Текст книги "Один год из жизни Уильяма Шекспира. 1599"

Автор книги: Джеймс Шапиро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

В народе, как было заранее подготовлено, раздались жидкие рукоплескания. Когда же Цезарь отверг корону, весь народ аплодировал. После того как Антоний вторично поднес корону, опять раздались недружные хлопки. При вторичном отказе Цезаря вновь рукоплескали все. Когда таким образом затея была раскрыта, Цезарь встал со своего места и приказал отнести корону на Капитолий. Все было тщательно продумано: по договоренности Цезарю аплодировали лишь несколько его сторонников. Однако им не сразу удалось воодушевить толпу. Цезарь сделал все, что в его силах, однако скоро понял: толпа хлопает лишь тогда, когда он отказывается от короны. Форсировать события было бессмысленно.^[7]

Возможно, прочитав эту сцену у Плутарха, Шекспир сильно удивился – сам он придумал сцену коронации еще до знакомства со «Сравнительными жизнеописаниями». В «Ричарде III» есть потрясающий эпизод, в котором Ричард и его приспешник Бекингем манипулируют толпой. Шекспир не показывает это событие на сцене – оно дано лишь в пересказе. Бекингем заверяет Ричарда: он приложил все усилия, чтобы, воодушевившись, горожане закричали вместе с ним «Да здравствует король английский Ричард!», но они отказались последовать его примеру и признать Ричарда королем. Бекингем использовал ту же тактику, что и Антоний с Цезарем у Плутарха, расставив в толпе своих людей, чтобы заручиться поддержкой:

                         …и подручные мои,

Что сгрудились поодаль, заорали

В десяток глоток, кинув шапки вверх:

«Да здравствует король английский Ричард!»

Воспользовавшись этим, я сказал:

«Спасибо вам, сограждане, друзья:

Единодушным криком одобренья

Свидетельствуете вы, как вы мудры,

Как люб вам Ричард». С этим я ушел.

( перевод Мих. Донского )

Но сколь англичане ни были запуганы, тем не менее они разгадали его планы, и, как и у Плутарха, затея провалилась. Увидев, что это лишь политическая уловка, они прокляли Ричарда. Именно поэтому в «Юлии Цезаре» Шекспир поступил иначе, чем Плутарх, – в сцене коронации нет ни слова о том, что толпа настроена против Цезаря. Шекспиру важно равновесие обеих точек зрения.

«Юлий Цезарь» предвосхищает «Гамлета», однако пьеса также тесно связана и с «Генрихом V», предыдущей шекспировской хроникой: Цезарь, как и Генрих V, использует религиозный праздник в политических целях. Вполне возможно, что король Генрих V действительно держал речь перед своим войском накануне битвы при Азенкуре и молился об успешном исходе битвы. Но он наверняка никогда не говорил о том, что день святого Криспиана станет государственным праздником. Это, безусловно, слова монарха XVI века, ибо так можно было сказать лишь после Реформации. Генрих верит, что день святого Криспиана станет символом великой победы Англии над Францией:

Сегодня день святого Криспиана;

Кто невредим домой вернется, тот

Воспрянет духом, станет выше ростом

При имени святого Криспиана.

Кто, битву пережив, увидит старость,

Тот каждый год в канун, собрав друзей,

Им скажет: «Завтра праздник Криспиана»,

Рукав засучит и покажет шрамы:

«Я получил их в Криспианов день».

Хоть старики забывчивы, но этот

Не позабудет подвиги свои

В тот день; и будут наши имена

На языке его средь слов привычных:

Король наш Гарри, Бедфорд, Эксетер,

Граф Уорик, Толбот, Солсбери и Глостер

Под звон стаканов будут поминаться.

Старик о них расскажет повесть сыну,

И Криспианов день забыт не будет

Отныне до скончания веков;

С ним сохранится память и о нас…

( IV, 3; перевод Е. Бируковой )

Хотя Генрих в монологе, которым завершается четвертый акт, настаивает на том, что они одержали победу лишь милостью Божьей, в памяти останутся не имена святых, а имена английских графов. Лучшего примера тому, как национальная идея вытесняет религиозную, пожалуй, и не придумать. Когда в 1599-м эти восторженные строки прозвучали со сцены, про битву при Азенкуре уже давно забыли (память об этом событии была жива только благодаря Шекспиру). Англия уже лишилась большинства своих французских владений – за несколько месяцев до того, как в 1558-м Елизавета взошла на трон, англичане были вынуждены вернуть французам даже Кале. Вот вам и «Отныне до скончания веков»! «Генриха V» отличает от «Юлия Цезаря» то, что в хронике триумфы и праздники никак не связаны друг с другом, тогда как в трагедии их связь непреложна, хотя и таит в себе немало опасностей.

У елизаветинцев, как и у древних римлян, имелся похожий праздник – День восшествия королевы на престол, или День Короны (Crownation Day), как в народе называли 17 ноября; в этот день в 1558 году умерла королева Мария Тюдор, и началось царствование Елизаветы. Одни считали праздник религиозным, другие государственным. В первые два десятилетия правления Елизаветы 17 ноября если и отмечали, то как День святого Хью Линкольнского, хотя этого праздника в официальном календаре не было.

Однако после того, как в 1569-м по приказу Елизаветы было успешно подавлено Северное восстание, у 17 ноября появился особый статус. В этот день «жгли костры и звонили в колокола; в Тауэре в честь Елизаветы выпускали артиллерийские снаряды, а также всячески старались выразить свою радость». День восшествия Елизаветы на престол был, возможно, единственным государственным праздником в Европе того времени. После этого на континенте появилось немало национальных праздников, которые получили официальный статус, при том что раньше европейцы отмечали только религиозные праздники. Хотя они и не были закреплены в календаре, тем не менее Тайный совет постепенно продвигал их в трактатах. В 1578-м увидела свет «Благодарственная молитва… на 17 ноября»; в 1585-м – сочинение Эдмунда Банни «Несколько молитв на 17 ноября». Эти тексты являли собой не только полезное пособие для тех, кто читал проповеди в этот день в честь Елизаветы, – с их помощью решались и важные государственные задачи.

Хотя многие елизаветинцы не отказались бы иметь побольше праздничных дней (особенно осенью), используя любой предлог, лишь бы развлечься, религиозные фанатики тут же увидели, какую опасность несет в себе союз политики и религии, триумфов и праздников такого рода. В 1581-м, например, пуританин Роберт Райт, недовольный ситуацией, выступил против приходского священника по фамилии Барвик. Насколько Райту было известно, Барвик не имел права в своей проповеди называть 17 ноября праздником. Проповедник пошел на попятную, заметив, что он всего лишь назвал 17 ноября «важным днем», но Райту этого было мало. В своей гневной речи Райт заявил, что «читать проповедь в День восшествия королевы на престол и воздавать Богу благодарность за это – все равно что признать королеву Богом». Узнав о выходке Райта, Елизавета была вне себя. Райта осудили за клевету и посадили в тюрьму.

Разногласия подчас доходили до смешного. Каждый год 17 ноября студенты Линкольн-колледжа в Оксфорде, явно католики по своим убеждениям, отмечали День святого Хью Линкольнского. Однажды, в 1580-м, мэр Оксфорда увидел, как студенты звонят в колокола в Церкви Всех Святых, и, решив, что это звон в память о королеве Марии, предъявил им обвинения. Однако находчивым студентам удалось избежать наказания: они заявили, что этот звон – в честь восшествия Елизаветы на престол. Пристыженный мэр тогда приказал всем церквям звонить в колокола. В некоторых графствах Англии сохранились документы о плате для звонарей: одним заплатили за звон в честь Елизаветы, а другим – за звон в память о святом Хью. Если власти сами не знали, по какому поводу раздается звон колоколов, то как же об этом могли догадаться провинциальные звонари? Святой Хью? Мария? Елизавета?

Пуритане считали День восшествия Елизаветы на престол католическим праздником, католики же проклинали его как языческий: для него «не больше оснований, чем для языческого обряда поклонения идолам или богам – Юпитеру, Марсу, Геркулесу и прочим». В полемических трактатах католики откровенно высмеивают этот праздник, считая, что те, кто его отмечает, на самом деле почитают не Деву Марию, а королеву Елизавету – и насаждают это повсеместно. Э. Раштон пришел в ярость, когда 17 ноября в соборе святого Павла богослужение во славу Девы Марии «исполнили <…> в честь <…> королевы Елизаветы, восхваляя ее». Использование религиозных обрядов в политических целях – это уже слишком. Сторонники Елизаветы, услышав подобные обвинения, только брызгали слюной.

В ноябре 1599-го лондонцы стали свидетелями события, которое, казалось, не так давно видели в театре («Юлий Цезарь» уже несколько месяцев шел на сцене Глобуса). 17 и 18 ноября, в субботу и воскресенье, Хью Холланд и Джон Ричардсон по очереди прочитали проповедь с кафедры под открытым небом у Креста святого Павла. Если общественные театры вмещали в себя около трех тысяч зрителей, то вокруг кафедры проповедника на открытом воздухе собиралась толпа в два раза больше. В «Юлии Цезаре» Брут и Антоний по очереди говорят с трибуны – однако Шекспир и его зрители ясно представляли себе при этом кафедру у Креста святого Павла.

Холланд, читавший проповедь в День восшествия Елизаветы на престол, сыграл, если так можно сказать, роль Брута, потому что использовал кафедру проповедника, чтобы оправдать решения правительства. Прежде всего он хотел защитить «честь короны, очерненную недоброжелателями как в других странах, так и у нас, ведь каждый год мы отмечаем 17 ноября как религиозный праздник». Ричардсон, со своей стороны, сыграл роль Антония (хотя и не обладал таким красноречием и большого успеха не имел). Для проповеди он выбрал строки из Евангелия от Матфея (22: 21): «…итак, отдавайте кесарево кесарю», тем самым усомнившись в действиях властей. Толпа только этого и ждала – в народе очень быстро пошел слух, что Ричардсон «с открытой трибуны читал проповедь о том, как опрометчива политика Англии в Ирландии, при этом он много рассуждал о гражданском долге».

Обе проповеди, столь разные по духу, свидетельствуют о нестабильности политической ситуации тех лет и о том, насколько Шекспир, обратившись к античному сюжету, в котором затронут целый ряд важных политических вопросов (республиканство, тирания, праздничный календарь, цензура, замалчивание оппозиции), осовременил его.

Аналогии с шекспировской Англией в этой пьесе более чем уместны. Елизавету неоднократно называли тираном, и это обстоятельство, наряду с вопросом о религиозных праздниках, использовавшихся для продвижения политических идей, очень волновало Тайный совет. Нам сложно представить, какой широкий резонанс имело в ту пору слово, произнесенное с кафедры (хотя мы видим это в «Юлии Цезаре»). На одном из экземпляров проповеди Ричардсона Сесил написал несколько фраз – прочитав их, понимаешь, насколько он был обеспокоен случившимся.

Античные сюжеты не так уж безобидны, особенно тот, который вызывает в памяти слова Тацита о правлении Нерона. Эта история, как мы помним, принесла Джону Хейворду немало проблем. Возможно, Ричардсон никогда и не слышал о Таците, однако впечатление складывалось ровно противоположное; в одном из донесений даже говорилось, что в своей проповеди он «использовал одну латинскую фразу, заимствованную у Тацита». Уитгифт и Бэнкрофт (именно из-за них книга Хейворда попала под запрет) теперь занялись делом Ричардсона, желая узнать, «не совещался ли он с кем-нибудь и не подсказал ли ему кто идею для проповеди».

Власти, пригласившие Ричардсона прочитать проповедь, чувствовали себя столь же обманутыми, как и Брут, уступивший трибуну Антонию. Эдвард Стэнхоуп, отвечавший за проведение мероприятия, никак не ожидал от Ричардсона такого демарша («Никогда от него я не слышал никаких крамольных заявлений, равно как никогда он не казался мне бунтовщиком»). Когда Уитгифт и Бэнкрофт узнали о случившемся, они велели наказать Ричардсона изоляцией. Стэнхоуп пишет, что Ричардсон отбывает наказание «дома, в одиночестве в своей комнате, и навещать его по-прежнему запрещено».

Ситуация была непростая. Поскольку елизаветинцев волновали подобные проблемы, они нашли отражения и в пьесах Шекспира. В конце концов, эта проблема, как и осквернение портретов Елизаветы, напрямую связана с двумя другими – культом политической власти и разногласиями по поводу того, насколько по прихоти монарха история способна изменить свой ход. Для сторонников Елизаветы день ее восшествия на престол знаменовал начало новой эпохи, «когда наша нация озарилась наконец новым светом после мучительного периода смуты и кровопролитья». По словам Эдмунда Банни, в этот день Англия освободилась «от оков зла». Приходской священник из Ланкашира Уильям Ли уверял, что 17 ноября – церковный праздник, «ибо так уж повелел Господь». Джон Прайм из Оксфорда говорил в своей проповеди, что «ни один день не идет ни в какое сравнение с этим, и никогда Господь не сотворит более счастливого дня для Англии». Прайм явно не понимал простой истины – в день смерти Елизаветы на престол взойдет ее преемник; неизбежно, День восшествия на престол станет скользящим праздником; одно по праву вытесняет другое, и праздник в честь Елизаветы, как и день святого Криспиана или День святого Хью, скоро останется лишь в воспоминаниях.

И все же настолько сильна была убежденность современников в том, что восшествие Елизаветы на престол ознаменовало новую историческую эпоху, что ее правление романтизируется и по сей день. Один из парадоксальных исторических выводов, зафиксированных в пьесе «Юлий Цезарь», таков: смерть Цезаря от руки убийц ввела в календарь новую дату – мартовские иды; смерть Цезаря стала концом республики и началом цезаризма. Показав в своей пьесе переплетение религиозных и политических мотивов, Шекспир удачно подал римскую проблему как елизаветинскую. Никому из драматургов это не удалось в такой мере, как ему, и зрители, наверное, были потрясены тем, насколько в этом античном материале проступают черты современности.

О «Юлии Цезаре» тут же заговорили. Даже путешественник Томас Платтер, не очень хорошо владевший английским (вместе с друзьями он посетил Глобус 11 сентября 1599-го и посмотрел «Юлия Цезаря»), отметил, что «спектакль сыгран блистательно». Особенно драматургу удалась сцена на Форуме. Поэт Джон Уивер, который в свое время не смог отличить «Ричарда II» от «Ричарда III», пишет, что Шекспир держал зрителей в постоянном напряжении, ибо, как и горожане в его пьесе, они никак не могли решить, чью сторону им принять – Брута или Антония:

Я видел также миг, когда являлся

на сцену Цезарь, Брут и Кассий, как

вели беседу на мечах, и публика

немела, потрясённая игрой.

( перевод А. Бурыкина )

Уиверу вторит Леонард Диггс; в спектакле его особенно поразила сцена накануне битвы при Филиппах, где Брут и Кассий не могут прийти к соглашению:

Многоголовая толпа, проникшись речью Брута

о Цезаря амбициях, решила: прав он… До той поры, пока

ораторским искусством Марк Антоний

не убедил её, сколь совершенен Цезарь,

и Брут его напрасно опорочил.

(перевод А. Бурыкина)

Найдется ли на сцене той эпохи другая пьеса, настолько покорившая сердца современников, как «Юлий Цезарь»?..

Лето

Глава 9

Невидимая армада

В июле 1599-го политическая ситуация накалилась до предела, и потому зрители Глобуса стали воспринимать события, изображенные в «Юлии Цезаре», гораздо острее. Услышав, как Брут упрекает Кассия («Я посылал к тебе / За золотом и получил отказ»; IV, 3), публика теперь лишь усмехалась – по Лондону ползли слухи, что «в Ирландии в английской армии вспыхнул бунт – солдаты требовали денег и продовольствия». Надежды подавить восстание с минимальными потерями не оправдались. Сэр Энтони Полетт пишет на исходе весны, что «война в Ирландии затягивается» и «не видно ни конца ни края». Власти решительно пресекали любые разговоры о войне, заставляя неугодных замолчать. «Под страхом смерти запрещено упоминать о положении дел в Ирландии», – писал своим друзьям за границу Джордж Феннер, извиняясь за отсутствие новостей.

Фрэнсис Кордейл просит прощения за отказ «распространяться о войне в Ирландии»: «это запрещено, и Тайный совет держит все новости в секрете». Тем не менее, признается он, «война идет с переменным успехом, наши потери велики, и надежды на успех мало». На смену раненым и убитым набирают новых рекрутов: «3000 солдат на этой неделе выдвигаются из Вестчестера, и на военную службу призовут еще 2000 человек». При дворе поговаривают, добавляет Феннер, что «королева и Эссекс то и дело угрожают друг другу». Англичане прекрасно понимали свою уязвимость – их лучшие войска стояли теперь в Нидерландах и в Ирландии. Знали про это и испанцы. Дальнейшие события очень напоминают шекспировскую драму. Томас Филлипс отмечает, что «испанцы – народ воинственный», и потому, «король Испании грозится выступить против нас, понимая, что лучшие солдаты сражаются сейчас на чужбине и что у нас нехватка продовольствия».

Ситуация дошла до абсурда. Люди жили в постоянном страхе: со всех сторон – шпионы, беглые преступники, купцы – твердили одно и то же: испанцы снаряжают морскую экспедицию, грядет наступление. В середине июля разведка сообщила, что испанцы готовы выступать: их «эскадра базируется в Андалусии и насчитывает 22 галеры, 35 галеонов и других кораблей. По всей вероятности, это далеко не всё. Сухопутные войска – 25 000 солдат. Испанцы планируют напасть неожиданно и захватить наш флот. Ими движет желание отыграться за поражение 1588-го». Испанцы действительно очень хотели отомстить за унизительное поражение Непобедимой армады одиннадцать лет назад. Англичане опасались, что враги нападут сразу с двух сторон – и на южном побережье, и на Темзе, и мародеры разграбят Лондон, как это случилось с Антверпеном. И хотя в Глобусе все еще шли отделочные работы, Шекспир с грустью думал о том, что театр могут спалить дотла, и все его усилия пойдут прахом.

Чтобы защитить побережье, власти реквизировали лучшие английские корабли, а королева, слава богу, отложила летнюю поездку, которую запланировала наперекор всему – лишь услышав, что «долгие морские путешествия не для людей преклонного возраста».

Положение дел было точь-в-точь таким же, как перед сражением с Непобедимой армадой, и потому, желая укрепить боевой дух солдат, архиепископ Кентерберийский предложил Сесилу: пусть англичане услышат «те же проповеди, что и в 1588-м, ибо нет проповедей, более подходящих для сегодняшней ситуации, чем эти». Наступил конец июля; беспокойство усилилось еще больше, ведь испанцы совершили предыдущее нападение именно в июле 1588-го. В ночь на 25 июля 1599 года лейтенант Эдвард Додингтон, один из тех, кто защищали Плимут от испанцев, отправил в Лондон гонца: «Ее Величеству лично в руки…». Письмо помечено как срочное, посланник спешил как мог быстрее доставить Тайному совету депешу, в которой сообщалось о грядущем наступлении: «Ветер северо-западный, на горизонте виднеется флот, и скорее всего, это приближаются наши враги». Хотя тревога и оказалась ложной, донесения такого рода следовали одно за другим. Джон Чемберлен, осведомленный лучше многих, недоумевал, в чем же дело. В августе, находясь в Лондоне, он писал Дадли Карлтону: «…уж не знаю почему, но мы здесь взбудоражены так, будто враг уже стучится в двери».

И в Англии, и за границей довольно скептически относились к возможной победе англичан – хорошо, если удастся хотя бы отбить атаку врага. На континенте поговаривали, что «королева умерла». О том же судачили и в Англии. Генри Уэйк предупреждал Сесила: «В народе ходят слух, что королева либо смертельно больна, либо уже мертва». Слухи множились. Утверждали, что «король Шотландии обнажил меч на Елизавету», а «граф Эссекс <…> ранен, и солдаты бросили его», «в Англии волнения и беспорядки, и многие бегут на юг столицы. Говорят, королевы уже нет в живых и при дворе объявлен траур».

Джон Биллот, сбежавший из испанской тюрьмы, тайно провез в Англию испанскую декларацию, написанную по-английски, спрятав ее в сапоге. В ней говорилось, что Филипп II приказал своим войскам добиться от англичан «повиновения католической церкви». Он призывал английских католиков объединиться с испанцами и восстать против английских еретиков. Тем, кто страшился гнева английских протестантов, предлагалось перейти на сторону испанцев «во время боя» или же «перед последним сражением». Англичане-протестанты боялись теперь не только нападения испанцев, но и предательства католиков, готовых переметнуться на сторону врага. Английское правительство приняло решительные меры, чтобы религиозная рознь не вспыхнула с новой силой, положив начало гражданской войне. 20 июля Тайный совет поручил архиепископу Кентерберийскому выявить и отправить за решетку самых активных католиков из тех, кто регулярно платят штрафы за отказ участвовать в обязательных протестантских богослужениях, а также конфисковать их лошадей. Если дворяне-католики захотят перейти на сторону врага, им придется идти к испанцам пешком. Но и это еще не все. Сэр Артур Трокмортон предупреждал: протестанты, жены которых исповедуют католицизм, еще более опасны, чем католики, не скрывающие своего вероисповедания, – их нужно ограничить в правах и лишить оружия.

Уильям Ресулд не раз говорил Сесилу: испанцы хотят посадить на английский престол католика, устранив Елизавету, и, хотя он не готов назвать имена, в Англии есть кому заявить о своих правах на трон. В Лондоне опасались, что католики предадут королеву. 19 августа лорд-мэр города сообщил Тайному совету, что «Лондон кишит католиками, которые предательскими разговорами завлекают людей в свои сети; они опасны для государства, так как, подвернись возможность, они не преминут ею воспользоваться». Во всем, что казалось подозрительным, мерещился католический заговор. Несколько неграмотных каменщиков нашли на улице показавшийся им подозрительным листок бумаги; проявив бдительность, они отнесли его писарю, который в свою очередь отправил их к констеблю; прочитав письмо, тот предупредил местные власти, а они – самого Сесила. Письмо ирландца-католика, графа Десмонда, предназначалось королю Испании. Десмонд убеждал Филиппа II «вернуть Англию в католическое русло», оправдывая свой призыв тем, что Елизавета правит как тиран («Королева гораздо более жестока, чем Нерон»). Обронил ли кто-то письмо случайно или его просто подкинули – история об этом умалчивает.

Однако елизаветинцы боялись не только испанских захватчиков и католиков. В одном из писем, адресованных Сесилу (для полноты картины приведем его полностью), говорилось:

Полагаю, мой долг уведомить Вас о тех странных слухах, которые ползут по Лондону и разносятся по всей стране. Вряд ли можно себе представить более опасный заговор с целью одурманить и обескуражить наших людей, расхвалив им силу и мощь испанской армады, посеяв в них сомнение, страх и смятение (что может быть хуже этого!) и мешая им исполнять свои обязанности – к немалому удовлетворению наших врагов за границей и предателей на родине. Говорят, что у испанцев 150 кораблей и 70 галеонов, а также 3000 солдат, а еще 20 000 обещает им кардинал; якобы король Дании обещает прислать еще 100 кораблей в подкрепление, а король Шотландии с 40 000 вооруженных солдат собирается высадиться в Англии, ибо испанцы хотят посадить его на английский трон.

Подлили масла в огонь и лондонские священники – «один из них во время проповеди просил Господа защитить англичан от нападения испанцев, шотландцев и датчан». Люди не знали, чему верить: «Вечером во вторник сообщалось, что испанцы высадились в Саутгемптоне, в этот же день королева уехала во дворец Сент-Джеймс; в среду поступили новости о том, что испанцы разбиты, так что Лондона им не видать; по городу ходит миллион слухов – люди потрясены так, словно испанцы действительно напали на нас». Несколько лет спустя Шекспир изобразит похожую ситуацию в «Отелло». В третьей сцене первого акта в Венеции бушуют споры о численности армии противника:

_ДОЖ

В вестях нет связи. Верить им нельзя.

_{ПЕРВЫЙ СЕНАТОР}

В них заключаются противоречья.

Мне пишут, что сто семь галер.

_ДОЖ

                     А мне,

Что их сто сорок.

_{ВТОРОЙ СЕНАТОР}

                    У меня их двести.

Понятно, что подсчет разноречив.

Он сделан по догадкам, наудачу.

Но что турецкий флот плывет на Кипр,

На этом сходятся все сообщенья.

( перевод Б. Пастернака )

Вскоре выясняется, что турецкий флот на самом деле направляется на Родос, но сведения не подтвердятся: «Нелепость. Это для отвода глаз. / Какая-то тактическая хитрость» (I, 3).

В начале августа англичане усилили оборону Лондона и морского побережья. Роланд Уайт писал сэру Роберту Сидни в Нидерланды, где тогда базировались резервные войска Англии, что в Лондоне «волнения, город готовится к вторжению противника». Из каждого района Лондона, добавляет он, призвали на службу во флот Ее Величества добрый десяток солдат. Джон Чемберлен рассказывает о ситуации в Лондоне так: «Приказано снарядить 16 наших лучших кораблей для обороны Темзы и набрать 10 000 человек, из которых 6000 должны немедленно пройти военную подготовку, а все остальные – быть в боевой готовности». Епископы и знать получили письма с приказом «готовить лошадей и военное обмундирование на тот случай, если враг нападет на нас в ближайшие две недели». В стране объявили всеобщую мобилизацию. 2500 солдат оцепили Лондон с целью его обороны. Историк Джон Стоу, свидетель событий, писал, что «такого в Англии не видывали с начала правления Елизаветы». Сэру Фрэнсису Уэру приказали вернуть в Лондон из Нидерландов две тысячи лучших солдат. В пятнадцать графств отправили гонцов с наказом разместить в окрестностях Лондона кавалерию. Двенадцати графствам отдали распоряжение собрать армию пехотинцев. Графам и баронам – стянуть войска для защиты королевы. Граф Камберленд будет отвечать за оборону Темзы, лорд Томас – за морские границы, а лорд-адмирал – за южный фронт.

Итак, войска стягивали к столице, а столицу готовили к внутренней обороне. В воскресенье, 5 августа, пишет Стоу, по королевскому указу, «все улицы и переулки Лондона перетянули канатами, на которых развесили фонари и свечи… Под страхом смерти запрещалось гасить освещение даже ночью, и повсюду выставили охрану». Страх перед внезапным нападением врага оказался столь силен, что англичане забыли даже про пожары – при любом воспламенении деревянный Лондон мог сгореть дотла. На другой день, пишет Чемберлен, началось волнение – «прошел слух, что испанцы якобы высадились на острове Уайт, и от этой новости народ просто оцепенел (признаться, я такого не ожидал) – на улицах причитали женщины, повсюду начали закрывать ворота, словно враг уже вошел в Блэквелл. Мы показали свою слабость и перед нашими друзьями, и перед врагом. Какой позор!» Военачальники (например, сэр Фердинанд Гордж) беспокоились, что Лондон не справится, «ибо нужно действовать быстро и решительно, а наши люди к этому не приучены, и потому совсем пали духом».

Вопрос об обороне Темзы по-прежнему стоял очень остро. Сначала граф Камберленд намеревался «устроить мост <…> такой же, как когда-то возвели для обороны Антверпена». Весьма сомнительное решение, ведь мост в Антверпене не помог сдержать натиск противника, и в 1585-м испанцы не оставили от Антверпена камня на камне. И все же Чемберлен заверял, что со своей армией в 1500 солдат «готов защищать мост до последней капли крови». На смену одному плану пришел другой. Кораблестроитель Эйд предложил перекрыть реку, затопив корабли в самой узкой части Темзы в районе Баркинга. Членам Тайного совета очень понравилась эта идея, и они поручили лорду-мэру Лондона ее осуществить. Насколько же, должно быть, отчаялись англичане, если решились на такой шаг: план Эйда был столь же губителен для торговли, как и нападение испанцев. Лорд-мэр и олдермены просили членов Тайного совета отказаться от безумной идеи, предлагая выставить для обороны Темзы с десяток маневренных кораблей. Когда посчитали возможные убытки, то пришли в ужас – Эйд предлагал затопить 83 корабля стоимостью примерно в 25 000 фунтов! Эти корабли, в свою очередь, затопят всю заболоченную местность вокруг, причинив ущерб в 45 000 фунтов. Поднять корабли со дна (если это вообще возможно) встанет им еще в 25 000 фунтов. В случае неудачи «Темза задохнется, движение по ней не восстановится, и торговле придет конец». К большому облегчению лондонских купцов, членов Тайного совета удалось убедить, и идею Эйда отвергли.

Призыву к оружию внял и бедняк, и богач. Теперь совсем другое дело, не то что война с Ирландией, полагали лондонцы, встав на защиту своей семьи и дома, королевы и страны. Джон Чемберлен открыто заявил: хотя его «никогда не обучали военному делу», лучшее, что он может сейчас предпринять – «оборонять свою страну». Астролог Саймен Форман даже составил гороскоп, чтобы понять, когда ждать нападения испанцев. Возможно, он слишком увлекся, ибо, помимо этого, приобрел «упряжь, оружие, мечи, кинжалы, мушкеты, латы, латные рукавицы, алебарды и многое другое». Один из сохранившихся отчетов 1599 года о военных учениях в Лондоне позволяет наглядно представить себе, как город вооружался. За каждый район города отвечал один капитан (многие из них еще хорошо помнили кампанию 1588 года). Джон Меггс, торговец сукном, возглавлял отряд из 125 человек в районе Куинхит Уорд, Джон Суинертон, торговец одеждой, – отряд из 250 солдат в Криплгейт Уорд и т. д. В общей сложности список насчитывал 15 капитанов из 25 округов города и 3375 солдат.

А что же Шекспир? Уехал ли он вместе со Слугами лорда-камергера в Нонсач вслед за королевой? Быть может, он решил покинуть город и вернуться в Стратфорд, сочтя, что времена смуты лучше пережить в кругу семьи, не подвергаясь опасности? Ответ на этот вопрос многое рассказал бы нам о Шекспире. К сожалению, чем он тогда занимался, доподлинно неизвестно. Скорее всего, как и другие актеры, он остался в Лондоне, став свидетелем всех событий и продолжив играть в театре и писать пьесы. Нет никаких свидетельств того, что представления попали под запрет. Вполне возможно, что театр тогда неплохо заработал – по городу в ожидании врага кружили, маясь от безделья, сотни бойцов-добровольцев. Власти поощряли спектакли – шатающихся праздно солдат надо было чем-то занять.

Судя по дневнику Хенслоу, театральная жизнь во время кризиса ничуть не изменилась – театры продолжали заказывать пьесы для новых постановок. Чепмен, Деккер и Джонсон работали не покладая рук. В конце июля Чепмену поручили дописать «финал пасторальной трагедии» – за эту работу он получил 40 шиллингов. Деккер также был поглощен работой – первого августа ему заплатили за пьесу «Bear a Brain», а через неделю вместе с Беном Джонсоном он получил аванс за трагедию «Слуга из Плимута», которую соавторы обещали закончить через три недели. В начале сентября они объединились с Генри Четтлом и другими драматургами для работы над другой трагедией – «Роберт II, король Шотландии» (до наших дней не дошла). Пьеса очень своевременная, учитывая неприязнь англичан к шотландцам, – Роберт II, предок Якова, один из самых слабых монархов, когда-либо правивших Шотландией.