Текст книги "Похититель вечности"

Автор книги: Джон Бойн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Я кивнул и мне стало горько; если он с такой легкостью предает друзей, которых так давно знает, вряд ли он способен хранить преданность мне. В этот момент наша дружба закончилась, и я отвернулся от него.

– Ну тогда не рассчитывай увидеть меня здесь в ближайшие дни, – сказал я на прощание. – Потому что если ты не собираешься их поддерживать, значит это сделаю я.

Дороти и Ли уже допрашивали, когда я прибыл в Палату на слушания Комитета. Накануне вечером мы вместе поужинали, стараясь не говорить о предстоящем допросе, хотя полностью избежать этой темы было невозможно. Никто не говорил о Расти – я подозревал, что они успели поссориться с ним перед отъездом из Калифорнии, – но дух его витал над нами, как призрак грядущих неприятностей. Стина пыталась разрядить обстановку байками про то, какие сложности возникли у их телестанции после передачи о школьных наградах, но настроение у всех было безрадостным, и мы напивались, пытаясь избежать пауз в разговоре.

В результате на следующее утро я проспал – нехарактерно для меня – и смог попасть на заседание лишь после одиннадцати утра, через полтора часа после начала слушанья. К счастью, друзей моих только что вызвали, так что пропустил я немного, но, тем не менее, клял себя, потому что они стояли спиной к залу, а я хотел, чтобы они видели, что я здесь, на их стороне.

– Это просто комедийное шоу, – говорил Ли, когда я усаживался на место рядом с толстухой, шумно жевавшей мятные конфеты. – Вот и все, в нем нет никакого подтекста.

– Так вы хотите сказать Комитету, что ваши взгляды и убеждения не сказались на характерах персонажей… «Шоу Бадди Риклза». – Это произнес бледный тощий человек, сенатор от штата Небраска, сверяясь с бумажкой, чтобы убедиться, что не перепутал программу. За огромным дубовым столом сидела в ряд дюжина человек, между ними сновали секретари, раскладывая заметки и бумаги с нужной информацией. Я увидел сенатора Маккарти – он располагался в центре группы, толстый, похожий на луковицу; он отчаянно потел под светом ламп и направленных на него камер. Казалось, его мало интересовали Дороти и Ли – он углубился в изучение дневного выпуска «Вашингтон Пост», время от времени покачивая головой, чтобы подчеркнуть несогласие с тем, что писалось в газете.

– Может быть, подсознательно, – осторожно сказал Ли. – Я хочу сказать, что когда что–то пишешь, ты…

– Так вы признаете, что привносили свои личные убеждения в эту телевизионную программу, которую каждую неделю смотрят миллионы человек по всей стране? Вы это признаете?

– Вряд ли «убеждения», – возразила Дороти. – Мы говорим о телевизионной программе, в которой самая большая дилемма, с которой сталкиваются персонажи, – обновить ли семейный автомобиль или потратить деньги на домработницу на два дня в неделю. Это всего лишь комедийный сценарий для телевидения. Это не «Коммунистический манифест».

Я поморщился, когда она это произнесла, – Дороти выбрала самый неудачный пример, чтобы доказать свою точку зрения. Сенатор от Небраски пристально посмотрел на нее, раздумывая, подождать ли ему пару минут, прежде чем вернуться к эту замечанию, или же настал подходящий момент для атаки. Он решил атаковать.

– Значит, вы читали «Коммунистический манифест», миссис Джексон? – спросил он, и когда она открыла рот ответить, засверкали вспышки камер.

– Я читала и Библию святого Иакова, – осторожно сказала она. – И Конституцию Соединенных Штатов. А вы ее читали, сэр?

– Да, – ответил он.

– Я прочла много книг. Я – писатель. Я люблю книги.

– «Коммунистический манифест» вы тоже любите?

– Разумеется нет, я просто хотела сказать…

– Миссис Джексон, – громыхнул вдруг сенатор Маккарти, и все взгляды устремились на него. Он был известен своим ужасающим нетерпением со свидетелями, поэтому телевизионные съемки этих процессов уже начали подрывать остатки доверия общественности к нему. – Прошу вас, не тратьте время Комитета, устраивая нам ненужную экскурсию по вашим, без сомнения, обширным книжным полкам. Это правда, что вы общались с Джулиусом и Этель Розенбергами, вступили в заговор с ними, чтобы свергнуть законное правительство Соединенных Штатов, и лишь за недостатком улик вы и ваш муж не разделили судьбу этих изменников?

– Недостаток улик в наши дни едва ли служит оправданием, сенатор, – резко сказала Дороти.

– Миссис Джексон! – заорал он в ответ так, что даже я подпрыгнул на стуле. – Вы общались с Джулиусом и Этель Розенбергами? Они бывали в вашем доме по общественным делам, вы обсуждали способы, какими вы…

– Мы не общались! – закричала Дороти, стараясь перекрыть шум. – Они бывали у нас, может быть, но мы не были близки. Я едва знала их. Хотя, следует заметить, что нет никаких твердых доказательств, что…

– Вы в настоящее время являетесь членом коммунистической партии? – завопил он в ответ: обычно этим вопросом он открывал свою охоту.

– Нет, не являюсь, – с вызовом ответила она.

– Вы когда–либо являлись членом коммунистической партии? – спросил он точно таким же тоном, и на сей раз она несколько замялась.

– Нет, я никогда в ней не состояла, – осторожно сказала она.

– Но вы признаете, что посещали их собрания? Читали их литературу? Распространяли грязные идеи, растлевающие умы американской молодежи…

– Все было не так, – сказала она, начиная сдаваться; она загнала себя в угол, и все присутствующие это понимали. Возможно, она никогда не была членом партии, но разумеется, она знала об этой организации и читала об их идеалах.

– Вы были членом коммунистической партии! – заорал сенатор Маккарти, словно Дороти только что в это призналась. Он хлопнул рукой по столу и следующие несколько минут невозможно было разобрать, что они говорят друг другу, поскольку они кричали все громче, пытаясь переспорить друг друга.

– Никогда не говорила, что я…

– Вы хладнокровно…

– И кроме того я ставлю под сомнение…

– Вы были в сговоре…

– Я не верю, что меня…

– Вы символизируете все, что…

Собрание превратилось в хаос. Сенатские приставы проводили Джексонов через заднюю дверь. Сенатор от Небраски вызвал следующего свидетеля и заседание продолжилось.

После того дня события развивались стремительно. Ли и Дороти занесли в «черный список», им запретили работать в индустрии развлечений. Мы нашли пару новых сценаристов, но программа все равно уже выдохлась, а когда к следствию привлекли и самого Бадди Риклза, нам не оставалось ничего, кроме как закрыть шоу.

Через несколько месяцев Ли и Дороти разошлись. У него начался роман с дочерью бумажного магната, и в итоге, после развода и новой женитьбы он занялся этим бизнесом. Дороти так больше и не оправилась после «охоты на ведьм». Она привыкла быть в самом центре событий, устраивать вечеринки, блистать на них остроумием, поэтому изгнание из общества больно ударило по ней. Мы со Стиной часто с нею виделись, но мы одни от нее не отвернулись. Те же, кто продолжал работать в индустрии, все больше опасались оказаться замеченными в связях с попавшими в «черный список», а те, кто испытал это на себе, по большей части уехали из Америки в Лондон или в Европу, где государственное правление было умереннее.

К тому времени, когда «черные списки» отменили, Дороти уже не была прежней – она спилась; я потерял ее след после того, как покинул Америку, но мне представлялось, что она кончила свои дни где–нибудь в доме престарелых – ярко накрашенная, по–прежнему пьет, все еще пишет и все еще проклинает Маккарти и Расти Уилсона, которого уволили с «Эн–би–си» вскоре после закрытия «Шоу Бадди Риклза»: он получил щедрое выходное пособие и доживал старость в безвестности.

Мы со Стиной еще несколько лет провели в Калифорнии, хоть я в итоге ушел из телевизионного бизнеса. Мы там обосновались, но много путешествовали и были счастливы, пока не началась война во Вьетнаме: тогда ожили воспоминания о погибших братьях Стины, и она снова стала одержима политикой. Она ездила по стране, выступая против войны, и погибла во время стычки в Беркли, когда безрассудно выскочила перед армейским грузовиком, пытаясь его остановить. Мне было очень больно, ибо мы счастливо прожили больше двадцати лет, поэтому я собрал вещи и снова покинул Калифорнию с тяжелым сердцем.

На сей раз я решил вернуться в Англию и вести праздную жизнь. В 1970–80–х я жил на южном побережье, неподалеку от Дувра и немало счастливых дней бродил по тамошним улицам, воскрешая в памяти юность, с трудом узнавая места, изменившиеся за прошедшие двести лет. Но я по–прежнему чувствовал себя как дома – эти десятилетия были наполнены приключениями и счастьем, я узнал о внезапном взлете к славе моего племянника Томми и был очень этим удивлен. Но со временем я понял, что должен уехать: мне стало беспокойно, а такое случалось каждые лет двадцать, – и в 1992 году я вернулся в Лондон, хоть и не сразу определился с планами на будущее. Я решил снять небольшую квартиру где–нибудь на Пиккадилли, поскольку не хотел сильно привязываться к городу, если мной снова овладеет тяга к перемене мест; по воле случая снова я оказался в мире телевидения и создал нашу спутниковую телевещательную станцию.

Так я прожил последние семь лет.

Глава 24
ПРОЩАНИЕ С ДОМИНИК

Я подождал, когда Тома выйдет из дома поиграть с друзьями, чтобы поговорить с мистером и миссис Амбертон. Я не горел желанием это делать, но собрался с духом и вошел в кухню. Мы сели вокруг кухонного стола, все трое; их маленький очаг, набитый дровами, шипел и плевался, прямо как мистер Амбертон, и я рассказал им, что случилось с Джеком Холби. Я решил не выдавать им всей правды, стремясь выставить Ната Пеписа в самом жалком свете, а Джека представить настоящим героем. Мистер Амбертон ничего не сказал – он вообще уделял больше внимания своему виски, нежели мне, – супруга же его поминутно охала от ужаса, прижимая руку к губам, пока я рассказывал, как пролилась кровь; в конце она покачала головой, точно мы оскорбили самого господа бога.

– Что с ним станется? – спросила она. – Это ужасно. Поднять руку на Ната Пеписа. Сына сэра Альфреда! – То, что он был сыном видного человека, еще не означало, что он сам был таковым, но для миссис Амбертон это не имело значения; преступление состояло в том, что низший оскорбил высшего. – Я никогда не доверяла Джеку Холби, – добавила, громко фыркнув и скрестив руки на груди.

– Он не виноват, – настаивал я, стараясь говорить спокойно, однако я боялся, что не в силах защитить Джека. – Его довели, миссис Амбертон. Пепис – задира и распутник, вот и все. Он…

– Но я не понимаю, – спросила миссис Амбертон, – почему это Джек защищал Доминик? Он так близко знаком с нею?

– Ну мы же все вместе работаем, – неопределенно сказал я. – И он защищал не столько ее, сколько меня. – Она озадаченно посмотрела на меня, и пришлось объяснить. – Дело в том, – сказал я, немного нервничая, поскольку сейчас нужно было сообщить двум хорошим людям, что я год им лгал, – что Доминик вообще не моя сестра. На самом деле, мы не родственники.

– Ну так а я о чем говорил? – торжествующе заявил мистер Амбертон, с усмешкой хлопнув рукой по столу; жена шикнула на него, и велела меня продолжать.

– Сперва мы так говорили, поскольку боялись, что не найдем работу вместе, если не назовемся братом и сестрой. Встреча с вами была чистой случайностью, а к тому времени мы уже привыкли лгать. Хотя в этом не было нужды – мы лгали всем и не считали, что нужно что–то менять в нашей истории.

– А Тома? – спросила миссис Амбертон. Она старалась сдерживаться, но было ясно, что внутри у нее клокотал гнев. – Как насчет него? Полагаю, ты сейчас скажешь мне, что это просто мальчишка, которого ты подобрал где–то на парижской улице. Я хочу сказать, у вас у всех одинаковый акцент, так что где уж нам, двум дуракам, было понять разницу?

По ее тону было ясно, что она очень обижена.

– Нет, – ответил я, склонив голову от стыда и боясь встретиться с ней взглядом. – Он действительно мой брат. Ну, по крайней мере – наполовину. У нас разные отцы, но мать одна.

– Ха! – неприязненно фыркнула она. – И где же она тогда, могу ли я спросить, – эта ваша мать? Живет в какой–нибудь деревне? Работает в поместье?

В ее глазах стояли слезы – подозреваю, скорее из–за Тома, чем из–за меня. И тут я понял, как мало мы рассказали Амбертонам о нашем прошлом, помимо наглой лжи, что все мы – родственники и путешествуем вместе. Из учтивости они никогда не расспрашивали нас, принимая наш вымысел за чистую монету. Но теперь я должен был рассказать правду. Уставившись на огонь, я поведал им о своем детстве в Париже, о матери, Мари, и бессмысленном убийстве моего отца, Жана; о драматурге, который помогал нам деньгами; о мальчишке, укравшем сумочку у моей матери, когда она выходила из театра, и о том, как она познакомилась со своим вторым мужем Филиппом, родным отцом Тома; о его попытках творить – на сцене и все ее; я рассказал им о том роковом дне, когда он убил мою мать, и я убежал из дома искать помощь. Рассказав о его казни и последующей встрече с Доминик Совэ на борту судна в Кале, я поведал, как мы год прожили в Дувре, полагаясь на свои силы, а затем отправились попытать счастья в Лондон. По дороге мы встретили их, Амбертонов, а остальное им известно. Я не стал рассказывать им о той ужасной ночи, когда мы столкнулись с Ферлонгом и бежали, оставив его гнить в зарослях; мне показалось излишним добавлять к моей к истории еще и этот ужас. Говорил я долго; прошло немало времени, но они молча выслушали мой рассказ. В итоге:

– Ну, я все равно не понимаю, зачем понадобилось нам лгать, – сказала миссис Амбертон, стоя на своем, как борец за высокую мораль. Она перестала возмущенно гневаться, и теперь смотрела на меня с разочарованным пониманием. – Но, полагаю, все это к лучшему.

– К лучшему? – переспросил я, изумленно уставившись на нее. – Как же это – к лучшему? Что здесь хорошего? Из–за этого Джек Холби попал в тюрьму, его будущее загублено. У него были планы, миссис Амбертон. Он собирался уехать из Клеткли.

– Теперь–то он нескоро куда–то поедет, – сказал мистер Амбертон, выковыривая кусочек хряща, застрявший между двумя передними зубами – единственными, что остались у него в верхней челюсти. – Он получит лет пять за то, что сделал с Натом Пеписом. И работы ему приличной не найти, когда освободится. Еще повезло, что не убил – иначе бы его отправили на виселицу.

– О чем я и говорю, – сказал я, до крайности возмущенный их безразличием к судьбе моего друга; мне хотелось разгромить всю комнату, чтобы они, наконец, поняли, каково мне сейчас. – Вся эта ложь… если бы мы не солгали, ничего бы не случилось. Мы с Доминик уладили бы свои отношения, и люди бы знали о них. Нат Пепис остался бы сбоку припеку. Получается, что Джек в тюрьме лишь потому, что не хотел увидеть там меня. Он мой друг! – напирал я, еще не оправившись от потрясения: он пожертвовал всем, чтобы сохранить нашу дружбу. За прожитые два с половиной века я никогда более не встречался с такой самоотверженностью. Его поступок, с равным коему я никогда больше не сталкивался, тем не менее научил меня ценить дружбу. Он заставил меня поверить, что истинная преданность друзьям и нежелание предавать их так же важны, как любая черта характера. История, которую человек творит вместе с другом, их общее переживание жизни – удивительная вещь, которую так легко принести в жертву. Однако настоящие друзья встречаются редко; подчас те, кого мы считаем своим друзьями, на деле – просто люди, с которыми мы проводим много времени.

– Я подозревал, что между тобой и Доминик не все так просто, – сказал мистер Амбертон. – Замечал, как ты на нее смотришь. На сестер так не глядят, – пробурчал он, но я едва слушал его, ибо миссис Амбертон сказала такое, от чего я выпрямился и широко раскрыл глаза.

– Ну все равно она мне не нравилась, – сказала она, на секунду поймав мой взгляд и поняв, насколько я потрясен. – Нечего так смотреть на меня, Матье, – продолжала она. – Я говорю, что думаю. Мне всегда казалось, что в этой девушке есть что–то лживое. Мы помогли ей устроиться в жизни, дали крышу над головой ее братьям – о, я знаю, что ты не брат ей, но ты понимаешь, о чем я, – и чем она отплатила нам? Почти не заходит. Только из вежливости перемолвится со мной словечком на улице. Я–то понимаю, что ей всегда хотелось удрать.

– Миссис Амбертон, прошу вас, – запротестовал я.

– Нет уж, я выскажусь, – заявила она еще громче, заглушая мои слова и подняв руку, чтобы призвать меня к молчанию. – По–моему, она сама просто сидела и ничего не делала. Из того, что ты мне сказал, ясно, что она сама поощряла мистера Пеписа и его авансы.

– Он ее не интересовал, во всяком…

– Он–то, может, ею и не интересовался, раз собирался жениться на куда более родовитой девице, но у нее свои соображения. Я же вижу. А теперь заставила всю деревню из–за нее передраться…

– Ну не всю деревню, – сказал я.

– И, похоже, ей все это очень нравится. Нат Пепис полукалека, Джек Холби гниет в тюрьме, а ты… ну, я даже не знаю, что ты собираешься делать.

– Уехать, – тихо сказал я; помолчал, затем продолжил: – Я уеду – вот что я собираюсь сделать. Уеду отсюда и отправлюсь в Лондон, как и собирался. – Миссис Амбертон фыркнула и отвела взгляд, точно считала меня идиотом. – И Доминик тоже едет, – добавил я.

– Тогда тебе повезет, – сказала она, и я рассвирепел; я решил ранить ее, эту безобидную, великодушную женщину, от которой не видел ничего, кроме добра. Хотел причинить ей боль, потому что меня задело ее отношение к Доминик.

– И Тома я беру с собой, – сказал я.

Они оба изумленно уставились на меня. Миссис Амбертон схватилась за горло и ахнула, ее муж с беспокойством глянул на нее.

– Так нельзя, – сказала она.

– Надо.

– Почему надо?

– Потому что он мой брат! – заорал я. – А вы что думали? Вы считаете, что я брошу Тома? Я никогда этого не сделаю!

И тут она расплакалась, ее речь стала неразборчива, ее душили слезы.

– Он ведь еще дитя, – протестовала она. – Ему нужно учиться, играть с друзьями. У него так хорошо все получалось. Нельзя забирать его у нас. – Я пожал плечами: сердце мое ожесточилось, то были ужасные дни. – Пожалуйста, Матье, – умоляла она, схватив меня за руку своей большой грубой клешней. – Прошу тебя, не делай этого. Вы с Доминик поезжайте в Лондон, раз ты так хочешь, обзаведитесь домом, прославитесь, разбогатеете, а тогда пошлете за ним. Пока же дозволь ему остаться здесь.

Я посмотрел на нее и вздохнул.

– Не могу, – сказал я. – Мне жаль, но я не могу его оставить.

– Тогда останься сам! – рыдала она. – Останьтесь в Клеткли–Хаусе, оба. У вас хорошая работа. Вы зарабатываете…

– После того, что я сделал с Джеком? – закричал я. – Я не могу, мне очень жаль. Вы оба – простите меня. Я благодарен вам за все, что вы для нас сделали, но я все решил. И Доминик согласилась. Мы уезжаем в Лондон, втроем. Мы снова станем семьей. Я… я благодарен вам, правда, но иногда…

Я не знал, как закончить фразу; я не знал, что – иногда. Молчание накрыло нас и через несколько минут невыносимого напряжения я вышел из кухни. Поднялся в свою комнату за пальто – мне нужно было еще кое–куда зайти, – и, выходя из их дома, я услыхал из кухни плач; и ни за что в жизни не понять было мне, кто из них плакал – она или он.

Тюрьма представляла собой небольшое отдельное здание на окраине Клеткли. Подходя к ней, я волновался, ибо никогда там раньше не бывал и боялся, что меня самого затащат внутрь и запрут за соучастие. Возле главного входа играла дети – бросали друг другу мячик, разбегаясь всякий раз, когда в одного из них попадали; когда мячик подкатился слишком близко к тюрьме, они никак не могли решить, кто же будет его забирать. Поднявшись по ступенькам ко входу, я бросил им мячик; увидев, что я открываю дверь, они испуганно бросились врассыпную.

Мне вообще никогда прежде не доводилось бывать в тюрьмах. Когда арестовали моего отчима Филиппа, я остался дома с Тома и ждал до следующего дня, когда полицейский вернулся сообщить мне, когда начнется суд: к нему готовились больше двух недель. Временами мне хотелось навестить его в тюрьме – не чтобы утешить или поддержать, но из–за странного желания последний раз взглянуть на человека, убившего мою мать. Мы несколько лет прожили под одной крышей и хорошо знали друг друга, но я чувствовал, что на самом деле он остался мне чужим. Я подумал, что увидев его в тюремной камере, особенно после того, как его признали виновным и приговорили к смерти, я смогу по–настоящему понять, что же он за человек; я верил, что смогу разглядеть в нем то зло, которого не замечал ранее. Но как бы то ни было, я туда не пошел, а укрылся во время казни в толпе.

Тюрьма была построена в форме буквы «Т». На входе, в главном коридоре стоял стол, за которым обычно сидел констебль. В конце коридора друг напротив друга располагались две камеры. Из коридора их было не видно; я представился констеблю, который с удивлением посмотрел на меня.

– Что ты тут делаешь? – спросил он меня. – Хочешь к дружку сесть?

Это был высокий худой мужчина с копной темных волос и шрамом на челюсти, которым, я заподозрил, он очень гордился.

– Хочу поговорить с ним, – возразил я; мне хотелось ответить грубее, но я понимал, что должен выполнить свою задачу, и не стоит рисковать лишь ради того, чтобы доказать, что я его не боюсь.

Он ритмично постукивал карандашом по столу, откинувшись на стуле так, что я испугался, как бы он не упал, но он ловким движением, выработанным годами тренировок, опустил стул на место.

– Это можно, – пробурчал он. – Но недолго, минут пятнадцать, ясно? – Я кивнул и посмотрел на коридор, не зная, куда идти, но не успел я сделать шаг, как он встал передо мной, грубо схватив меня за руку, и его толстые грязные пальцы вцепились в мою кисть. – Не так быстро, – сказал он, – я должен убедиться, что ты ничего с собой не принес.

Я удивленно посмотрел на него. На мне были штаны, сапоги и широкая рубаха. Мне некуда было припрятать оружие или напильник.

– А что, похоже, что я что–то несу? – спросил я, и тут же прикусил язык, чтобы не сболтнуть лишнего.

– На такой работе приходится быть настороже, – сказал он, прижав меня к стене, и раздвинув мои ноги носком сапога. Я вцепился в стену, стараясь удержаться и не лягнуть его, как лошадь, которую понукают, когда его руки зашарили по моему телу в поисках припрятанных инструментов.

– Довольны? – саркастически спросил я, но он только пожал плечами и кивнул в сторону камер. Мое мнение его не заботило.

– До конца, налево, – сказал он. – Он там.

Я прошел по коридору и перевел дух, прежде чем сделать последний шаг к камерам. Сперва я посмотрел направо, чтобы выяснить, кто сидит там. Камера была пуста, и это меня порадовало. Я развернулся с улыбкой, но она тут же исчезла с моего лица, когда я увидел Джека, молча сидевшего на полу камеры.

В ней не было ничего, кроме маленькой лежанки и дыры в углу, служившей уборной. Джек сидел на полу, откинув голову на лежанку, уставившись в стену перед собой. Его белокурые волосы, потемневшие от грязи, свисали на лицо. Он был бос, сквозь порванную на плече рубашку виднелся лиловый кровоподтек. Когда он повернулся ко мне, я увидел, насколько он бледен, а его глаза покраснели от бессонницы. Я нервно сглотнул и подошел к решетке.

– Джек, – сказал я, в смятении качая головой. – Как ты?

Он пожал плечами, но, казалось, обрадовался при виде меня.

– Паршиво, Мэтти, – ответил он, поднимаясь и присаживаясь на лежанку. – Я все испортил.

– Господи, – сказал я, не в силах сдержаться при виде своего друга в таком ужасном состоянии. – Это я виноват, – добавил я.

– Нет, – быстро ответил он; его это разозлило, будто последнее, в чем он нуждался, – моя жалость. – Никто не виноват, кроме самого меня. Мне следовало просто оттолкнуть тебя, а не бросаться самому на Ната. Как он там? Я его прикончил? Мне тут ничего не говорят.

– К сожалению, нет, – ответил я. – Ты сломал ему челюсть и пару ребер. Он не слишком–то хорошо выглядит, честно говоря.

– Да он и никогда особо хорошо не выглядел, – пожал плечами Джек. – А ты? Что с тобой?

– Меня пока не уволили, если ты об этом. Я думал, уволят, но до сих пор никто ничего не сказал.

Он удивился, но молчал пару секунд.

– Им же нужно, чтобы кто–то присматривал за лошадьми, наверное, – наконец сказал он. – Тебя продержат, пока не найдут замену. И мне тоже. С нами обоими здесь покончено.

Я кивнул и уставился в пол. Я не знал, следует перед ним извиниться или нет, – хочет ли он это услышать. Я решил, что не стоит, а вместо этого рассказал о своем разговоре с Амбертонами, о том, как они сказали, что им никогда не нравилась Доминик, и как меня это разозлило.

– Меня это не удивляет, – сказал он, глядя мимо меня. – Она обращается с тобой, как с дерьмом, и только ты один этого не замечаешь.

Я уставился на него, широко раскрыв глаза:

– Что?

– Неважно. Я не хочу сейчас говорить о ней. – Я раскрыл рот, но он жестом остановил меня. – Мэтти, я не хочу говорить о ней, ты меня слышишь? У меня сейчас своих хлопот полно, помимо твоей личной жизни. Еще три дня – и лучшие годы моей жизни будут безвозвратно загублены. Мне нужно, чтобы ты кое–что сделал для меня, Мэтти. Я прошу тебя об одолжении. – Я кивнул и заговорщицки огляделся по сторонам, хотя с того места, где я сидел на полу, не было видно ничего, кроме стен. Я придвинулся ближе к решетке, и Джек прошептал: – У меня есть план. – Искра сверкнула у него в глазах, он улыбнулся.

– Ну? – сказал я.

– Я могу тебе доверять? – спросил он, глядя прямо на меня.

– Разумеется, – поспешно ответил я. – Ты ведь знаешь, ты…

– Я надеюсь, – оборвал он меня. – Потому что ты единственный, кому я сейчас могу довериться, так что надеюсь, что не ошибся. Этот констебль, – сказал он, кивнув в сторону коридора, – Масгрейв. Он мне не друг. У нас были стычки в прошлом, так что он был бы только рад увидеть меня в петле.

– Ну, этого–то уж точно не произойдет, – сказал я. – Тебя просто посадят…

– Знаю, знаю, – раздраженно сказал он. – Я говорю о том, что он мне не поможет, вот и все. Но другой констебль, Бенсон. Ты его знаешь? – Я кивнул: мне случалось видеть его. Он был еще молодым человеком, и в деревне его любили. Его мать держала постоялый двор, а на похороны его отца собралась вся деревня, даже сэр Альфред почтил их своим присутствием. – У него куда меньше общественных предрассудков, чем у Масгрейва, – продолжал Джек. – И ему надоело жить за счет матери. Его можно убедить.

Я покачал головой и снова проверил, что нас никто не подслушивает, а затем смущенно посмотрел на друга.

– Ты хочешь, чтобы я убедил его? – нерешительно спросил я.

– Послушай, Мэтти. Я говорил тебе, что собираюсь уехать из Клеткли, верно?

– Верно.

– И что я скопил достаточно денег, чтобы уехать?

– Да.

– Так вот, у меня припрятано больше трех сотен фунтов.

– Триста фунтов? – изумленно переспросил я, поскольку цифра была для меня невероятной. Я с трудом мог даже вообразить такие деньги; должно быть, у него действительно имелись серьезные планы на будущее, раз он ждал, пока накопит столько для побега.

– Я говорил тебе, что откладывал деньги с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. Ты же знаешь, здесь их особо не на что тратить. У меня была цель – накопить триста фунтов, и тогда я бы смог уехать. Я собрал нужную сумму на прошлой неделе. Когда сказал тебе, что собираюсь уволиться. Нужно, чтобы ты добыл для меня эти деньги.

Сердце у меня сжалось. Я почувствовал, как внутри у меня растет напряжение, и испугался того, что́ он сейчас попросит меня сделать. К тому же, я помнил фразу, брошенную Доминик ночью: «Пять лет – долгий срок», и усомнился в чистоте своих помыслов.

– Да, – медленно сказал я.

– Я знаю, Бенсон выпустит меня отсюда, если я отдам ему часть денег.

– Он этого не сделает, – сказал я, уверенный в его честности, если не в своей.

– Сделает, – уверенно сказал Джек. – Я уже договорился. За сорок фунтов он меня выпустит. Он всегда остается здесь один на ночь, это была его смена, так что будь уверен – мы были одни, когда обсуждали сделку. Нам просто нужно обставить это как побег. И ты в этом поможешь.

Меня раздирали противоречивые чувства. Я хотел помочь Джеку – в самом деле хотел, – но я жалел, что вообще сюда пришел. Я лишь закопаюсь глубже, похороню себя, хотя уже несколько часов как мог быть в дороге. Я глубоко задумался, затем кивнул. Ничего не случится, если я его выслушаю.

– Ну? – сказал я.

– Ты заберешь деньги, принесешь их ночью сюда, мы отдадим ему сорок фунтов, он меня выпустит, мы огреем его так, чтобы он потерял сознание, чтобы выглядело так, будто ты пришел, напал на него и освободил меня.

– Он позволит тебе это сделать?

– Он позволит это сделать тебе, – ответил он. – Сорок фунтов – большие деньги.

– Хорошо, – кивнул я; мне хотелось покончить с этой историей, пусть и не выполнять сам план. Дружба – одно дело, но оказаться втянутым в преступление и, быть может, разлучиться с Доминик и Тома – совсем другое. – Где искать деньги?

Теперь он замолчал, понимая, что между нами настал момент истины. Все, что он заработал за свою жизнь, каждый пенни, что отложил, с двенадцати лет разгребая дерьмо и чистя лошадей, он сейчас отдаст в мои руки. Он доверится мне. У него не было выбора: либо это, либо он потеряет все.

– Они на крыше, – наконец сказал он, вздохнув, освободившись от своей тайны.

– На крыше? – переспросил я. – На крыше Клеткли–Хауса, ты хочешь сказать?

Он кивнул.

– Ты бывал там, правильно? – спросил он.

– Пару раз, – ответил я. Я знал, что в восточном крыле, где находились комнаты слуг, есть коридор, ведущий к окну, из которого можно выбраться на крышу. Между шифером и трубами была ровная площадка: я часто видел, как Мэри–Энн, Доминик и сам Джек лежали там, отдыхая в теньке.

– Когда вылезешь туда, – сказал Джек, – повернешься направо и увидишь настил, что ведет к водостоку. Подними его, загляни внутрь и увидишь шкатулку. Там я их храню. Никто об этом не знает, Мэтти. Это мой тайник. Они там в безопасности. Я всегда считал, что не могу доверять никому в доме. Кроме тебя теперь. Вот и все. И не говори никому, ты меня слышишь?

– Хорошо, – сказал я, прикрыв глаза и медленно кивая. – Хорошо. Я тебя понял.

– Я могу доверять тебе, Мэтти, скажи?

– Да.

– Это все, что у меня есть. Скажи мне, что я могу тебе верить. – Он просунул руку сквозь решетку и крепко сжал мое запястье. – Скажи, – прошептал он, и глаза его сузились от злости и беспомощности.

– Ты можешь мне верить, Джек, – сказал я. – Обещаю. Я вытащу тебя отсюда.

Предать друга. Признать, что ты не можешь спасти человека, решив, что лучше спасать свою шкуру, – вот дилемма с которой я столкнулся. Нат Пепис сидел перед входной дверью под зонтиком, защищавшим его от солнечных лучей. Он смотрел, как я иду к конюшням, и голова его слегка качнулась в задумчивости или от приступа боли, когда я проходил мимо. Я развернулся и направился прямо к этому человеку, из–за которого возникло столько неприятностей. Рот у него был стянут проволокой, лицо переливалось всеми цветами радуги, выглядел он действительно ужасно. Я понимал, что бо́льшая часть его ран – просто синяки и ссадины, которые бесследно заживут, но все равно вид у него был довольно плачевный.