и Натом Пеписом происходит нечто непристойное.

– О, Матье, просто не суйся в это, – сказала она, пытаясь пройти, но я преградил ей путь. – Это тебя не касается.

– Еще как касается! – закричал я. – Я хочу знать, что между вами заваривается.

– Между нами ничего нет, – сказала она. – Как будто это вообще возможно! Человек с его положением никогда не станет связываться с такой, как я!

– Едва ли…

– Мы просто разговаривали, вот и все. Ему этого достаточно. Ты видишь только черное и белое. Что тебе твой друг Джек наплетет, в то и веришь.

– По поводу Ната? Непременно. Непременно, Доминик, – твердо сказал я.

– Послушай меня, Матье. – Она придвинулась ближе и по блеску в ее глазах я понял, что Доминик начинает злиться. Я испугался, что все может зайти слишком далеко. – Ты и я… между нами ничего. Ты это понимаешь? Я забочусь о тебе, но…

– Все из–за этого места, – сказал я, отворачиваясь, не желая больше слушать. – Нас обоих слишком затянуло это проклятое место, мы забыли, как все начиналось. Ты помнишь корабль из Кале, а? Помнишь год в Дувре? Мы могли бы вернуться туда. Там мы были счастливы.

– Я не собираюсь туда возвращаться, – твердо сказала она, и легкий смешок сорвался с ее губ. – Никогда.

– И Тома, – сказал я, – мы в ответе за него.

– Я – нет, – сказала она. – Я забочусь о нем, да, но извини. Я отвечаю только за себя и больше ни за кого. И если ты не прекратишь, ты навсегда потеряешь меня – как ты этого не понимаешь, Матье?

Мне было нечего сказать, и она прошла мимо. Внутри у меня все болезненно сжалось – я ненавидел ее и в то же время любил. Может, Джек прав, подумал я. Настало время покинуть Клеткли.

Глава 20
ФАНТАЗЕРКА

В 1850 году я прибыл в Лондон состоятельным человеком. Невероятно: римские власти в конце концов выплатили бо́льшую часть того, что задолжали мне за работу над так и не завершенным оперным театром, и я вернулся в Англию, полный честолюбивых замыслов. Моя работа в Риме отучила меня от праздности, нелепая смерть Томаса от руки Ланцони стоила мне бессонных ночей, я был в ярости от того, что махинации одной женщины – Сабеллы, моей жены–двоемужницы – привели к смерти двух человек, ее мужа и моего племянника. Я передал некоторую сумму денег Марите, невесте Томаса, и спешно покинул Италию.

Я начал впадать в уныние, поскольку не был удовлетворен своей работой. Я упорно трудился над созданием оперного театра, но мои планы создать в Риме культурный центр рухнули, и все мои усилия ни к чему не привели. Внутренние раздоры в стране лишили меня возможности закончить начатое дело. Я хотел заняться таким, чем можно было бы гордится, создать нечто, на что я мог бы посмотреть через сотни лет и сказать – я создал это. У меня были деньги и способности, так что теперь я намеревался реализовать себя.

В 1850 году в Англии полным ходом шел процесс, который впоследствии мы стали называть Промышленной революцией. Наполеоновские войны закончились 36 лет назад, и численность населения значительно выросла, новые машины споспешествовали сельскому хозяйству, улучшались качество питания и жизненный уровень. Средняя продолжительность жизни выросла до сорока лет – впрочем я на тот момент приближался к своему 109 дню рождения и представлял собой исключение из правила. Население постепенно перемещалось из деревни в города, где практически ежемесячно открывалось все больше фабрик и заводов. К тому времени, когда я приехал в Лондон, впервые в истории в городах проживало больше людей, чем в сельской местности. Я прибыл вместе с массами.

Я снял комнаты близ Дома правосудия[83]83
  Дом правосудия – главное здание судебных установлений в Лондоне.


[Закрыть] и по воле случая поселился над семейством Дженнингсов, с которыми впоследствии подружился. Ричард Дженнингс в то время работал помощником у Джозефа Пэкстона, создателя Хрустального дворца[84]84
  Хрустальный дворец – огромный выставочный павильон из стекла и чугуна, построен в 1851 г. в Лондоне для «Великой выставки» – первой международной промышленной выставки. Джозеф Пэкстон (1801—1865) – садовник и ландшафтный художник, проектирование Хрустального дворца стало для него главным делом жизни. Пэкстон приступил к работе над проектом Хрустального дворца, когда узнал, что Выставочный комитет отверг все 233 проекта, представленные на конкурс. Простое и оригинальное решение Пэкстону подсказал опыт создания огромных оранжерей.


[Закрыть], они готовились к Великой выставке 1851 года. Я сблизился с Ричардом и мы провели немало счастливых вечеров, попивая виски за его или моим кухонным столом; я слушал его рассказы об экзотических развлечениях, которые ждут посетителей Гайд–парка на выставке, казавшейся в ту пору самой нелепой демонстрацией общества потребления за всю историю человечества.

– Какой же в этом смысл? – спросил я Ричарда при первом же удобном случае, когда мы заговорили о Выставке, которая уже была на слуху у всей страны, несмотря на то, что открытие и так отложили на несколько месяцев. Многие высмеивали это строительство, саму конструкцию и задавались вопросом, зачем нужно тратить столько денег налогоплательщиков на хвастливую демонстрацию национальных достижений. И можно ли извлечь из этого какую–то практическую пользу.

– Это гимн выдающимся мировым достижениям, – объяснял Ричард. – Грандиозная конструкция, в которой будут представлены предметы искусства, техники, живой природы – все, что вы только можете вообразить, ее вряд ли удастся обойти за один день. Экспонаты со всех уголков империи. Это будет величайший живой музей в мире. Символ нашего единства и возможностей. Того, чем мы по сути являемся, иными словами.

Величайший живой музей… Я подумал, что его собственный дом уже превратился в музей. Прежде мне никогда не доводилось видеть дома, настолько забитого различными вещами, и человека, столь увлеченно демонстрирующего собственность. Все стены были заставлены полками, на которых громоздились книги, безделушки, диковинные чашки и чайники, все виды коллекций, которые только известны человеку. Один внезапный порыв ветра мог вызвать хаос в комнате. Примечательно, что нигде не было ни пылинки; я понял, что Бетти Дженнингс, жена Ричарда, проводит всю свою жизнь, начищая все это добро. Все ее существование вращалось вокруг метелки, ее raison d’être[85]85
  Смысл существования (фр.).


[Закрыть] – поддерживать безукоризненную чистоту. Когда бы я ни зашел в их дом, она приветствовала меня в фартуке, вытирая вспотевший лоб, поскольку ее оторвали от мытья кухонного пола или подметания лестницы. Она держалась со мной приветливо, но сохраняла дистанцию: какие дела бы ни связывали меня с ее мужем – а чаще все сводилось к выпивке и доброй беседе, – это были мужские дела, и ей ни к чему в это вмешиваться. Мне же нравилось ее общество, и я не считал ее всего лишь уборщицей в облике жены.

Ричард и Бетти были гордыми родителями и говорили, что у них «две семьи». Эта средних лет пара, к тому времени, когда им было по девятнадцать лет, успела произвести на свет троих детей – дочь и мальчиков–близнецов, а одиннадцатью годами позже родилась еще одна пара, на сей раз – девочки. Из–за разницы в возрасте казалось, что младшие дочки – вторая семья, и трое старших детей скорее выступают в роли дядюшек и тетушек по отношению к младшим.

Я не слишком много общался с детьми, но довольно близко познакомился со старшей дочерью, Александрой. У Дженнингсов были весьма честолюбивые замыслы относительно детей, и назвали они их соответственно: мальчиков–близнецов – Джордж и Альфред, девочек – Виктория и Елизавета. Это были царственные имена, но, как и многие отпрыски европейских королевских домов, дети были болезненными: эти четверо вечно кашляли, простужались, умудрялись разбивать коленки, даже просто бегая по дорожке. Я не припомню случая, чтобы кто–нибудь из членов семьи не лежал в постели с какой–нибудь болезнью или недомоганием. Бинты и масло для растирания были привычными вещами в их буфетах. Настоящий лазарет.

В отличие от братьев и сестер, Александра за все то время, что я ее знал, не болела ни разу. Никаких физических недомоганий, по крайней мере. Своенравная семнадцатилетняя девушка, ростом она была выше обоих родителей, стройная; на таких всегда засматриваются на улицах. При верном освещении ее длинные темные волосы становились почти золотисто–каштановыми, и мне казалось, что она должна расчесывать их по тысяче раз каждый вечер, чтобы добиться этого удивительного сияния. Лицо у нее было бледное, но не болезненное, она умела контролировать свой румянец, и когда нужно, могла произвести впечатление непосредственностью и обаянием.

Я заинтересовался работой Ричарда, и он пригласил меня в Гайд–парк осмотреть Хрустальный дворец, поскольку работы продолжались вплоть до открытия Выставки в мае. Мы договорились, что я приду с Александрой, которой тоже было интересно посмотреть на строительство. Она так много слышала от отца о радостях, которые сулят грядущие торжества, что меня удивило, почему же ей не пришло в голову сходить туда раньше. Я вышел вместе с нею из дома чудесным февральским утром; воздух был слегка морозным, земля схвачена тонким льдом.

– Говорят, он такой большой, что даже огромные дубы Гайд–парка окажутся под его куполом, – сказала Александра, пока мы шли, целомудренно держа друг друга под руку. – Сперва они хотели спилить все деревья внутри Хрустального дворца, но потом просто решили сделать потолок повыше.

Этот факт произвел на меня впечатление. Некоторые дубы росли здесь уже не одну сотню лет. Большинство из них старше меня; впечатляющее достижение.

– Вы, должно быть, специально изучали этот вопрос, – сказал я, поддерживая обычную беседу с девушкой. – Ваш отец будет рад.

– Он все время разбрасывает планы по всему дому, – высокомерно заявила она. – Вы знаете, что он несколько раз встречался с принцем Альбертом[86]86
  Альберт, принц Саксен–Кобург–Готский (1819—1861) – принц–консорт, супруг королевы Виктории (1819—1901).


[Закрыть]?

– Да, он упоминал об этом.

– Принц консультируется с моим отцом почти по всем вопросам.

Ричард рассказывал, что участвовал в нескольких совещаниях по поводу Выставки, и заседаниями совместно руководили принц–консорт и Джозеф Пэкстон, ведущий конструктор. Он с явным удовольствием вспоминал о своем общении с членом королевской семьи, но никогда не преувеличивал степень этого знакомства, всегда настаивая, что его роль в деле, хоть и весьма важная, главным образом заключалась в том, чтобы следить, как проводятся в жизнь планы Пэкстона. У них были некоторые разногласия насчет того, где следует разместить секцию британских товаров с учетом освещения, вентиляции и обзора. Альберт советовался со специалистами, и в итоге для нее выбрали западную часть.

– Разумеется, вы будете его гостем на церемонии открытия, – сказал я, еще не подозревая о том, что нас ждет в ближайшие месяцы. – В этот великий день он будет счастлив видеть рядом свою семью. Надеюсь, я тоже там буду.

– Между нами говоря, мистер Заилль, – Александра заговорщически склонилась к моему плечу, когда мы входили в главные ворота Гайд–парка, – я не уверена, что смогу присутствовать. Я должна выйти замуж, понимаете. За принца Уэльского. И это подходящий момент для нашего побега, поскольку его мать никогда не согласится на такой брак, вы же понимаете.

Двести пятьдесят шесть лет – долгий срок. При такой продолжительности жизни человеку приходится встречаться с самыми разными людьми. Я знавал и честнейших людей, и пройдох; я был знаком с добродетельными людьми, впавшими в безумие, которое привело их к гибели, и лживых мошенников, которых выводил на путь спасения единственный благородный поступок; я знался с убийцами и палачами, судьями и преступниками, работягами и бездельниками; я встречался с людьми, чьи слова поражали мое воображение и побуждали к действию, чья вера воспламеняла искру в других, заставляла их бороться за перемены или права человека, и слушал шарлатанов, читающих по бумажке, заявлявших о великих устремлениях, но неспособных воплотить их в жизнь; я знавал мужчин, которые лгали своим женам, женщин, которые изменяли мужьям, родителей, проклинавших детей, отпрысков, ненавидящих предков; я видел, как рождаются дети и умирают взрослые, я помогал нуждающимся, я убивал; мне ведомы все типы мужчин, женщин и детей, все грани человеческой натуры, которые только существуют, – я наблюдал за ними, прислушивался к ним и внимал их словам, видел их поступки и покидал их, сохраняя лишь воспоминания, которые ныне пытаюсь запечатлеть на этих страницах. Но Александра Дженнингс не подходила ни под одно из этих описаний – это была уникальная, единственная в своем роде девушка, такую можно встретить лишь раз в жизни, даже если проживешь на свете 256 лет. Она была фантазеркой – в каждом слове, каждой фразе, сходившей с ее губ, был вымысел. Не ложь, поскольку Александра не была лживой или бесчестной девушкой – она просто ощущала потребность выдумывать жизнь, совершенно отличную от той, что она вела на самом деле, и пыталась убедить окружающих, что это правда. И лишь поэтому – несмотря на краткость нашего знакомства – я вспоминаю о ней по сей день, полтора века спустя.

«Я должна выйти замуж, понимаете. За принца Уэльского». Вот что сказала мне Александра. На дворе был 1851 год. Принцем–консортом был Альберт, будущему королю Эдуарду VII[87]87
  Эдуард VII (1841—1910) – старший сын королевы Виктории и принца Альберта, английский король с 1901 г.


[Закрыть] исполнилось десять лет, и он вряд ли мог на ком–то женится, хотя мать уже вела переговоры о его будущем браке. (По иронии судьбы, в итоге он женился на другой Александре, дочери короля Дании.)

– Понимаю, – ответил я, более чем удивленный этим заявлением. – Я и не знал, что вы помолвлены. Я недостаточно внимательно изучаю «Придворный циркуляр»[88]88
  «Придворный циркуляр» – ежедневный бюллетень об участии членов королевской семьи в официальных мероприятиях; рассылается редакциям газет и журналов. Введен королем Георгом III в 1803 г.


[Закрыть].

– Ну, это держится в тайне, – мимоходом заметила она, грациозно откидывая волосы с лица, пока мы шли через парк, готовясь к осмотру грандиозного здания из стекла и железа, видневшемуся в отдалении. – У его матери отвратительный характер, понимаете, она придет в ужасную ярость, если узнает. Она – королева, понимаете.

– Да, я знаю, – медленно произнес я, с подозрением глядя на свою спутницу и пытаясь понять, действительно ли она верит в то, что говорит, или это просто какая–то неизвестная мне детская забава. – Но между вами существует некоторая разница в возрасте, – добавил я.

– Между мной и королевой? – спросила она, слегка нахмурившись. – Да, я полагаю, но…

– Нет, между принцем и вами, – раздраженно ответил я. – Он ведь еще ребенок? Девять или десять лет?

– О да, – быстро ответила она. – Но он намеревается подрасти. Он надеется, что к лету ему будет пятнадцать а к Рождеству, возможно, и все двадцать. А мне всего лишь семнадцать, и, должна признаться, я предпочитаю людей постарше. Мальчики моего возраста такие глупые, вы не согласны?

– Я мало с ними знаком, – признался я. – Но готов поверить вам на слово.

– Так–то вот, – добавила она после некоторой паузы, и заговорила как человек, который сомневается, удачная это идея или нет, но тем не менее все же решил ее высказать: – Если хотите, мы могли бы пригласить вас на свадьбу. Боюсь, празднество будет не слишком пышным – мы этого не хотим: простая церемония, а затем милый прием. Только семья и близкие друзья. Но я буду рада, если вы придете.

Я задумался, где она научилась так говорить, почти в совершенстве подражая светским леди. Ее родители, хоть и были людьми сравнительно обеспеченными и общались с высшими кругами, происходили из лондонского простонародья, и речь выдавала их происхождение. Они были простыми людьми, которым немного повезло в жизни, способности мистера Дженнингса и его деловое чутье обеспечили им хороший дом и довольно высокий уровень жизни по сравнению с людьми их круга. Их дочь, судя по всему, намеревалась подняться по общественной лестнице гораздо выше.

– Разумеется, это означает, что в один прекрасный день я сама стану королевой, а это так утомительно, – сказала она, когда мы подходили к зданию. – Но если долг того требует…

– Александра! Матье! – Голос ее отца донесся из дверей Хрустального дворца на несколько секунд раньше, чем появился он сам и, радостно улыбаясь, провел нас внутрь. Я был счастлив видеть его, поскольку не знал, сколько еще странных выдумок его дочери способен выдержать, не рассмеявшись и не пустившись наутек. – Я так рад видеть вас здесь, – сказал он, широко разводя руками, чтобы подчеркнуть величественность открывшегося перед нами зрелища. – Ну что вы думаете?

Я не знал, чего ожидал, но эта грандиозная конструкция со стенами из стекла и железа потрясала воображение. Мы оказались внутри, и стало ясно, что работа еще далека от завершения; то, что мы видели, больше походило на строительную площадку, нежели на грандиозный музей.