Текст книги "Герои пустынных горизонтов"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

Старый Ашик, его строитель и хозяин, был джид, патриарх, и жил в белом каменном доме посреди города. Он вышел Гордону навстречу и приветствовал его, стараясь перекричать уличный шум, а Гордон поцеловал край его белоснежной одежды в знак уважения к его годам, мудрости, благочестию и снисходительному – когда не брала верх природная гневливость – отношению к людям.

– Привет тебе, сын пустыни! – закричал Ашик пронзительным голосом, свойственным глуховатым людям. – Так ты решил навестить нас!

– Как же я мог не навестить тебя, – сказал Гордон.

– Добро пожаловать! Долго ли ты у нас пробудешь? Прошу тебя, погости подольше. Прошлый раз ты так скоро уехал. И другу твоему мы тоже рады. Кто он такой? Все ли у тебя благополучно? Добро пожаловать, добро пожаловать! – Его квадратная седая борода тряслась, глаза весело блестели. – О мой воин! – сказал он и снова обнял Гордона.

Приятно было очутиться среди шумного многолюдства этого дома – сыновей Ашика, его братьев, племянников, слуг, приближенных, друзей, купцов, священнослужителей, обнищалых шейхов вымерших племен, невольников, – так приятно, что Гордон разрешил себе немного отдохнуть душой и даже шутил и смеялся с другими.

– Черт! – вздохнув полной грудью, сказал он вполголоса Смиту. – Мне сегодня кажется, что я дома!

Это «дома» означало вечер, проведенный за скромным столом в интересной беседе.

Ашик принадлежал к суфиям – секте, которой ислам обязан вершиной своей философии, давшей синтез мусульманских догм применительно к быту и нравам арабов, нравственное оправдание суровой жизни кочевников пустыни. Ашик с гордостью рассказывал о том, как величайший философ суфизма Аль-Газали, заимствуя понемногу от учений Платона, Будды, даже Зороастра, создал суфийское учение о высшей мудрости. Согласно этому учению, истина постигается человеком через внутреннее озарение. Суть истины – любовь к богу, путь к ней – искания души.

– Жадность, погоня за преходящими благами жизни – все это мы презираем, – воскликнул Ашик-купец. – В боге ищите прибежища, люди! Бог – наш оплот.

– Учение дельцов! – возразил Гордон и насмешливо подчеркнул, что купечество всегда создавало религиозные учения, проповедующие бережливость. На Западе примером могут служить пуритане, пресвитерианцы, кальвинисты, Спиноза с его одержимостью богом. – Высшая мудрость? Такая же догма, как и все в религии. Я утверждаю другое: истина, мудрость, познание самого себя – все это обретается лишь через разум, интеллект, подчинение желаний рассудку, разумные действия, свободные от всякой мистики.

– Тогда, значит, ты исмаилит, – презрительно сказал Ашик. – Божественная воля создала разум – единственное, что в мире совершенно. Так говорят исмаилиты.

– Если так, то я принимаю их веру.

– Да, – сказал Ашик, – но ведь бог создал также и дух, а дух далек от совершенства. Эти два начала борются друг с другом – несовершенный дух и совершенный разум.

Гордон пожалел, что Ашик никогда не слыхал о Фрейде, который открыл это противоречие много позже исмаилитов, но дал ему другое словесное выражение: инстинкт вечен, «я» смертно, и жизнь есть кратковременная борьба между тем и другим. Или, как говорят современные биологи, зародышевая плазма бессмертна, но организм умирает. Впрочем, сам он считал все это мистикой, в том числе и точку зрения биологов.

– Мне до этой борьбы дела нет, – сказал Гордон. – Единственная борьба, которая меня здесь интересует, – восстание племен; и не нужно мне никакой другой философии и религии.

Как только слово «восстание» было произнесено, все кругом вдруг преобразилось в его свете. Нищие странники в черных одеждах обернулись сирийскими революционерами, сеиды с суровыми лицами – религиозными пропагандистами, а сонные толстяки – купцами, разоренными восстанием, из-за которого пришла в упадок вся торговля в крае. Нашелся даже человек, который вслух стал возражать против этого слова, понося чужеземцев, являющихся сюда учить их политике. Было, однако, ясно, что он имеет в виду не Гордона, а кого-то другого. И сразу воцарилось настороженное молчание, окончательно утвердившее Гордона в мысли, что тут действует еще чья-то рука. Он удвоил внимание, но говорить ничего не стал.

Ашик тоже насторожился. – Если Хамид прислал тебя для разговора о восстании, я этому очень рад, – сказал он и ткнул в Гордона высохшим пальцем. – Обоих вас я люблю и, может быть, смогу помочь вам…

– Хвала аллаху… – начал было Гордон.

– …Но это – завтра. А сегодня будем беседовать только о боге и мире.

Поели, потолковали, легли спать; а на утро Гордон проснулся все с тем же досадным ощущением, что здесь поработала какая-то чужая рука. Кто-то вел здесь в городе переговоры с Ашиком, и эти переговоры уже вызвали ропот и недовольство при дворе старого шейха. И этот кто-то не был англичанином; английские приемы в таких делах обычно сразу можно было распознать. Тут действовала какая-то другая, более близкая арабам сила, и было что-то тревожное в том, как она заставила насторожиться Ашика и всех остальных.

Вместе со Смитом Гордон шел узкими улицами, мимо каменных строений, глинобитных хижин и островерхих шатров. Ему хотелось взглянуть на базар, который дал существование городу. Базар был пуст.

– Даже запах исчез, – сказал Гордон, когда они остановились у выхода на базарную площадь. Здесь когда-то гуртовщики скупали у кочевников овец и потом продавали их торговцам из Бахраза, за каждую овцу получая втройне: отдельно за тушу, отдельно за шерсть и отдельно за требуху и копыта.

С базарной площади они пошли к городским воротам. Сразу за воротами начиналось песчаниковое плато, обращенное к пустыне. Вдали высились горы Камра, а с другой стороны, на расстоянии нескольких сот ярдов, виднелся бахразский форт.

– Вот он, форт, видите? – сказал Гордон Смиту.

– Непонятно, – сказал Смит, – зачем мы настроили этих фортов чуть не под самыми городскими стенами. Вот и у Истабала есть такой форт, его построила Индийская армия еще после первой мировой войны. Какой в этом смысл?

Гордон приставил ладонь ко лбу в защиту от розового утреннего солнца. – Это была идея полковника Уинслоу. Он задумал создать своего рода современную циркумвалационную линию. Большой знаток древности этот Уинслоу. Светоч культуры, можно сказать. Когда он в двадцатых годах появился в Бахразе, он рассчитывал у каждого селения пустыни построить по такому форту.

– Но зачем? – недоумевал Смит. – Ведь от одного самолета больше проку, чем от всех этих фортов, вместе взятых.

– Совершенно справедливо. Но в то время до этого еще не додумались. Уинслоу предупредил события. У него была своя теория управления колониями: «Прежде всего туземцам нужно показать достаточно крепкий кулак, а затем пусть управляются сами; и чем хуже, тем лучше». По теории Уинслоу, империи угрожает крах, когда ее правящие силы размениваются на мелочи полицейского администрирования. Вот в чем все дело. Вот зачем он создал свой синештанный Арабский легион.

В форте протрубил сигнальный рожок, и Гордон презрительно засмеялся.

– Все, как двадцать лет назад, – сказал он. – Когда форт был построен, Уинслоу поднялся на этот холм и сказал Ашику, что теперь с полестней солдат и четырьмя пушками можно навсегда обеспечить мир в этом районе, потому что – вздумай только Ашик проявить непокорность – десяток снарядов обратит его прелестный город в кучу развалин.

Они шли по серой дороге следом за двумя женщинами, несшими на голове кувшины с водой, и Гордон попытался было проскочить вместе с ними в ворота форта, но часовой в синей форме легионера преградил ему дорогу.

– Тебе чего? – спросил он грубо.

– Ничего, господин, ничего, – ответил Гордон по-арабски, разыгрывая роль наивно-дерзкого бедуина. – Я только хочу посмотреть, что там, за этими стенами. Ничего больше. А ты разве араб, господин? Нет, не может быть.

– Почему не может быть, болван?

И Гордон в объяснение разобрал его по косточкам, упомянув все, что придавало ему такой чуждый, неарабский облик – от заостренного верха каски до длинных синих брюк и начищенных башмаков, от гетр до блестящих пуговиц. Он начал, не выходя из роли, с грубоватой развязностью невежественного сына пустыни, но вскоре заговорил по своему, по-гордоновски, беспощадно высмеивая гусарский маскарад, придуманный полковником Уинслоу, с чьей легкой руки и другие начали выряжать арабов в это шутовское сочетание прусского солдафонства с английской чопорностью. «Закалите их душу и научите их гордиться своими башмаками», – учил Уинслоу; и Гордон, видя перед собой живое воплощение этой системы, не жалел насмешек. Он издевательски смеялся в лицо часовому, советовал ему раздеться догола, не стесняясь женщин, – все-таки он тогда будет больше похож на араба.

Часовой вдруг шагнул вперед и с силой наподдал Гордону ногой в мягкую часть. – Вот тебе за твои шуточки, – сказал он.

Гордон притворился удивленным – хоть явно сам старался раздразнить часового так, чтобы тот или схватил его, или ударил.

– Этому ты тоже от бахразских инглизи научился? – закричал Гордон, отскакивая туда, где часовой не мог достать его. И снова, теперь уже издали, принялся осыпать солдата оскорблениями. Войдя в раж, он поднял с земли камень и запустил им в легионера со словами: – Это тебе за твои английские башмаки!

Часовой успел увернуться. – Проваливай отсюда! – крикнул он Гордону. – Я не хочу связываться с тобою. – И вдруг расхохотался самым добродушным образом, сумев оценить соль насмешек Гордона, хотя предметом этих насмешек и был он сам. – Ступай, ступай туда, откуда явился, – крикнул он опять. – А если еще придешь швыряться камнями, я закую тебя в кандалы и отправлю на дорожные работы. Там будешь перебрасывать камни с утра до вечера.

Смит подметил непривычную ярость в глазах Гордона и испугался.

– Не обращайте внимания… – беспомощно взмолился он.

Гордон оглянулся и увидел круглое лицо Смита, его глаза, на которые стекал со лба пот, его обвислые усы. – И вы туда же! – насмешливо произнес он по-арабски.

– Ах, да будет вам! – с раздражением вырвалось у Смита.

Гордон удивленно поднял брови. Но через секунду в глазах у него появился веселый, озорной блеск. – Милый вы мой Смитик! – сказал он почти с нежностью. – Вот кому должен принадлежать мир: деловым, здравомыслящим Смитам. – Он снова повернулся к часовому. – Если уж ты не можешь поймать меня, друг, советую всадить мне заряд в спину: одним опасным человеком меньше будет.

– Йа махвус! [9]9
  О сумасшедший! (арабск.).


[Закрыть]Убирайся вон! – был ответ.

Они пошли обратно в город, и все время у них было чувство, будто солдат целится им в спину, но не решается, или, вернее, не догадывается спустить курок.

Вечером они снова увиделись с Ашиком. На этот раз он принял их в увешанной коврами дальней комнатке, окна которой выходили в сторону мечети. «Здесь тише, чем в других комнатах», – пояснил он им, но его слова едва не заглушил визг радио, доносившийся снизу. Гордону пришлось орать во весь голос, чтобы перекричать этот визг, и притом стоя чуть ли не нос к носу со стариком; это, правда, требовало излишних физических усилий, но зато так было почему-то легче вести разговор о деньгах. Когда Ашик, услышав магическое слово, с хитренькой улыбкой переспросил, чего от него хотят, Гордон придвинулся еще ближе и закричал в глухое ухо старика:

– Денег! Денег! Денег!

– А-а! – Долгий выразительный вздох послужил достаточно красноречивым ответом.

Зная Ашика, Гордон не стал говорить, что деньги нужны для того, чтобы подкупить Талиба и Юниса или организовать захват аэродрома; он просто сказал, что Хамид и его люди нуждаются в деньгах, что без них трудно сохранить силы восстания. – Для дела свободы, для освобождения пустыни!

– Все точно сговорились соблазнять меня свободой, – сказал Ашик. – А какая мне польза от свободной пустыни, если под боком у меня вот в этом самом форте засел недруг – Бахраз и за всякую попытку помочь вам меня ждет тяжкая кара? Какая мне польза, скажи сам?

Гордону очень хотелось спросить, кто еще вел с ним разговоры о свободе, но торопиться с этим не следовало, и он продолжал убеждать Ашика, изыскивая все новые доводы, а тот в ответ только упрямо твердил, что денег у него нет. Наконец Гордон, потеряв терпение, сказал: – Хорошо, не будем больше толковать о деньгах! – и сделал попытку выторговать у старика людей и провизию: ведь и то и другое необходимо для нападения на аэродром.

– Где я возьму тебе людей и провизию? – завопил Ашик, перекрывая шум радио. – Нет у меня ни того, ни другого. Ты посуди сам. Кто живет в моем городе и бывает на базаре? Купцы и лавочники, проповедники и мои родичи. Разве кого-нибудь из них уговоришь помочь вашему делу? Об этом и речи быть не может. Да еще когда тут действуют другие уговоры. Я над своими людьми уже не властен. Они меня и слушать не станут.

– Вздор! – вскричал Гордон, решив, что настало время выяснить, от кого исходят эти «другие уговоры». – Неужели у Ашика совсем нет верных людей? Нет приближенных?

– У меня есть приближенные, – сказал старик. – Но ведь тебе не приближенные мои нужны, а воины.

– Так кликни клич среди твоих горожан, – с надеждой предложил Гордон. – И тот, кто…

Широкий мир за стенами дома вдруг властно напомнил о себе – гнусавый голос иракского певца зазвучал по радио так пронзительно, что даже Ашику стало невтерпеж. Он всплеснул руками, сорвался с места, расталкивая своих прислужников-рабов, подскочил к открытому окну и неистово завопил, чтобы это проклятое радио немедленно выключили. Но тут же передумал и, высунувшись в окно, закричал собравшимся внизу людям, которые смотрели на него, задрав голову, и ухмылялись:

– Принесите мне его сюда. Принесите, я сам хочу его выключить. Где это оно орет?

– У Ахмеда-каменотеса, йа Ашик, – послышались голоса.

– Ахмед! Сейчас же неси радио сюда!

– Но, господин…

– Ты слышал, Ахмед? Я сказал, неси его сюда!

Все это не говорилось, а оралось, и Ашик, смеясь, сказал Гордону: – Лучше уж слушать мои крики, чем завывания шайтана в этой машине…

Ахмед, босой, в пропыленной рубахе, весь точно обсыпанный мукой, предстал перед Ашиком, прижимая к груди миниатюрный радиоприемник, – казалось невероятным, что такая маленькая вещь может производить столько шуму.

– Господин, – начал он, переминаясь с ноги на ногу, – это не мой приемник. Сеид поставил его у меня в мастерской и велит включать, чтобы правоверные могли слушать речи про политику и религию.

– Я уже достаточно наслушался. Каждый день одно и то же, ни сна, ни покоя нет. Сейчас же брось его и растопчи.

– Воля твоя, господин! – Ахмед поставил приемник на пол и занес над ним свою широкую ступню, облепленную слоем белой каменной пыли.

– Стойте! – закричал Смит. – Не нужно ломать, ради бога не нужно. Лучше отдайте его мне.

Ни разу еще не случалось, чтобы Смит подал голос в подобном случае: он никогда не вмешивался, ничего, не советовал и не предлагал. Гордон, удивленный, хлопнул его по плечу. Ощущение было странное – руку Гордона сразу точно отбросило током.

– Молодец, Смит! – сказал Гордон по-арабски. – Пусть берет приемник, – повернулся он к Ашику. – Смит любит машины. Для него высшая мудрость в них.

Ахмеду было сделано внушение и затем разрешено уйти. Он удалился, охая и вздыхая, – ему теперь не миновать побоев от сеида за этот приемник, а женщины из соседних домов будут обливать его из окон водой со злости.

– Вот видишь, – сказал Ашик Гордону. – Таковы мои воины. Проповедники, купцы и каменотесы. А половина жителей города и вовсе меня знать не хочет. Они прислушиваются к другим голосам…

– А что это за другие голоса? – не выдержал наконец Гордон.

– Сейчас узнаешь, – сказал Ашик. – Я был вынужден положить этому конец. – И он приказал одному из своих прислужников пойти и привести сюда смуглолицего бахразца. – Если тебе нужны воины, Гордон, проси их у этого человека, не у меня.

– А кто же он, что сумел забрать в твоем городе большую власть, чем у тебя самого? – спросил Гордон.

– Настоящий шайтан, бахразец, который ненавидит Бахраз.

Гордон насторожился. – Бахразец? Революционер? Чего ему здесь нужно? Почему ты не повесил его? Или не сдал командованию форта?

– Его повесить? Это не простой человек, Гордон! Ты слишком поспешно судишь. Говорю тебе, он – личность выдающаяся. Он меня спрашивал, что такое Хамид – феодал-авантюрист или человек, который хочет использовать движение племен в своих личных целях, господин властью меча, отсталый царек, задерживающий развитие своего народа? Вот что он хотел знать о Хамиде.

– В самом деле! А ты бы его послал к дьяволу.

Ашик хихикнул: – Я лучше пошлю его с тобой к Хамиду.

– Ну что ж, – сказал Гордон, принимая это как мрачную шутку. – А Хамид ему отрежет уши.

– Нет, нет. Он достойный противник для Хамида. Мал ростом, но грозен. Настоящий человек!

Тут только Гордон понял, что Ашик говорит серьезно. Но больше ему от старика ничего не удалось добиться, пока не ввели бахразца.

Руки и ноги пленника были в оковах, но это не мешало ему стоять и двигаться. Он был невысокого роста, гибкий и подвижной; его одежда – штаны и куртка цвета хаки – сразу обличала в нем горожанина. Некоторая напряженность во всем теле и смелый, вызывающий взгляд подтверждали это. Он, казалось, нимало не был смущен своим положением.

– Привет тебе! – степенно произнес бахразец, обращаясь к Гордону, и в голосе его прозвучал легкий оттенок удовольствия в сочетании с привычной насмешливостью.

– Ты! – воскликнул Гордон, глядя на него во все глаза. – Ты, Зейн! Так тебя еще не повесили!

Тон приветствий ясно говорил о том, что этих двух людей связывает не только старое знакомство, но и взаимная симпатия, существующая как бы помимо их воли, – недаром откровенная радость встречи сразу же уступила место насмешке.

Ашик заметил это и пришел в восторг. – Что такое? – вскричал он. – Вы, оказывается, знаете друг друга? Вот удивительное дело!

Но чему тут в самом деле можно было удивиться, это не встрече их, а их сходству, потому что, когда они стояли так, вместе, лицом к лицу, было ясно видно, что это двойники, два экземпляра одной и той же человеческой особи – оба небольшие, крепкие, приспособленные для трудной, полной лишений жизни.

У бахразца было такое же крупное лицо, как у Гордона, тот же твердый взгляд, те же непокорные волосы; только рот в отличие от Гордона не казался чужим на этом лице: в складке губ были решительность и упорство, и усмешка их иногда казалась опасной. Именно рот – мягкий у одного, жесткий у другого – выдавал истинное различие между ними: бахразец, казалось бы порывистый, резкий, легко уязвимый, в то же время проявлял больше выдержки, чем Гордон, как будто жизнь для него имела более ясный смысл. Он как будто лучше в ней разбирался, относился к ней чуть-чуть насмешливо, но вместе с тем более спокойно, зная, что на все нужно время, время и еще раз время. Но вместе с тем он держал себя так, точно в эту минуту чувствовал за собой весь мир. Он кивнул головой и улыбнулся.

– Этот человек – террорист, – сказал Гордон Ашику. – Однажды у меня хватило глупости помешать жандармам Азми повесить его за это.

Бахразец снова слегка кивнул головой, как бы желая сказать, что он и сам считает неразумным проявленное Гордоном милосердие. Он выразительно прижал к груди свои скованные руки и на миг раздвинул губы в улыбке.

– Но то, о чем я не раз сожалел, теперь заставляет меня радоваться, – продолжал Гордон. – Повесь его, Ашик, пока не поздно. Пока мы не сцепились, пока не заспорили об его учении. Повесь его! – Гордон шумно, почти весело захохотал, подергал цепи бахразца так, что они зазвенели, потом схватил его за ворот куртки и дружески встряхнул, словно сонного. – Этот человек, – объяснил он Ашику, – городской революционер. Старый недруг. Когда я впервые солдатом попал в Аравию – это было во время восстания Рашида Али в Ираке, – весь нефтеносный район кишел жандармами Азми; они гонялись за молодчиком по имени Зейн-аль-Бахрази, который собирался взорвать нефтепромыслы прямо перед нашим английским носом. Никто из них, конечно, его в глаза не видал. Они только знали, что есть такой заговорщик, опасный смутьян, по слову которого десять тысяч нефтяников могут прекратить работу на промыслах и сидеть сложа руки до тех пор, пока власти не расстреляют из них человек пятьдесят. Смутьян так и не попал жандармам в руки; верней сказать, он был у них в руках, но они этого не подозревали. Они захватили десяток людей, которые вели политическую агитацию среди рабочих, и пригрозили им расстрелом, если они не выдадут своего главаря. Так обстояли дела, когда я попал на промыслы. Мне довольно было раз взглянуть на этих фанатиков в рабочей одежде, чтобы угадать среди них того, кто действительно заслуживал расстрела, – вот его! На это у меня хватило ума. А вот на то, чтобы указать его Азми, не хватило. Не мог я выдать этого бахразского черта. Ты меня слышишь? – Гордон так громко кричал, что старик наверняка слышал каждое его слово. – Послать его на смерть не мог. Тебе, как суфию, это должно быть понятно – любовь к богу, высшая мудрость и тому подобное.

Ашик хихикнул, кивнув головой.

– Видишь ли, старик, мы с этим Зейном посмотрели друг на друга и оба поняли, – продолжал Гордон. – Он понял, что я его не выдам… Ты скажешь, Ашик, что это – переплетение судеб?

– Конечно.

– Глупости! Просто мне было бы неприятно, чтобы убили человека, который так похож на меня. Ты посмотри на него. Если б я родился в семье нищего бахразца и мой интеллект был бы даром природы, а не плодом образования, – вот это и был бы я: Зейн-аль-Бахрази, несокрушимый догматик, борец за революцию города и деревни, мой духовный двойник.

Зейну явно не нравились эти шутки, но все же он был рад встрече с Гордоном. – Как видишь, – со вздохом сказал он Ашику, – мы старые знакомые, добрые старые знакомые.

И снова Ашик пришел в восторг, как будто все это было подстроено им нарочно, для забавы. Эту встречу все трое воспринимали как неожиданную причуду судьбы и топтались вокруг, не умея разобраться в ее хитросплетениях и поддразнивая друг друга ее сложностью. Только Смит оставался в стороне, теряясь перед этой тонкой игрой, основанной на пересечении разных жизненных путей. Гордон это видел и понимал, что все это недоступно Смиту как чересчур арабское, чересчур затейливое для его прямой и цельной натуры. Зато сам Гордон смаковал каждую новую ситуацию в этой игре, на которую мгновенно реагировал его деятельный мозг, привыкший вбирать все впечатления, чувства, действия, перемалывать их и вновь отдавать в виде взрывчатых излучений энергии.

– А ты поблагодарил ли Гордона за то, что он спас тебе жизнь? – спросил Ашик Зейна, продолжая игру. – Упал ли на колени, целовал ли край одежды английского благодетеля?

Бахразец засмеялся, и, хотя этому небольшому смуглому, внутренне подтянутому человеку было несвойственно буйное веселье, смех его звучал весело. – Моя любовь к жизни кончается вот здесь, – он провел рукой по шее. – Голову склонить я могу в знак благодарности, но не более того.

– Ай, ай! – воскликнул Ашик. – Заковать в цепи такого человека! – Но тут же он стукнул по своему креслу кулаком и стал серьезен. – А все-таки раз ты обязан Гордону жизнью, умей быть благодарным. Он тебя спас, и я требую, чтобы ты признал это.

– Что ж, признаю! – сказал бахразец, дотронувшись до своих тесно сжатых губ и крутого лба ради ублаготворения старика, желавшего, чтобы заслуги были оценены и добродетель вознаграждена. И тут же засмеялся снова. Гордон вторил ему.

– Ну и хорошо! – сказал Ашик, не обижаясь на их смех. – Теперь по крайней мере можно сказать, что вы – старые друзья, так что аллах все же восторжествовал и милосердие не пропало даром. А ты, Гордон, радуйся мысли, что совершил добро, пощадив жизнь простого рабочего, который тебе благодарен за это.

– Ты слеп, старый дурень! – вскричал Гордон. – Зейн только по обличью рабочий, на самом деле он столько смыслит в машинах, сколько и я, если не меньше. Слушай! Этот человек утверждал тогда, будто он – не то монтер, не то механик, что-то в этом роде, и я пошел с ним в механическую мастерскую, чтобы проверить, правда ли это. Вот было смеху! Головой он все знал и понимал, но механизмы отказывались повиноваться его рукам. Было совершенно ясно, что он и машины находятся в непримиримой вражде друг с другом. Он механик, но механик совсем особого рода; его специальность – чувства и мысли его собратьев. Посмотри, на вид это совсем обыкновенный человек, но тем он опаснее. Вся его сила в голове, а не в руках, точно так же, как и у меня. Это и делает его опасным. Он – политический механик, механик революции.

– Ну что ж, ты занят тем, что устраиваешь восстание в пустыне, – возразил Ашик, – а он делает то же в Бахразе. Теперь вы встретились, и оказывается, что вы старые друзья. Так свези его к Хамиду – и все в порядке.

Гордон покачал головой и повернулся к Зейну: – А чего тебе, собственно, нужно в пустыне? Что ты можешь сказать кочевникам о свободе?

– Ничего, – ответил Зейн все с той же непоколебимой выдержкой, хотя слова Гордона и задели его. – Мне нужно поговорить с Хамидом.

– О чем? Какие могут быть разговоры у механика с феодальным властителем?

– Мы оба арабы. Этого достаточно.

– Этого недостаточно. – Гордон отошел от него. – Тебе известно, как мы относимся к твоему учению.

– Мне неизвестно, как к нему относится Хамид.

– Хамид относится так, как отношусь я! – объявил Гордон.

Зейн пожал плечами, и на мгновение эти два небольших человека стали друг против друга, точно противники на поединке.

– А вот мы узнаем, что думает Хамид, – упрямо сказал Зейн.

– Я не повезу тебя к нему.

– Все равно я до него доберусь рано или поздно, – ответил Зейн; его непоколебимая выдержка сдала, и в нем вдруг сказалась гордоновская хватка, напор воли, не терпящей промедления, как бывает у людей, которые живут одними нервами.

– Ты, может быть, собираешься объяснить Хамиду, что такое восстание?

– Да.

– И что такое свобода тоже? – Гордон презрительно усмехнулся.

– Да.

– Твоя свобода – это свобода рабочих и крестьян. Какое дело до нее кочевому арабу? Ступай проповедуй эту свободу в городах и деревнях Бахраза, а племена пустыни оставь в покое.

Бахразец вскинул руки – араб в каждом своем движении, хотя его легко было принять и за маленького загорелого шотландца с целой шапкой взлохмаченных волос. – Проводи меня к Хамиду, Гордон, – сказал он. – Мне надо поговорить с ним обо всех этих делах. В пустыне идет восстание. Скоро начнется восстание и в Бахразе – наше восстание города и деревни. Нужно объединить их силы. Вот и все. Мы должны действовать сообща…

– Значит, теперь ты хочешь, чтобы мы были союзниками, – сказал Гордон. – Вы, марксисты, воображаете, что ваша политика – ключ ко всему. На все иные стремления вам наплевать. Вы желаете построить мир рабочих и крестьян. Да здравствуют землекопы, и долой интеллект! Понимаешь ты, что я говорю?

– Отлично понимаю…

– Восставшие племена ведут борьбу за свободу личности, за ничем не стесненную свободную волю. Нам ни к чему учение о том, как мастеровых возвысить до уровня богов. Этим пусть занимаются ваши политики.

Зейн усмехнулся, и в его усмешке была ирония пополам с досадой; ничто так не подчеркивало близость этих двух людей, как неожиданная душевность их перебранки. Это было похоже на вечный спор двух родных братьев, которым пришлось по-разному бороться с трудностями существования. – Ты что же думаешь, Гордон, мы собираемся силой принудить наших рабочих и крестьян к восстанию? – Теперь Зейн говорил с оттенком презрения. – Ты думаешь, их воля недостаточно свободна, чтобы они сами решили, восстать им или нет? Неужели человек, доведенный нуждой до отчаяния, станет слепо подчиняться догме? Мы предлагаем рабочим и крестьянам путь к спасению. Какой? Мы не толкуем о свободе воли, о праве каждого человека жить своим интеллектом. Что пользы в этом? Чем это облегчит их страдания? Мы предлагаем нечто реальное: уничтожить помещичью власть, уничтожить эксплуатацию, покончить с иностранным господством, с нищетой, голодом, лишениями. И покончить на деле, а не на словах. Независимость! Землю крестьянам! Власть городским рабочим! Вот наша догма!

Гордон захохотал: ему вдруг стал доставлять удовольствие этот спор, он даже развеселился. – Черт возьми, брат! Где ты научился всему этому? Не на небесах, не в Аравии!

– Мы учимся всюду, где только можем, – раздраженно ответил Зейн; ему совсем не было весело. – Англичане тоже нас кое-чему научили, – добавил он с расчетом.

– Все – догма! – сказал Гордон.

Зейн снова пожал плечами. – Спроси у городских рабочих, у крестьян, догма ли это. Вот Ашик – купец, представитель буржуазии, спроси у него.

– Представитель буржуазии! – повторил Гордон, указывая на Ашика. Смеясь, он захлопал в ладоши, и старик на мгновение недовольно нахмурился. – Так как же, веришь ты в силу рабоче-крестьянских восстаний? – спросил его Гордон. – Считаешь, что в этом твое спасение? Говори, не стесняйся. Дай Зейну правдивый ответ.

– Кхе, кхе! – закряхтел Ашик. – Вы все спорите и поддразниваете друг друга, точно два родных брата. Я все понимаю! Спорщики вы оба; ростом невелики, а пылу в вас много. И хитрости тоже; и в обоих вас догма сидит крепко. Да, да, Гордон, в тебе тоже. Ты неимение догмы возводишь в догму. Но как вы собираетесь действовать во имя этой догмы – вот что покажет, кто из вас прав.

– Ну, а ты как собираешься действовать? – настаивал Гордон.

– Я – политик из кофейни, а не шпагоглотатель, – сказал Ашик.

– Ты уклоняешься от ответа, – заметил ему Гордон.

– И ты тоже! – вскричал Зейн.

– Я сказал тебе, что ты хочешь совместить несовместимое, – возразил Гордон. – Племена борются за свое освобождение от Бахраза, а не за дружбу и союз с ним.

Снова бахразец вспылил. – Неужели ты не видишь разницы между помещичьим Бахразом и Бахразом революционным, который придет ему на смену? – воскликнул он. Пальцы его судорожно сжимались и разжимались: самообладание наконец чуть-чуть изменило ему.

– Нет, не вижу. Тот ли Бахраз, другой ли – все равно он несет племенам гибель. Бахразские помещики грабили арабов пустыни и убивали их. Твои рабоче-крестьянские догматики захотят сделать из них механиков и землепашцев.

– Племена не могут навсегда остаться тем, что они есть, Гордон.

Гордон тряхнул рукавами своей одежды. – Так вы теперь хотите помочь нам?..

– Мы друг другу должны помочь! – Зейн повернулся к Ашику. – Ашик, – сказал он, – ведь ты понимаешь. Объясни ему. Выскажи то, что ты думаешь…

– Да, да! Что думает купец, представитель буржуазии?